http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/6/sh18.html

КНИЖНАЯ ПОЛКА ВАЛЕРИЯ ШУБИНСКОГО

А.  Ю.  А р ь е в. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. СПб., «Звезда», 2009, 514 стр. («Русские поэты. Жизнь и судьба».)

Наверное, правильнее было бы назвать эту книгу (представляющую собой уже вторую биографию одного из больших поэтов Серебряного века; первая, написанная В. П. Крейдом, вышла несколько лет назад в серии ЖЗЛ) «Иванов: жизнь в искусстве».  Основное внимание биографа уделено профессиональной деятельности поэта, его литературным делам и взаимоотношениям, а не его противоречивой и колоритной личности. Это делает книгу, возможно, менее интересной для массового читателя, зато еще более ценной для специалистов.

Чего стоит хотя бы полный (или практически полный) свод критических отзывов о публикациях Иванова, плод большой и истовой работы исследователя. Единственное, что смущает, — порою чрезмерно эмоциональный и оценочный тон публикаторских комментариев: «Шаблонным — и намеренно шаблонным образом оценил „Розы” Владимир Вейдле. Поклонник Ходасевича (и в угоду ему) <…> занялся самой обычной спекуляцией <…>». И неудобно так писать об одном из лучших русских критиков XX века (впоследствии, как сам же Арьев указывает, Иванова оценившем), и странно выглядит живая полемика с текстами восьмидесятилетней давности. Интересные и парадоксальные сюжеты, связанные со взаимными оценками писателей, были бы, может быть, еще ярче и острее, если бы биограф, щадя своего героя, порою не опускал неприятных для его памяти деталей. Например, того, что «беспрецедентно грубая заметка» о Набокове написана в ответ на неблагоприятный отзыв того о романе Ирины Одоевцевой, жены Иванова (характерное для круга «Чисел» смешение литературы и житейских отношений!); или того, что статья «К юбилею Ходасевича», в которой Ивановым были «окончательно сведены счеты» с главным соперником, была напечатана под псевдонимом, совпадавшим с именем реального писателя (публиковавшегося в одной с Ходасевичем газете)… Поведение другой стороны тоже было далеко не безупречным. Знать все это надо: иначе накал полемики, которую вели между собой парижские русские литераторы, до конца не понятен.

Детали «житейской» биографии, в том числе новые, важные и интересные (чего стоят история гибели отца поэта, который покончил с собой, предварительно застраховав свою жизнь, или подробности пребывания Иванова в кадетском корпусе, или его попытка выехать за границу в 1918 году якобы для воссоединения с первой женой), поневоле оказываются как бы «на полях» творческой жизни, а зачастую опускаются в сноски. Что ж, таков выбор автора, и таков жанр книги. Хотелось бы только (опять же) чуть большей откровенности; попытки иногда немного «пригладить» Иванова оборачиваются несправедливостью в адрес его современников. Бенедикт Лившиц, в «Полутораглазом стрельце» пустивший высокомерно-язвительную стрелу в адрес «Жоржиков Ивановых» и «Жоржиков Адамовичей», не знал, что вышло позднее из этих эстетов. Но автор «Жизни Георгия Иванова» хорошо знает, что Лившиц — большой поэт, ни в чем не предавший своей молодости, и мемуарист более добросовестный, чем сам Иванов. Cтоит ли обвинять его в «разнузданных инсинуациях»? (Кстати, в чем инсинуации? «Греческие вкусы», как деликатно выражается Арьев, молодого Иванова — факт несомненный и общеизвестный.)

Наконец, большой подарок читателю — собрание писем Иванова, приложенное к книге. Особенно хороши поздние письма к Роману Гулю — как психологический документ, источник биографических фактов (нуждающихся, само собой, в проверке) и затекстовой комментарий к тогдашним стихам. Комментарии Арьева, как всегда, подробны и точны.

Бродский требует жертв

Иосиф Бродский.
Фото из книги

Лев Лосев. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. – М.: Молодая гвардия, 2006, 448 с. (ЖЗЛ)

Вот, наконец, она и вышла. Десять лет мемуаристы и критики ходили вокруг да около. То книгу воспоминаний напечатают, то сборник статей. А на полноценную биографию никто не решался. Наверное, пугал запрет, наложенный Бродским. Поэт ведь на дух не переваривал биографов. Считал профанацией их манеру объяснять поэзию прозой жизни. Творчество – нюансами судьбы и эпохи. Марксов афоризм насчет того, что «бытие определяет сознание», Бродский считал лишь отчасти верным. Лет до пятнадцати первична среда. А потом – сознание. То есть взрослый человек не может и не должен быть рабом обстоятельств. Быть рабом вообще унизительно...

Отсюда, видимо, и запрет на написание биографии. Бродский очень не хотел пасть жертвой историка. Литературоведа – еще туда-сюда. Но предстать перед потомством исключительно в качестве жертвы режима и Нобелевского лауреата, овеянного мировой славой... Это, скорей, к лицу Солженицыну, а не Бродскому. Но в том-то и дело, что перед нами не совсем обычная биография. Литературная. Она целиком выросла из комментариев к стихам Бродского. Тут надо немного сказать об авторе этой книги. Написал ее Лев Лосев (р. 1937). Поэт, профессор славистики. Живет в Штатах. С Бродским был знаком больше тридцати лет. Переводил с английского на русский эссеистику Бродского. Писал статьи, исследовал творчество.

Тон Лосева максимально сдержан. Никакого панибратства и самолюбования. Тут, пожалуй, главное отличие лосевской книги от бесед Бродского с Соломоном Волковым и расслабленных мемуаров Людмилы Штерн. Оба эти автора предельно эгоцентричны. Эгоцентричен и Владимир Соловьев, автор недавно вышедшего опуса «Post Mortem. Запретная книга о Бродском». Из его текста вообще не очень понятно, что речь идет о поэте, а не престарелом литературном функционере, замученном тяжелыми комплексами. Загадочный человек был Бродский. Едва ли не каждый, взявшийся о нем писать, в первую очередь говорит о себе. Проговаривается по Фрейду. Одни считают его беззастенчивым и расчетливым самопиарщиком. Как, например, Лимонов (см. его эссе «Поэт-бухгалтер»). Другие – тот же Владимир Соловьев – занимаются ревизией грязного белья, комплексов и обид. Тут опираться приходится исключительно на собственную фантазию. Третьи (скажем, Людмила Штерн) тратят свои силы на создание приглаженного, почти гламурного образа поэта. Милые домашние посиделки, поездки в поместье к американским друзьям, причуды, возвышенные мечты. Что ж, если кому-то так удобней – пожалуйста. Гений на то и гений, что принадлежит всем.

Льва Лосева занят задачей более сложной и интересной. Пытается понять истоки стилистики Бродского. Его стоического взгляда на мир. Сформулировать эстетические взгляды поэта (чего сам Бродский внятно сделать не удосужился, а может, просто не захотел). Разобраться в его моральных императивах, политической философии. Работа, согласитесь, не из простых. Глупо полагать, что Иосиф Александрович был совершеннейшее дитя природы, писал стихийно, подчиняясь неким загадочным импульсам. Вовсе нет. Его подход к творчеству был очень даже рациональным. Бродский запросто мог сказать: «Завтра напишу стишок о том-то, о том-то» И самое удивительное – писал. Знал, что делает. Сформулируем это так: писал стихи и исходя из этого строил свою судьбу. Искусство Бродского постоянно требовало жертв. Оно, как Минотавр, сожрало личную жизнь, возможность спокойной жизни на родине, здоровье... Правда, и окружающим приходилось порой несладко. Поэт действительно кормил свои стихи человечиной. Какая уж тут бухгалтерия...

Результат нам известен. Умер, не дожив до пятидесяти шести лет. И гигантское, даже по меркам плодотворного и плодовитого Серебряного века, количество хрестоматийных текстов. Что-то лучше, что-то слабее. Но без них уже невозможно представить себе отечественную поэзию.

А уж по меркам послевоенной России явление Бродского вообще выглядит запредельным. «Он не лучший, он единственный», – писал Довлатов, обычно не склонный к пафосу. И еще: «Бродский в одиночку выволакивает русскую литературу из болота».

Между прочим, именно Бродский вернул слову «поэт» его истинный смысл, забытый многими в советские годы. Советские поэты – особая категория. Энтузиазма не вызывает. К поэзии имеет отношение косвенное. Определяется не стихами, а чем-то иным, напрочь компрометирующим престиж стихотворного ремесла. Зная о существовании Бродского, не так стыдно представляться поэтом, когда знакомишься с девушками. Лучше б, конечно, топ-менеджером. В крайнем случае, начальником ЖЭКа. Но и поэтом, в общем, тоже неплохо. Книга Лосева, хоть и снабжена подробной хронологией, библиографией и другим справочным материалом, вовсе не выглядит наукообразно. Чистого литературоведения в ней немного. Зато много литературы, из которой действительно состояла жизнь Бродского. Отношения с Ахматовой, изучение римской мифологии и философии, музыкальные пристрастия, любимая живопись, полемика с коллегами-эмигрантами, преподавание в американских колледжах... Все это тоже литературная жизнь. В принципе грань тут провести сложно. К литературной жизни относятся на самом деле и заработки, и отношения в семье, и пейзажи, окружавшие поэта. Но лишь в той степени, в которой это отразилось в стихах.

Впрочем, замечает Лосев, «Бродский не хотел, чтобы стихи рассматривались как непосредственная реакция на жизненные перипетии». Это попахивало бы вульгарной социологией. Напротив, жизнь – скорее комментарии к стихам. По крайней мере жизнь Бродского.

Любопытно (и об этом тоже пишет Лосев), как рождался, развивался и формировался миф о поэте. Как менялось отношение к Бродскому в обществе, в интеллигентских кругах. Ведь когда-то его стихи считались эстетскими и суперноваторскими. Новаторскими до нечитабельности. Любовь к поэзии Бродского еще в начале восьмидесятых у многих считалась верхом снобизма. Галиматья – она и есть галиматья. Как только люди читают такое! А как пишут?

Слишком уж непривычна была стилистика Бродского. Сначала раннего, потом позднего. Слишком независимым выглядела его поэтическая и человеческая позиция в стране, где мало кто мог позволить себе роскошь думать самостоятельно, иметь достоинство.

Теперь пошел обратный процесс. Бродский сплошь и рядом воспринимается как глубокое ретро. Подражать ему в поэтических кругах стыдно. И не потому, что стыдно подражать вообще. А потому что появились более модные и актуальные образцы. Это нормально. Меняются тенденции, власть, пейзаж за окном. И только стихи, если они настоящие, со временем почти не меняются.

Гений противоречий

Ричард Эллман. Оскар Уайльд. - М.: Издательство Независимая Газета, 2000, 688 с.

ИСТОРИЧЕСКАЯ эпоха тем ценнее для нас, чем большее количество "исторических персонажей" ее населяет. Именно поэтому Рим времени упадка республики для нас стократ ближе и интереснее, чем эпохи последующие и предыдущие, ибо именно здесь на маленьком историческом пятачке пересеклись пути Цицерона и Катона, Цезаря и Помпея, Катулла и Марка Антония, Клеопатры и катулловской Лесбии-Клодии - таких изумительно живых и так подробно описанных друг другом и современниками. Еще одной точкой пространства и времени, способной составить конкуренцию Риму I века до рождества Христова, без сомнения, является викторианская Англия, за короткий срок породившая невиданное количество гениев и талантов, среди которых существование одних, казалось бы, должно было исключить возможность появления и успеха других.

Квинтэссенцией викторианства является эпоха "позднего викторианства" - 70-90-е годы прошлого века, ставшие временем подлинного торжества антиномизма, когда в английском обществе мирно уживались совершенно противоположные взгляды, а их носители равно процветали и пользовались известностью и общественным признанием. Квинтэссенцией же собственно "позднего викторианства" можно смело счесть Оскара Уайльда - самую противоречивую и в то же время самую цельную и яркую фигуру своего противоречивого времени.

Именно в этом ключе трактует своего героя Ричард Эллман - автор вышедшей в издательстве "Независимая Газета" самой полной на сегодняшний день биографии писателя: Уайльд для него - это пересечение всех мыслимых непересекающихся прямых; человек, поддавшийся всем - даже взаимоисключающим - соблазнам эпохи.

Успешно продвигаясь по лестнице масонской иерархии, Уайльд терзался желанием перейти в католичество. Преклоняясь перед Рескиным - самым моральным и чистым мыслителем своего времени - он был другом и единомышленником Пейтера - человека, поставившего во главу мироздания чувственную красоту. Оставаясь эстетом до мозга костей, в "Портрете Дориана Грея" он навеки проклял эстетизм и отрекся от него. Просиживая ночи напролет на крыльце знаменитой красавицы Лили Лэнгтри лишь для того, чтобы хоть несколько секунд лицезреть ее, возвращающуюся домой из поздних гостей, он влюблялся в мужчин и боготворил красоту в теле прекрасного юноши. В "De profundis" - эссе, написанном Уайльдом в тюрьме, - автор сначала предстает в личине кающегося грешника, а затем внезапно и совершенно неуловимо для читателя перевоплощается в невинного мученика, ликующего в собственной правоте. "Истина в искусстве отличается тем, что обратное ей тоже верно", - провозгласил Уайльд в эссе "Истина масок".

По мнению Эллмана, именно эта черта - "склонность к внезапному принятию истины, противоположной некой исходной истине, с которой все готовы согласиться, и столь же правдоподобной, как она", - черта, в любом другом ставшая бы слабостью, для Оскара Уайльда оказалась залогом величия. Именно склонность к парадоксам, считает Эллман, - это определяющая черта Уайльда, а его произведения суть "плоды не доктрин, а споров между доктринами".

Подобный дискурсивный подход к личности и творчеству Оскара Уайльда позволяет Эллману избежать порока, присущего многим биографам писателя, неизменно пытающимся расчленить своего героя и, порубив на порционные куски, изучить их в отдельности, несмотря на неизбежно возникающие и совершенно не разрешимые при таком способе исследования внутренние противоречия (к такого рода сочинениям относится, например, книга Жака де Лангланда, в которой главным объектом исследования становится гомосексуальная составляющая личности Уайльда).

Впрочем, выверенностью метода достоинства книги Эллмана далеко не исчерпываются. Восхищение вызывает сочетание трех качеств, совпадение которых в рамках одного произведения является в известной мере феноменом, а именно: скрупулезной тщательности при работе с фактами, концептуальности и - несмотря ни на что - увлекательности. Композиция книги настолько хороша, что весь неимоверно сложный в добывании и неизбежно скучный для читателя "биографический мусор", вроде экзаменационных оценок героя или его переписки с маргинальными лицами, о которых зачастую и известно-то лишь, что к ним когда-то писал Оскар Уайльд, - словом, весь этот тяжеловесный материал, рассчитанный на специалистов, воспринимается на едином дыхании и удивительно гладко ложится в рамки авторской концепции. При этом, что тоже редкий случай, концептуальность книги нигде не проявляется в явном насилии над фактами, замалчивании одних или выпячивании других.

Книга полна прелестных и зачастую малоизвестных цитат из самого Оскара Уайльда, а также из его многочисленных знакомых. Возможно, именно тщательный отбор этих "bon mots" и делает биографию таким занимательным чтением. Забавные фразы, вроде определения "Баллады Редингской тюрьмы" как попытки "перекиплинговать Хенли", безусловно, были вплетены автором в тугую фактографическую ткань с целью сделать ее менее плотной и более проходимой. Этой же цели, очевидно, служат очаровательные маленькие анекдоты из жизни Уайльда, вроде эпизода на экзамене по богословию, где в ответ на предложение преподавателя прервать разбор фрагмента Нового Завета, посвященного истории апостола Павла, юный эстет отозвался: "Тсс, тсс, давайте продолжим, надо же узнать, что все-таки приключилось с этим несчастным". Тем не менее все подобные вставки смотрятся совершенно органично, и нет ни одного места, где автора можно было бы упрекнуть в излишней склонности к развлекательности в ущерб композиционной стройности.

Напротив, именно такое чередование интеллектуализма и массовости, заключенное в совершенную концептуальную оболочку, приближает биографию "святого негодника Оскара Оксфордского, мученика и поэта" к творчеству самого Уайльда, делая ее похожей на книгу, которую тот смог бы создать, если бы жил в наши дни и вдруг задался целью написать чью-то биографию. Литературоведа Ричарда Эллмана, например.

 http://nlo.magazine.ru/archive/197.html

 УАЙЛЬД: "НАСЛАЖДЕНИЕ СТИХИЙНОСТЬЮ"

 Эллман Р. ОСКАР УАЙЛЬД: Биография
/ Пер. с англ. Л. Мотылева. -
М., Издательство "Независимая газета", 2000. - 688 с.

 Как у нас заведено, потребовалось около двадцати лет, чтобы фундаментальная биография Уайльда, без ссылок на которую редко обходятся исследователи творчества этого писателя, стала доступна в русском переводе. За это время сильно изменилось положение самого Уайльда в нашей стране. Помнится, готовя его однотомник, стоивший нам с редактором стольких мук, пока книга странствовала от одного начальника "Художественной литературы" к другому, я был вынужден, скрипя зубами, примириться с тем, что в верстке сняли стихотворения в прозе. Кому-то из тамошних бонз не понравилось, что Уайльд, говоря о художнике, прибегает к заглавной букве. Бонза от большого ума решил, что это пишется не про художника, а про Христа, и выкинул всю подборку.
Лепет про переводы Сологуба и про культурную ценность был оставлен без внимания. Потом выяснилось, что как раз об эту пору сверху пришла бумага, которая требовала усилить "борьбу с религиозной пропагандой" (по той же причине остановили уже готовый том "Библиотеки древнерусской литературы"). Было это, между прочим, не в дремучие времена, а в 1986 г., на занявшейся розовой заре "перестройки".
Сегодняшнему читателю и в голову не придет, что случались казусы такого рода. Во всяком случае, за последние годы Уайльд издан с такой полнотой, что можно вспомнить осуществленное К. Чуковским четырехтомное приложение к "Ниве" на 1912 г. - оно многие десятилетия оставалось предметом библиофильских мечтаний. Есть двухтомник "Республики", незадолго до его выхода переставшей быть Политиздатом (1993), и трехтомник "Терры" (2000), есть десятка два перепечаток в качестве "Избранного". Есть вызвавший интерес и споры роман Питера Акройда "Последнее завещание Оскара Уайльда", который, помимо журнальной версии, вышел по-русски двумя изданиями. Наконец, есть книга французского автора Жака де Ланглада "Оскар Уайльд, или Правда масок", которая в 1999 г. пополнила серию "ЖЗЛ".
Среди последних работ об Уайльде эта сравнительно новая монография (она появилась в 1987 г.) выделяется отсутствием не то что умолчаний, но какой бы то ни было ретуши, когда речь заходит о событиях, приведших к печально знаменитому судебному процессу 1895 г., и о последующей парижской жизни писателя, которая все стремительнее увлекала его на самое дно. Финал все время как бы стоит перед глазами автора, который свой рассказ строит так, чтобы появилась центростремительность: каждый эпизод, начиная с семейных раздоров и постыдных тайн - о них, похоже, Уайльд догадывался уже ребенком, - исподволь приближает именно такую развязку. Книга безупречна, имея в виду фактологическую достоверность, но ведь известно, что факты, неоспоримо истинные сами по себе, могут создать одностороннюю картину, когда они с намерением отбираются и группируются.
Здесь они подчинены определенной концепции: автору нужно доказать, что главным свойством его героя была ненормативность, проявлявшаяся преимущественно в бытовом обиходе, хотя каким-то образом, очевидно, затронувшая и творчество. Такая трактовка не в новость для следящих за литературой об Уайльде. На том же самом предположении была построена, например, книга Хескета Пирсона (1963), которого в Англии считают корифеем жанра литературной биографии (Ланглад отчего-то на нее ни разу не ссылается, как не упоминает и работу Эллмана). Понятно, что эта интерпретация подчинена принципу "человеческого интереса", а чем более отчетливо проявлен этот принцип, тем последовательнее игнорируется проблематика творчества. Об этом в свое время очень точно сказал В. Вейдле: биография поэта "по-настоящему будет написана только тогда, когда биограф сумеет в нее вместить не одну лишь действительность его жизни, но и порожденный этой жизнью вымысел".
Приступающие к чтению жизнеописаний Уайльда с такими критериями, которые обоснованы Вейдле в статье "Об искусстве биографа" ("Современные записки". 1935. Кн. 45), чаще всего остаются разочарованными. Авторы добросовестно излагают события, реконструируют течение будней Уайльда день за днем, но как-то вовсе пропадает из вида самое главное: что это будни художника. Но ведь Вейдле прав, утверждая: "Истинной биографией творческого человека будет та, что и самую его жизнь покажет как творчество, а в творчестве увидит преображенной его жизнь". А как раз этого, как правило, и не происходит у взявшихся писать об Уайльде. Странного вида долговязый молодой человек с цветком в петлице, который просит лавочника убрать из витрины примулу - "Она так устала на солнце!", - виден в таких биографиях очень отчетливо. Ткач, изготовивший "золотую парчу", потребовавшуюся для единственного его романа, где "красной нитью вплетена тема Рока", не виден практически совсем.
Вот и у Ланглада то же самое, причем автора ничуть не смущают как многократно повторенный Уайльдом парадокс, что жизнь - только бледное подражание искусству, так и рассыпанные по его эссеистике и письмам уверения: "В искусстве, как в зеркале, отражается не жизнь, а тот, кто наблюдает ее". Описывается денди, позер, маргинал, приверженец греческой любви, но оставлен почти незамеченным автор "Гранатового домика" и "Портрета Дориана Грея".
Как и книга Пирсона, труд Ланглада многое скажет тем, для кого Уайльд - прежде всего жертва определенного рода запретов и табу, которые выдавались за этическую озабоченность, но чаще свидетельствовали лишь о неискоренимом лицемерии столпов викторианского общества. Те, кому Уайльд интересен как писатель, как проповедник эстетизма и бунтарь против непреложностей, признаваемых его позитивистски настроенной эпохой, должны подождать других книг.
Вряд ли их полностью устроит и биография Уайльда, написанная Р. Эллманом. В ней тоже ощутимо явное преобладание "человеческого интереса" над всем остальным. Правда, факты, относящиеся к творчеству Уайльда, здесь освещены, по сравнению с Лангладом, намного более полно. Убедительность собственно художественных разборов не самый сильный козырь ее автора (это странно, если учесть, что у Эллмана репутация одного из знатоков и авторитетных толкователей столь сложного писателя, как Джойс). Но все-таки такие разборы даются. И обрисована литературная эпоха, которой Уайльд не то чтобы принадлежит - он для этого слишком оригинален, - но с которой он связан отношениями зависимости, перераставшей в конфликт.
Из отношений Уайльда с эпохой биограф, в сущности, и вывел доминанту всего его творчества и социального поведения. Цитата из Йейтса точно передает суть этой интерпретации. Йейтс назвал определяющим свойством Уайльда присущее ему "наслаждение своей собственной стихийностью" (с. 67).
Непредсказуемость Уайльда и в частной его жизни, и в творческой заключала в себе, на взгляд Р. Эллмана, не просто эпатаж и браваду. Прежде всего она была вызовом той "тирании мнений", которая являлась укорененной чертой викторианского менталитета. Для этого менталитета существовал только набор исходных аксиом и вытекающих из них логических следствий. Что бы ни происходило в мире, викторианское сознание всюду видело лишь математическую задачу не из самых сложных. Если не хватало умственных сил произвести самостоятельные расчеты, решение всегда можно было отыскать в конце учебника. С детства узнав непрошибаемую силу подобной уверенности, Уайльд пытался противопоставить ей ценностные установки противоположного толка - внешнюю немотивированность поступков, стихийность и любовь к импровизации. Эллман убежден, что воплотившийся в Уайльде тип личности, как и направленность его писательской работы, невозможно понять, если важность этих установок будет хоть в самой малой степени недооценена.
"Цель жизни в том, чтобы противиться ее упрощению", - пишет он, словно воспроизводя непроизнесенный монолог своего героя (с. 127). Невозможны никакие утверждения, притязающие на бесспорность. Недопустим монологизм, в чем бы он ни проявлялся. Это часто не до конца понимают, и тогда трактовки написанного Уайльдом становятся прямолинейными. Например, спорят о том, ужас или сожаление вызывает судьба Дориана Грея, однако сама эта дискуссия некорректна: да, "фаустовский блеск Дориана затмевает его же скверну", но есть авторское предисловие к роману, а в нем содержится апология того эстетического кредо, которое "развратило" героя. Если читать Уайльда внимательно и считаясь с законами, которым подчинена его писательская мысль, выяснится, что у него парадоксальный ход всегда преднамерен: он подсказан вечной неприязнью к здравомыслию и морализаторству. Вот отчего произведения Уайльда, даже те, где высказаны его заветные убеждения, на поверку оказываются "плодом не доктрин, а споров между доктринами" (с. 126).
Тут бы, разумеется, стоило вспомнить не только о скучном прагматизме викторианцев, но и об интеллектуальных веяниях конца ХIХ в., с которыми Уайльд связан отношениями антагонизма или, наоборот, родства. Авторский подзагловок "Легкомысленная комедия для серьезных людей" представляет собой больше чем шутливое определение жанра самой известной уайльдовской пьесы - это выпад против драматургии идей, которая стараниями Ибсена и Шоу приобрела необычайный престиж. Рядом с нею "Как важно быть серьезным" - явление совсем другой природы, как, впрочем, и при сопоставлении с символистским театром Метерлинка, тяжело нагруженным иносказательностью.
Принимаясь сочинять для сцены, Уайльд остается верен своему принципу: искусство - "памятник мгновенью", не больше, но и не меньше, потому что памятнику назначено простоять очень долго. Идея, формулировка не его, они принадлежат Данте Габриэлю Россетти. Та же самая мысль не раз будет с небольшими поправками повторена, когда Россетти забудут, а основанное им "Братство прерафаэлитов" станет фактом художественной истории. В своей трактовке искусства из такой предпосылки исходил Джон Рескин, оксфордский наставник Уайльда, а затем рескиновский ученик и будущий антагонист Уолтер Пейтер. Правда, Рескин не забывал уточнить, что никакие "ароматические добавки", как бы изобретателен ни оказался художник по части их изготовления, не компенсируют "моральной ущербности", неизбежной, когда красота разлучена с добром. Очевидно, из-за подобных уточнений, казавшихся Уайльду плоскими, его Дориан Грей цитирует, хотя не называя источник, не Рескина, а Пейтера: важно мгновенье бытия, а не поиски его смысла, нужно ценить "опыт сам по себе, а не плоды его". Доктрина эстетизма возникнет на этих философских основаниях.
В книге Р. Эллмана она рассмотрена подробно, с привлечением важнейших текстов как Рескина, так и Пейтера, в особенности пейтеровских "Очерков по истории Ренессанса". С отсылками к поэзии Суинберна и к трудам Дж.А. Саймондса, который и обосновал взгляд на греков как на "эстетическую нацию", Уайльд затем повторит эту мысль почти дословно на страницах своего диалога "Критик как художник". Биографом привлечены и предтечи: Теофиль Готье, так уверенно доказывавший в предисловии к "Мадемуазель де Мопен", что искусство и польза несовместимы, а затем лучший аналитик эстетизма, указавший его коренные изъяны еще до того, как само это движение весомо о себе заявило; Кьеркегор, автор "Или - или", где говорится о том, что эстетическому человеку чужда рефлексия и он не в состоянии выразить хотя бы только свою собственную личность.
Нет ничего удивительного в том, что Р. Эллмана так занимает эта тема. Эстетизм и вправду был кредо Уайльда, который то и дело подчеркивал, насколько он привержен "эстетическому мироощущению". Это делалось то с лекционной трибуны, то с печатной страницы. Уайльд оставался эстетом даже в бытовом обиходе, в сугубо личных особенностях, которые способствовали формированию образа этого писателя. То словно бы мимоходом, то основательно и с аргументами, поражавшими неожиданностью (Лондонские туманы? Их не существовало, пока не появился Клод Моне), Уайльд высказывал, в сущности, одну и ту же мысль, которой, вопреки всей культивируемой им "стихийности", все-таки неизменно подчинял свое существование, а творчество - даже с особенной последовательностью. Вот эта мысль, как ее излагает Р. Эллман: "В искусстве заключена не только тайна жизни, но и ее будущность, открывающая и удовлетворяющая новые потребности, рожающая новые наслаждения, дающая начало новой цивилизации" (с. 244). Или, говоря словами самого Уайльда, "искусство <...> изобретает, оно сотворяет посредством воображения и грезы, а от реального отгораживается непроницаемым барьером прекрасного стиля, декоративности или идеальных устремлений".
Такие мысли непременно увенчивали и эссе Уайльда, и его критические отклики (их очень много и они у нас практически почти не известны). И публичные выступления, начиная с его американского турне 1882 г., когда он был всего лишь автором скромной книжки стихотворений, однако уже успел завоевать громкую, несколько скандальную славу экстравагантностью своих манер, суждений и поступков. На взгляд Р. Эллмана, только после появления Уайльда эстетизм обрел завершенность, необходимую , чтобы стать доктриной, которая в большой степени определила характер художественной жизни, даже всю духовную атмосферу "конца века". Р. Эллман пишет о "направлении <...> которое поднимало на щит художника и искусство в противовес "фактографии" и "бытописательству" <...> Притязаниям действия на верховенство противопоставлялась мысль о том, что художественное творчество <...> есть высшая форма действия. Уайльд свел воедино идеи, которые в Англии до той поры лишь смутно брезжили, но уже явили себя в стихах Малларме и Верлена, в романах Флобера и Д'Аннунцио" (с. 350). Последнее имя выглядит в приведенном перечне явно чужеродным, да и сам перечень мог бы оказаться полнее и точнее, но дело не в частных корректировках. И даже не в том, что автор игнорирует откровенно провоцирующий характер таких деклараций эстетизма, как знаменитая уайльдовская апология Бенвенуто Челлини: скульптор "распял живого человека, чтобы изучить игру мышц во время предсмертной агонии". Папа отпустил этот грех, и он был прав. "Что значит смерть заурядной личности, если эта смерть позволяет процвести бессмертному слову и создать, говоря словами Китса, вечный источник восторга?" В стремлениях "саму жизнь сделать произведением искусства", о чем им сказано многократно, Уайльду действительно случалось доходить до экстремизма, хотя часто тут была заметная доля игры - как выяснилось, небезопасной.
Самое существенное, однако, в том, чтобы опознать тут не просто особенности и капризы артистичного темперамента, а тенденцию, очень ясно обозначившуюся как раз при жизни Уайльда. Эстетизм, которому в книге Р. Эллмана уделено столько внимания, - лишь ее частное проявление.
Именной указатель занимает в русском издании двадцать с лишним страниц в две колонки, но, как ни странно, в нем ни разу не упомянуто имя, должно быть, самое важное для всех читающих Уайльда на фоне его времени, - Ницше. Определение, данное Йейтсом, - "стихийность" - это, собственно, просто синоним того духа дионисийства, который в творчестве и в судьбе Уайльда воплотился с наглядностью почти беспрецедентной и повлек за собой действительно трагические последствия. Сотни страниц написаны о той драме, которая началась с появлением в жизни Уайльда лорда Альфреда Дугласа, предавшего его через несколько лет, когда начался позорный процесс, - и Эллман тоже посвящает этим страницам биографии своего героя большой раздел, озаглавленный "Бесчестье". Но почти никогда не обращают внимание на факт, который трудно недооценить: почти одновременно, в то же роковое лето 1891 г. была написана (по-французски - викторианское сознание такого бы не выдержало) "Саломея", чувственная, экстатичная пьеса, которая говорит о страсти, побеждающей мертвенную добродетель, о неизбежном торжестве язычества над абстракциями христианства, о плоти, поборовшей немощный интеллект. Знаменитый парадокс Уайльда о гении, который им вложен в свою жизнь, тогда как для творчества хватило просто таланта, в данном случае, вероятно, должен быть уточнен, поскольку невозможным становится само это разграничение. Никогда прежде жизнь и творчество Уайльда не переплетались настолько тесно.
Считать ли "Саломею" и уход от семьи к Дугласу знаком гениальности или, напротив, свидетельством бесчестья, - об этом скорее всего будут спорить до тех пор, пока Уайльд не станет лишь явлением, изучаемым историками культуры. Важно, что оба события - то, которое переломило течение жизни Уайльда, и второе, непосредственно коснувшееся его творчества, - имели один и тот же исток. И в этом смысле ничего не меняется от того, хорошо или поверхностно были известны Уайльду "Так говорил Заратустра" и "Человеческое, слишком человеческое". Идеи Ницше, что называется, носились в воздухе. Уайльд, пожалуй, первый крупный писатель, который их перенял и осуществил настолько последовательно.
"De Profundis" и "Баллада Редингской тюрьмы", о которых у Р. Эллмана говорится очень подробно, обычно рассматриваются как формы покаяния, но это очень приблизительный взгляд. Тюрьма на самом деле открыла Уайльду одну из тех моральных истин, с которыми он прежде упорно не хотел считаться: теперь ему стало понятно, что "тайна жизни - в страдании". Однако, оглядываясь на собственную идущую к концу жизнь, он совсем не склонен считать ее итоги катастрофическими. По поводу его исповеди, первоначально представлявшей собой письмо к Дугласу с упреками и уверениями в неизменной любви - латинское заглавие и сам выраженный им мотив пребывания в преисподней появились лишь после того, как возникала мысль о публикации, - Р. Эллман точно замечает, что там "элегия переходит в панегирик" (с. 573). Стоило бы заметить, что даже стилистика этого панегирика, не говоря о выраженных им мыслях, вызывает в памяти самые патетичные страницы Ницше.
Там говорится об эфемерности критериев, по которым принято разграничивать истинное и ложное, об искусстве как форме философии и о философии, которая состоятельна лишь при условии, что она - разновидность искусства, о высшей реальности творческого начала, не требующего для себя этического оправдания, и о красоте как мере всех вещей. И все это пишется после таких потрясений, которые надломили бы даже исключительно сильную натуру. Уайльд ею не обладал, однако у него было стойкое чувство своего мессианского призвания, и вряд ли он, всегда остававшийся скептиком, когда дело касалось религии, вводил в свою тюремную исповедь образ Христа, руководясь лишь эстетическими соображениями.
Этот Христос, разумеется, от начала и до конца еретичен: мастер парадокса, олицетворенное художественное начало, дух творческого дерзания и ниспровергатель любых нравственных запретов, если они означают попытку сдерживать свободу самоосуществления личности и подавляют сострадательный порыв. Он порою даже и говорит точно пассажами из ницшевской "Веселой науки". Но эти пассажи приобретают оттенок сакральности.
В книге Р. Эллмана вся линия сопоставлений с Ницше отсутствует, хотя именно она и важна, если иметь в виду характер общего культурологического сдвига, который начинался как раз в годы расцвета Уайльда. Его наследие, пожалуй, впервые давшее ощутить, насколько существенным и долгосрочным окажется этот сдвиг, впоследствии вызывало особенно заинтересованный отклик как раз у тех, кто, подобно Андре Жиду или нескольким корифеям русского Серебряного века, более всего способствовал тому, что "смена парадигмы" (а говоря более традиционным языком - переход в литературе от ХIХ столетия к ХХ) становилась все более заметной.
Написанная Р. Эллманом биография содержит обширный материал, который еще понадобится, когда станет актуальной литературоведческой задачей характеристика сущности этого перехода и основных событий, которыми он обозначен. Для биографа такие задачи не первостепенны и даже не обязательны, хотя, игнорируя их вовсе, сложно достичь и целей, аутентичных именно для биографии, понимаемой не как беллетристика, а как форма истории литературы. То, что считал делом биографа Вейдле, - "найти формулу совместного выражения жизни и творчества" - недостижимо, когда описываемая творческая личность исчезает за реконструируемым идеологическим, социологическим, эстетическим контекстом. Однако и в тех случаях, когда трудно увидеть давление времени, которое проявлено не внешне, но, как замечала Л.Я. Гинзбург, чувствуется "в крови" любого исторического персонажа, эта формула тоже остается ненайденной.

Алексей Зверев 

Жизнь с вложенной целью

Разговор с Людмилой Сараскиной, автором книги «Александр Солженицын», о ее герое

В № 19 «Новой газеты» мы кратко рассказали о книге «Александр Солженицын» («ЖЗЛ. Биография продолжается»). Сегодня беседуем с ее автором, известным историком литературы, ведущим исследователем Ф.М. Достоевского Людмилой Сараскиной. — Людмила Ивановна, я помню: лет пять назад вы первой исследовали архив Николая Спешнева, прототипа Ставрогина в «Бесах». Чтобы работать с перепиской Спешнева, вам надобно было учить французский со стартовой черты. И вы сделали это. В работе над книгой «Александр Солженицын» каковы были главные сложности? — Был колоссальный объем материалов о Солженицыне. Но по некоторым важнейшим темам — почти ничего. Несколько лет назад я стала — для некоей гипотетической работы — составлять летопись его жизни. Образцом была трехтомная летопись жизни и творчества Достоевского, сделанная сотрудниками Пушкинского Дома. У меня коллектива не было. Александру Исаевичу я даже не говорила об этой работе. Летопись я составила за два с половиной года. Оказалось: в ней много белых пятен. Вот тогда-то я и сказала Александру Исаевичу: обычно филологи спохватываются через полвека после ухода писателя из жизни и жалеют, что уже нельзя задать ему вопросы. А у наc есть уникальный шанс. Александр Исаевич согласился. Время от времени я приезжала в Троице-Лыково с магнитофоном и по летописи задавала конкретные вопросы. Помню день, когда мы сидели над военными картами 1940-х годов, уточняя его фронтовой путь. Я знала доподлинно: биографической книги о себе при жизни он не хочет. Мы не раз говорили об этом — с 2000 по 2005 год. А в конце 2005 г. «ЖЗЛ» начала серию «Биография продолжается». Издательство обратилось к Солженицыным. Александр Исаевич внятно объяснил, что прижизненной биографии не хочет. Ему так же внятно ответили, что звонок уведомительный и что книга о нем все равно будет. Он может только рекомендовать автора. Или — не рекомендовать. — Ай молодца… Народ пошел бестрепетный. — Тогда-то и возникла моя кандидатура, коль скоро я уже плотно работала. Разумеется, я согласилась. С радостью, трепетом и некоторым ужасом. И фортуна повернулась ко мне лицом. Потекли рукописи, о существовании которых я не подозревала. Я получила неопубликованные сочинения А.И., детские и юношеские, военные рассказы, корпус его переписки с первой женой. И с Натальей Дмитриевной — в первые годы знакомства. Переписку — огромную, за многие годы — с Никитой Алексеевичем Струве. Переписку 1950—1960-х гг. с Зубовыми, его друзьями по казахстанской ссылке. Мне принесла свои неопубликованные воспоминания Вероника Валентиновна Туркина-Штейн, двоюродная сестра Н.А. Решетовской, первой жены писателя. Передала свои записки и переписку с А.И. Надежда Григорьевна Левитская. И абсолютным сюрпризом явились тридцать общих тетрадей (дневники изгнания) Натальи Дмитриевны Солженицыной. Это были поденные записи за восемнадцать лет: что думали и чувствовали, как жили и чем занимались Солженицыны в Вермонте. С каким волнением следили за начавшимися переменами в СССР. Как относились к Горбачеву и Ельцину. Как формировалось решение о возвращении. У меня дома, в комнате, где я работаю, лежало на полу «тридцать одно место архивов». Коробки, рюкзаки, пакеты: я ходила между ними два года. Никогда прежде не боялась, что меня, скажем, обокрадут… Но тут дрожала каждый день. Если б те коробки исчезли — то навсегда. Ведь все это были оригиналы. И как только я сдала книгу в издательство (в сентябре 2007-го) — немедленно заказала грузовичок и все развезла авторам. — В томе свыше 900 страниц. Все — подробная хроника судьбы. Но, читая, думаешь: человек такого масштаба, с таким опытом противостояния не может не быть сложен. Упорен в своем символе веры. Вероятно, труден для многих современников.  Вы намечаете эту тему лишь фрагментами дневников отца Александра Шмемана. Наверно, «психоанализ» в прижизненной биографии выглядел бы дико. И все же: у биографа не было такого соблазна? — Мудрейший совет дала мне Елена Цезаревна Чуковская. Она и в книге очень важный персонаж, и помогала на всех этапах. Она сказала: «Самым сложным для вас будет — решить, от чего отказаться. Если захотите охватить все — утонете». Мне, например, хотелось поместить свой анализ и «Архипелага ГУЛАГ», и «Красного Колеса». Или разобрать авторский «Дневник «Красного Колеса» — книгу уникального жанра, еще не опубликованную. Но я… удержалась. — «Дневник «Красного Колеса»  войдет в 30-томное Собрание сочинений Солженицына? И должен выйти в свет к концу 2008-го? — Да, именно так… Я, все же удержавшись от разбора «Дневника», включила в книгу биографический материал из него. На иное не имела права. Мне важнее было документально восстановить, чем лечили Солженицына в Ташкенте, какую дозу облучения он получил, как вообще выглядело «отделение радиологии» в начале 1950-х, чем анализировать «Раковый корпус». А в других главах я не хотела вставать в квазиакадемическую позу, рассуждая: «Вот тут он прав — а тут нет». Но я вполне допускаю, что когда-нибудь напишу книгу такого же объема — «Солженицын в изгнании». Или «Солженицын в полемике с Третьей эмиграцией». Или «Солженицын после возвращения в Россию». Однако это были бы совершенно другие книги. Для этих сюжетов следовало бы заниматься Западом и западной жизнью. Знать ключевые фигуры Запада — тех, кто влиял на общественное мнение 1970—1980-х. Поднимать всю прессу. Или тщательно изучать идеи Третьей эмиграции. Писать не только о том, как Солженицын воспринимал события, но и как эти люди — со своей точки зрения — воспринимали его. А в этом томе я писала хронику судьбы. — «Хроника судьбы» — мощный и цельный сюжет. У Солженицына есть цитата из Н.С. Тимашева: «Во всяком общественном состоянии есть, как правило, несколько возможностей… Какие из этих тенденций осуществятся, а какие нет, предсказать с абсолютной уверенностью нельзя: это зависит от встречи тенденций друг с другом. И потому человеческой воле принадлежит гораздо большая роль, чем это допускается старой эволюционной теорией». Кажется, эти «суммы векторов» человеческих воль и безволия, создающие историю, — главная тема «Красного Колеса». Но и к судьбе Солженицына эти слова кажутся эпиграфом. Вот уж человеческая воля — сквозь такой железный бурелом обстоятельств — менявшая разумение сотен тысяч. И отчасти, вероятно, — «общественное состояние» Отечества. — Он шел навстречу своей судьбе. Меня многое потрясает. Вот — будущий финал романа «В круге первом». Тот момент, когда тридцатилетний Александр Исаевич уходит из шарашки, от приемлемого быта, от работы математика, в особый лагерь каторжного режима. Навстречу судьбе. Потому что, ни попади он в Экибастуз, ни овладей профессией каменщика, мастерком и тачкой, не было бы «Ивана Денисыча». А не было б «Ивана Денисовича» — не было б и «Архипелага ГУЛАГ». На одном опыте шарашки его не напишешь. Ему нужно было пройти три года каторжного лагеря, пережить там мятеж и онкологическую операцию в тюремной больничке… Жизнь всегда ставила и ставит Солженицыну такие задачи, каких не ставит никому. Судьба (как ни назови, не будем поминать всуе) очень много требует от этого человека. И очень много ему дает. Но сначала требует, а потом дает. И это во всех линиях жизни отпечатано. Я не знаю, что ему еще предстоит. Но у меня ощущение, что судьба будет испытывать его до самого конца… — Однако широкий читатель идет широким шагом к «литературе клипа». А чтение того же «Красного Колеса» — нелегкий труд. Как будут читать Солженицына лет через двадцать? — Те же опасения высказывались и в 1994 году, когда Солженицын вернулся. Я хорошо помню то время. Многие литераторы говорили: «Солженицын привезет двадцать томов мертвого груза. Его никто никогда не будет читать». Да: с 1994 по 1998 год российские издатели почти не обращались к Солженицыну. Но в 1998-м что-то переломилось. Думаю, поворот связан с его книгой «Россия в обвале», вышедшей в июне 1998-го. — «Начинающая учительница получает, по пересчету, 12 долларов в месяц… Национальное производство в безучастных руках упало ¬в д в о е (во время войны с Гитлером упало только на четверть)… Национальные интересы у каждой страны свои, и отстаивать их… никакой не шовинизм». На какой странице «Россию в обвале» ни открой — хлестнет! Аналогов того же объема и силы я в 1990-х не помню. — Над книгой смеялись многие журналисты: «Какой обвал? Мы на подъеме!». Писали беспардонные рецензии: я цитирую кое-что. Но через три месяца случился дефолт. И те же самые люди горьким шепотом спрашивали (у меня, в частности): «Неужели старик знал?». Мне кажется, после «России в обвале» соотечественники его зауважали заново. И с 1998-го по нарастающей пошли публикации. Насколько я знаю, Н.Д. Солженицына как редактор его книг работает сейчас с двумя десятками издательств. А во «Времени» выходит 30-томное Собрание сочинений. В Россию Солженицын приехал с 20 томами вермонтского издания. Сейчас их тридцать. За эти годы написаны «Россия в обвале», двухтомное «Двести лет вместе», мемуарная книга «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Почти закончены «очерки возвратного времени» «Иное время — иное бремя». И первый тираж первых томов Собрания сочинений  (3000 экземпляров) ушел в один день. — Вы как биограф видите ли в судьбе А.И. Солженицына поворот, за которым писатель мог превратиться в общественного деятеля? Ведь чего-чего не ждали с середины 1970-х и до наших дней! Предрекали статус «русского аятоллы», «православный фашизм», даже въезд в Кремль на белом коне. Пока не дождались — хотя в декабре 2008-го писателю исполнится 90 лет. Он и в своем национальном чувстве так точно прошел между «нашими плюралистами» и «нашими державниками»… что оказался один. Словно вынес это чувство из некоей альтернативной России. Которой — по совокупности причин — не существует. — Я вижу только одну возможность поворота «прочь от судьбы». Если б его не арестовали 9 февраля 1945 года. Если б капитан Солженицын вернулся с фронта в Москву, в МГУ (ведь он был заочником МИФЛИ, а МИФЛИ слили с филфаком). Если б он — с его энергией, с его фантастическим трудолюбием — стал советским (официозным) писателем. Каким именно? Трудно даже вообразить. Но после лагерного опыта, после «ракового корпуса» не вижу возможности поворота. Когда он вылечился, он понял, что жизнь ему дарована. Понял это как чудо. И писал: «Моя вторая жизнь имеет вложенную цель…». Он много раз подчеркивал: «Я не диссидент». Он писатель — и никем иным никогда себя не чувствовал. Вот это та загадка, в которую никто никогда не хотел верить. Все, кто в 1990-х ожидал, что он пойдет во власть, не понимали: никакую партию он бы не возглавил, никакого поста не принял, хотя его ждали и звали. Но Солженицын, как это ни странно, силен, когда он один в поле воин. Он это доказал многократно. — Некорректный вопрос к биографу. Как вам кажется: как Александр Исаевич воспринимает относительную благодать «нулевых» — на фоне девяностых? Насколько прочным ему кажется это затишье? — Назову лишь факт: в июне 2007 года Александр Исаевич был награжден Государственной премией. Ее вручали в Кремле, в Георгиевском зале. Получала награду Наталья Дмитриевна. Но в зале стоял монитор — и шла на видео речь писателя, записанная накануне. Он сказал, в частности, что собранные им исторические материалы, сюжеты, картины жизни, прожитые Россией в смутные времена, войдут в сознание и память соотечественников, и горький этот опыт отвратит российское общество от новых губительных срывов. — Но от ордена 1998 года он твердо отказался. — Дав тем самым тогдашней власти крайне низкую оценку. Спустя десять лет в его словах прозвучала очень осторожная надежда. Елена Дьякова 23.03.2008 http://www.novayagazeta.ru/data/2008/20/27.html

Документальный демонтаж мифов

О книге Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын»

«ЖЗЛ». Серия «Биография продолжается». 935 страниц. Пятитысячный стартовый тираж вышел из типографии вчера. Первое серьезное жизнеописание включает фрагменты бесед автора и героя, письма из семейного архива А.И. Солженицына, строки из дневников Н.Д. Солженицыной «вермонтского периода». И свидетельства, записанные биографом на диктофон в 2006—2007 гг. Все — первоисточники первого ряда. Имя Сараскиной гарантирует филологическое качество и — как сказать? — внутреннее достоинство книги. А все ее прежние сюжеты (от «Бесов» в статьях Бердяева 1918 г. до новомученика С.И. Фуделя) уточняют оптику понимания темы. Но понимание темы «Александр Солженицын» стоит не на опыте филолога. Кто из русских, рожденных в ХХ веке, не чувствует кожей (нет: все-таки шкурой) слова Н.А. Струве из предисловия к первому изданию «Архипелага ГУЛАГ»: «…Книга воздаяния, суда, покаяния. В ней — мертвые встают с безумных строек, загубивших их, со дна подвалов и каналов, и взывают, как призраки в «Ричарде III», о воздаянии. …Из тех редких книг, что производят сдвиги не только в сознании людей, но и в самой истории». …Да это уж — простывшая водица, дистиллят новых времен: «из предисловия к первому изданию». А спокойная книга биографа позволяет досконально понять: как собирались в 1960-х источники к «Архипелагу…» — и 227 живых свидетельств, как создавалась книга, как переснималась на пленку (даже — как грозно проявлялась во тьме и багряном свете неуклюжей доцифровой фотооптики). И как парижский студент, внук Леонида Андреева, вывез эту пленку из СССР (а ведь и автор «Рассказа о семи повешенных» умер в разгар Гражданской в ужасе и отчаянии… лагерная судьба его сына Даниила известна). И как сам же Н.А. Струве, внук  П.Б. Струве, тайно готовил в Париже это самое первое издание. И как трубы семи частей книги грянули, умножились эхом переводов — круша книжное обаяние социализма в сознании интеллектуалов Европы, меняя сам «ветер века» (по формуле А.И. Солженицына), повторяя и грозно множа свидетельства эмиграции 1920-х, отнюдь не услышанные «внешним миром». Но это уже читательский пафос. А 900-страничная книга Людмилы Сараскиной на всем ее протяжении скрупулезно подробна и очень профессиональна. Только хроника судьбы на фоне окружения: от Солженицыных-Лаженицыных и Щербаков-Томчаков (предков и прототипов персонажей «Красного Колеса») до А.Т. Твардовского, Чуковских, Бориса Можаева, Юрия Любимова, бывших зэков, бывших врангелевцев, отца Александра Шмемана (самые тонкие и стереоскопичные оценки А.И.С. принадлежат его «Дневникам»). …Но путь показан без «мистических знаков» над ним. Сквозная тема биографии — документальный демонтаж мифов (сам Солженицын как-то заметил, что лишь его университетский диплом никогда не пытались объявить фальшивкой; уже диагноз, породивший «Раковый корпус», общественность пылко требовала перепроверить). А вот авторских оценок главного героя у Сараскиной почти нет. При 15-летнем опыте сотрудничества с писателем, при близости гражданских взглядов — биограф удерживается от них. Что лишь подтверждает качество книги. Жизнь героя здесь течет в массиве его сочинений — как река с притоками в землях своего бассейна, на своих почвах. Нет пересказов. Но, читая Сараскину, попутно перечитываешь и гарвардскую речь Солженицына 1978 года с ее точнейшими (теперь и для нас — в пределах Садового кольца) оценками. И «Размышления о Февральской революции». И «Россию в обвале» (1998). И прогнозы (тридцатилетней давности!) о том, каким лакомым яблоком раздора может стать Сибирь — если Россия не утвердит права на нее «сбережением земли». Но вот ключевой вопрос — что значит для России-2008 этот человек 1918 года рождения? Какие смыслы он фокусирует в себе сегодня, в стране, уже слегка подернутой сытостью, да зато почти переставшей читать толстые книги о своем XX веке… и о XXI тоже, кстати сказать? А на этот вопрос не ответишь наспех… Пока сообщаем: тираж 900-страничной книги «Александр Солженицын» вышел из типографии вчера. Беседу с автором книги Людмилой Сараскиной читайте в № 20 «Новой». Елена Дьякова 20.03.2008 http://www.novayagazeta.ru/data/2008/19/29.html

Сараскина Л. И. Александр Солженицын. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 944 с.;
ил. — (ЖЗЛ: Биография продолжается: сер. биогр.; вып. 9)

Солженицын — великий. Писатель, общественный деятель, человек. Все это не требует расшифровки. Масштабная, первая полная его биография — а она богата крутыми поворотами судьбы: от узника Гулага до нобелевского лауреата, от гонимого властями диссидента до триумфально вернувшегося на родину властителя дум — приурочена к 90-летию писателя. Л. И. Сараскина — писательница известная, критик, доктор филологических наук, она выпустила уже шесть книг в биографическом жанре. Для нее привычна работа с архивными документами. Однако работу над этой книгой можно назвать поистине уникальной благодаря личному знакомству биографа с писателем и их многолетнему сотрудничеству. В распоряжение биографа были представлены материалы из личного архива писателя, подлинные документы, в том числе чудом сохранившиеся детские тетрадки с первыми повестями и тетрадки с юношескими стихотворениями. Вместе с писателем в его кабинете в Троице-Лыкове она проследила по военным картам весь его фронтовой путь. Свои личные дневники и письма раскрыла перед ней жена писателя, Н. Д. Солженицына. Его сыновья принимали автора биографии в Пяти Ручьях, легендарной вермонтской усадьбе, возили в Кавендиш и Клермонт, дали почувствовать атмосферу их Америки. В ее руках побывали записки, письма, воспоминания, дневники тех, кто соприкасался с А. Солженицыным, со многими из них она вела продолжительные беседы. Неоднократно вела содержательные разговоры и с самим Солженицыным, и с членами его семьи. Все это позволило создать документально выверенную биографию, разобраться в объемной мифологии, связанной с его именем и различной по своим целям. Биография эта не только попытка выстроить событийную линию жизни А. Солженицына (это успешно сделано в двадцатипятистраничной «Хронологии жизни и творчества А. И. Солженицына» с замечательной финальной строкой «Биография продолжается»), но и осмыслить роль писателя и мыслителя в истории современной России и русской культуры. В определенном смысле книга является и итогом размышлений историка отечественной литературы над литературными и общественными процессами в России от ХIХ века до наших дней. Заслуживает уважения принцип, с которым автор биографии подходит к своей работе. «Биограф — не судья и не прокурор, а историк и летописец, свидетель и собиратель, изыскатель и следопыт. Он не хозяин жизни своего героя, не наследник его мира, а лишь усердный, смиренный работник… осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями — вот он, искомый принцип работы биографа». Как и положено в книгах этого жанра, представлены уникальные фотографии, в основном из архивов Солженицыных, «Краткая библиография» (около пяти страниц), включившая в себя произведения А. И. Солженицына, литературу о нем, ссылку на наиболее полные библиографические источники по литературе о творчестве и жизни писателя.

http://magazines.russ.ru/neva/2008/6/zi.html