Так много ушло, чтобы стало понятно, что важно, а что - пустота, одно растворяется в мыле как пятна, и снова рубашка чиста, другое насквозь прожигает как уголь, оставив лишь дыры и тьму, и хочешь забиться в какой-нибудь угол - не дамся теперь никому.

пытаешься жить из последних силенок, и все даже думают - ах! лишь чертово сердце как глупый ребенок, что вечно сидит в синяках - ударит одних и само разобьется, споткнется - колени в крови, и ты себе шепчешь: да ладно, уймётся, забей и давай не реви.

потом всё проходит и думаешь: "Боже, неужто могло так болеть?" и все эти шрамы - твой почерк на коже, ты сам ведь держал свою плеть, ты сам отмерял себе силу ударов, цепляясь за то, чего нет, забыв, что за самым тяжелым кошмаром - всегда самый яркий рассвет.





(с) Deacon

кого-то из нас убивает похмелье,
и в каждой субботе уже понедельник
нанизан как бисер на ржавую леску,
что треплет рассветом вуаль занавески.
кого-то сожрали бетонные джунгли,
и каждый рассвет до лихого полудня
сгорает как спичка в коробке рутины,
мы - чертовы мухи в большой паутине
разбитых дорог и седых тротуаров.
Ловцы своих снов из узоров кошмаров,
где сети ползут в небесах словно змеи,
а мы на земле, ведь летать не умеем.
Касаемся неба дрожащей ладонью,
где ветер летает, хмельной и бездомный,
и тучи, размером с туманное море,
несут в себе дождь и обрывки историй.
А здесь только город в ботинках асфальта,
и мы в нем - студенты, что сели за парты
и учатся жить, и любить, и смеяться,
на стеклах кредитов, болезней, инфляций,
застрявшие в пробках и офисных бланках,
с циничным смешком и дерьмовой осанкой,
читавшие Блока и стены в трущобах
и так с колыбели до самого гроба.
Мы просто шагаем по рельсам трамвая,
Где все остановки от ада до рая
Набиты делами, людьми и квартплатой,
но если смеемся, иного не надо.

(c) Дикон Шерола (Deacon)

если начать с начала,
никто не знает, с чего начать.
сменить кроссовки на самом старте?
а, может, сразу — отца и мать?
найти район, где спокойно спится —
никто не бьет во дворе фонарь?
оставить школу с клеймом изгоя,
уйдя в другую, где ты — главарь?
закончить ВУЗ?
или, к черту, бросить?
а, может, проще — купить диплом?
пять дней в неделю сидеть в конторе
и ждать зарплату: «пришло? пришло?»
а, может, делом своим заняться?
рискнуть по полной: как есть, так есть?
отметить в небе какой-то лучик,
схватить стремянку и, молча, лезть?

послушай,
если начать с начала,
никто не знает, с чего начать.
тебе не скажут: отсюда надо!
вернись-ка этак годков на пять,
исправь вот здесь, поверни направо,
пришей заплатку, закрой свой рот…

оставь вчерашнее там,
в начале,
а здесь, сегодня,
смотри вперед.

пихать в рюкзак кирпичи ошибок?
ты это можешь — кирпич в руке.
однако быстро бежит не сильный,
а тот, кто движется налегке.
жалеть о чем-то уже нет смысла —
дешевле прошлого только смерть.
отсчет пошел с этой самой строчки.
не бойся.
действуй.
меняйся.
верь.





(c) Deacon

Мне говорили, этот город - обычный ящик для людей: мешки с костями ходят в офис, ночами делают детей, «творят» засаленной купюрой, глотают всё, что им дают, а те, кто жили здесь когда-то, давно нашли другой приют.

Здесь раньше видели «иное», следы магических существ. Добро сияло, зло чернело, и было близко до небес. Драконьи скалы, храмы магов, деревья, жившие века - всё это сгинуло однажды в плену людского кулака.

Мне говорили, были башни – не те высотки из стекла, а замки, впившиеся в тучи, и дождь звонил в колокола, сиял витраж в янтарном солнце, жар-птица пела у ручья. Но вскоре город изменился, приняв обличье палача.

Мне говорили, невозможно, не возвратить ушедший мир. Те дни остались только в книгах в обложках крохотных квартир. А я... наверное, безумец: вчера мне встретился колдун, создавший мир в своем альбоме всего за несколько секунд.

В метро, забитом до предела, в визгливом шуме поездов, со мной столкнулся падший ангел, уже разрушено-пустой, звонил кому-то, тощий, нервный - следы от игл, пот и дрожь. Ему ответил некий демон: «достанешь деньги – заберешь!»

В кофейне, вечно-суетливой, с утра я слышал про пожар, мол, ночью вспыхнула хрущевка, домишко был убог и стар, божки там вечно продавались, ремонт сливался в никуда. Но мертвых нет, ведь некий ангел вернулся, чтоб спасти кота.

Мне говорят, чудес не стало, а я их видел сотни раз:
в метро, в аптеках, в магазинах. Они лишь обратились в нас.





(c) Дикон Шерола (Deacon)

Сказать бы себе, обернувшись на юность, что жизнь – это просто: бери и живи. Не нужно искать безупречное счастье, сгорать от ревнивой и жгучей любви, придумывать людям мотивы их действий, оправдывать шрамы от брошенных фраз. Ведь с истинно близким легко и понятно - ни монстров, ни страхов, но он тебя спас.

Сказать бы, что счастье не может быть вечным – не верь в этот лживый цветной эталон. Наш век не приемлет признаний ошибок, что где-то сломался и был побежден. Но часто за смехом скрываются слезы, под лейблами - раны, за песнями – вой. Нормально грустить, ошибаться и падать. Важнее вставать и расти над собой.

Сказать бы, что дом – не коробка, где вырос, а место, где сердце находит уют. Река не способна похвастаться крышей, но, может, есть мост, на котором нас ждут. Ярчайшие окна – глаза твоих близких, важнейшие метры – шаги до вершин, а самые лучшие вещи – не вещи, а то, что положишь на полку души.

(с) Дикон Шерола (Deacon)

Все мы ломались. Сейчас или в прошлом.
Всех предавали, бросали и жгли.
Всех нас меняли на цепь или брошку, все продавались за хлеб и рубли.
В каждом из нас умирали надежды, в каждом под ребрами - список имен, мы – не святое, не злое, а между, между чертями и ликом икон.

Все мы цеплялись. За близких и время. В них ошибались и тратили зря.
Все мы пытались жить мудро по схеме, сахар не есть (или есть втихаря). Лучшая чашка ждала нас в серванте, пили из старых, а эту - гостям.
Все мы копили для неких гарантий, к черному дню и дурным новостям.

Все мы мечтали. Тайком или громко. Все рисовали победный маршрут.
Все убегали из дома с котомкой с хрупкой надеждой, что где-то нас ждут.
Все примеряли насмешки и жалость, если пришлось возвратиться назад. Всем нам знакомо, как взглядами жалят, как, соболезнуя, тонко язвят.
Все спотыкались. Встречали преграды. Все мы боялись споткнуться опять. Впрочем, храбрец ведь не тот, кто не падал, смел, кто рискует еще раз начать.

Можно и чашку в особенный вечер, можно и деньги – всю жизнь под кровать, только живем мы сейчас, а не вечно, хочешь в Париж, значит, стоит слетать.

Много людей и желаний в анкете. Много неважных и блеклых как пыль. Многое мельком внушили соцсети, чье-то вранье и пустой кинофильм.
Я же о том, что останется в сердце, что прорастает колосьями ржи, то, что не может к утру «расхотеться», то, что, по сути, и есть наша жизнь.






(с) Deacon

хочешь про монстров? тогда послушай.
в мире немало легенд про зло.
монстры, что в них, не воруют души.
нет у них морд и копыт козлов.
нет алых крыльев, смердящих серой,
нет ни котлов, ни горящих вил.
истинный монстр не спит в пещере
и не тревожит в озерах ил.

много легенд, только монстров больше.
если захочешь, найдешь сейчас.
где бы ты ни был – в Канаде, в Польше,
бродят они, облачившись в нас.
как же сражаться? молитвой в келье?
главное, помнить, бросаясь в храм:
монстр не ждет под твоей постелью,
монстр лежит на постели сам.



(с) Дикон Шерола / Deacon

А жизнь — это сумка, ну, может, рюкзак, смотря с чем удобней шагать по дороге.
Кому-то охота катить чемодан, кому-то кармана хватает в итоге.
Вначале, как нищий, идешь налегке, успев затолкать в свою сумку лишь веру,
Но с каждой минутой нести тяжелей - добавится всё, и успех, и потери.

Встречаешь в дороге таких же бродяг, хватаешь их мысли, советы, упрёки.
И каждый стремится хвалить свой багаж: смотри, как хорош, и завидуй, убогий.
Один приукрасит, что носит алмаз, другой причитает, как тяжко с рубином,
И ты понимаешь, что хуже других, а в сумке твоей — лишь озёрная глина.

Но если научишься слушать себя, следить за своей, пусть потрепанной, сумкой,
Ее заполнять не вещами — добром, улыбкой, надеждой, хорошим поступком,
Хранить в этой сумке картины, стихи, мелодии, танцы, рассказы, идеи,
То будет не стыдно оставить ее, когда твои руки ослабнут, старея.

(с) Дикон Шерола / Deacon

Так много ушло, чтобы стало понятно,
что важно, а что - пустота,
одно растворяется в мыле как пятна,
и снова рубашка чиста,
другое насквозь прожигает как уголь,
оставив лишь дыры и тьму,
и хочешь забиться в какой-нибудь угол -
не дамся теперь никому.

Пытаешься жить из последних силенок,
и все даже думают - ах!
Лишь чертово сердце как глупый ребенок,
что вечно сидит в синяках -
ударит одних и само разобьётся,
споткнется - колени в крови,
и ты себе шепчешь: да ладно, уймётся,
забей и давай не реви.

Потом всё проходит и думаешь: "Боже,
неужто могло так болеть?"
И все эти шрамы - твой почерк на коже,
ты сам ведь держал свою плеть,
ты сам отмерял себе силу ударов,
цепляясь за то, чего нет,
забыв, что за самым тяжелым кошмаром -
всегда самый яркий рассвет.

(с) Deacon / Дикон Шерола

Город черным пятном на карте
То ли вырезан, то ли выжжен.
Кверху тянутся башни зданий,
В синий омут вонзая крыши.
Льются в венах дорог машины,
Пульс теряя в полосках зебр.
Каждый знает, куда он мчится,
Пусть он там и ни разу не был.

Некий улей без пчел и меда
Пышет дымом, жарой и летом.
Вздох таится в оправе ребер,
Шаг звенит на камнях монетой.
Люди тащат в руках усталость,
Чтобы рухнуть в черте заката -
Каждый день бесконечно долог.
Каждый вечер безумно краток.

Ночь прикажет лежать в загоне,
Утро гонит вперед, как выстрел.
«Так у всех!» - обещают массы.
«Ты как все!» - повторяют мысли.
Мозг, покорный чужой диктовке,
Не рискует зажечь светильник.
Ну и что, что сидишь в потемках -
Хоть и плохо, зато стабильно!

Может, там, на краю вселенной,
Сердце бьется в другой системе?
Здесь же бьется мешок сомнений -
В каждом стуке хохочет демон...

Будь как все:
Не сходи с дороги!
Не рискуй!
Не твори!
Не пробуй!
А мечту ты получишь.
Позже.
В деревянной шкатулке гроба.






(c) Deacon

А, казалось, наелся по самые гланды – жизнь учила, трепала, бросала в овраг,
Разбивала о камни, топила, сжигала, загоняла под кожу обиды и мрак.
Я плутал в темноте, спотыкался и падал, обращался и к Богу, и к своре чертей,
Но затем почему-то опять поднимался и шагал наугад к неизвестной черте.

Утешал себя тем, что с годами умнею, и давал себе клятвы – не верить другим.
Большинство моих ссадин оставили люди, и забавней всего, что отнюдь не враги.
Эти люди гостили во мне, словно в доме, ведь я сам их впустил, как радушная мать,
И они поселились, забравшись под ребра, а затем для удобства решили сломать.

Я пытался сбежать, возвести себе крепость, обнести себя рвом и закрыться навек,
В мире столько легенд об уродливых монстрах, но меня каждый раз убивал человек.
А смешнее всего… то, что жизнь продолжалась, и швыряла, как щепку, и била о брег,
Чтобы после, очнувшись, я вдруг обнаружил, что спасал меня… ангел? Да нет, человек.

И сейчас я сижу, нахлебавшись ошибок, переломанный, мрачный… Слежу за тобой,
Как, надев мою майку, готовишь нам кофе, как смеешься и даришь забытый покой,
Как ноябрьский дождь повторяет твой шепот, как иголки часов замедляют свой шаг…
И страшнее всего, ты стучишься мне в сердце...
Только мне по привычке мерещится враг.







(с) Дикон Шерола / Deacon

Все мы ломались. Сейчас или в прошлом. Всех предавали, бросали и жгли. Всех нас меняли на цепь или брошку, все продавались за хлеб и рубли. В каждом из нас умирали надежды, в каждом под ребрами - список имен, мы – не святое, не злое, а между, между чертями и ликом икон.

Все мы цеплялись. За близких и время. В них ошибались и тратили зря. Все мы пытались жить мудро по схеме, сахар не есть (или есть втихаря). Лучшая чашка ждала нас в серванте, пили из старых, а эту - гостям. Все мы копили для неких гарантий, к черному дню и дурным новостям.

Все мы мечтали. Тайком или громко. Все рисовали победный маршрут. Все убегали из дома с котомкой с хрупкой надеждой, что где-то нас ждут. Все примеряли насмешки и жалость, если пришлось возвратиться назад. Всем нам знакомо, как взглядами жалят, как, соболезнуя, тонко язвят.

Все спотыкались. Встречали преграды. Все мы боялись споткнуться опять. Впрочем, храбрец ведь не тот, кто не падал, смел, кто рискует еще раз начать. Можно и чашку в особенный вечер, можно и деньги – всю жизнь под кровать, только живем мы сейчас, а не вечно, хочешь в Париж, значит, стоит слетать.

Много людей и желаний в анкете. Много неважных и блеклых как пыль. Многое мельком внушили соцсети, чье-то вранье и пустой кинофильм. Я же о том, что останется в сердце, что прорастает колосьями ржи, то, что не может к утру «расхотеться», то, что, по сути, и есть наша жизнь.






(c) Дикон Шерола / Deacon

А потом оказалось, что дело не в новых ботинках, не в чужих городах, что горят миллионами пятен, не в разученных фразах, что скажешь всегда без запинки, и не в мягкой улыбке, чтоб каждому мил и понятен.

Оказалось, что любят не должность, которой гордишься, не охапку дипломов с рисунком серьезной печати, любят тех, с кем не чувствуешь камень, как будто ты лишний, с кем легко и в горах, или просто валяясь в кровати.

Оказалось, что любят свободных и чуточку колких, чтобы принципы были, и смелость держаться за солнце, непродажных как небо, что в ночь рассыпает осколки, и таких, кто негромко, но все же в беде отзовется.

Оказалось, что любят не только святых или добрых, или приторно сладких, в которых ни капли полыни. Любят тех, кто согреет и пустит в ненастье под ребра, несмотря на метель в остывающем сердце-камине.








(c) Дикон Шерола / Deacon

Чтоб прожить эту жизнь, не лишившись рассудка,
для кого-то святым, для кого-то ублюдком,
для кого-то примером, не факт, что хорошим,
для кого-то - обычным бесцветным прохожим,
стоит помнить, что жизнь начертила границы,
и не стоит ломаться во имя синицы,
и рыдать, что журавль не всегда на ладони.
Нужно просто идти, не согнувшись в поклоне,
а, смеясь, что рассвет заглянул в твою яму,
несмотря на кредиты, долги, килограммы,
твоих новых и бывших, мосты и причалы...
Если даже рассвет начинает сначала,
значит, стоит и нам, столь дурным и нелепым.
Значит, стоит и нам поучиться у неба.







(с) Дикон Шерола / Deacon

Мы не знаем, что будет завтра, но, конечно, мы строим планы. Будто солнце вспорхнет на крышу, будто вновь зацветут каштаны, будто скоро найдем минуту, чтобы быстро заехать к близким, будто чудом успеем в небо, даже если летаем низко.

Мы не знаем, что ждет за дверью, но мы верим, что встретим счастье. Как-нибудь, не сейчас, однажды, словно пульс - навсегда в запястьях. Будто жизни с лихвой хватает, чтоб создать и разрушить снова. Будто в толпах людей-игрушек мы успеем найти родного.

Мы не знаем, что будет утром, но мы ставим себе будильник. Будто день завершится ночью, и придется зажечь светильник. Будто раны залечит доктор, даже если кололи словом. Будто фраза из ямы сердца не застрянет в груди другого.

Мы не знаем, что будет после, но рисуем себе маршруты. Мы идем по пятам Иисуса, но за нами - следы Иуды. Мы ведь думаем, можем ранить, и успеем сказать: забудем?
Мы, конечно же, строим планы. Вот такие смешные люди.








(с) Дикон Шерола / Deacon

И вроде бы взрослый, и знаешь как жить,
и есть даже формулы счастья,
и годы сплетаются в мудрость как нить,
что пульсом поёт на запястьях,
вот только упорно сбиваешься с ног,
плутаешь в себе как в тумане,
чтоб после ночами глядеть в потолок,
царапая старые раны.

А в детстве казалось, что станешь взрослеть,
и жизнь будет делаться проще,
ведь ты будешь знать, где расставлена сеть -
найдешь хоть во мраке наощупь.
Но жизнь получилась немного иной,
сложнее игры на планшете:
здесь лечат словами, а бьют тишиной,
а взрослые - все ещё дети.

Здесь монстры другие: болезнь, война,
а яд - в самой лучшей посуде,
у всех наших ран есть свои имена,
что носят знакомые люди.
Здесь страхи, тревоги и чувство вины
все топят в слезах или в виски.
Здесь формулы счастья почти не нужны,
нужны лишь объятия близких.





(с) Deacon

До весны - всего день. Недолго.
Только тянется он полгода
и рожден в ледяных осколках,
что валялись на дне души.
Ими точно нельзя лечиться.
Ими... разве что резать мысли,
имена, города и лица
раньше - близких, теперь чужих.
А в инструкции ведь писали,
что зима как наркоз -
от боли:
и должно омертветь хоть малость
то, что ранило целый год!
Но не сказано, как согреться
на пустой стороне постели
или ночью
от стенок сердца
отскоблить многолетний лед.
И ничто в этот миг не греет –
ни икона, ни сон, ни пламя,
Хоть беги от себя быстрее!
Хоть сожги этот мир дотла!
Километр зимы, как вечность,
для босых и замерзших насквозь,
И невольно у первых встречных
начинаешь просить тепла.
Мне бы ветра под своды крыльев,
чтобы стать на минуту небом,
и, поднявшись над белой пылью,
до границ обыскать весь свет.
Среди знати, богов и нищих
я, быть может, тебя увижу.
И, быть может, ты тоже ищешь,
кто согреет тебя в ответ.




(с) Deacon

когда до весны – столько месяцев снега,
голодных как звери, жестоких как люди,
когда за окном - бесконечная темень,
что на ночь целует и к завтраку будит,
мороз постепенно вонзается в кожу,
проходит сквозь душу осколками стали.
тепла, точно денег в кармане бродяги,
становится мало.
когда у тепла – только донышко кружки
и привкус горчинки зеленого чая,
когда у тепла – лишь престижная бирка
и то, что вязали его не в Китае,
мороз беспрестанно касается сердца,
играет на нервах аккордами грусти,
и в мире, столь ярком, безумном и тесном
становится пусто.
тепла не найти ни в горячей пустыне,
ни выпить из рюмки в отеле Таиланда.
тепло, если рядом находится близкий,
тепло, если маме в больницу не надо.
тепло не заложено в пластик кредитки -
оно создается душой и руками.
тепло – это то,
что, погибнув в метели,
становится нами.





(с) Deacon

Досчитай до пяти и хватайся за небо,
Год уходит под шепот часов.
И пускай в этот раз на вершине ты не был,
В навигаторе – сто адресов.
Под ногами – пути, что вели за мечтами
И рекою впадали в сердца.
Оказалось, что близких не держат годами,
Они сами стоят у крыльца.
Понимаешь, что зло не приходит без света,
И во мраке всегда есть маяк.
Только в страшном бою ты становишься кем-то,
А сомнения – главный твой враг.
В бесконечной возне и погоне за чем-то
Невозможно хоть раз не упасть.
Обмотай свое сердце к чертям изолентой
И учись подниматься, смеясь.
Ты опять упадешь, и еще раз, и снова,
Разобьешься о груды камней.
И пускай этой ночью до боли хреново,
На рассвете...
Ты будешь сильней.





(с) Deacon

кого-то впустить в воскрешенное сердце,
наверное, глупо, наверно, не надо.
а вдруг этот кто-то решит засидеться?
останется с фразой "домой поздновато",
сошлется на то, что не ходит автобус,
засыпало снегом дороги и глобус,
а в мире свирепствуют злые болезни,
и выгнать наружу нельзя и нечестно.

и ты поведешься: "ну пусть остается,
уйдет, как на крышу поднимется солнце,
рассвет растечется как масло на блюде,
помчатся к метро суетливые люди,
откроют киоски и дальше по списку,
проснутся вороны с московской пропиской,
метель усмирится на горке сугроба,
и тем завершится игра в филантропа

но вдруг этот якобы "ждущий рассвета",
найдет сто причин задержаться до лета?
сторгуется слезно хотя бы до мая,
и, как ни проси, всё опять поломает?
а, может, хитрее - начнет без погрома,
поселится в сердце как в собственном доме,
начнет обнимать и готовить вам завтрак,
любить и божиться, что съедет до завтра.

но с ним начинаешь гореть словно хворост,
носить в себе юность, не помня про возраст.
смеяться как небо в июльском полудне,
любить каждый день - выходные и будни,
не видеть часов за дымящимся чаем,
носить не рюкзак, а крыло за плечами,
а спросишь, как звать, ухватив за запястье,
ответит: Никак, но для близкого - Счастье.





(с) Deacon

Почему-то безумно важно изменить города и горы,
докричаться до всей планеты, рассказать, как толково жить.
И так хочется быть чуть выше, побеждать в виртуальных спорах,
где противник - пустой невежа, и по горло увяз во лжи.
Почему-то безумно важно указать на чужие пятна,
отчитать за любой проступок, прямо пальцами тыкать: плох!
Если кто-то немного странный, непохожий, иной, нескладный,
то его - непременно в рамку и судить за малейший вздох.
Почему-то безумно важно донести свой бесценный опыт,
свое мнение, смех, брезгливость до далеких чужих людей.
И от этого чуть забавно, даже больше - досадный хохот:
Можно знать, как спасти планету, но не знать, как прожить свой день.


(с) Deacon

От ударов черствеешь, и это обыденность - первый факт, что найдет подтверждение с возрастом. У привыкших к слезам затуманена видимость, а глаза как костер отсыревшего хвороста.
Постепенно придет, что быть полностью искренним, можно только с собой или с собственным демоном. Мы привыкли бросаться от имени к имени, не жалея на них своих крыльев и времени.
Открываться насквозь - "не убьете, так раните", как отправиться в тир, где стреляют лишь близкие. Постепенно тепло ускользает из памяти,
только зло остается под кожей как призраки.
Это маленький сбой или в нас так заложено, что, лишь веря в добро, возведешь или вырастишь. И пускай ты как храм, до земли уничтоженный, ты способен стоять, если веришь, что выстоишь.




(с) Deacon

- Молчалив или очень заносчив, испортит веселье!
- Рождество – это праздник, в который нельзя быть таким! -
И коллеги гадают, кто первым стучит в его двери.
Он не любит декабрь.
- А, может, не будем? Черт с ним?
- Но нельзя не позвать! На банкет нужно всем коллективом!
- Ну сама и зови!
- Не пойду! Почему сразу я?
- А давайте и-мейлом, с какой-то картинкой красивой?
Ну, как в прошлом году!
- Посылай, раз идея твоя.
Он читает и-мейл и насмешливо смотрит на двери:
Молодцы, пригласили, и молятся, чтоб не пришел.
Снег кружит за окном, и он пишет в ответе: «Спасибо.
Жаль, я занят сегодня. Друзья приглашают за стол!»
- У него есть друзья? – начинают хихикать коллеги.
Но уже через час забывают о нём наконец.
Он ушел незаметно и скрылся под сводами храма.
Взгляд коснулся иконы:
- Минуло столетье, отец!
Я живу по-другому. Молюсь. Помогаю бездомным.
Я пожертвовал денег больнице и детским домам.
У меня живет кот, подобрал его прошлой зимою.
А еще крошки хлеба люблю выносить воробьям.
Я сумел научиться любить это странное солнце,
А еще этот дождь и какой-то нелепый туман.
Только снег не люблю. Этот звук… Как вчера его помню.
Ты мне веришь, отец? Я исправил свой каждый изъян.
Но в ответ – тишина, лишь метель завывает снаружи.
Его губы дрожат.
- Ну, пожалуйста, я ведь другой!
Он сорвался на крик:
- Прекрати! Не могу это слышать…
Этот снег…
Это небо крошится
Опять подо мной!
Он уходит в метель , молча ловит такси и рыдает.
У подъезда шофер тормозит:
- Эй, приехали, друг!
Двадцать пять за проезд и... совет: научись жить как люди.
Если небо крошится, лишь падшие слышат тот звук.







(с) Deacon

скулящее сердце дождем-перламутром,
в тарелке - холодный рассвет.
Так странно встречать незнакомое утро
и есть свой безвкусный омлет.
Разбитые мысли хрустят под ногами,
в осколках - вчерашние дни.
Дурацкое сердце стучится о ребра:
верни же!
верни же!
верни!
Несчастное сердце облезлой дворнягой -
и жалко, и в чем-то смешно.
Безмолвная вьюга белее бумаги
легонько стучится в окно.
Слепые снежинки касаются ветра
как пепел сгорающих дней.
Сегодня - хреново,
сегодня - весь спектр,
но завтра
ты будешь сильней.
нет смысла цепляться за тех, кто за дверью -
они неизбежно уйдут.
Наивному сердцу не хочется верить,
но, знаешь, его осмеют.
Хвататься глазами за чью-либо спину -
как клянчить растаявший снег.
Сжигают мосты? Подливай керосина.
Найдется и твой человек






(с) Deacon

Зимнее утро похоже на сон, если не верить, что больше не спишь.
Где-то внизу затухает фонарь, сгорбившись старцем под взглядами крыш. Призраки снега стучатся в окно, всё еще помня, как злилась метель.
Зимнее утро похоже на сон, если б не мрак и пустая постель.

Раньше, бывало, придет чернота - можно собрать на бумагу в стихи.
Мне помогало стать кем-то другим – кем-то далеким, циничным, лихим.
Черпать чернила из ямы в груди было несложно в чужой скорлупе.
Я так хорош рассуждать о других, что не могу разобраться в себе.

Кто-то прочтет и подумает: «вот! Есть же один, кто увидел всю суть!»
Кто-то, напротив, скривится, что плох, просто умеет слегка всколыхнуть. Может, я лжец, что меняет лицо в страхе увидеть, насколько он пуст,
может, пишу, но не зная о чем, просто слова, у которых нет чувств.

Да, было легче стать кем-то другим – тьма отступала, не в силах узнать. Буквы в кольчугу сплетались как нить: я мог судить, понимать, выбирать. Здесь же, по правде, я сбился с пути, воет зима, безнадегой слепя.
Или я просто дерьмовый мудрец, если не знаю, как жить без тебя.






(с) Deacon

Послушай шепот декабря.
Закрой глаза, и ты услышишь...
Услышишь, как кружит метель
на шиферной поляне крыши,
Как ходит небо по земле,
крошась песком при каждом шаге,
Как ветер пишет свой рассказ
на призрачном лице бумаги.

Послушай шепот декабря.
Такой далекий и знакомый...
Не он ли слышится тебе
в скрипучих половицах дома?
Не он ли бьется под ребром,
когда терпеть уже нет силы,
И просто хочется упасть,
как падают на дно могилы?

Послушай шепот декабря...
Свое дыханье...
Ритм сердца...
Мороз приходит лишь тогда,
когда нельзя уже согреться.
Для остывающих в груди
любой очаг наполнен стужей.
Ведь, как бы сильно ни мело,
Зимы в нас больше,
чем снаружи.

(с) Deacon

На поиски счастья, подъем в шесть пятнадцать, привычно забито метро.
Уставшая осень решила прощаться, роняя как птица перо.
Замерзший декабрь, худой и сварливый, гоняет метлой сквозняки,
Гоняет людей, точно волны залива, что ищут свои маяки.

На поиски счастья, такого, чтоб ярко, такого, чтоб гордость несло -
Не первой метелью в декабрьском парке, не к маме поездкой в село.
Красивое счастье находится в барах, в стекляшках торговых рядов,
Красивое счастье - в чужих тротуарах, в ладонях чужих городов.

На поиски счастья, чтоб выше иконы, чтоб больше вместилось в карман.
Не может быть счастья в коробке балкона, где летом читаешь роман,
Не может быть в море, холодном как призрак, когда есть лазурный прибой,
Не может быть счастье столь мелким и близким, не то будет счастлив любой.

На поиски счастья, шкатулка обиды, работа, покупки, диван.
Далекое счастье давно в паутине, под ребрами бьется туман.
Мы ищем повсюду, кружась до рассвета похлеще хмельного волчка.
Мы бьемся за счастье, размером с планету, а нужно - не больше зрачка.





(с) Deacon

Я искал Люцифера в холодных сырых ночах,
В городах, где высотки навалены друг на друга,
В кабаках, где пропитые тени себя влачат,
Растекаясь зловоньем упадка по всей округе.

Я прошел километры, где вечно клубится страх,
Заходил в подворотни, где шлюхи торгуют счастьем,
Столь же «длинным», как узкие юбки на их телах,
Столь же тусклым по цвету, как краски их вечной страсти.

Я заглядывал в окна решетчатых серых тюрьм,
Погружался в глаза осужденных на смерть и клетку,
Этих самых «чудовищ», «хозяев кровавых бурь»,
Разделивших весь мир на себя и свои объедки.

Я плутал в коридорах и видел больных душой,
Изучал их страну из потёкших часов и пятен,
Где безрукий кричит, что в субботу он был левшой,
Но обычно он правой - все стены в своей палате...

Я искал Люцифера, но всюду, где он мог быть –
На голодной войне, в кабинетах царей и судей,
В кабаках и притонах, на свалках людской судьбы
Мне не встретился дьявол.

Мне попадались
люди.

(с) Deacon

Почему-то ноябрь лидирует в топе
бесконечных раскопок с названием «Было».
Я как спятивший к черту фанат-археолог,
наглотавшись земли, задыхаясь от пыли,
Достаю из гробниц своей памяти имя,
диалоги, улыбки, давнишние встречи,
И смакую с лицом дегустатора ядов,
успокоив себя:
что не травит, то лечит.

А каким был тогда бесконечно влюбленным,
как доверчивый пес, увивался за лаской,
как был глуп и беспечен, совсем как мальчишка,
не заметивший грань между жизнью и сказкой.
Подражая аляпистой русской матрешке,
для тебя изменял своё «я» постоянно.
Я могу быть таким и таким —
посмотри же!
Ты смотрела и вновь находила изъяны.

«Недобог», «недодруг», это вечное «недо»,
мой упрямый ярлык — не стереть, не отклеить,
Лишь в тяжелые дни дозволялось быть ближе,
целовать тебя в лоб, убаюкивать в пледе,
Чтоб за россыпью слов, ты опять сомневалась,
примеряла, как платье, что вряд ли наденешь
И бросала на пол:
не моё, не подходит...

То, что есть под рукой,
никогда не оценишь.

(с) Deacon

Нет гарантий того, что всё будет легко. Жизнь ломала людей посильнее меня. Она может за час сделать друга врагом, а на каждом пути есть своя западня.

Жизнь сбивает флажки, где отмечена цель, как металл в кислоте растворяет мечты. И не знаешь, зачем покидаешь постель... Я бы точно не знал, если б рядом не ты.

Жизнь приносит ту ночь, что не веришь в рассвет. В ее пасмурной тьме не горят фонари.
Но смотрю на тебя сквозь ее силуэт, и ты пламя зари разжигаешь внутри.

Жизнь сбивает с пути так, что бродишь вокруг. Стрелка компаса врет, а созвездия спят. Но я знаю, ты здесь, ты мой ангел и друг, и в ненастную ночь меня греет твой взгляд.

(c) Deacon

Бог отправляет чудо с пометкой «срочно».
пусть доставляют хоть утром, хоть поздней ночью,
пусть сквозь бураны и вьюги пройдут к порогу,
в руки дадут или бросят небрежно в ноги.

Бог отправляет чудо. второй раз за день.
почтой России, и-мейлом, улыбкой в чате,
солнечной россыпью в лужах, в медовом торте,
в хмуром дожде, что в финальном затих аккорде.

Бог отправляет чудо. опять впустую.
ты пробегаешь мимо, слепой, сутулый.
горечь, усталость, грусть забивают память.
Богу приходит:

чудо
нельзя
доставить.

(с) Deacon

ну вот и всё, как будто старше, как будто стали чуть мудрей,
броней покрылись словно камнем, зажгли десятки фонарей.
привыкли жить в своей системе, сменив доверчивость на сталь.
любой, споткнувшийся однажды, глядит под ноги, а не вдаль.

в каком-то смысле Франкенштейны из ран, оставленных людьми.
их шили нитками предательств и в дождь закрытыми дверьми.
под шкурой брошенной собаки, под черной выжженной травой
любой, поломанный однажды, не сразу верит, что живой.

в каком-то смысле возродились, в каком-то смысле – новый шаг,
почти что фениксы из книжек, что прячут крылья под пиджак.
судьба, безжалостная к слабым, теперь не хочет в них стрелять.
любой, поднявшийся однажды, способен выбраться опять.

(с) Deacon

Почему-то ноябрь лидирует в топе
бесконечных раскопок с названием «Было».
Я как спятивший к черту фанат-археолог,
наглотавшись земли, задыхаясь от пыли,
Достаю из гробниц своей памяти имя,
диалоги, улыбки, давнишние встречи,
И смакую с лицом дегустатора ядов,
успокоив себя:
что не травит, то лечит.

А каким был тогда бесконечно влюбленным,
как доверчивый пес, увивался за лаской,
как был глуп и беспечен, совсем как мальчишка,
не заметивший грань между жизнью и сказкой.
Подражая аляпистой русской матрешке,
для тебя изменял своё «я» постоянно.
Я могу быть таким и таким —
посмотри же!
Ты смотрела и вновь находила изъяны.

«Недобог», «недодруг», это вечное «недо»,
мой упрямый ярлык — не стереть, не отклеить,
Лишь в тяжелые дни дозволялось быть ближе,
целовать тебя в лоб, убаюкивать в пледе,
Чтоб за россыпью слов, ты опять сомневалась,
примеряла, как платье, что вряд ли наденешь
И бросала на пол:
не моё, не подходит...

То, что есть под рукой,
никогда не оценишь.

(с) Deacon

Нет гарантий того, что всё будет легко. Жизнь ломала людей посильнее меня. Она может за час сделать друга врагом, а на каждом пути есть своя западня.

Жизнь сбивает флажки, где отмечена цель, как металл в кислоте растворяет мечты. И не знаешь, зачем покидаешь постель... Я бы точно не знал, если б рядом не ты.

Жизнь приносит ту ночь, что не веришь в рассвет. В ее пасмурной тьме не горят фонари.
Но смотрю на тебя сквозь ее силуэт, и ты пламя зари разжигаешь внутри.

Жизнь сбивает с пути так, что бродишь вокруг. Стрелка компаса врет, а созвездия спят. Но я знаю, ты здесь, ты - мой ангел и друг, и в ненастную ночь меня греет твой взгляд.

(c) Deacon

говорят,
эта ведьма приходит во мраке
и когтистой рукой забирается в душу.
только выключишь свет, ее голос повсюду.
ты не можешь уснуть или выйти наружу.
ты зашел в ее дом, так садись у камина,
обогрейся в ладонях ноябрьской ночи.
самовар уж дымится промозглым туманом,
расскажи обо всем, что забыться не хочет,
обглодало, как кость,
растерзало, убило,
но никак не уйдет,
не оставит за дверцей.
расскажи о любви,
что испила все соки,
превратила в пустыню цветущее сердце.
расскажи о мечтах,
что остались мечтами,
лишь осели во взглядах бездушным укором.
эта ведьма молчит,
подает тебе чашку,
где тоска через край обезумевшим морем.
эта ведьма - твое порождение мыслей, и взращенная так,
как дитя в колыбели -
помнит то,
что зимой и весной нашептали,
помнит то,
что умчавшимся летом напели.
а бывает другая,
в объятиях близких,
в разноцветных носках
и дымящихся чашках,
эта бабушка-осень целует нас в щеку
и кладет под подушку
волшебную сказку.





(с) Deacon

Когда ты ничтожно маленький, как жук для чернильных воронов,
Дороги не гонят по миру, не бьются о твой порог.
Стареть удается правильно, в каморке, до дыр исхоженной,
С горчинкой табачных запахов, с ленивым котом у ног.
Тебя навещают малые, в корзине — пирог и пряности,
Из чашек дымит жасминовым, бледнеет в воде лимон.
Уютно прошаркать тапками до тихой почетной старости -
Так редко кому доводится, не вспомнить теперь имен.

Когда ты ничтожно маленький, и ростом едва до пояса,
От мира не сложно спрятаться, захлопнув плотнее дверь.
Не нужно блистать отвагою, шатаясь ночами по лесу,
Не нужно ходить тоннелями, в которых таится зверь.
Опасности спят на полочке, в тугом переплете, кожаном.
Из стали, что взята в кузнице — лишь нож, чтоб нарезать сыр.
Но если однажды вечером наведался гость непрошеный,
Уже не сбежишь от трудностей, подошвы стерев до дыр.

И, знаешь, бежать не хочется, ведь гость постучался вовремя.
Ты ждал его все бессонницы, расплавив немало свеч.
Едва ли готов без ужаса шагать из огня да в полымя,
Но всё ж на задворках памяти хранил деревянный меч.
А гость, несомненно, сказочный, в тяжелом плаще и с посохом,
Не нужно спокойной старости, когда ты идешь за ним.
Пускай, ты ничтожно маленький, но сердце набито порохом.
Кому-то хоть раз в столетие приходится быть большим.






(с) Deacon

Ты мне - о птицах, о гулящем ветре, о небе без оборванных краев,
Об ужинах в любое время суток, о завтраках без стульев и столов,
О вечере, плескающемся в рюмках, о девушках без имени и лиц,
О том, что это истинное счастье - быть кем-то, не имеющим границ.

Ты мне - о картах, о дорожных венах, впадающих в столичные сердца,
О песнях, посвященных только струнам, о жизни беззаботного творца,
О жалости к влюбленным и любимым, о слабости несчастных без любви.
О том, что если выдали минуту, возьми ее и просто проживи.

Ты мне - о прошлом, о своем кошмаре, о трещинах в измученной груди,
Об имени, исправленном на "глупость", о радости, что это позади.
И если хочешь, я тебе поверю, лишь дам совет, чтоб ты не забывал:
Когда ты утверждаешь, что ты счастлив, следи, чтобы твой голос не дрожал.

(с) Deacon

Строчка в газете. Отрывок из фильма. Сбитые кеды, прошедшие год.
Зимнее небо в ночной упаковке. Вечно орущий под окнами кот.
Всё в черно-белом, как офисный город, полный высоток и старых авто,
Город-раскраска, и скидки на краску, тем, кто иных не желает цветов.

Комикс другой, бесконечно-цветастый, полный героев и храбрых бойцов,
В нем не идут по утрам на работу, теплым шарфом прикрывая лицо.
Старку не топчут в автобусе ноги, Локи не варит на кухне кисель.
Старый будильник не будит Магнето, Бетмен не сам заправляет постель.

В комиксах любят, смеются и дружат, ярче, чем вспышка, теплее, чем май.
Если ругаться, то тоже по полной - ссорясь, бросают друг в друга трамвай.
Сдержанность напрочь отсутствует в людях, пестрые краски слепят, как огонь.
Комикс кипит, и энергия цвета льется, как дождь, со страниц на ладонь.

Знаю, братишка, семь лет — это взрослый, сам был таким же, быть может, взрослей,
Мир собирался менять за секунду, злых отделял от хороших людей.
Раньше казалось, нужна супер-сила, чудо-пилюля, особенный век,
И забывал, что вселенную Марвел, как ни крути, создавал человек.

(с) Deacon

Январский вечер. Весна не пишет.
Сугробы лезут во двор, на крыши.
И только желтый здесь явно лишний,
Что пляшет в окнах чужих квартир.
Бесцветный город бесцветных судеб,
Так было, есть и, наверно, будет,
Ведь каждый лезет в отряды судей,
Чтоб тыкать пальцем в "прогнивший" мир.

Плохой политик, сосед, бухгалтер,
зарплату вновь недодали в марте,
рожден не там, где хотел на карте,
в Египте снова полно акул.
Менять же что-то никто не хочет,
ведь дырку проще заклеить скотчем,
поныть бутылке, поплакать ночью,
со злостью пнуть безобидный стул.

Когда-то ж должен прийти спаситель,
какой-то гений, народный мститель,
не важно кто, НЛО, целитель,
но будет мудр он и велик!
А жить сейчас, устранять помехи,
Сменить работу и переехать,
творить, влюбиться, достичь успеха
на деле может лишь наш язык.

Держаться цели и вправду трудно,
цвета теряются в массе будней,
на мель садится любое судно,
когда бросают на произвол.
Но если чай начался с чаинки,
начни с себя, измени крупинку,
ведь куртку проще подбить овчинкой,
чем снежный вихрь впихнуть в чехол.





(с) Deacon

Когда ты ничтожно маленький, как жук для чернильных воронов,
Дороги не гонят по миру, не бьются о твой порог.
Стареть удается правильно, в каморке, до дыр исхоженной,
С горчинкой табачных запахов, с ленивым котом у ног.
Тебя навещают малые, в корзине — пирог и пряности,
Из чашек дымит жасминовым, бледнеет в воде лимон.
Уютно прошаркать тапками до тихой почетной старости -
Так редко кому доводится, не вспомнить теперь имен.

Когда ты ничтожно маленький, и ростом едва до пояса,
От мира не сложно спрятаться, захлопнув плотнее дверь.
Не нужно блистать отвагою, шатаясь ночами по лесу,
Не нужно ходить тоннелями, в которых таится зверь.
Опасности спят на полочке, в тугом переплете, кожаном.
Из стали, что взята в кузнице — лишь нож, чтоб нарезать сыр.
Но если однажды вечером наведался гость непрошеный,
Уже не сбежишь от трудностей, подошвы стерев до дыр.

И, знаешь, бежать не хочется, ведь гость постучался вовремя.
Ты ждал его все бессонницы, расплавив немало свеч.
Едва ли готов без ужаса шагать из огня да в полымя,
Но всё ж на задворках памяти хранил деревянный меч.
А гость, несомненно, сказочный, в тяжелом плаще и с посохом,
Не нужно спокойной старости, когда ты идешь за ним.
Пускай, ты ничтожно маленький, но сердце набито порохом.
Кому-то хоть раз в столетие приходится быть большим.






(с) Deacon

Когда октябрь, за дверь - ни шагу, итак ботинки напились луж.
Опять с зонтом поругался ветер, сцепились в драке без всяких нужд.
Сломались спицы, и зонт наказан, в прихожей хныча, стоит в углу.
Остывший ужин накрыт тарелкой, из всех - лишь вилка зовет к столу.

Сидишь с простудой, глотаешь кофе, уже не вечер, еще не ночь.
Газеты шепчут о чем-то мрачном, одно и тоже любя толочь.
Квадратный ящик, одетый в галстук, напялит маску "я-лучший друг"
И будет что-то болтать на ухо, не ради темы, а так, чтоб звук.

В постели - холод укусит кожу, насыплет в простынь тоску и дрожь.
Гадаешь, где загуляло утро, его не встретив, вконец заснешь.
Но перед тем, как спасешься снами, ты крутишь фильмы своей судьбы,
Где отказался, ушёл пораньше, сказал не сразу, авось, кабы...

Наверно, дождь залетел под ребра, и сердце хнычет, почти дуршлаг.
Один в постели, на перемотке сознанье вертит всё тот же акт:
Ты ловишь руку, не отпускаешь, сказал, что любишь, всегда любил.
Целуешь губы. Но это в титрах. Экран погашен. Ты отпустил.







(с) Deacon

Город гаснет перед рассветом, время вышло, лови такси.
Ночь уходит, дрожит, бледнеет. Не останется, не проси.
Тянешь руку, хватая сумрак. Шаг за шагом, под стук гвоздей.
Этот мир бесконечно скучен. Мир бесцветных, пустых людей.

Твой водитель зевнёт и спросит: "Адрес, детка!" Он знает сам.
В пятый раз точно в этом месте. Денег хватит. Хоть к небесам!
За углом исчезает сказка. В сердце ноет, скребёт сквозняк.
Завтра Катце позвонит снова, пережить бы "сегодня"... Как?

На сиденье лежишь, рыдаешь, как заштопать в груди дыру?
Вновь стежками из белой пыли? Вздох и выдох. Летишь в нору.
Утром Катце прочтёт записку: "Ты вчера получил свой приз".
Лишь таксист усмехнётся: "Детка, у него до черта Алис..."





(с) Deacon

Он живет в алмазной долине и верит, что так будет всегда.
Он не считает время, и календарь худеет, не видя его глаза.
Он собирает крылья из билетов, что оставляют ему поезда,
И острием рассвета выцарапывает алые паруса.

Она живет в городе, где ночуют заблудшие корабли.
Здешний маяк постоянно ворует под вечер у солнца лучи.
Говорят,если мечта падает, то нужно поднимать её с земли,
Отряхнуть и продолжить искать алые паруса в ночи.

Но из всех пороков он больше всего ненавидит стареть
С ним в гостиной - хрусталь, Шардоне и, что важно, его портрет.
Он не знает, чего он хочет. Ну, наверно, любви, как все.
Но словам капитана "сегодня отходим?", опять отвечает "нет"

Она любит искусство, но знает, что в алом таится боль.
Она помнит седые шнурки в волосах, что вплетают ей руки ночей.
Он подходит к портрету и шепчет: Давай не сегодня, Ассоль?
Она шепчет прибою: Я всё еще жду тебя, Грей...







(с) Deacon