И она капризничает: «Воскресни!».
Сколько лет она ему пела песни,
сколько жизней угли в нём раздувала
для него подобранными словами.

И она устала, давно устала в нём живое вновь зажигать сначала и не мочь оставить в покое, бросить. Вот и лето вновь превратилось в осень у него в груди, и поблекли краски. Ей так трудно сдаться, что всё напрасно, ей так сложно думать, что он увянет, что погаснут угли и станут камни.

Побыла спасителем, стала другом:
и от вьюги прятала се’рдца угли,
и сама горела, когда спасала,
и светила в сердце ему часами,
днями, долго — сбилась давно со счёта.
Убеждала: «Вот ты счастливый, вот ты
веришь сам, что счастливый». Но всё обратно
на круги своя возвращалось кратно.

Сколько злости, силы, любви и грусти было в том, что она его не отпустит, не простит себя, если он вдруг сдастся.
Сколько было детства в её богатствах так себя не беречь, так ему перечить, так смотреть, что время его не лечит.

И она капризничает: «Воскресни!». Будто, если нет — мир на части треснет. Будто детские слёзы её наружу хлынут: «Ну же, воскресни! Ты очень нужен!».

Тот, который счастливый и верит в это.
Тот в котором за осенью будет лето.
Тот, который и угли, и свет, и чудо.
Был когда-то, но больше уже не будет.

Или будет, но сам — без её подачи. И она обещает себе и плачет,
что она ничего за него не сможет. Нужно сдаться — таков ей Господень обжиг.

И она говорит себе: «Вот ты. Вот ты от субботнего гнёта идешь в субботу,

где уже не создашь ничего чудесней,
чем свободу — ему, а себе — «воскресни».




© Лина Сальникова