С чего историям начинаться, как не с дороги. Реши, какой.
Идти навстречу нельзя остаться — ставь запятую, таков закон.

На том моменте, где сердце дрогнет: оно всегда рассекретчик тайн.
Ведь там, где, кажется, нет дороги, есть запятая. Не бойся, ставь.
Идти навстречу нельзя, остаться — решаешь с прошлым договорить. Чтоб выйти в новое не страдальцем: легко на сердце, светло внутри.
Идти навстречу, нельзя остаться — решил, что новое позвало. Чтоб исцелиться, касаясь пальцев того, с кем трепетно и тепло.
Все запятые историй — выбор. Дороги, знаки, виток в судьбе.

Не бойся их. Ведь куда ни шли бы,
выходим мы всё равно к себе.



(с) Лина Сальникова

И она капризничает: «Воскресни!».
Сколько лет она ему пела песни,
сколько жизней угли в нём раздувала
для него подобранными словами.

И она устала, давно устала в нём живое вновь зажигать сначала и не мочь оставить в покое, бросить. Вот и лето вновь превратилось в осень у него в груди, и поблекли краски. Ей так трудно сдаться, что всё напрасно, ей так сложно думать, что он увянет, что погаснут угли и станут камни.

Побыла спасителем, стала другом:
и от вьюги прятала се’рдца угли,
и сама горела, когда спасала,
и светила в сердце ему часами,
днями, долго — сбилась давно со счёта.
Убеждала: «Вот ты счастливый, вот ты
веришь сам, что счастливый». Но всё обратно
на круги своя возвращалось кратно.

Сколько злости, силы, любви и грусти было в том, что она его не отпустит, не простит себя, если он вдруг сдастся.
Сколько было детства в её богатствах так себя не беречь, так ему перечить, так смотреть, что время его не лечит.

И она капризничает: «Воскресни!». Будто, если нет — мир на части треснет. Будто детские слёзы её наружу хлынут: «Ну же, воскресни! Ты очень нужен!».

Тот, который счастливый и верит в это.
Тот в котором за осенью будет лето.
Тот, который и угли, и свет, и чудо.
Был когда-то, но больше уже не будет.

Или будет, но сам — без её подачи. И она обещает себе и плачет,
что она ничего за него не сможет. Нужно сдаться — таков ей Господень обжиг.

И она говорит себе: «Вот ты. Вот ты от субботнего гнёта идешь в субботу,

где уже не создашь ничего чудесней,
чем свободу — ему, а себе — «воскресни».




© Лина Сальникова

А в небе, знаешь, только тишина.
Как в том, далёком, светлом небе детства.

Как жаль, что жизнь, отмеренная нам, — не дом, который с нашим по соседству.
И не войти на разговор и чай, и умерших родных уже не встретить.
И можно только вспоминать, скучать и примиряться с тем, что каждый смертен.
А в небе, знаешь, только тишина, как будто смотришь в старые альбомы
и учишь лица, даты, имена таких тебе знакомых незнакомых.
И всё с приставкой пра-, поскольку прах. Мир небу их, мир нашим будням взрослым.
Как жаль, что их нельзя хотя бы раз ещё увидеть и задать вопросы —
за чаем, за обеденным столом, живую речь ещё хоть раз услышать.
А в небе только тишина светло спустилась в этом мае к нам поближе.
Все умерли, и не поговорить, и в детство не войти, как в дом напротив.
Но эта тишина теперь внутри, как подпись на портретном обороте.
Что небо там никто не уронил, и это «лишь бы не было…» — ответ нам.

И в небе тишина молчит о них.
И почему-то больно здесь от света.




© Лина Сальникова

Не пугай меня краем. Остался один прыжок.
Чем мы дальше, тем тяга больнее и негасимей.
Это их, береженых, Господь пусть и бережет.
Меня же хранят совершенно иные силы.



© Лина Сальникова

Сумерки мира, тени простых предметов,
чей-то случайный смех, круглый звон браслетов —
то, что случайно, становится самым важным.
Встретишь своих, только это им и расскажешь.
Как, чудесат, ты плясал под дождём и жил, как
видел: на лбу у любимых вздувалась жилка.
Слышал в молчании близких любовь и тяжесть.
Помнил, в какую реку хотелось дважды.
Солнечный пар утром ранним в окне балкона.
Осень стеклянная в рамах стоит оконных.
Номер, который в памяти самый первый.
То, что случайно, совсем не случайно, верно?
Море шипит тёплой галькой на мелководье,
в детстве все дни — нескончаемое сегодня,
счастье момента, каждого, с каждым, в каждом —
всё, что случайно,
становится
самым
важным.




© Лина Сальникова

Всё ступени вслепую, услышанный зов души.
За пугающим новым находишь тепло объятий.
Ничего не бойся. Шагай. Дальше будет жизнь.
Она подхватит.




© Лина Сальникова

А время её — солёная карамель, декабрьский снег, посадивший дома на мель, чтоб, словно в порту корабли, в полный штиль уснули. А время её — целоваться, чтоб ныли скулы, а время её — останавливаться и сметь. Вся зимняя, колкая, смелая, как метель, она выбирает, кого ей себе хотеть, она выбирает, чьим сердцем владеть всецело.
Своим.
И вокруг неё время ложится белым: секунды, кружась, продолжают к земле лететь. А время её — поцелуи пить по глотку, солёная карамель, долгий зимний вкус. Декабрьский снег, дома-корабли и смелость владеть своим сердцем, касаться, кого хотела.
До теплоты,
немоты,
до сведённых скул.




© Лина Сальникова

Так ждут удара, придумав, что ждут удар.
Предполагают худшее из боязни
прямо спросить и в ответ не услышать «да».
Все эти объяснительные: «не я с ним»,
«она не моя» и «не существует нас», —
перечеркнуть зарождавшееся и точка.
Ты мастерица придумать такой финал, где ничего невозможно, самопророчеств
гордая королева: неуязвим тот, кто уже уязвлён наперёд собою.
Так от любви неудачи и нелюбви ждут, называя заранее нелюбовью.
Так ждут удара, придумав себе удар.
От страха, признавшись, увидеть иное «после».

Проверенный способ в ответ не услышать «да» —
думать, что «нет». И не задавать вопроса.




© Лина Сальникова

Что нам просить на этот раз у карт,
на новом круге стрелок циферблатных,
когда любой расклад наверняка
и был, и будет правильным раскладом?

Спустя два года нам февральский лёд
поёт, что каждый случай не случаен.
И перья карт разложены в полёт,
и стрелки снова сложены в начало.

Когда влюблён — считай, что окрылён.
А мы с тобой два года как крылаты.
Когда ты имя не назвал моё,
мы встретились, как стрелки циферблата.

Ты, выбранный полётом, как крыло,
с момента нашей самой первой встречи
стал правильным раскладом точных слов,
моим февральским ангелом заплечным.

Сегодня стрелки вновь берут отсчёт.
Ты вышел слушать — стал крылом и другом.
Теперь и я есть за твоим плечом
вторым крылом для взмаха перед кругом.

Что нам просить, когда наверняка
любой расклад был правильным раскладом?
Пусть будет жизнь дорогой точных карт.
И два крыла у наших циферблатов.




© Лина Сальникова

Февраль пришёл разъединять, хотя над этим он не властен.
У всех вещей иные ритмы, иная роль и сердцевина.

И я не чувствую частей, когда тебя во мне как части
не существует. Без меня ты не находишь половины
того, что раньше родилось, под солнцем вилось, словно локон,
росло, как завязь, к теплоте ответной прикасаясь робко.
Февраль пришёл: внутри него обоим страшно одиноко.
Но он не властен ни над чем, пока всего на сердце столько.
И я смеюсь ему в лицо, пока единое едино,
пока он пишет мне своё и свет на тени искажает.
Я слишком наше берегу, чтоб февралю сказать: веди нас.
Я остро различаю жизнь в его навязчивом жужжанье.
Февраль пришёл разъединять, но что он, в сущности, за ноша,
когда любовью нутряной друг друга мы у сердца носим?

Что он такое, чтоб решать за нас, кто вычеркнут и брошен.

Ты не бросал меня.
И я ладонь не разожму.
Не бойся.




© Лина Сальникова

И ты не просишь моих признаний, поскольку знаешь меня давно, и
все признания — это воздух, которым мы ежедневно дышим.

И я вдыхаю тебя поглубже, пока любовь твоя надо мною.

И я задерживаю дыхание, пока к тебе наклоняюсь ближе.

Кто знал, насколько разборчив случай, тот видит главное за случайным.
И ты не просишь моих признаний, поскольку первая наша встреча
не прекращается и сегодня, кружится паром над кружкой чайной —
нам на двоих в этот теплый вечер.

И я задерживаю дыхание, пока любовь твоя надо мною.

И я вдыхаю тебя поглубже, пока к тебе наклоняюсь ближе.

И ты не просишь моих признаний, но я сегодня призна’юсь снова:
как хорошо, что любовь как воздух, которым мы ежедневно дышим.



© Лина Сальникова

Пока тепло ещё не скоро,
и ты выходишь за теплом,
март в сотый раз похож на город,
в котором что-нибудь сбылось.

Прозрение, простая встреча, отказ от прошлого, любовь.
И город расправляет плечи, почувствовав себя собой.
Пока тепло ещё неровно, но хочешь ощутить его,
ты делаешь татуировку, вдыхаешь ветер мостовой,
гуляешь в парке, веришь в чудо — во всём отыскиваешь знак,
что скоро потеплеет всюду, поскольку началась весна.
Сначала робко и снаружи, потом — смелее и внутри.
Март в сотый раз похож на душу, с которой кто-то говорит.
Ей нужно, в общем-то, немного. Весна, а больше ничего.

Тепло — про-прежнему дорога,
где снова вспомнил, что живой.




© Лина Сальникова

Никто ничего не отнял.
Мне сладостно, что мы есть.
Целую вас через сотни
объединяющих лье.

К трёхсотой ступени юга
идёт по камням волна.
И нам глубина друг друга
опять возвращает нас.

Никто ничего не отнял:
иная связь у морских.
Вчерашние мы сегодня —
всё то же тепло руки.

Всё те же вода и камни,
синхронный шаг на ступень.
И море меж берегами —
меж нами — продолжит петь.

Никто ничего не отнял.
Мне сладостно, что мы есть.
Целую вас через сотни
объединяющих лье.




© Лина Сальникова

Март приходит, словно старое письмо,

отправитель на конверте не отмечен.

Может, это я пишу себе самой. Может, это мне с любовью пишет вечность.

«Береги себя, смотри не простудись. Будет плохо, обними того, с кем легче.

Вспоминай, что каждый в мире — не один. Верь тому, что счастье, а не время лечит».

Март приходит, как понятные слова, как прозрение, что можно жить иначе.

«Не ругай себя за то, что не права. Не считай, что не важна и мало значишь».

Может, это я пишу себе: «Нужна». Может, это вечность пишет мне в поддержку.

Только март всегда — письмо, а в нём — весна.

И надежда.

Обязательно — надежда.




© Лина Сальникова

У меня к тебе история. Она —
каждый раз с любовью говорит: весна.
Словно время начинается сначала.
Я тебя однажды в прошлом повстречала —
знать, что будущее складывает нас.

Чтоб в молчании расслышать непокой сердца, бьющегося под твоей рукой. Чтобы к солнцу прикасаться на запястье. Чтобы каждый раз открытые объятья объясняли нам понятным языком:

у меня к тебе история.

И в ней ты всё время возвращаешься ко мне, я к тебе всё время тоже возвращаюсь. Потому что мы в ней созданы для счастья. Потому нет в ней несчастливых дней.

Помню, как мой взгляд упал наискосок на твои глаза, белеющий висок, на две ямки от улыбки — над губами. Помню, как впервые мы коснулись лбами, чтоб остаться насовсем — к лицу лицо.

У меня к тебе история о том, как бесстрашно выбираешь, что готов сбросить прошлое к ногам твоим одеждой. Как решаешь, что оно тебя не держит. И как хочешь жить сейчас, а не потом.

У меня к тебе история. Она каждый раз про тех, в ком сбудется весна. Тех, кто смог освободиться от былого.
Всех границ. Поскольку все они условны.
И открыться настоящему.
Про нас.




© Лина Сальникова

Кем ты будешь таким: одиночеством, дураком, белым паром от смеха над городской тоской, сообщением «доброе утро», пришедшим ночью?
Будь таким, как захочешь.
Будь тем для меня, кем хочешь.
Даже разный, ты в моем сердце один такой.

Что писал нам февраль? Что за ним наступает март, где несмелое чувство толкает нас обнимать, где под летними звёздами впрок вызревает осень. Что теперь мы друг друга как счастье на сердце носим, словно письма про счастье, кладём в потайной карман.

Кем ты будешь таким: дураком или смельчаком, свой покой нарушая, читая меня тайком, добавляя в ночи’ к перечитанным перепискам своё «доброе утро»?

Будь кем угодно близким.
Ведь мы знаем, насколько далёким быть нелегко.




© Лина Сальникова

Кем ты будешь таким: одиночеством, дураком, белым паром от смеха над городской тоской, сообщением «доброе утро», пришедшим ночью?
Будь таким, как захочешь.
Будь тем для меня, кем хочешь.
Даже разный, ты в моем сердце один такой.

Что писал нам февраль? Что за ним наступает март, где несмелое чувство толкает нас обнимать, где под летними звёздами впрок вызревает осень. Что теперь мы друг друга как счастье на сердце носим, словно письма про счастье, кладём в потайной карман.

Кем ты будешь таким: дураком или смельчаком, свой покой нарушая, читая меня тайком, добавляя в ночи’ к перечитанным перепискам своё «доброе утро»?

Будь кем угодно близким.
Ведь мы знаем, насколько далёким быть нелегко.




(с) Лина Сальникова

Пока из птиц бегущая строка
печатает себя на облаках,
внизу ноябрь молча золотеет.
Мы много ошибались и не с теми
шли в осень, чтоб себя живых искать.
И находили только тишину,
где листья облетевшие ко дну
асфальта прилипали под ногами.
Ноябрь нас простит за то, что лгали
себе о том, чего нельзя вернуть.
Ошибка — обязательный урок.
На облаках нам пишут между строк,
что можно ошибиться и разбиться.
Но это не беда — любая птица,
взлетает вновь и прошлого перо
роняет вниз, свободная лететь.
Так мы прощаем прошлых и не тех.
Так мы себе прощаем глупый выбор.

Из вовремя отпущенных ошибок
видней дорога к нужной высоте.





(с) Лина Сальникова

Белое станет тёмным, огонь — золой.
Пламя подскажет, чем излечить усталость.

Раньше меня хватало на больше слов, теперь даже избранных мало во мне осталось.
Пламя дрожит, так по искрам уходит жизнь, тают под небом его золотые птицы.
В угли сгореть, чтобы угли разворошить, и умереть — чтобы заново возродиться.
Белое станет тёмным, огонь — золой, свет станет тенью, а радостное печалью.
Чтобы поднять из усталости крылья слов, золотом станет выбранное молчание.
В угли сгореть, чтобы угли разворошить — заново, заново быть тебе этой птицей.

Смерть неизменно влечёт за собою жизнь.
Как и усталость — силу, чтоб возродиться.




(с) Лина Сальникова

Сентябрь, словно первый поцелуй:
предвестник неизбежного начала.

Шум волн в ушах с анапского причала, отливы и приливы новых лун.
Из пены дней, осеннего тепла, над набережной жизни, у запястья — сентябрь как прикосновение счастья, как первая из пишущихся глав.
И золото в зелёно-голубом, и лунное в волнах иссиня-чёрных встречало нас, как счастьем обручённых, плыло от сердца к сердцу, как любовь.
Сентябрь, словно первый поцелуй: естественен и, значит, неизбежен.

Смотри, как у запястья бьётся нежность,
открывшаяся твоему теплу.




© Лина Сальникова

Город курортный казался совсем большим:
так происходит, когда за плечами море,
а ты измеряешь свой новый объём души и учишься не отрицать его. Горы горя падают камень по камню с покатых плеч. В сплетениях солнечных воздух свивает гнёзда. И хочется просто у моря на спину лечь, поглубже вдыхая почти предосенний воздух.
Город курортный, как волны, шумел в ушах. Так происходит у страха на узкой кромке, когда измеряешь себя, чтобы сделать шаг — и мир за секунду до действия слишком громкий.
Бьётся у горла, когда говоришь с собой, мысленно успокаиваешь раскаты, пока этот внутренний плещущийся прибой не разбивается в брызги об адресата.
И не уляжется в полный бескрайний штиль, сквозь глухоту пропуская обратно звуки. Город курортный казался песком в горсти, когда забывая о страхе, расслабил руки.
Кажется, так измеряют объём души, учатся заново чувствовать и влюбляться.

Город курортный казался совсем большим.

А мы — чем-то крохотным, словно тепло на пальцах.




© Лина Сальникова

Сентябрь, словно первый поцелуй:
предвестник неизбежного начала.

Шум волн в ушах с анапского причала, отливы и приливы новых лун.
Из пены дней, осеннего тепла, над набережной жизни, у запястья — сентябрь как прикосновение счастья, как первая из пишущихся глав.
И золото в зелёно-голубом, и лунное в волнах иссиня-чёрных встречало нас, как счастьем обручённых, плыло от сердца к сердцу, как любовь.
Сентябрь, словно первый поцелуй: естественен и, значит, неизбежен.

Смотри, как у запястья бьётся нежность,
открывшаяся твоему теплу.




© Лина Сальникова

Иногда это чувство счастья лежит на дне,
словно камушек тёплый под солнцем на мелководье.
Интересно, как часто он думает обо мне?
Вспоминает ли наше сложившееся «сегодня»?
Я всегда был пиратом: сердца, словно сундуки,
открывал, чтоб рассматривать найденные богатства.
Иногда чувство счастья — камень на дне тоски:
колет клетку грудную с настойчивым постоянством.
Он снимает рубашку, пропахший морской водой,
словно солнцу, подставив взгляду напротив спину.
Чувство счастья — подумать, что мог приложить ладонь
к этой глади спины и забрать себе половину
от глубокого вдоха. Опять превратиться в порт
для кого-то, чей взгляд глубиною похож на море.
Я всегда был пиратом. Остался им до сих пор.
О сокровищах встречного взгляда с собой не спорят.
Иногда это чувство счастья лежит на дне:
кто-то будто бы трогает камушек, если смотрит.
Я клянусь, он так счастливо думает обо мне,
что когда наши взгляды встречаются, слышно море.




© Лина Сальникова

Споткнулся о сердце, и ноги становятся ватными.
В сплошной тишине в брусчатку шаги впечатывал,
и звуки глухие отталкивались от стен.
Сердце перебирало: не тех, не тех…

пока не споткнулось.

Что нежность — всегда слова твои,
что счастье — всегда слова, впопыхах обронены,
как выпавшие на брусчатку и посторонними
подслушанные случайно, не виноватые
в том, что попали на общее обозрение.

Споткнулся о сердце.
Нечаянно. Не ко времени.

Сколько ему сердец, как плодов у яблони?
Сколько срывавших плоды говорили: «я бы не…»,
сколько ладони отдёрнули от него?
Весь он сплошное цветущее Ничего.
Чтобы всмотрелся в сердце один хотя бы и
сердце споткнулось хотя бы об одного.

Споткнулся о сердце.

Нелепый. Влюблённый. Улица
у всех на виду с улыбкой его целуется,
с лица не сходящей от счастья созреть в любовь.
Споткнуться о сердце.
Споткнуться о сердце…
Вновь.




© Лина Сальникова

В сентябре мы не загадывали встречи;
оттого почти случайное «скучаю»
получилось кратким, честным и сердечным —
как бывает неизбежное начало.

В декабре ложился снег под свет фонарный ранним утром, где ещё темно, как ночью.
Было весело, насколько мы не пара — двое выпавших друг другу одиночеств.
К маю, в двух сердцах оттаяв, ныла нежность. Раскалила до любви слова к июлю,
как бывает, если не питал надежды, но спонтанному поддался поцелую.
Два привыкших не загадывать прощальца. Как бывает — неизбежное начало.

Жизнь — случайная цепочка комбинаций,
приводящая к тому, что неслучайно.




© Лина Сальникова

… а капля косточки виноградной лежит у дедушки на ладони.
В станице лето, и пахнет пылью: сырой — в тени и сухой — на солнце.

Переплетаясь, уходят вверх и растворяются в стенах дома
лучи зелёные, а под ними — соседский кот нам о ноги трётся.
Наверно, так вырастает память: из сердца к небу, живой оградой.
Наверно, так в ней любимых завязь под солнцем лет крепнет многократно.
Из тёплой дедушкиной ладони по бубке спелого винограда
я ем и косточки осторожно кладу ему на ладонь обратно.
Соседский кот нам о ноги трется, коленку хвост обхватил колечком.
И пахнет летом, сухим на солнце, а там, где тень — земляным и влажным.
Наверно, так все мы знаем память: как то, что греет, хранит и лечит.
Наверно, так помним полдень детства: открытым, тёплым, большим и важным.
Переплетаясь, уходят вверх и растворяются в стенах дома
лучи зелёные. Пахнет пылью. Соседский кот нам о ноги трётся.

А капля косточки виноградной лежит у дедушки на ладони.
И в этом солнечном лете жизни он сам похож для меня на солнце.




© Лина Сальникова

Город оглох; а завтра была весна.
Завтра во всех дворах зацветала вишня.

Белёсая дымка покачивалась в глазах,
пока этот город совсем ничего не слышал.
Видишь ли нас? Лепестки на ветру дрожат. Помнишь ли нас? Замирают между порывов.
Город оглох, сторонами внутри зажат, перебинтован вопросами, все ли живы.
Помнишь ли, видишь? Подай ощутимый знак. Страх такой громкий, что прочего в нём не слышно.

Город оглох; а завтра была весна.
Завтра во всех дворах зацветала вишня.





(с) Лина Сальникова

Смотри, смотри, как она играет,
как приручает своих зверят.

Свобода — сила ходить по краю, любить бескрайне — глаза горят.
Смотри, как дикое в ней, доверясь, умеет силы не потерять.
Какие в ней вырастают звери из несмышлёных вчера зверят.
Смотри, как дикое в ней игриво, как переменчиво и легко —
и под ладонь подставлять загривок, и обнажать белизну клыков.
Менять на нежность глухую ярость и непокорность — на кроткий нрав.
Свобода — сила владения даром с е б я. Смотри, как ее игра
всегда честна, чтоб уметь по краю, бескрайне разной, живой, любой.

Зверей растят, а не выбирают.
В них вырастают. Чтоб стать собой.




(с) Лина Сальникова

Я тебе покажу, как бывает тугой строка,
как любая строка — тетива, каждый звук — стрела.
Как слова попадают в сердце наверняка,
если знаешь, какую силу им придала.
Ты покажешь мне, как у ярости остроту
округляет нежность, когда уязвим стрелок.
Как на том конце стрел крылья нежности отрастут,
если дрогнуло сердце стрелка’ на одном из слов.
Мы два края стрелы, но всё время — одна стрела.
И от слов, как от стрел, тетива на весу дрожит.
Все слова — это сила, которая в них легла.
Чтобы, в цель попадая, и нежность дарить, и жизнь.



© Лина Сальникова

Будет сказка тебе. Про открытое сердце девочки. Мир порою над ней смеялся — такие мелочи. Иногда откровенно кусался, в ней силу чувствуя. Или вовсе пытался сломать: чтоб, как ветка, хрустнула.
А она? На поляне волшебной своей ромашковой отдыхала, забыв, сколько в мире бывает страшного. А потом возвращалась обратно — опять любить его. Ведь открытое сердце и живо, и впечатлительно.
Ну и что, если мир не всегда состоит из светлого? Не всегда справедливый, распахнутый и приветливый. «Я как я, а другие — другие», — считала девочка. И к открытому сердцу прислушивалась доверчиво.
Мир смотрел на неё по-разному и по-разному отзывался. Было в нем лютое и опасное. Но ещё было то, что прекрасно и удивительно.

Ведь что важно для сердца?
Смелость в себе открыть его.




© Лина Сальникова

Был степным, а потом обернулся степенным волком.
Безопасность покоя, покорность звериной тени.

Одиночество может быть выверенным и зорким, исключающим боль человеческих совпадений.
Исключающим зов к сближению, голод зверя по причастности к стае. И зверь внутри, вырастая,
привыкает мириться с дистанцией и потерей. Привыкает, что не нужна никакая стая.
Разум зорок — и ты убьёшь ее, как прикажет. Потому что она всех понятливей и знакомей.
И такой же, как ты, уже в прошлом была однажды. И такой, как в тебе, зверь под сердцем ее закован.
Потому между нею и волком ты выбрал волка. Не степного — степенного, тень усмирив отказом.

Лучше боли от совпадений — жить одиноко.
Чтоб с ума по ней не сходить, легче выбрать разум.




© Лина Сальникова

Такое время: часы на взводе,
за нервным тиком так странно тихо.

Бывает так, что один уходит, чтобы другой понимал, где выход.
Бывает так, что один бесстрашен, чтобы другой понимал, как страшно.
Часы на взводе, часы подскажут, куда мы движемся из вчерашних
часов: по кругу, опять в начало или из камеры циферблатной.
В минуты памяти и молчания или попыток вернуть обратно.
Бывает так, что часы уходят, пока поймёшь, почему так тихо.

Такое время: один свободен,
чтобы другой обнаружил выход.



(с) Лина Сальникова

Она хохочет и тянет из рукава,
почти как фокусник или Царевна-Лебедь,
солнечный день, весну, города, слова, мартовские облака на февральском небе.
Всё окружение, глаз не сводя, следит, как тонкие руки по воздуху знаки чертят. И что-то такое рождается в их груди, что чище дождей и намного сильнее смерти. Каждый с ней рядом становится сам собой: взрослым, способным восторженно глянуть в детство. Она достаёт, достаёт, достаёт в любом до важного, странного, спрятанного — до сердца. Хохочет так заразительно и светло, что хочется так же смеяться и верить в чудо. И под рукавом её белым, как под крылом, встречать себя: взросло открытых и детски мудрых. Почти, как Царевна-Лебедь, как добрый знак, как фокусник, нам открывающий мир волшебным, она дарит то, что уже существует в нас.
Слова.
Города.
Весну.
Облака на небе.




© Лина Сальникова

Когда тебе больно, лучше бы ты писал мне.
Все мы ходим под звёздами, ношами, чудесами.

Все мы сильные, самодостаточные, да только лучше ты бы писал мне, когда тебе очень больно.
В одиночестве боль начинает входить в привычку, в бремя времени, в неотвеченные, с поличным
пойманные слишком поздно. Прошу: пиши мне там, где тебе стало больно от этой жизни.
Все мы ходим под страхами, ношами, чудесами. Я хочу, чтоб ты помнил, что можешь всегда писать мне
о таком, что в потоке так сложно себе позволить.

Например, о боли.
Вдвоём не так страшно в боли.




© Лина Сальникова

Февраль остреет, пора прозрений, шаманских песен, самопророчеств.
Имболк, весна раздувает угли, и время снова идёт сначала.

И каждый маленький человечек — живое семя, что ляжет в почву. И каждый маленький человечек ростком пришедший рассвет встречает.

Кто я внутри — годовые кольца, любовь и смерть, имена и блики.

Кто я снаружи — слова и листья, ладонь, подставленная под звёзды.

Кто я другому — творец и бездна, рассказчик времени многоликий,
большая сказка историй Юга, своих историй простая россыпь.

Февраль остреет, как взгляд напротив, когда другого в себе расслышал. Имболк растёт, словно древо мира, когда весь мир обнаружил в сердце.
Пора прозрений, самопророчеств, открытых смыслов, разгадок свыше. Шаманских песен, призыва солнца, чтоб обнажиться и отогреться.

Пора, пора распуститься в корни, раскрыться времени, словно листья. Открыть себя и в себе — другого, ведь так внутри созревает близость.
Имболк, весна раздувает угли, чтоб искрой жизни сумела быть я.
Февраль остреет.
Пора искрить в нём.
Ответить жизни на этот вызов.




© Лина Сальникова

Неустанно вертится колесо.
Эйфория, успех, поворот, провал.

Я давно наизусть помню этот сон, я давно лучше всех его станцевал.
Очарован — разбит, обескровлен — жив, осторожен — бесстрашен, как в первый раз.
Откровение танца, урок души, бесконечно зацикленная Игра.
Все начала изучены наперёд, всем финалам предсказан повторный шанс.
Кто воскрес в колесе, тот потом умрёт. Кто в нём умер однажды — начнёт дышать.
Я давно станцевал его лучше всех. Я давно наизусть помню этот сон.

Бесконечность принятия в колесе.
Непрерывность движения.
Колесо.




© Лина Сальникова

Я теперь ничья, ты теперь ничей, в прежней сказке не встретить знакомых черт, по сюжету прежнему не пройти —
он уже давно завершил пути. Мы теперь ничьи, мы теперь ничьё, и любовь давно поросла быльём.
Иногда охотнее начинать то, где был известен давно финал.
Ты потом ничей, я потом ничья — ни родня, ни любовники, ни друзья — неизвестных двое в степи свобод. Так легко пройти эти травы вброд. Так легко стоять у чужих сердец, и любить, и быть у других людей. А в знакомой сказке — ничья, ничей — не найти однажды знакомых черт. Хорошо до одури, по края: вот мы снова встретились, ты и я, но за скобками прежней сюжетной лжи.

Ну так что, ты любишь меня? Скажи.




© Лина Сальникова

Мне кажется, что я начну рассказ —
и многое окажется про нас,
хотя он был как будто про другое.
Другие люди, время, даже город,
а всё-таки выходит, что про нас.

Возможно, мы даны друг другу там, где прежняя пустая темнота нам у висков тиски свои разжала. Или мы оба вышли из пожаров своих сердец, чтоб с чистого листа теперь зажить. Нам кажется: давно судьба вела нас встретиться в одно. Вот почему у нас всё так похоже. И это счастье — чувствовать всё то же, что ты, когда заговоришь со мной.
Мне кажется, что я начну любовь, рассказывая эпизод любой, ведь он тобой уже так схоже прожит.

Храни же, Боже, то, как мы похожи.
И как друг с другом можно быть собой.




© Лина Сальникова

Старые сказки порою родятся заново.
Переосмыслить известный давно сюжет.

Собрался старик однажды куда-то за море,
не в первый раз — плавал когда-то туда уже.
Собрал дочерей. Из привычки, не из желания.
— Чего, — говорит, — вы хотели бы в этот раз?
А дочки-то выросли: «знаем, в какое плавание».
Сколько же можно в такое враньё играть?

Это по детству всё светлое и красивое.
Становишься старше и видишь, как плачет мать,
что папа её не любит, как раньше, сильно, и
плавание — только прикрытие и обман.
Две старшие, в общем, глаза от отца попрятали.
Спасибо, подарков не надо. А третья — нет:
— Ты привези мне яблоко, папа, мятное.

И грустно вздохнула в отчетливой тишине.

Что за диковина? Что за такое яблоко?
Где его взять, если это — чёрт знает что?
И думал отец, уезжая из дома, как бы так
в поездке его за рукав не поймал никто.
Ведь он там не то что о детях — об этой дочери
вообще никому, конечно, не рассказал…

…выходит с улыбкой из долгой и длинной очереди,
пакет на ходу с конфетами завязал.
Младшая любит яблочное и мятное.
После работы всегда бежал в магазин.
Счастье тогда было тёплое и приятное.
Потом это счастье как будто кто исказил.
И вот оно корчилось, блекло, пока не стаяло
однажды, как эта конфета на языке.
И вот он уже в первый раз им соврать пытается,
а вот он — уже и не близок в семье ни с кем.

— Ты привези мне яблоко, папа, мятное, —
и просьба, как раньше, доверчива и проста.

Счастливое детство порой не вернёшь обратно, но
хотя бы пусть знает, как больно, что это так.




© Лина Сальникова

Мне кажется, что я начну рассказ —
и многое окажется про нас,
хотя он был как будто про другое.
Другие люди, время, даже город,
а всё-таки выходит, что про нас.

Возможно, мы даны друг другу там, где прежняя пустая темнота нам у висков тиски свои разжала. Или мы оба вышли из пожаров своих сердец, чтоб с чистого листа теперь зажить. Нам кажется: давно судьба вела нас встретиться в одно. Вот почему у нас всё так похоже. И это счастье — чувствовать всё то же, что ты, когда заговоришь со мной.
Мне кажется, что я начну любовь, рассказывая эпизод любой, ведь он тобой уже так схоже прожит.

Храни же, Боже, то, как мы похожи.
И как друг с другом можно быть собой.




(с) Лина Сальникова

Я теперь ничья, ты теперь ничей, в прежней сказке не встретить знакомых черт, по сюжету прежнему не пройти —
он уже давно завершил пути. Мы теперь ничьи, мы теперь ничьё, и любовь давно поросла быльём.
Иногда охотнее начинать то, где был известен давно финал.
Ты потом ничей, я потом ничья — ни родня, ни любовники, ни друзья — неизвестных двое в степи свобод. Так легко пройти эти травы вброд. Так легко стоять у чужих сердец, и любить, и быть у других людей. А в знакомой сказке — ничья, ничей — не найти однажды знакомых черт. Хорошо до одури, по края: вот мы снова встретились, ты и я, но за скобками прежней сюжетной лжи.

Ну так что, ты любишь меня? Скажи.



(с) Лина Сальникова

Теперь, когда мы — пепел и зола,
но поднялись опять над тем и этим,
пусть мир нам воскрешением ответит.
Пусть исключит кривые зеркала.

Пусть даст нам право сердцем выбирать живое, о живом. Ни тени смерти
пусть не найдём мы в завтрашнем конверте. Поскольку жизнь — одно из наших прав.
Теперь, когда мы знаем о любви гораздо больше, чем извне внушают,
пусть нам с тобой откроется большая любовь, какая сердце обновит.
Когда зола и пепел — не финал, а часть пути, истории и писем,
на возведённом вновь фасаде жизни
пускай
напишут
наши имена.




© Лина Сальникова

Январская тишь. Без ветра и без метели.
Белый январский по-новому чистый лист.

Под наше молчание я различаю в теле, как мы друг в друге точно отозвались.
Пусть будет белое медленное затишье. Медленное сближение новых нас.
Под это молчание общее очень слышно, как эта близость обоим из нас важна.
Январская тишь. Без ветра и без метели. На первый взгляд кажется, будто здесь — никого.

Но я нежность сердца в своём различаю теле.
И слушаю сердцебиение твоего.




© Лина Сальникова

Такая видимость у сезона -
снаружи холод, внутри - тепло.

И город словно парализован таким, что вовремя не сбылось.
Ну, а подумать: кто пишет сроки, секундомеры держа в руках,
когда ты тянешься, хоть и робко, засунуть пальцы ко мне в рукав?
Когда ты - вот, повелитель пульса, улыбки радостной властелин,
когда ты снова ко мне вернулся, чтоб только пальцы переплелись.

И вот мы едем, в руках билеты, за поворотом - такая высь,
где время выйдет и станет летом,
а мы с тобою - живей живых.



© Лина Сальникова

Почти трагическая история,
когда бы не было так смешно:

она огромная, словно взгорье, а он дурак дураком, давно
природой из ареала списанный, уже утративший ореол.
Но всё туда же: забредил высями, высокогорный дурной козел.
Срывались камни над горной кручею, когда он лез к ней под небеса;
и точно знал, что фигня получится, но пыль хотелось пустить в глаза.
Она сначала была серьезною, потом — серьезною как могла.
Потом ждала, что ещё курьезного в пути случится с судьбой козла.
Случилось, прямо сказать, немногое: он ждал, когда же она спасёт.
Ну, что и взять с него — козлорогое, на этом, собственно, вот и всё.
Она огромная, словно взгорье, а он ей блеет со дна про дно.

Почти трагическая история.
Но — если б не было так смешно.




© Лина Сальникова

Тебе — который сердце мое держал, что бы ни было — как бы мне ни было себя жаль, и в безумие, и в нежность, и в страсть, и в злость — любил и держал, видя меня насквозь.

Тебе: соучастнику, другу, любовнику,
созвоннику, выходящему на перекур,
союзнику — предельное разделить,
соплакальщику моих слёзы проливших лиц — тебе.

Который сердца не отпустил, не выронил по пути, не отвёл ладонь. Тебе — оно отвечает на каждый вдох.
И будет.
И будет.
И будет:
Не отпусти.




© Лина Сальникова

Всё, что сказано о тебе — будет о тебе.

В этот день Фибоначчи-солнце играет числами.

Рассчитай себе что-нибудь важное о судьбе. Сделай то, что немыслимо, тем, что уже записано.
Воздух кажется предосенним, но здесь тепло. Так всегда, если важное точно внутри подсчитано.

«Я люблю тебя» — тоже какое-нибудь число,
просто,
может быть,
неоткрытое.

Всё, что сказано о тебе, ляжет на листы: уравнение, постепенно решив которое,
можно видеть, что решение — это ты.
Правда здорово?




(c) Лина Сальникова

Оставайся со мной, ты — мой маленький шар земной,
смех смешной, полуночный, мой самый любимый нос.

Мне так ласково, счастливо, детски не быть одной, потому что ты светишь мне, если совсем темно.
Оставайся собой — в этом искренняя любовь, и моя, и твоя: не стираться, не разрушать.
Если в целой вселенной случится какой-то сбой, будет слышно, что есть моя и твоя душа.
Оставайся и будь, тёплым солнцем в воротнике, всем родным, умещённом в простое живое «ты»

Просто будь. Ты и сам разберёшься, когда и кем.
Мой любимый фонарик, светящий из темноты.




© Лина Сальникова

Шура-непоседа, изучает травы,
знает их на память, может показать.
Он пока не в курсе, но вообще-то храбрый, если присмотреться — видно по глазам.
Завтра по-другому будет то, что рядом, завтра всё, что было, станет не таким.
А пока он просто местный тульский пряник, славный мальчик Шура, щеки-снегирьки.
Завтра слишком сложно, завтра слишком быстро, завтра встретит Шуру, чтобы взять живьём.
Он пока мечтает просто стать радистом, а в суровом завтра плачет и поёт.
Мы — немножко Шура: может, завтра нами называют город, долго помнят нас.
Мы пока не знаем, он пока не знает, да и вряд ли можно наперёд узнать.
Шура-непоседа, храбр и смекалист, чекалинские травы, как узелок, связал.

Многого друг в друге мы не замечаем.
Вот бы стало можно всё видеть по глазам.




© Лина Сальникова, 2020

Он ей пел, голос порой на ветру дрожал, прикасаясь к нотам, несмело их целовал, как степные цветы, спасённые от ножа — так, чтоб пальцами горло им только не пережать — он ей пел и слушал, насколько она жива.

И ходил кадык, разбирая на вкус лады, распускалась ладонь на дрогнувшей до на вдох, а вокруг него танцевал сигаретный дым, и срывался голос, и падал к ней, как в цветы,
как в степную тоску,
как в пропахший любимым дом.

Он ей пел и пел: ни мотивом не мог соврать, ни глазами, ни легкой дрожью влюблённых рук. Просто пел и падал, как ветер в соцветия трав, зарываясь так глубоко, чтобы до утра.
И чтоб даже после,
по памяти,
поутру.




© Лина Сальникова

В каждом встречном взгляде — августовское тепло,
в каждом взгляде в затылок — осень, сквозная, ранняя.
Э т о н е я убиваю попыткой слов,
это м е н я глухость к словам поранила.
Это не я выставляю словами щит,
это от слов моих щит выставляет встреченный —
и мир,
захлебнувшийся
в паузе,
кровоточит
ранней осенью, где, как мишени, мы все отмечены.

Это не кровь сочится из наших пор.
Просто осень ржавеет, когда подойдёшь в упор.
Просто жыве,
а в упор подойдёшь — ржаве...
Неравная
не рань меня
не раню я
Во встречном взгляде августа осень ранняя.




© Лина Сальникова

Дождавшись августа, дышать, лечить ожоги от июля, смотреть, как вновь ко мне вернулась моя усталая душа. Июль — один сплошной пожар, мы носим жар в сердцах тяжёлых, и время пахнет обожженно, и нас ему ничуть не жаль. Наверно, так мы видим свет: в момент отпущенной печали, пожав озябшими плечами, внезапно всматриваясь вверх. А там — студёная вода застыла в озере небесном, мигают звезды бессловесно, пытаясь знаки нам подать. Мы через жизнь проносим крест колючих внутренних созвездий — однажды эта корка треснет, и мир покажется добрей на время выдоха, на час, на первый августовский вечер.
И станет радостней и легче
любить,
встречаться
и прощать.




© Лина Сальникова

Берет твою ладонь, прикладывает к груди —
прячет под купол сердце, бьющееся неровно.
Наш маленький ритуал, спасение во плоти, ангел незримый, спустившийся к нам под кровлю.
Смерть выбирает жизнь, если в ней есть любовь — самый мой сложный спас, ладонь над ударной долей.
Выравнивать каждый сбой, выравнивать каждый сбой, пока не утихнет страх, пока не уймутся боли.
Жизнь — это то, что мне бьется сейчас в ладонь, словно слепой птенец, пальцам упрямо верит.
Самый мой сложный спас — дарить тебе ровный вдох.

И ангел наш входит в дом,
над нами расправив перья.




© Лина Сальникова