Об испытаньях прежних
не вспоминай пока что...
Ты —
    в сауне.
Ты — грешник.
И потому —
покайся!
Вживайся оробело
в блаженство
          и мученье...
Но если это —
пекло,
куда девались
            черти?..

Жара,
   жарынь,
        жарища,
не утихая, стелется.
Она теперь
         царица!
Она
всему
владелица!

Она
  погодой вертит.
А здесь,
в горниле
        сауны,
из флоры —
          только веник,
и только я —
из фауны.
И не хватает воздуха.
И дышишь —
как воруешь.
Но — тут же надо —
                в озеро!..

А сможешь?
А не струсишь?..
Наверное,
      сумею.
Конечно же,
не струшу.
Сейчас я чуть помедлю
и выбегу
       наружу!

Ведь мы, во всяком случае,
в своем существовании
и кипятками
        варены!
И холодами
         кручены!

Все в жизни
повторяется.
И в нас
      уже
        вколочено:
в холодное!
В горячее!
В горячее!
В холодное!

1964

***

Природа – сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека.

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Федор Тютчев

     В эту зиму с ума
     я опять не сошел, а зима
     глядь и кончилась. Шум ледохода
     и зеленый покров
     различаю -- и значит здоров.
     С новым временем года
     поздравляю себя
     и, зрачок о Фонтанку слепя,
     я дроблю себя на сто.
     Пятерней по лицу
     провожу -- и в мозгу, как в лесу,
     оседание наста.

     Дотянув до седин,
     я смотрю, как буксир среди льдин
     пробирается к устью. Не ниже
     поминания зла
     превращенье бумаги в козла
     отпущенья обид. Извини же
     за возвышенный слог;
     не кончается время тревог,
     не кончаются зимы.
     В этом -- суть перемен,
     в толчее, в перебранке Камен
     на пиру Мнемозины.

             апрель 1969

Дул с моря бриз, и месяц чистым рогом

Стоял за длинной улицей села.

От хаты тень лежала за порогом,

А хата бледно-белою была.

Дул южный бриз, и ночь была тепла.

На отмелях, на берегу отлогом,

Волна, шумя, вела беседу с Богом,

Не поднимая сонного чела.

И месяц наклонялся к балке темной,

Грустя, светил на скалы, на погост.

А Бог был ясен, радостен и прост:

Он в ветре был, в моей душе бездомной –

И содрогался синим блеском звезд

В лазури неба, чистой и огромной.

***

Открыты окна. В белой мастерской

Следы отъезда: сор, клочки конверта.

В углу стоит прямой скелет мольберта.

Из окон тянет свежестью морской.

Дни всё светлей, всё тише, золотистей –

И ни полям, ни морю нет конца.

С корявой, старой груши у крыльца

Спадают розовые листья.

***

Ветры в небесах,

Сохраните врата для

Белых облаков!

Еще одно мгновение

Дайте мне насладиться.

Монах Хэдзё

     Холуй трясется. Раб хохочет.
     Палач свою секиру точит.
     Тиран кромсает каплуна.
     Сверкает зимняя луна.

     Се вид Отчества, гравюра.
     На лежаке -- Солдат и Дура.
     Старуха чешет мертвый бок.
     Се вид Отечества, лубок.

     Собака лает, ветер носит.
     Борис у Глеба в морду просит.
     Кружатся пары на балу.
     В прихожей -- куча на полу.

     Луна сверкает, зренье муча.
     Под ней, как мозг отдельный, -- туча...
     Пускай Художник, паразит,
     другой пейзаж изобразит.

             1972

          "On a cloud I saw a child,
          and he laughing said to me..."
           W. Blake

        1

     Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
     не ходить в пальто, но в одной рубашке.
     Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
        мы, готовя уроки, хотим не плакать.

1


Голубой саксонский лес

Снега битого фарфор.

Мир бесцветен, мир белес,

точно извести раствор.



Ты, в коричневом пальто,

я, исчадье распродаж.

Ты - никто, и я - никто.

Вместе мы - почти пейзаж.

Одиночество


Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, -

ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и - кстати - самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.


Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.


Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.


Иосиф Бродский, 1959