Будто издатели подгадали - "Война" пришла к читателю, когда война у всех на устах! Путь неоконченного романа проклятой души французской литературы был непростой. Манускрипт черновика исчез из парижской квартиры в неразберихе бегства писателя, крепко-накрепко замешанного в шашни с правительством Виши. О потере Селин всю жизнь сожалел - и теперь, когда у нас есть возможность познакомиться с недавно найденным текстом, становится ясно почему. Все, кому знакомы первые, военные главы "Путешествия на край ночи" согласятся, что мало с чем по силе они могут сравниться. В "Войне", написанной два года после "Путешествия", сильно чувствуется традиционный, квазиразговорный (на самом деле это упрощение, он сложнее) стиль Селина. Несмотря на шероховатости, объяснимые тем, что текст автором не редактировался. От этого даже еще интереснее. Потому что ближе к его писательской "кухне".
Селин совсем молодым попал на Первую мировую, был тяжело ранен в руку и, по собственному утверждению, в голову, из-за чего всю жизнь страдал невыносимыми головными болями, которые едва купировались болеутоляющими. И действие войны как раз описывают этот эпизод - блуждание в полубессознательном состоянии где-то в ничейной бельгийской сторонке, между фронтами, между жизнью и смертью. Но это только первая часть. Потом всё действие происходит в госпитале. И тут уже главное о "Войне". Война не заканчивается, когда уходишь с передовой. Она корежит тебя дальше, держит тебя железной хваткой. Уродует. Фердинан видит как в госпитале гниют, агонизируют, затихают навеки раненые, вдыхает трупную вонь, мучается страшными головными болями. Поначалу возвращение в жизнь для него это визиты медсестры-извращенки, распускающей руки пользуясь беззащитным и порой бессознательным состоянием раненых. Посещение родителей-"самого омерзительного, что было в его жизни" -, а также офицера - холеного и тупого - призванного расследовать возможное бегство без приказа в том самом последнем бою, окончившемся блужданием в пустоте. Фердинан даже к расстрелу уже готовился - при чем расстреливали "не отходя от кассы", прямо в соседнем дворе больницы - но в итоге всё обернулось так, что его даже наградили. Медаль, которую он и не заслужил-то толком, сильно повысила его ранг среди остальных доходяг, тифозников и обрубков. И именно это впечатление от войны - совершенно слепое, несправедливое времяпрепровождение, где и награждают, и наказывает всегда не тех.

Почти сразу встав на ноги Фердинан вместе со своим соседом по палате Бебером/ Каскадом устремляется в город, наполненный прифронтовой суетой. Англичане, шотландцы, бельгийцы.. И постоянный гул канонады. Война со своими ужасами совсем рядом. Одни из самых ярких рассуждений именно о войне в довольно путаном и сбивчивом рассказе впечатляют своей злободневностью:

По поводу зверств нам, мне и Каскаду, прям уши прожужжали. Никто не хотел говорить всего о чем читал в газетах. Моя мать наверняка считала, что есть какая-то высшая управа со стороны кого-то очень могущественного, который помешал бы немцам пойти на поводу у своих низменных инстинктов. По другому быть не могло. Отец, как всегда, во всем с нею был согласен. Если бы немцы действительно могли себе всё позволить, то наш мир был бы совсем иным местом, чем то, каким его привыкли считать мои родители, он был бы построен на других принципах, при помощи других понятий, однако всё, что они думали должно было оставаться незыблемым. Конечно, на военные зверства должна была найтись управа. Достаточно было просто на своем месте под чьим-то руководством выполнять свой долг, как мой отец и поступал всю свою жизнь. Вот и всё. Они не понимали этого мира зверств, безграничных пыток. Поэтому они его отрицали. Даже вообразить себе нечто подобное уже пугало их донельзя. Они кидались на закуски, поддерживая друг друга в отрицании того, что ничего со зверствами немцев не поделаешь.

Когда Каскада, разругавшегося со своей гулящей женой, неожиданно арестовывают за самострел и придают военному суда, Фердинан вместе с новоиспечённой вдовой, решают заняться шантажом английских офицеров, которых в пылу плотских утех, Фердинан, как черт из табакерки, должен для порядка колотить и требовать возмещения ущерба. План видоизменяется, когда молодая женщина решает последовать за статным пожилым офицером в Англию. Внезапно и Фердинан получает такое же предложение. Не бросать же его одного на охваченном смертью и гниением континенте. Продолжение под названием "Лондон" издатели обещают представить публике в ближайшее время.

"Война" между стертыми границами воспоминаний и вымысла возвращает нам ключевой эпизод биографии Селина. Через него многое становится понятней: и его страх перед миром, страстное тяготение к женщинам, даже склонение к сотрудничеству с нацистами. Потому что после всего пережитого и описанного можно сказать - лучше позор, чем новая война.

Два романа - "Ольга" Шлинка и "Истребитель" Быкова, подходя к теме с разных сторон, тем не менее осторожно подводят нас к мысли, что покорение ледяных пустынь провозвестник покорения целых стран и героизм в мирное время лишь подготовка к большому кровопусканию.
Как это часто бывает, аннотация к книге пытается ухватить и припудрить нос фабуле, чтобы незатейливый посетитель книжного магазина успел принять положительное решение в течение пресловутых полутора секунд. "Что там у нас... так, так.. История любви? Берём!" Однако, для последнего романа Шлинка такая категоризация была бы сильным упрощением, таким маркетинговым "прокрустовым ложем" - книга больше и шире, чем тема, заявленная в аннотации.
Под тонкой коркой "лав стори", особо не скрываясь, разворачивается трагедия куда более широкая, нежели любовь этакой немецкой Веры Павловны к вечно молодому, потому что пропавшему, вечно пьяному колониальными мечтами полярнику. Вообще, как уже было в "Читающем вслух", основной нерв это, примирение любви к родине, выраженной любовью к живому человеку и знания о порочности, даже преступности этого человека, этой родины. В "Читающем вслух" эта коллизия доведена до пронзительной остроты - рассказчик, символизирующий послевоенное поколение и главная героиня, старше его на двадцать лет, бывшая надзирательница в Освенциме. В "Ольге" Шлинк вновь обращается к цепочке поколений, усложняя её дополнительным, третьим звеном - Айком, сыном Ольги и искателя приключений Герберта, ставшим верным членом НСДАП и СС. И, конечно, груз любви к родине принадлежащий к послевоенному поколению рассказчик делит с Ольгой, с которой его связывает уже не любовь, во всяком случае не плотская любовь, но дружба.
В своей сердцевине "Ольга" роман эпистолярный, только вот письма эти Шлинк предваряет вступлением длиной в две-трети книги. Из первой части мы узнаем почти всю фактуру, голую вереницу событий, приведших к гибели Герберта в наскоро снаряженной полярной экспедиции. Его непоседство, стремление вдаль, нежелание вести размеренную помещичью жизнь, в то время, как опоздавшая к дележу мира между мировыми державами Германия отчаянно вступила в схватку за колонии. Мы узнаем о холодном отношении семьи Герберта к Ольге не только из-за её славянского происхождения, но и из-за более низкого социального статуса. О её попытках, увенчавшихся успехом, выбиться в люди благодаря образованию. Герберт действительно бежал впереди паровоза и погиб в самый канун Первой Мировой, предвосхитив судьбу целого поколения. Мечты его о покоренной знойно-песчаной или ледяной пустыне, соответствовавшие духу времени, вылились у его сына Айка во вполне конкретные планы по завоеванию земли на востоке, населенной неполноценными народами. Только уже не хереро юго-восточной Африки, а тех же славян, от которых он, сам того не ведая, вёл свой род. Да и знал бы он это, вряд ли это что-то изменило в его мировоззрении.
Ольга, к тому времени уже совершенно глухая, в беседах с рассказчиком несколько раз повторяла - "Бисмарк сделал Германию слишком большой и теперь она будет расти, расти и расти пока не лопнет". Урок её жизни - вся беда в глобальных идеях, потому что их реализация всегда заканчивается кровью. Или в лучшем случае смертью того, кто этими идеями был обуреваем. Даже в поколении рассказчика она видела угрозу глобальных идей! Ведь оно так хотело в 60-е изменить мир! Весьма прозорливое замечание в эпоху повальных демонстраций за победу над климатом. Одержимость любой идеей, пускай и самой справедливой, таит в себе опасность надорвать себя и раздавить других.
И поэтому Ольга гибнет пытаясь взорвать памятник Бисмарку в городском саду её родного города. С тех пор этот памятник стоит немного криво. Сама того не осознавая, она, спорившая заочно с Гербертом из-за его завиральных идей о подвиге, сама пошла на политическое действие, хоть и символическое. Отрицая великие идеи, мы становимся адептами антиидеи, которая тоже подчас требует подвига.
Герберту она писала много в первые месяцы после его пропажи, затем реже. Потом несколько писем из тридцатых полных горечи из-за духовной потери сына. Затем под занавес, прощаясь. Нераспечатанные письма, которые рассказчику удалось выкупить у антикварщика в Тромсе, где они хранились до востребования на почте, создают совершенно особый элемент интимности, несравнимый с тем, если бы весь роман состоял из писем. Читая их, мы проживаем всю боль потери. Недоумение. Надежду. Снова боль. И прощание.
Когда еще и времена оглушительно летят с обрыва остаётся лишь глухота, как последнее пристанище человека в тоталитарном мире. Глухота Ольги как безграмотность Ханны в "Читающем вслух". Это черта человека эпохи гитлеризма, только спасительная.
Две смерти. Два символа. Пропавший в снегах Герберт. Покушавшаяся на памятник Ольга. Две Германии. Два образа прошлого - в вечном союзе любви и ненависти. А читатель, вслед за рассказчиком, идёт по следам, затерявшимся под блоками десятилетий. Таков роман "Ольга" Бернхарда Шлинка.

Прослышав про роман, я почел за должное ознакомиться, к тому же тема голода в 20-е всегда мне была интересна, как и вообще Россия после 1917 года. Немного настораживал статус бестселлера и доп. тираж в 30 тысяч, но что ж - и "Живаго" был когда-то бестселлером, и "Чонкин". Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать. Вышло так, что я не просто дал роману шанс, а даже дочитал с интересом. Только вот интерес этот был... скажем, не совсем позитивного свойства. Однако, и обратно на полку, а и пуще вон из домашней библиотеки он не отправился. Редко это у меня. Я часто в книги влюбляюсь, живу ими потом неделю в "книжном похмелье", а реже закрываю странице на 70-й. Но чтобы спокойно дочитать - почти никогда.

Мне кажется авторша безусловно самобытна и талантлива. Этот талант даже не в попытках выплавить из словотворчества, палеокопания, синтаксической и морфологической алхимии несуразный и тяжеловесный, лишь редкими лучиками-местами поэтичный язык, попадающий лишь в описании гротескного, надломленного и неописуемого, но всегда пасующий перед обыденным, ясным и тривиальным. Этот язык временами удивляет, временами смешит, но по ходу чтения, когда уже разгадал его нехитрую геометрию, настигает от его переливов чувство тяжелой скуки. Упомянут на обложке во взахлеб хвалебной рецензии Платонов, но это надо быть совсем глухим - ну нет, конечно, всё на всё похоже и даже ёлка похожа на бутылку. Платонов тут скорее тематически - интонационно его ноль. Тут попытка взять строй от "Белой гвардии" - в стремительно-отстраненной манере повествования, от "Живаго" - лиричность получилась местами довольно правдоподобная, но в то же время еще и местами в экспериментах Фолкнера - например, внутренний монолог слабоумного мальчика. Как видим, тут всё довольно второстепенно.

Талант не в повествовании. Помнится, Толстой плакал, потому пришлось "убивать" князя Андрея. Есть понятие художественной достоверности. Когда веришь тому, что всё в романе течет подчиняясь если уж не таинственным и темным законам жизни, то уж внутренней чумовой логике и повадкам самой книги. В "Эшелоне" раз, два и обчелся ситуаций, наделенных вторым и совсем нет первых. Нет совершенно ощущения вздыбившейся за толщей прочитанных страниц жизни, как это бывает со всеми великими романами, чье действие ни на минуту не прекращается и как бы продолжает жить в нас. Действие в романе Яхиной идет вслед за поездом от события к событию, наполняясь всё новыми деталями, но где бы автор ни искрила по уголкам поезда, не водила зажигалкой, настоящего священного огня жизни в её героев ей вдохнуть не удаётся. Не веришь, например, что Деев, самый подробно описанный герой книги, которому едва за двадцать, успел практически уже везде побывать и всем покомандовать. То он юнец с трясущимися губами, руками и членом, а то - сверхгерой, ползущий что твой Маресьев, через пустыни. 70 летний доктор, томимый любовью к одной из нянечек, загадочной Фатиме, вряд ли произнес за весь роман больше дюжины монологов, ничем не раскрылся, просто отбыв нужной автору функцией. Это же можно сказать и про комиссара Белую, оставшейся своего рода бледным реверансом в сторону феминистской составляющей советского проекта на ранних его порах.

Вот вроде бы интересное обращение к реальным фактам жизни беспризорников в 20-е, но подано оно так напористо, так вне всякой меры, что от всех этих нарочитых кличек и словечек к месту и не к месту скоро начинает передёргивать. Даже сказка, не даже - более всего она - нуждается во железобетонной внутренней логике, а волочение к хеппиэнду таковой считаться не может.
Где же тогда талант? А он разбросан в настроении удавшихся сцен, в умении обрубить главу острым взмахом сюжета, в богатстве языка, россыпи самородков, пускай и с оговоркой о неспособности пока из этих драгоценных камней создать нечто всесторонне убедительное. Это - искусство ювелира, но отчего же отказывать Яхиной в способности усовершенствовать свои писательские навыки? Вряд ли что-то заставит меня бежать читать её следующий роман, но за именем этим я всё же буду следить.

В заключении, пара слов о собственно сюжете. Магическое путешествие в страну молочных рек и кисельных берегов, конечно, аллегория всего советского проекта, а дети - главная единица в расчете будущего. Интересными показались размышления, впрочем тоже не новые, о деятельной природе добра и о добре слюнтяйском. Уход, улет беспризорников - это уже было в "Миланском чуде" - с другой стороны, почему не обратиться вновь к этой теме? А еще, что все мы можем уподобиться Иисусу и накормить пятьдесят тысяч, приломив хлеба. Это такой наивный, в ущерб всякому правдоподобию гимн добру в разных его обличиях. Поэтому-то книга и бестселлер. Она хвалит нас. Вот был невидимый враг - голод. Конечно, кое-где проскакивает, что голод устроили своей продразверсткой красные, но в целом это такая напасть вроде короновируса. И советская власть несмотря на перегибы на местах, на неразбериху и самоуправство всё-таки с этим голодом борется. Вот детей эвакуирует. Напасть есть, но с ней справляются всем миром. И красные комиссары, и белые атаманы и даже басмачи. Про всяких имяреков, матери-истории совершенно не интересных, я уж молчу. Все любят детей, и все снимают для них последнюю рубаху, из рукавов которой сыпется и сыпется добро. Выходит, что добро всё авторизованно, а зло - за редчайшими исключениями (пьяные чекисты в самом начале книги) - объективная данность, которая нас всех только сильнее спаивает вместе. В этом можно узреть гуманистическую душу русской литературы, но она в лучших своих проявлениях как раз таки гнала от себя прочь убаюкивающие россказни про "лучший из возможных миров". Между "Тоской" Чехова и "Эшелоном", между детскими главами "Карамазовых", уж на что идеологизированной вещью - и "Эшелоном" - световые годы.

И всё же, и всё же. Мы посмотрим. Мы почитаем. Здесь ещё не всё выстоялось. Гипс еще не высох. Этот мягкий скелет еще сможет нести грузы потяжелее общепримирительных мечтаний приправленных впечатлениями от чтения исторических диссертаций.

Когда сегодня Россия во всеуслышание провозглашает свои планы по постройке лунного города это скорее постмодернистский выхлоп, не более. Ясно, что никто никакой город на Луне строить не будет. Что в лучшем случае ограничатся мультяшной презентацией с инфографикой страниц на двадцать. Имперско-фантомная маниловщина. А вот новый роман Дм. Быкова "Истребитель" повествует о том периоде русской истории, когда подобные проекты осуществлялись со всей звериной серьезностью и ставили себе на службу судьбы страны, институтов и предприятий, конструкторов, инженеров, летчиков.
Вообще, об истребительном характере сталинского режима в тридцатые кажется первым сказал Солженицын, напомнив об ИТЛ - истребительно-трудовых лагерях. Впрочем, Быков собственно лагерной темы касается только вскользь, говоря о первом круге шарашек. В самом очевидном смысле "истребитель" - это именно самолет, сперва фашистский, который чуть не сбил летчика Петрова в Испании, а затем советский, при попытке облетать который погибло множество летчиков, в том числе и главный сталинский сокол Чкалов (в романе Волчак. Быков меняет некоторые имена, видимо, чтобы избежать исков жадных до легкой наживы родственников).
В широком же смысле "истребитель" это машина покорения высот, установки рекордов, запущенная в 17 году и усовершенствованная Сталиным. "Первое в мире государство рабочих и крестьян" должно было доказать преимущество своего строя. Для этого в топку истребления были брошены миллионы как раз работящих крестьян, а рабочим навязана истребительная гонка стахановщины. Ясные головы были заперты по шарашкам, а амбициозность молодых людей поставлена на службу не менее истребительной гонке за рекордами.
В романе как бы три стихии - воздух, земля (лес) и вода (лёд). И при ближайшем рассмотрении оказывается, что все три совершенно не приспособлены для жизни человека. Что находиться в них дольше времени, необходимого для фиксации рекорда незачем. Выживание это уважительная цель. Цель властная. Она всё себе подчиняет, но на ней нельзя зависнуть как граммофонной игле на пластинке. Точнее, выживанию требуется стимул жизни, в которую хотелось бы вернуться. А если это ныряние из одного выживания в другое? У Быкова этот вопрос ставится ребром. Кажется, что один вариант ответа это совсеместный уход в смерть как у Толи и Поли - летчика и штурмана, или побег, как у Гриневицкого (решился, потому что вольнолюбивый поляк?) Или зимовка, спячка. Как у старообрядцев в лесу. У полярников на дрейфующем "Седове". В этой спячке вполне можно было пережить большое истребление 1937-38 гг. Наконец, последнее пристанище свободного человека это мтс под Серпуховом, смытое цунами войны. Кажется, Кондратьев единственный герой романа, которому действительно симпатизируешь. Удивительно ли, что он гибнет на руках антигероя всего романа - патологоанатому Артемьева - одного из совершенных "истребителей", мечтающих о войне, чтобы иметь возможность поэкспериментировать над трупами. В 30-ых он был обвинен в убийстве пропавшей жены, жена нашлась, но осадочек остался. Нет, кажется, и журналист Бровман, командировочный Семёнов, и инженер Березин имели дело с призраком, с ведьмой. Почему Крым? Может отсылка к Стёпе Лиходееву?
Сталинские герои - последний извод романтики двадцатых. Их стремительное истребление накануне войны вовсе не случайность. Пришло время одноразовых героев, героев post mortem. Долгоиграющие герои Сталину были не нужны. Внимательному читателю главы "Вождь" это становится понятным.
В эпилоге интересный вопрос - смогли ли 60-ые, вынеся за скобки Сталина, возродить космическую романтику 30-ых? Кажется, лишь внешние её атрибуты. Во всяком случае к такому выводу приводит диалог двух журналистов - престарелого Бровмана и желторотого романтика Корнилова.
Тот же Бровман выносит и окончательный вердикт всей эпохе - будучи её самым верным летописцев он имеет на это право:

"Цель Советского союза была выход в стратосферу, а всё остальное этой цели служило. Это просто такое общесво, которое смогло построить ракету, понимаете? Никакое другое бы не построило. А больше оно ни для чего не годилось." И сам же добавляет чуть ниже на вопрос зачем тогда он прожил свою жизнь: "Всё-таки ... я был очень высоко."

У Селина в "Путешествии на край ночи" невзначай обронена мысль, что обидно было бы прожить жизнь так и не разгадав пресловутых проклятых вопросов. Вроде бы и жил, выходит, попусту. "Жан Баруа", роман французского писателя Роже Мартена дю Гара (Нобелевская премия по литературе за 1937 год) роман как попытка пробиться через бурелом этих вопросов. Только, в отличие от Достоевского, без указующего перста автора. Если бы "Баруа" писал бы Фёдор Михайлович, то вышли бы "Бесы" и кого-нибудь непременно убили.
Жан воспитывается набожной бабушкой. Его мать умерла. Отец - врач, работает в Париже. Он - вольнодумец старой формации, человек сорок восьмого года. Маленький мальчик переносит тяжёлую лёгочную болезнь, и будто смерть цепляется за него своим когтём. Несмотря на всесторонний пресс католичества - в образовании, в быту, в общении с аббатом, больше, чем другом семьи, Жан начинает замечать, что его грызёт червь сомнения. Напористость позитивистской науки, всё новые и новые открытия её и изобретения второй половины века, примат разума над чувством никак не хотят уживаться в голове подростка с верой вынесенной из детства. Инерция выносит его ещё к женитьбе на подруге с первых дней, наивно-набожной, но любящей его искренне. Жан считает невозможным компромисс даже в мелочах, например, поучаствовать в обрядах, которыми буквально дышит его молодая жена и решается порвать с семьёй и отправиться жить жизнью вольнодумца в Париж. Здесь он с группой друзей ставит на ноги как бы сказали полвека спустя "толстый журнал", в центре которого, конечно, борьба за прогресс против дремучего мракобесия, за разум против маразма, за мышление вместо догм. А тут как раз "Дело Дрейфуса" накатилось на Францию волной цунами. Баруа с друзьями в первых рядах проживает все этапы этого величайшего напряжения сил страны со времён революции. (Золя) Но тут с ним начинает происходить метаморфоза. Толкание речей о научном атеизме и скорое торжество науки и хрустального дворца с алюминиевыми огурцами начинает тяготить старого скептика, равно как и юношеский максимализм племени младого, незнакомого, рвущегося к рупорам общественного мнения. Подточенное здоровье всё чаще и чаще даёт сбой. Баруа с сожалением видит, как его дочь уходит в монастырь, несмотря на несколько месяцев проведённых с отцом-атеистом, чтение его статей и ненавязчивые споры о вере. Первый звоночек - когда он попадает в ДТП, последнее, что он успевает пробормотать слова молитвы. Придя в себя, он корит себя за минутную слабость, и даже пишет завещание. Я, мол, имярек, находясь в здравом уме и чистой памяти, не согбенный недугом, не пораженный страхом смерти заявляю, что не верую в бессмертие души, бога и прочие побасенки. Вскрыть в случае моей смерти. И вот тут не понятно. То ли он действительно забывает о письме, то и осозннано оставляет всё как есть, но когда он за пару месяцев до смерти всё-таки принимает Бога и даже причащается, всё выглядит так, будто в нём действительно произошла метаморфоза. Он вернулся к Богу. Священник и жена, с которой на старости лет он снова сошёлся, сжигают потрясшее их завещание...
Всё выглядит в описании достаточно скучно, однако самый смак романа не в действии, а в потрясающих и метких диалогах. Описания сведены до дидаскалии, необычной для романа. Диалоги, диалоги, диалоги. Причём не отдающие графоманством как в худших вещах Достоевского, где все говорят одним и тем же языком и по сути просто говорящие головы автора. Даже не диалоги Платона, а живые, с глубокой психологией, не отменяющей глубину копания философских материй.
Быть искренним, жить в гармонии со своими убеждениями. Так жил Люс, старший товарищ Баруа, умерший незадолго до него самого, но не хватаясь за соломинку религии. А что же наворотил этот Баруа со своим богоборческим завещанием?
Всю жизнь его сопровождала статуэтка репродукция "Восставшего раба" Микеланджело. Есть, вероятно, в этом некий смысл. Некоторые люди рождены, чтобы вечно искать. Нигде не находить покоя. Мельмотами скитаются они от одной доктрины к другой, но нигде они не дома.
"Жан Баруа" - великий роман о муторном времени поиска и раздрая, уходящих дуэлей и приходящих концентрационных лагерей. Печать эпохи в нём необычайно глубока и рельефна. Не зря Ханна Аренд так хвалит его в "Истоках тоталитаризма".
Своим настроением мне он напомнил "Волшебную гору", хотя Манн писал свой роман о кануне Первой мировой после её окончания, а Роже Мартэн дю Гар незадолго до. Но много в спорах Баруа и его друзей от долгих диалогов Сеттембрини и Нафты. Та же напряженность мысли, те же границы убеждений - утёсы, о которые разбиваются волны такой глубоко человеческой жизни с её страстями и страхами.

«Русский» роман Перуца и сегодня, без малого 90 лет после его громкой публикации, ставит русскоязычного читателя перед дополнительной, не имеющей значения для любителей его творчества, взращенных в иных культурно-языковых реалиях, задачей — поверить его внутренним «русским» же камертоном, не фальшивит ли? Ведь не только большая часть действия «Яблочка» разворачивается в России, но к тому же и роман этот о революции, о Гражданской. Тут он вступает в сакральный, «живаговский» заказник, где встают на пути читателя тени Турбиных, героев эмигрантской прозы Сирина и Газданова. Словом, экзамен не только для читателя, но и для самого романа. Вынеся за скобки несколько фактологических ошибок (например, Петроград назван Ленинградом), простительных, если учесть какой гигантский материал пришлось перелопатить Перуцу подготовляя роман, можно сказать, что «Wohin rollst du, Äpfelchen...», роман европейского космополита, главный герой которого тоже европеец, силою общемирового оползня войн и революций, приходит в соприкосновение с Россией, в русскости своей верен, хотя речь и не идёт о реалистическом романе, бытописании послереволюционной России, которая у Перуца всё равно похожа на Испанию нач. XIX столетия в «Маркизе де Болибаре» и Силезию первой трети XVIII в «Шведском всаднике». Впрочем, характерный перуцевский почерк в описании людей на грани, в решающей ситуации всей жизни, когда счёт идёт даже не на секунды, а на мгновения отлично ложится на русский сюжет. Кроме того, внимательный читатель прочтёт немало метких, хотя скорее обобщающих страниц о реалиях тех лет.
При первом приближении «Эх, яблочко...» роман приключенческий, но скоро замечаешь, что для такового на треть раскачки и подготовки приключений многовато, а калейдоскопичность третей трети слишком пестра, чтобы сконцентрировать внимание читателя на приключениях. В чём же дело?
Кружок австрийских военнопленных клянётся между собой отомстить коменданту лагеря в России за бесчестное для офицеров обращение. На все жалобы надменный Сельжуков отвечал грубым «Paschol!» (sic!). Однако, большинство бывших пленников затягивает водоворот послевоенной мирной жизни, под разнообразными предлогами все они оставляют клятву. Лишь один Георг Витторин отрекается от многообещающей карьеры, красавицы-невесты, сестёр и угодившего в трудности отца, чтобы последовать зову мести. Начинается его одиссея в поисках таинственного и ненавистного Сельжукова, которого бросает в буре Гражданской войны от «красных» к «белым», из Константинополя в Милан. Фата моргана, лихорадка, ужас тюрьмы и фронтальной атаки, смена ипостасей и плутание на краю гибели — через всё это проходит Витторин, чтобы в конце своего пути, годы спустя оказаться один на один с призраком своего прошлого.
А всё остальное проходит калейдоскопом — вся свистопляска Гражданской войны, голода, молодых офицеров, гордо смотрящих в лицо гибели, проверенных и тёртых калачей-эсеров, знающих дело подпольной борьбы, комиссары в пыльных шлемах (Сонечка) — декорации одной, но пламенной страсти, поглотившей главного героя целиком. Классический пример ветеранского синдрома, только вчерашний солдат не довоёвывает былые сражения в поту и метаниях ночных кошмаров, а возвращается, чтобы, как говорит, один из затянутых назад и отрекшихся от прошлой жизни сослуживцев продолжить войну на свой страх и риск. На топос военной правды и тыловой лжи Перуц проецирует столь же древний топос о невозможности войти дважды в одну и ту же... Вену. Та довоенная венская жизнь ушла на век, а на обломках её шуруют ушлые спекулянты и дельцы, выбивающие из маленьких людей последние гроши. Георг Витторин с его офицерским кодексом, маниакальной верностью слову чести реликт эпохи довоенной. Ни карьерные возможности, открывшиеся в хаотичных бизнес-джунглях, оставленных Grande Guerre и опустевшим троном Габсбургов, ни новомодные пролетарские кружки с их наигранным аскетизмом и антимещанской позой его не занимают, проигрывают в сравнении с сильными, хоть и отрицательными эмоциями унижения от пережитого в лагере для военнопленных. Даже Его Величество Эрос не в силах своими уловками удержать одержимого прошлым. Возможности провести ночь наедине с очаровательной возлюбленной Витторин вынужден, по-перуцевски вынужден, предпочесть ночной поезд на восток.
А дальше следует классическая перуцевская игра с образами, неповторимая игра. Границы времени и пространства сжимаются невероятно. И напряжение достигает своего апогея. Чтобы взорваться вспышкой развязки. Всегда непредсказуемой, потому что по Перуцу зыбкость судеб, попавших в переплёт революции есть загадка до самого конца — куда ты катишься, яблочко? С какой иронией и элегантностью вырисована карьера Витторина в подпольной эсеровской организации. И каким минорным аккордом она завершается! Пошёл ли с безумно популярного в своё время романа анекдот про святых, которых бог посылает в охваченную революцией Россию. Через месяц телеграмма от Луки: «Сижу в ЧК. Апостол Лука.» От Ильи пророка. «Сижу и я. Пророк Илья». Телеграмма от Петра. «Жив-здоров. Нарком Петров». Удивительная одиссея Георга Карловича Витторина весьма схожа с этой шуткой.
Он следовал за своим чёрным гением Сельжуковым сквозь все мытарства Гражданской войны. А когда нашёл его, понял, что старая Вена ушла навсегда. Дьявол Сельжуков с его «пошёл!» уступил место в мире ужасам ЧК, фронтальным атакам братоубийственной войны, одержимости масс кровью. В новом мире бывшему офицеру царской армии, как и офицеру армии Австро-Венгрии места нет. Оба они выброшены временем на обочину истории. Много пережившие и повидавшие, утратившие честь в погоне за честью (Витторин опускается в Константинополе до состояния жиголо, настоящей тряпки), с прошлым, но без будущего. Чем же завершится их дуэль?
Перуц сохраняет интригу до последних строк...