Эта удивительная история началась давно и обычно об этом пишут так: «В один из весенних дней 1834 года профессор русской словесности и близкий друг Пушкина и Жуковского П.А.Плетнёв, поднявшись на университетскую кафедру, начал вместо лекции читать студентам стихотворную сказку. А закончив чтение, раскрыл изумлённой аудитории имя автора – тут же сидевшего Петра Ершова. Вскоре после этого сказку узнала вся Россия. Первая её часть была опубликована в апрельском номере «Библиотеки для чтения»; в июне того же года «Конёк-горбунок» вышел отдельным изданием. Успех был колоссален» (1).

Или так: «Наконец, весной 1834 года в жизни Петра Ершова произошло, пожалуй, самое радостное событие. Профессор русской словесности Пётр Александрович Плетнёв, большой друг русских поэтов и писателей, вошёл в аудиторию, возбуждённый, взволнованный и вместо обычной лекции, поднявшись на кафедру, прочёл стихотворную сказку «Конёк-горбунок». А в ответ на восторженные аплодисменты слушателей он поднял со студенческой скамьи самого виновника торжества, Петра Павловича Ершова, поздравив его с настоящим литературным успехом. Затем в апрельском и июньском номерах «Библиотеки для чтения» за 1834 год сказка Ершова предстала на суд взыскательной петербургской публики. Сам Пушкин, прочтя её, сказал: «Ершов владеет языком точно своим крепостным мужиком. Теперь мне можно и оставить этот род поэзии»… в памяти современников и потомков осталось лишь одно юношеское произведение, «проба пера» 19-летнего автора. Всё написанное им позднее не выдержало ни суда современников, ни испытания временем и осталось достоянием узкого круга любителей русской словесности. Загадка неожиданного взлёта Ершова и столь же внезапного угасания до сих пор волнует знатоков его творчества и до сих пор она окончательно не разгадана» (2).

Смотрю глазами следователя: в июне 1834 года было получено лишь цензурное разрешение на издание всей сказки, а 5 октября 1834 года в №225-м «Северной пчелы» появился анонс, т.е. предварительноеобъявление, о выходе «Конька-горбунка» отдельным изданием, о чём ершововед (далее «ершоведы», поскольку «ершововеды» звучит хоть и научно, но тяжко) В.Г.Утков написал ещё в 1950 году (3). В 1970 году тот же Утков написал: «В октябре того же года в Петербурге вышло отдельное издание «Конька-горбунка» (4), что и повторил в 1979 году (5). Однако всё это не помешало ни И.П.Лупановой (1976г.), ни Ю.В.Лебедеву (1990г.), ни в 1974 году доктору филологических наук В.П.Аникину (6), отталкиваться не от уже установленной Утковым даты полного издания «Конька», а - от некой выдуманной и приближенной ими к дате цензурного разрешения.

Эту же ошибку совершила и Анна Ахматова при написании статьи о пушкинском стихотворении «Царь увидел пред собою», когда она только в этой одной статье дважды (!) вышла на «Конька», поскольку сначала заметила сходство пейзажа с царевной в «Коньке» и в черновике «Золотого петушка», а затем написала: «Не зачёркнутая в рукописи строка «Что за притча молвит он» - не перенесена в беловик. Может быть, Пушкин заметил, что это же восклицание встречается в только что вышедшей тогда (летом 1834г.) сказке Ершова «Конёк-горбунок». Этим же можно объяснить и колебания в выборе пейзажа» (7).

Отличная мысль! Но вот нестыковка: не был ведь ещё «Конёк» напечатан полностью, и в частности с теми сценами, о которых пишет Ахматова. Пушкин-то писал «Золотого петушка» в сентябре 1834 года, а «Конёк» в полном объёме появился в октябре. Конечно, тут Ахматова могла бы свалить вину за свою ошибку на тех ершоведов, которые к моменту написания её статьи путались со временем издания «Конька». Однако почему она так уж им поверила и не посмотрела, что тот же «Конёк» неоднократно печатался со значительным разрывом времени от момента цензурного разрешения? Так, цензурное разрешение 4-го издания было дано 22 сентября 1855г., а напечатали его только в 1856 году; цензурное разрешение 5-го издания было дано 17 августа 1860г., а напечатано оно было опять же только в следующем году! Да и второе издание, имея цензурное разрешение от 22 декабря 1839г. в этом году не вышло.

И поэтому нельзя было надеяться, что если 4 июня 1834г. полному тексту «Конька» дано было цензурное разрешение, то так уж и был он тем же летом и напечатан! Не был! А ведь если бы Ахматова знала, что полного «Конька» ещё в печати не было, а Пушкин в своих черновиках уже вовсю заимствует из него чуть ли не целые сцены и выражения, то и ссылка на его хорошую память, и на то, что он якобы мог читать «Конька» до публикации, не смогли бы, я думаю, снять её настороженности в отношении этой сказки.

Кстати, в мае 2007 года в интервью журналу «Православный просветитель» Т.П.Савченкова, ершовед из Ишима, лукаво попыталась сгладить данное противоречие, сказав следующее: «Последняя сказка – «О золотом петушке» - была уже вчерне написана, когда появился «Конёк-Горбунок». Это подметила Анна Андреевна Ахматова: прочитав «Конька», Пушкин даже внёс некоторые изменения в беловой, окончательный вариант «Сказки о золотом петушке». Ведь поначалу его Царь-девица сидела в шатре на берегу моря. Увидев точно такой же образ в сказке Ершова, Пушкин перенёс её в горы».

Однако к сентябрю 1834г. «Золотой петушок» не был уже «вчерне написан», а «Конёк» с данной сценой не был ещё напечатан! Да и выехал-то Пушкин из Петербурга, где «Конёк» готовился к печати, ещё 25 июля, а закончил «Золотого петушка» 20 сентября. Вернулся же из Болдина в Петербург он только к середине октября. И лишь тогда он имел возможность приобрести изданного там «Конька».

Ошибкой является и утверждение Савченковой о том, что Пушкин «перенёс в горы» Царь-девицу, поскольку именно из-за этого образа у него осенью 1833г. как раз и застопорилось дальнейшее написание «Золотого петушка», а когда следующей весной он получил в подарок от Катенина его «Княжну Милушу», то и позаимствовал оттуда уже не царевну, а Шамаханскую царицу. Подчеркну: царицу, а не царевну! Что не одно и то же и что имеет, как мы увидим позже, большое значение. 

Правда, кроме лености и невнимательности ершоведов можно найти и уважительную причину заблуждений в датировке полного издания «Конька». Это прежде всего послесловие к «Коньку» в БдЧ, где уведомлялось: «Полная поэма г.Ершова состоит из трёх таких же частей и в непродолжительном времени выйдет в свет особою книгою» (10). Вот на это-то «непродолжительное время», я думаю, и «купились» многие ершоведы (кроме, В.Г.Уткова, конечно). И при этом они хотя бы для подстраховки не спросили себя: а каково вообще могло быть «непродолжительное время» издания книг в том же 1834г.? Лучше всего нам даст ответ пример с пушкинской «Историей Пугачёва». Так, 3 июля 1834г. Пушкин сдал свою «Историю Пугачёва» в типографию для печати, но само печатание растянулось на более чем четыре месяца, закончившись лишь в ноябре, о чём можно судить по письму Пушкина Бенкендорфу от 23 ноября 1834г. Но и этого оказалось мало, поскольку между напечатанием книги и её поступлением в продажу прошло ещё не менее месяца! И лишь около 28 декабря 1834г. первое издание «Истории Пугачёва» легло на прилавки магазинов, после чего желающие и смогли его купить. Книга вышла в свет! Тут уж, говоря словами Пушкина, «Не скоро ели предки наши»!

Кстати, та же Т.П.Савченкова в своей статье «Конёк-Горбунок» в зеркале «сенсационного литературоведения» (11) упрекает пушкинистов А.Лациса и В.Козаровецкого в ошибочной датировке публикации первой части «Конька», поскольку дата выхода БдЧ была якобы не в апреле, а 5 мая 1834 года. Но при этом опять же не задается вопросом, а откуда же могла быть такая ошибка?

И действительно, почему Лупанова пишет об «апрельском номере» БдЧ, а Савченкова о «майской книжке» этого же журнала? Или может быть, номер БдЧ был апрельский, а вышел в мае? И если уж Лацис и Козаровецкий допустили ошибку в датировке на пять дней, то разве не была она обусловлена тем, что целые поколения ершоведов в течение многих десятилетий дружно утверждали, что первая часть «Конька» появилась именно в апреле 1834г. А Богданова из Новосибирска так вообще написала: «Первая часть сказки в марте 1834г. появилась в «Библиотеке для чтения»! (12). Надо же! Цензурное разрешение дано 31 марта и, если верить А.А.Богдановой, то в тот же день первая часть «Конька» сразу же была и напечатана! Прямо как у Остапа Бендера: «утром деньги, вечером стулья».

А ведь Лацис и Козаровецкий всё же не ершоведы, и как бы они были неправы, но их достоинство уже в том, что они своим «сенсационным литературоведением» весьма растревожили ершоведов и тем самым заставили их работать! Однако главное, я думаю, всё же прячется в другом. Главное - это та уверенность, с которой редактор О.И.Сенковский указал на все три части «Конька» и пообещал их скорое издание, поскольку это прямо говорит о том, что он был ознакомлен с «Коньком» в довольно полном объёме, позволявшим давать подобные обещания.

А отсюда и возникают вопросы: а каковы же причины раздельного издания «Конька», если к дате цензурного разрешения его полный текст был почти готов? Почему бы не подождать немного и не напечатать её всю? К сожалению, текстолог Д.М.Климова не задалась этими вопросами, поспешив написать, что «Ко времени публикации первой части в БдЧ было уже подготовлено к печати I изд.» (13). Но это не так! И я не зря сказал выше слова «почти готов», поскольку главной причиной отдельного издания первой части «Конька», как мы увидим позже, всё же была незавершённость, имевшаяся во второй его части. И самое удивительное, во что трудно и поверить, - незавершённость какого-то одного, но очень важного для автора стиха. И это при том, что стихов в «Коньке» к этому времени уже было написано более двух тысяч!

Однако не было ли каких-нибудь других, пусть и не главных, но всё же причин и отдельной публикации первой части «Конька», и чтения её студентам университета?

Ответ, я думаю, может дать следующая версия: по всем признакам П.А.Плетнёв читал первую часть «Конька» своим студентам не только до публикации (а иначе как бы он «раскрыл изумлённой аудитории имя автора», если оно уже напечатано в журнале!), но даже и до времени получения цензурного разрешения. А это уже определённый риск, поскольку некоторые строки из этой первой части цензор всё же вымарал. И я думаю, что если бы руководство Петербургского императорского университета узнало о чтении студентам нецензурных строк «Конька», то у Плетнёва могли бы быть серьёзные неприятности.

И поэтому вопросы: зачем Плетнёв, прекрасно знавший, например, о том, что ранее только за чтение в узком кругу друзей неопубликованного «Бориса Годунова» Пушкин получил нагоняй от Бенкендорфа, рисковал, читая студентам не прошедшего цензуру «Конька»? Или он очень хотел посмотреть на реакцию «изумлённой аудитории» после раскрытия ей имени автора? Или он боялся, что после представления этого автора кто-нибудь из его сокурсников вдруг встанет да и скажет при всех: «Да не мог Петька Ершов такую сказку написать, потому что …»? И доводы несогласного студента могли бы оказаться весьма убедительными!

Но никто из «изумлённой аудитории» не встал и не возмутился. Ни после пробного чтения, ни после пробной, на мой взгляд, публикации первой части. Так же, как и все другие читатели или слушатели сказки.

И «Конёк» начал свой удивительный путь под именем никому ранее неизвестного «сказочника» Петра Павловича Ершова, человека весьма скрытного и, по определению его университетского товарища А.К.Ярославцева, «загадочного», сына умершего в прошлом году полицейского чиновника.