"Каждый имеет право на чувства".
- Интересно, с какой это радости ты намерена применять это к себе? – выходит очень резко. – Ты что, каждый?! Или ты чувствуешь это право своим?
- Нет, - хочется забиться в дальний уголок и закрыть руками уши. Только от внутреннего голоса, особенно когда он, вот как сейчас, разойдётся, никуда не спрячешься. – Я просто знаю… помню… ну нельзя же так!
- "Знаю", "помню" – это всё снаружи. А надо, чтобы твоё "право на чувства" шло изнутри.

Во время одной из моих депрессий был, помнится, такой период, когда я не могла улыбаться. Вернее, вообще могла, только получалось криво.
А теперь смотрю в зеркало и вижу себя – очень уставшую. Улыбаюсь. И улыбаться получается, хорошая такая улыбка выходит, счастливая, весёлая. Сама бы поверила.
Где я научилась так врать, а?
Я теперь как робот. Наверное, монотонная простая работа – лучшее, что только можно придумать. Дома я мою посуду, готовлю, готовлюсь к тестированию; на улице включаю автопилот – переставляй только ноги, а они сами выведут; в больнице слежу за размеренно капающим лекарством в капельнице. Я стала гораздо меньше говорить. Иногда пугаюсь, что такими темпами разучусь выражаться вслух, и заставляю себя. Иначе вынести целые дни, наполненные одними только "угу", "угу", "угу", "да, мам", "угу, сейчас", "да", "угу", "угу", нереально.
Пожалуй, нельзя сказать, что мне больно или плохо. Потому что я ничего не чувствую. И часы, когда фоновая привычная боль уходит, пугают меня ещё больше: наступает абсолютный вакуум. У меня сорваны тормоза. Язык чувствует вкус пищи, но рецепторы не передают информации, и я могу есть сколько угодно, а угодно мне немало, потому что делать больше нечего, кроме как есть. Сознание такое лёгкое-лёгкое, кажется, будто меня уносит ветер, и это по-настоящему страшно. Еда немного спасает – чудится, словно я тяжелею, что не может не успокаивать. Только после еды мне иногда становится плохо, чуть чаще, чем раз-два в неделю.
Когда, интересно, я спала в последний раз нормально? Я постоянно долго засыпаю, потом рывками просыпаюсь каждый час, а то и чаще. Как правило, решаю, что дальше спать уже лучше не надо, в четыре. Недавно проснулась утром, довольная вся из себя: в кои-то веки вроде не чувствую себя разбитой кошмарами. Как будто что-то приятное приснилось. Вспоминаю, что это было за "приятное", и поневоле вздрагиваю. Война мне снилась, с бомбёжками и мёртвыми людьми на улицах.
Когда-то в это время мама затащила в церковь. Мне туда не хотелось, я была не готова. Но мама настояла на своём. Обычно церковь приносила мне облегчение, я всегда чувствовала, что меня там ждут и будут ждать, как в настоящем доме. Я знала, что обо мне помнят, и я не одна. В этот раз… меня оглушило чувство, что меня не ждут. Такая я, как сейчас, не нужна. Я бродила по церкви, как неприкаянная, среди людей – у них души были всё-таки живые, а я уже им как будто не принадлежала… Был только один момент, когда я подошла к Распятию: вдруг я почувствовала, что на самом деле мне очень-очень больно, как будто у меня внутри огромнейшая глыба льда, ледяная, с острыми вмороженными в неё камнями повсюду. К глазам подступили слёзы, но какие это были тяжёлые, невыносимые слёзы – даже тяжелее, чем тогда, в декабре, когда я их силком из себя выдавливала, потому что понимала, что иначе нельзя! Мне казалось, что если я заплачу, у меня разорвётся сердце от боли. Но тут я вспомнила, что где-то здесь же ходит мама. И момент ушёл, вернулась безразличная, даже жестокая временами, пустота.
Я знаю, что не сойду с ума, хотя сказать, что я в себе, трудновато. Иногда, слиняв из дому на подкурсы, я вдруг срываюсь на бег, как будто пытаюсь от чего-то убежать. На прошлой неделе придумала себе новый вид терапии на случаи, когда включается боль. Раз уж всё равно сама дома сижу и никто не слышит… попробовала петь всё, что приходит в голову. И немножко страшно, что мне стало легче после того, как я минут пять нараспев повторяла такие вот нерифмованные слова: "Нам всегда будет больно, нам всегда будет больно, и никогда это не прервётся, боль не прекратится, нам вечно будет больно…"
А невропатолог, которая осматривала меня, сказала, что у меня полное истощение. Неправда, не полное. Я ещё из себя ещё немало выжать могу… и буду выжимать. У меня со следующей недели ещё более убойное расписание.
Иногда задумываюсь – почему всё так, почему мне так плохо? Не то чтобы правда интересно, но всё же. У меня же нет права так страдать.
Наверно, просто слишком много оказалось всего. То, что происходит сейчас, не произвело бы на меня ни малейшего впечатления, если бы не было до этого нынешнего учебного года. Мне нужно проглотить эти новые истины: хоть и кажется, что не живут так люди, что нельзя так жить, а живут, можно. Нельзя, чтобы уходили из домов мамы. Нельзя, чтобы их просили вернуться, потому что "как же мы математикой заниматься будем". Нельзя, чтобы мама питалась только бесплатным обедом на работе для того чтобы детям было что дома есть. Нельзя, чтобы дети удивлялись, а почему мама не терпит, когда папа её материт – ведь было же и хуже. Нельзя, чтобы родные оказывались хуже всяких врагов. А оказалось, МОЖНО. Оказалось, БЫВАЕТ. И даже ВЫЖИВАЮТ после этого. И относительно мирно живут – потому что неразумно вообще-то было главного денежного донора в семье материть…
И стараешься вот так переварить всё, параллельно обдумываешь, откуда взять деньги на какую-нибудь обувь на Последний звонок и заодно, может, выпускной, не в порванных же босоножках идти-то, в конце концов; а мама ест и ест конфеты и тает на глазах.