В приморском городе N рядом с домом престарелых находится заброшенный парк с чугунными скамейками, отлитыми ещё в довоенное время. На двух или трёх из них, сохранивших свои деревянные рейки с облупившейся краской, можно сидеть и сейчас.
На крайнюю от дома скамейку уже четвёртый раз за последнюю неделю приходит Галина Ивановна, бывший педагог, а в последние годы перед пенсией, завуч одной из центральных городских школ. Она приходит сюда вовсе не от того, что в доме престарелых её что-то не устраивает – там, в общем-то, не плохо: и кормят вкусно, и врачи постоянно о здоровье спрашивают. Просто в этом доме Галина Ивановна первую неделю и пока ещё не свыклась с мыслью, что это действительно её место.

Сидя вне своей новой территории обитания и глядя на лёгкие, сухие листья под ногами, она размышляет о превратностях своей судьбы.
Рядом со сквером, останавливается дорогая синяя иномарка, из задних дверей которой выходит женщина, примерно ровесница, одетая по-дачному (это как-то сразу угадывается). А со стороны водителя – молодой человек с папкой в руке. Он кладёт эту папку на капот, раскрывает её и перебирает какие-то бумаги. Судя по всему, ему нужно сходить куда-то по делам, а женщина не хочет ждать его в машине.
Так уж выходит, что самая ближняя от них «дееспособная» скамейка как раз та, на которой сидит Галина Ивановна, и женщина направляется прямо к ней. Не дойдя нескольких шагов, она, спохватившись, ощупывает карман своей вязаной серой кофты и быстро оглядывается.
– Гена! – не громко окликает она. – Я в машине телефон забыла.
Молодой человек убирает бумаги в папку, видимо, уже разобравшись с ними, заглядывает в салон и находит там сотовый телефон.
– Извини, Гена, – говорит женщина, когда он приносит ей его, – гоняю тебя зря. Думала, позвоню Наташе, пока ты в банк бегаешь. Пусть она на стол накроет, ты хоть немного подкрепишься, прежде чем по делам ехать.
– Да ладно мама, чего вы извиняетесь, – отмахивается Гена, он смотрит на свободный край скамейки. – Подождите, я плед принесу. Скамейка, наверное, холодная.
Быстро сбегав к машине, он возвращается со сложенным пледом и, совсем приблизившись к скамейке, обращается к Галине Ивановне:
– Здравствуйте! Ничего, что мы вас потревожим?
– Ничего, ничего.
Женщина, наконец, устраивается на своём месте, тоже извиняется за беспокойство, делает свой короткий звонок и, зачем-то показывая телефон Галине Ивановне, поясняет:
– Внучка. На даче сегодня ночевала. Ездим вот… Там ещё разной уборки навалом...
Галина Ивановна лишь грустно кивает головой. Да знает она, что это такое. Была дача и у неё…
– А Гена – это ваш сын? Или зять? – спрашивает она.
– Сын.
– Он, вам не родной?
– Почему это? – даже чуть обижается женщина.
– Он вас на «вы» зовёт…
– Хм-м… У нас принято так. Я своих родителей так называла и меня все мои дети так называют. У меня их трое. Так и отца своего называли…
– Извините, – говорит Галина Ивановна, – просто не привычно сейчас...
– Да, ничего, – отвечает женщина, – это же от воспитания зависит…
И тут, уже одного слова «воспитание» бывший завуч чувствует, невольно поднимающееся раздражение. У нас ведь сейчас плюнуть некуда, заговоришь о воспитании, так все подряд ушинские, да макаренки. А вот повоспитывали бы они современных учеников… Теперь эта случайная соседка по скамейке уже не кажется Галине Ивановне такой привлекательной, какой показалась вначале. Она, вроде, и говорит с каким-то вызовом, с неким самодовольством что ли… Ну, удалась у неё жизнь, повезло ей, так что ж теперь?
– А вы, простите, кто по образованию? – спрашивает Галина Ивановна.
– Да бухгалтер, простой бухгалтер, – неловко улыбнувшись, говорит соседка.
– Ну вот, видите, бухгалтер…
– Вы это к чему?
– Просто я хотела сказать: да при чём здесь воспитание? Оглянитесь кругом. Родители для детей – пустое место. У кого сейчас нет проблемы с детьми? Ну, бывает, конечно, кому-то и везёт…
– Как это везёт? Простите, а у вас дети есть?
– Есть.
– Сколько?
– Да тоже трое, – вдруг упавшим голосом признаётся Галина Ивановна.
– Во, какое совпадение! – обрадовано восклицает женщина.
Это обстоятельство, видимо, кажется ей чем-то располагающим, и она предлагает познакомиться. Нечаянную собеседницу зовут Любовь Иннокентьевна. Раздражение Галины Ивановны от этого знакомства только увеличивается, и Любовь Иннокентьевна, тут же замечает его.
– Ладно, – примирительно предлагает она, – закроем эту тему… Вон, поглядите, какая нынче осень чудесная. А на даче что творится! Урожай в этом году такой богатый, что мы на одной нашей даче сделаем запасы на все три семьи.
Ну, вот… Закрыла, называется, тему… А сама снова, так или иначе, о детях. Хотя, о чём ещё ей говорить, если это и есть её жизнь, как-то совершенно принципиально не совпадающая с жизнью Галины Ивановны? И подумав так, бывший завуч не выдерживает сама. Тем более, это-то у неё сейчас и болит.
– Вот вы говорите: воспитание… А вы думаете я своих детей плохо воспитывала? Да так же, как и все, любила, заботилась… Не в воспитании тут дело. Дети сейчас совсем другие. Не одна я так думаю. Я сейчас, как говорится, волей судеб в новом коллективе оказалась, так там иного мнения и нет.
Любовь Иннокентьевна вздыхает. Ей совсем не хочется портить себе предстоящий день, но разговор-то уже идёт...
– А вы знаете, в чём я совершенно убеждена? В том, что дети никогда не бывают виноваты. Спросите: почему? Потому что все они из семьи. А семейное воспитание – дело очень тонкое, хотя все считают себя в этом знатоками.
Галина Ивановна едва не всплёскивает руками: да почему же она её-то слова говорит?
– Ну-ну, – почти уже совсем ядовито произносит она, – и что это, интересно, за тонкости воспитания, не известные никому?
Любовь Иннокентьевна на минуту задумывается.
– Вообще-то, этих тонкостей много, – говорит она. – Ну, вот хотя бы эта... Скажите: вот когда ваш маленький ребёнок ударялся в детстве обо что-то, ну, например, о стул или угол стола, то как вы его успокаивали?
Галина Ивановна смотрит с недоумением. А при чём здесь это? Сейчас, вот так, вдруг, она даже и вспомнить тех слов не может.
– Я напомню, – не дождавшись её, продолжает Любовь Иннокентьевна. – Вы говорили: «Ах, этот нехороший стул! Он сделал тебе больно! А вот мы тоже его ударим. Вот так тебе не хороший стул, вот так! Не обижай нашего Ванечку или Санечку, не делай ему больно!» Или другой вариант: "У кошки – боли, у собачки – боли, а у нашего хорошенького Ванечки или Санечки – заживи..." И ваш ребёнок был доволен этим обсстоятельством, успокаивался и улыбался. Ведь, обычно, это было так?
– Так, – ошарашенно соглашается Галина Ивановна, пожалуй, впервые за свою жизнь, задумываясь над тем, почему это было именно так... Все так делали и делают... Это вроде бы и не воспитание даже, а так, привычная присказка, надёжный приём. – А что же говорили в таких случаях вы? – спрашивает она Любовь Иннокентьевну.
– А я говорила, так, как слышала это от мамы и от бабушки. Я говорила: «Ой, Геночка, как тебе больно! Ты ударился. А ведь ты сделал больно и стульчику. Только стульчик не умеет плакать. Давай пожалеем его, скажем: прости нас стульчик, мы не станет тебя больше бить, не станем делать больно…»
И тут Галина Ивановна почти физически чувствует какое-то внутреннее осыпание всего своего многолетнего педагогического и воспитательного гонора…. Она и сама не дура, и сразу видит всю разницу между тем и другим.
– Ну, вы и скажите, – всё же ещё на каких-то остатках своего несогласия говорит она уже просто по инерции, – как можно сравнить боль своего ребёнка и… какого-то стула. Тут ещё додуматься надо, что стулу может быть больно….
– Хм-м… А додуматься надо. Я постоянно призываю к этому всех своих молодых знакомых. Ведь потом перед ребёнком окажется не «какой-то» стул, а «какая-то» кошка, которая случайно царапнула его, ну, значит, будет правильно её побить. Тем более, что сама мама узаконила положение, когда кошке больно, а тебе нет... Потом «какая-то» собака, потом «какой-то» человек, «какая-то» бабушка или просто старуха, потом «какие-то» отец или мать…
– Мама, я уже всё! – радостно показывая папку, докладывает сын Любовь Иннокентьевны, прихода которого женщины не заметили, – пойдёмте…
Он протягивает матери руку, а когда она легко и, в общем-то, не нуждаясь в помощи, поднимается, забирает плед со скамейки.
– До свидания! – говорит он Галине Ивановне, дружелюбно взглянув на неё.
– До свидания! – говорит ей и Любовь Иннокентьевна.
Галина Ивановна остаётся, как замороженная. Ей кажется, что её новая знакомая, которую она, уже наверняка, никогда не увидит, сказала ещё не всё. Да, пожалуй, всего и не надо. Тут и так, всё ясно... «Странно, – думает она, – казалось бы, такая мелочь – утешить, плачущего ребёнка… Да его в этот момент хочется просто утешить и даже не важно как… Но ведь выходит, что мои-то дети утешались агрессией, которую они проявляли, местью, причинением боли, а дети этой женщины вниманием, сочувствием, состраданием. Вот тебе и мелочь...»
А сколько приходилось ей заниматься воспитанием в школе, где были специальные программы патриотического воспитания, привития доброты, внимания, уважения, любви к Родине большой, и к малой… Ну, да – попробуй привей потом всё это, если в семье в голову уже вбито другое…. Это как с некоторыми горе родителями, которые считают, что на матах ребёнок быстрее учится говорить. Ну, мол, пусть он сначала заговорит, как следует, а уж от матов-то мы его потом быстренько отучим. Да уж вытащи потом из него то, что упаковано на самое дно…» Так же и здесь…
Галина Ивановна смотрит, как садится в машину Любовь Иннокентьевна, как закрывает за ней дверь её сын. Сейчас на даче они будут пить чай... Машина легко и бесшумно стартует, блеснув хромированными дисками, и Галина Ивановна вспоминает, что ей тоже пора возвращаться. В её новом доме в одиннадцать часов дают по кружке овсяного отвара, очень полезного для пищеварения.
Бывший завуч поднимается, проходит несколько шагов и вдруг, вытянув руку, утыкается ладонью в шершавый ствол старого тополя. Ей вспоминается свой сын, который привёз её сюда так же на своей машине, и за всю эту первую, трудную неделю лишь однажды позвонил по сотовому, сказав несколько, по сути-то, пустых слов. Вспоминается дочь, которая пряча глаза, складывала в чемодан её кофты и чулки. А вторая дочь не приехала вовсе…
«Простите меня, мои дорогое, – заплакав, шепчет Галина Ивановна, – простите, меня, дуру, за то, что я вырастила вас такими несчастными…»
И в этот момент перед мысленным взором Галины Ивановны и Пашенька, который привёз её сюда, и Катюша, которая помогала собирать вещи, и Настенька, которая не решилась приехать, и внучки, которые у неё уже есть..."