12 мест на Земле, где не ступала нога человека

 

Это только кажется, что любая местность на нашей планете исхожена вдоль и поперек: все острова открыты, все горы покорены. На самом деле, есть места, где до сих пор еще не ступала ничья нога.

Большинство из этих мест просто слишком опасны для исследования человечеством. Существуют глубоководные впадины, в которых слишком сильное давление, чтобы их можно было пережить, места, где постоянно извергаются вулканы, и даже некоторые места, где погода слишком сурова, чтобы их можно было вынести — это просто доказывает, что Мать-Природа все еще правит на Земле.
 

Звездные горы Папуа-Новой Гвинеи

В настоящее время считается, что этот горный массив в Папуа-Новой Гвинее - одно из самых влажных мест во всем мире: годовое количество осадков превышает 10 000 мм в год. Дождь настолько проливной, что в этом горном массиве нет ни одного места, где можно было бы разместить метеостанцию.
На самом деле в 1959 году этот район пытался исследовать и нанести на карту Ян Снип, голландский колониальный государственный служащий. Даже имея два вертолета, экспедиция все равно полагалась только на рабочую силу после того, как один из вертолетов разбился.

Читать далее...

СЛАВА БЕЗУМЦАМ,КОТОРЫЕ ЖИВУТ, КАК БУДТО ОНИ БЕССМЕРТНЫ...

 

Где найти ссылки МР3

Серия сообщений "музыка":

Часть 1 - Плейкаст "Два голубя"
Часть 2 - Плееры на картинке
Часть 3 - Душевная музыка. Светлана Копылова.
Часть 4 - Создание музыки ОНЛАЙН
Часть 5 - Где найти ссылки МР3
Часть 6 - Музыкальный альбом "Гуляночка"
Часть 7 - Музыка любви
...
Часть 9 - Счастье подобно бабочке }i{ - плейкаст
Часть 10 - Одиночества остров
Часть 11 - Новогодние клипы

Серия сообщений "Памятка для Лиру":

Часть 1 - Как узнать цветовой HTML код
Часть 2 - Бегущая строка из картинок или текста
...
Часть 8 - Фон для поста
Часть 9 - Учимся делать рамки
Часть 10 - Где найти ссылки МР3
Часть 11 - Где найти ссылки МР3 (2)
Часть 12 - Учимся делать рамки. Урок 2.
...
Часть 17 - Плееры для Лиру
Часть 18 - Развернуть картинку прямо на странице поста
Часть 19 - Вставить чужую рамку себе в пост

Наталья Крандиевская. Первый поэт ленинградской блокады

Сегодня в Питере опять не читают Крандиевскую. Ту, которая Наталья Васильевна. Ту, которая великий русский поэт. И – это уже отдельной строкой! – великий поэт самой страшной в человеческой истории военной блокады.
Современникам нужна поэзия. Поэзия попроще, построже, подеревянней. Чтоб не стыдно было и при начальстве огласить, и по ящику продекламировать, и школьнице на бантик повязать.
В этом смысле мы пока все – современники блокады, младшие современники того поколения ленинградцев, которое 900 дней вместо хлеба жрало мякинный суррогат агитпропа.
А тот хлеб, который мог спасти тысячи жизней – вот он, перед нами, в тоненьком томике ее стихов.

Наталья КРАНДИЕВСКАЯ

В ОСАДЕ Сыну моему Мите посвящаю (1941–1943) * * * А беженцы на самолётах Взлетают в небо, как грачи. Актеры в тысячных енотах, Лауреаты и врачи. Директор фабрики ударной, Зав-треста, мудрый плановик, Орденоносец легендарный И просто мелкий большевик. Все, как один, стремятся в небо, В уют заоблачных кают. Из Вологды писали: — Хлеба, Представьте, куры не клюют! — Писатель чемодан каракуль В багаж заботливо сдает. А на жене такой каракуль, Что прокормить их может с год. Летят. Куда? В какие дали? И остановятся на чём? Из Куйбышева нам писали — Жизнь бьет по-прежнему ключом. Ну, что ж, товарищи, летите! А град Петра и в этот раз, Хотите ль вы, иль не хотите, Он обойдется и без вас! Лишь промотавшиеся тресты В забитых наглухо домах Грустят о завах, как невесты О вероломных женихах. <1941> * * * В кухне крыса пляшет с голоду, В темноте гремит кастрюлями. Не спугнуть её ни холодом, Ни холерою, ни пулями. Что беснуешься ты, старая? Здесь и корки не доищешься, Здесь давно уж злою карою, Сновиденьем стала пища вся. Иль со мною подружилась ты И в промерзшем этом здании Ждёшь спасения, как милости, Там, где теплится дыхание? Поздно, друг мой, догадалась я! И верна и невиновна ты. Только двое нас осталося — Сторожить пустые комнаты. <1941> * * * Шаркнул выстрел. И дрожь по коже, Точно кнут обжёг. И смеётся в лицо прохожий: «Получай паек!» За девицей с тугим портфелем Старичок по панели Еле-еле бредет. «Мы на прошлой неделе Мурку съели, А теперь — этот вот...» Шевелится в портфеле И зловеще мяукает кот. Под ногами хрустят На снегу оконные стекла. Бабы мрачно, в ряд У пустого ларька стоят. «Что дают?» — «Говорят, Иждивенцам и детям — свекла». <Зима 1941–1942> * * * Как привиденья беззаконные, Дома зияют безоконные На снежных площадях. И, запевая смертной птичкою, Сирена с ветром перекличкою Братаются впотьмах. Вдали над крепостью Петровою Прожектор молнию лиловую То гасит, то зажжёт. А выше — звёздочка булавкою Над Зимней светится канавкою И город стережёт. <Зима 1941–1942> * * * За спиной свистит шрапнель. Каждый кончик нерва взвинчен. Бабий голос сквозь метель: «А у Льва Толстого нынче Выдавали мервишель!» Мервишель? У Льва Толстого? Снится, что ли, этот бред? Заметает вьюга след. Ни фонарика живого, Ни звезды на небе нет. <Зима 1941–1942> * * * Идут по улице дружинницы В противогазах, и у хобота У каждой, как у именинницы, Сирени веточка приколота. Весна. Война. Всё согласовано. И нет ни в чём противоречия. А я стою, гляжу взволнованно На облики нечеловечии. <1942> * * * Вдоль проспекта — по сухой канавке Ни к селу, ни к городу цветы. Рядом с богородицыной травкой Огоньки куриной слепоты. Понимаю, что июль в разгаре И что полдень жатвы недалёк, Если даже здесь, на тротуаре, Каблуком раздавлен василёк. Понимаю, что в блокаде лето, И как чудо здесь, на мостовой, Каменноостровского букета Я вдыхаю запах полевой. <Лето 1942> * * * На крыше пост. Гашу фонарь. О, эти розовые ночи! Я белые любила встарь, — Страшнее эти и короче. В кольце пожаров расцвела Их угрожающая алость. В ней всё сгорит, сгорит дотла Всё, что от прошлого осталось. Но ты, бессонница моя, Без содрогания и риска Глядишь в огонь небытия, Подстерегающий так близко, Заворожённая глядишь, На запад, в зарево Кронштадта, На тени куполов и крыш… Какая глушь! Какая тишь! Да был ли город здесь когда-то? * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Свидание наедине Назначил и мне командор. Он в полночь стучится ко мне, И входит, и смотрит в упор. Но странный на сердце покой. Три пальца сложила я в горсть. Разжать их железной рукой Попробуй, мой Каменный Гость. <1943> * * * Лето ленинградское в неволе. Всё брожу по новым пустырям, И сухой репейник на подоле Приношу я в сумерках к дверям. Белой ночью всё зудит комарик, На обиды жалуется мне. За окном шаги на тротуаре — Кто-то возвращается к жене. И всю ночь далекий запах гари Не дает забыть мне о войне. <Лето 1943> * * * По радио дали тревоги отбой. Пропел о покое знакомый гобой. Окно раскрываю и ветер влетает, И музыка с ветром. И я узнаю Тебя, многострунную бурю твою, Чайковского стон лебединый, — шестая, По-русски простая, по-русски святая, Как родины голос, не смолкший в бою. <1943> * * *

* * * Рембрандта полумрак У тлеющей печурки. Голодных крыс гопак, — Взлетающие шкурки. Узорец ледяной На стёклах уцелевших, И силуэт сквозной Людей, давно не евших. У печки разговор, Возвышенный, конечно, О том, что время — вор, И всё недолговечно. О том, что неспроста Разгневали судьбу мы, Что родина свята, А все мы — вольнодумы. Что трудно хоронить, А умереть — не трудно… Прервав беседы нить Сирена стала выть Истошно так и нудно. Тогда брусничный чай Разлили по стаканам, И стала горяча Кишечная нирвана. Затихнул разговор. Сирена выла глуше. А время, старый вор, Глядя на нас в упор, Обкрадывало души. <1941 или 1942> * * * На стене объявление: «Срочно! На продукты меняю фасонный гроб Размер ходовой. Об условиях точно — Гулярная, девять». Наморщил лоб Гражданин в ушанке оленьей, Протер на морозе пенсне, Вынул блокнот, списал объявленье. Отметил: «справиться о цене». А баба, сама страшнее смерти, На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое! Фасо-о-нный ещё им, сытые черти. На фанере ужо сволокут, погоди-ка». <1942> * * * На салазках кокон пряменький Спеленав, везет Мать заплаканная, в валенках, А метель метет. Старушонка лезет в очередь, Охает, крестясь: «У моей вот тоже дочери Схоронен вчерась. Бог прибрал, и, слава Господу, Легше им и нам. Я сама-то скоро с ног спаду С этих сό ста грамм». Труден путь, далек до кладбища. Как с могилой быть? Довести сама смогла б ещё, Сможет ли зарыть? А не сможет — сложат в братскую, Сложат как дрова В трудовую, ленинградскую, Закопав едва. И спешат по снегу валенки, — Стало уж темнеть. Схоронить трудней, мой маленький, Легче — умереть. <Зима 1941–1942> * * * Смерти злой бубенец Зазвенел у двери. Неужели конец? Не хочу, не верю! Сложат, пятки вперёд, К санкам привяжут. — Всем придет свой черёд, — Прохожие скажут. Не легко проволочь По льду, по ухабам. Рыть совсем уж невмочь От холода слабым. Отдохни, мой сынок, Сядь на холмик с лопатой. Съешь мой смертный паек, За два дня вперед взятый. <Февраль 1942> * * * С детства трусихой была, С детства поднять не могла Веки бессонные Вию. В сказках накопленный хлам Страх сторожил по углам, Шорохи слушал ночные. Крался ко мне вурдалак, Сердце сжимала в кулак Лапка выжиги сухая. И, как тарантул, впотьмах Хиздрик вбегал на руках, Хилые ноги вздымая. А домовой? А кащей? Мало ль на свете вещей, Кровь леденящих до дрожи? Мало ль загробных гонцов, Духов, чертей, мертвецов С окаменевшею кожей? Мало ль бессонных ночей В бреднях, смолы горячей, Попусту перегорало? Нынче пришли времена, — Жизнь по-простому страшна, Я же бесстрашною стала. И не во сне — наяву С крысою в кухне живу, В обледенелой пустыне. Смерти проносится вой, Рвётся снаряд за стеной, — Сердце не дрогнет, не стынет. Если о труп у дверей Лестницы чёрной моей Я в темноте спотыкаюсь, — Где тут страх, посуди? Руки сложить на груди К мёртвому я наклоняюсь. Спросишь: откуда такой Каменно-твёрдый покой? Что же нас так закалило? Знаю. Об этом молчу. Встали плечом мы к плечу, — Вот он покой наш и сила. <1942> * * * НОЧЬЮ НА КРЫШЕ В небе авиаигрушки, Ни покоя им, ни сна. Ночь в прожекторах ясна. Поэтической старушкой Бродит по небу луна. И кого она смущает? Кто вздыхает ей вослед? Тесно в небе. Каждый знает, Что покоя в небе нет. Истребитель пролетает, Проклиная лунный свет. До луны ли в самом деле, Если летчику глаза И внимание в обстреле От живой отводит цели Лунной влаги бирюза? Что же бродишь, как бывало, И качаешь опахало Старых бредней над землёй? Чаровница, ты устала, Ты помехой в небе стала, — Не пора ли на покой? <1942> * * * Если птица залетит в окно, Это к смерти, люди говорят. Не пугай приметой. Всё равно Раньше птиц к нам пули залетят. Но сегодня, — солнце ли, весна ль — Прямо с неба в комнату нырнул Красногрудый, стукнулся в рояль, Заметался и на шкаф порхнул. Снегирёк, наверно, молодой! Еле жив от страха сам, небось, Ты ко мне со смертью иль с бедой Залетел, непрошенный мой гость? За диван забился в уголок. Всё равно! — к добру ли, не к добру, Трепетанья птичьего комок, Жизни дрожь в ладони я беру, — Подношу к раскрытому окну, Разжимаю руки. Не летишь? Всё ещё не веришь в глубину? Вот она! Лети, лети, глупыш! Смерти вестник, мой недолгий гость, Ты нисколько не похож на ту, Что влетает в комнаты, как злость, Со змеиным свистом на лету. <1943> * * * А муза не шагает в ногу, — Как в сказке, своевольной дурочкой Идёт на похороны с дудочкой, На свадьбе — плачет у порога. Она на выдумки искусница, Поёт под грохот артобстрела О том, что бабочка-капустница В окно трамвая залетела, О том, что заросли картошками На поле Марсовом зенитки И под дождями и бомбёжками И те и эти не в убытке. О том, что в амбразурах Зимнего Дворца пустого — свиты гнезда, И только ласточкам одним в него Влетать не страшно и не поздно, И что легендами и травами Зарос, как брошенная лира, Мой город, осиянный славами, Непобеждённая Пальмира! <1943>

Сайт ее здесь:
http://krandievskaya.narod.ru/Index.htm

 

Наталья Крандиевская. Первый поэт ленинградской блокады

 

Сегодня в Питере опять не читают Крандиевскую. Ту, которая Наталья Васильевна. Ту, которая великий русский поэт. И – это уже отдельной строкой! – великий поэт самой страшной в человеческой истории военной блокады.
Современникам нужна поэзия. Поэзия попроще, построже, подеревянней. Чтоб не стыдно было и при начальстве огласить, и по ящику продекламировать, и школьнице на бантик повязать.
В этом смысле мы пока все – современники блокады, младшие современники того поколения ленинградцев, которое 900 дней вместо хлеба жрало мякинный суррогат агитпропа.
А тот хлеб, который мог спасти тысячи жизней – вот он, перед нами, в тоненьком томике ее стихов.
АЧ


Наталья КРАНДИЕВСКАЯ

В ОСАДЕ Сыну моему Мите посвящаю (1941–1943) * * * А беженцы на самолётах Взлетают в небо, как грачи. Актеры в тысячных енотах, Лауреаты и врачи. Директор фабрики ударной, Зав-треста, мудрый плановик, Орденоносец легендарный И просто мелкий большевик. Все, как один, стремятся в небо, В уют заоблачных кают. Из Вологды писали: — Хлеба, Представьте, куры не клюют! — Писатель чемодан каракуль В багаж заботливо сдает. А на жене такой каракуль, Что прокормить их может с год. Летят. Куда? В какие дали? И остановятся на чём? Из Куйбышева нам писали — Жизнь бьет по-прежнему ключом. Ну, что ж, товарищи, летите! А град Петра и в этот раз, Хотите ль вы, иль не хотите, Он обойдется и без вас! Лишь промотавшиеся тресты В забитых наглухо домах Грустят о завах, как невесты О вероломных женихах. <1941> * * * В кухне крыса пляшет с голоду, В темноте гремит кастрюлями. Не спугнуть её ни холодом, Ни холерою, ни пулями. Что беснуешься ты, старая? Здесь и корки не доищешься, Здесь давно уж злою карою, Сновиденьем стала пища вся. Иль со мною подружилась ты И в промерзшем этом здании Ждёшь спасения, как милости, Там, где теплится дыхание? Поздно, друг мой, догадалась я! И верна и невиновна ты. Только двое нас осталося — Сторожить пустые комнаты. <1941> * * * Шаркнул выстрел. И дрожь по коже, Точно кнут обжёг. И смеётся в лицо прохожий: «Получай паек!» За девицей с тугим портфелем Старичок по панели Еле-еле бредет. «Мы на прошлой неделе Мурку съели, А теперь — этот вот...» Шевелится в портфеле И зловеще мяукает кот. Под ногами хрустят На снегу оконные стекла. Бабы мрачно, в ряд У пустого ларька стоят. «Что дают?» — «Говорят, Иждивенцам и детям — свекла». <Зима 1941–1942> * * * Как привиденья беззаконные, Дома зияют безоконные На снежных площадях. И, запевая смертной птичкою, Сирена с ветром перекличкою Братаются впотьмах. Вдали над крепостью Петровою Прожектор молнию лиловую То гасит, то зажжёт. А выше — звёздочка булавкою Над Зимней светится канавкою И город стережёт. <Зима 1941–1942> * * * За спиной свистит шрапнель. Каждый кончик нерва взвинчен. Бабий голос сквозь метель: «А у Льва Толстого нынче Выдавали мервишель!» Мервишель? У Льва Толстого? Снится, что ли, этот бред? Заметает вьюга след. Ни фонарика живого, Ни звезды на небе нет. <Зима 1941–1942> * * * Идут по улице дружинницы В противогазах, и у хобота У каждой, как у именинницы, Сирени веточка приколота. Весна. Война. Всё согласовано. И нет ни в чём противоречия. А я стою, гляжу взволнованно На облики нечеловечии. <1942> * * * Вдоль проспекта — по сухой канавке Ни к селу, ни к городу цветы. Рядом с богородицыной травкой Огоньки куриной слепоты. Понимаю, что июль в разгаре И что полдень жатвы недалёк, Если даже здесь, на тротуаре, Каблуком раздавлен василёк. Понимаю, что в блокаде лето, И как чудо здесь, на мостовой, Каменноостровского букета Я вдыхаю запах полевой. <Лето 1942> * * * На крыше пост. Гашу фонарь. О, эти розовые ночи! Я белые любила встарь, — Страшнее эти и короче. В кольце пожаров расцвела Их угрожающая алость. В ней всё сгорит, сгорит дотла Всё, что от прошлого осталось. Но ты, бессонница моя, Без содрогания и риска Глядишь в огонь небытия, Подстерегающий так близко, Заворожённая глядишь, На запад, в зарево Кронштадта, На тени куполов и крыш… Какая глушь! Какая тишь! Да был ли город здесь когда-то? * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Свидание наедине Назначил и мне командор. Он в полночь стучится ко мне, И входит, и смотрит в упор. Но странный на сердце покой. Три пальца сложила я в горсть. Разжать их железной рукой Попробуй, мой Каменный Гость. <1943> * * * Лето ленинградское в неволе. Всё брожу по новым пустырям, И сухой репейник на подоле Приношу я в сумерках к дверям. Белой ночью всё зудит комарик, На обиды жалуется мне. За окном шаги на тротуаре — Кто-то возвращается к жене. И всю ночь далекий запах гари Не дает забыть мне о войне. <Лето 1943> * * * По радио дали тревоги отбой. Пропел о покое знакомый гобой. Окно раскрываю и ветер влетает, И музыка с ветром. И я узнаю Тебя, многострунную бурю твою, Чайковского стон лебединый, — шестая, По-русски простая, по-русски святая, Как родины голос, не смолкший в бою. <1943> * * *

* * * Рембрандта полумрак У тлеющей печурки. Голодных крыс гопак, — Взлетающие шкурки. Узорец ледяной На стёклах уцелевших, И силуэт сквозной Людей, давно не евших. У печки разговор, Возвышенный, конечно, О том, что время — вор, И всё недолговечно. О том, что неспроста Разгневали судьбу мы, Что родина свята, А все мы — вольнодумы. Что трудно хоронить, А умереть — не трудно… Прервав беседы нить Сирена стала выть Истошно так и нудно. Тогда брусничный чай Разлили по стаканам, И стала горяча Кишечная нирвана. Затихнул разговор. Сирена выла глуше. А время, старый вор, Глядя на нас в упор, Обкрадывало души. <1941 или 1942> * * * На стене объявление: «Срочно! На продукты меняю фасонный гроб Размер ходовой. Об условиях точно — Гулярная, девять». Наморщил лоб Гражданин в ушанке оленьей, Протер на морозе пенсне, Вынул блокнот, списал объявленье. Отметил: «справиться о цене». А баба, сама страшнее смерти, На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое! Фасо-о-нный ещё им, сытые черти. На фанере ужо сволокут, погоди-ка». <1942> * * * На салазках кокон пряменький Спеленав, везет Мать заплаканная, в валенках, А метель метет. Старушонка лезет в очередь, Охает, крестясь: «У моей вот тоже дочери Схоронен вчерась. Бог прибрал, и, слава Господу, Легше им и нам. Я сама-то скоро с ног спаду С этих сό ста грамм». Труден путь, далек до кладбища. Как с могилой быть? Довести сама смогла б ещё, Сможет ли зарыть? А не сможет — сложат в братскую, Сложат как дрова В трудовую, ленинградскую, Закопав едва. И спешат по снегу валенки, — Стало уж темнеть. Схоронить трудней, мой маленький, Легче — умереть. <Зима 1941–1942> * * * Смерти злой бубенец Зазвенел у двери. Неужели конец? Не хочу, не верю! Сложат, пятки вперёд, К санкам привяжут. — Всем придет свой черёд, — Прохожие скажут. Не легко проволочь По льду, по ухабам. Рыть совсем уж невмочь От холода слабым. Отдохни, мой сынок, Сядь на холмик с лопатой. Съешь мой смертный паек, За два дня вперед взятый. <Февраль 1942> * * * С детства трусихой была, С детства поднять не могла Веки бессонные Вию. В сказках накопленный хлам Страх сторожил по углам, Шорохи слушал ночные. Крался ко мне вурдалак, Сердце сжимала в кулак Лапка выжиги сухая. И, как тарантул, впотьмах Хиздрик вбегал на руках, Хилые ноги вздымая. А домовой? А кащей? Мало ль на свете вещей, Кровь леденящих до дрожи? Мало ль загробных гонцов, Духов, чертей, мертвецов С окаменевшею кожей? Мало ль бессонных ночей В бреднях, смолы горячей, Попусту перегорало? Нынче пришли времена, — Жизнь по-простому страшна, Я же бесстрашною стала. И не во сне — наяву С крысою в кухне живу, В обледенелой пустыне. Смерти проносится вой, Рвётся снаряд за стеной, — Сердце не дрогнет, не стынет. Если о труп у дверей Лестницы чёрной моей Я в темноте спотыкаюсь, — Где тут страх, посуди? Руки сложить на груди К мёртвому я наклоняюсь. Спросишь: откуда такой Каменно-твёрдый покой? Что же нас так закалило? Знаю. Об этом молчу. Встали плечом мы к плечу, — Вот он покой наш и сила. <1942> * * * НОЧЬЮ НА КРЫШЕ В небе авиаигрушки, Ни покоя им, ни сна. Ночь в прожекторах ясна. Поэтической старушкой Бродит по небу луна. И кого она смущает? Кто вздыхает ей вослед? Тесно в небе. Каждый знает, Что покоя в небе нет. Истребитель пролетает, Проклиная лунный свет. До луны ли в самом деле, Если летчику глаза И внимание в обстреле От живой отводит цели Лунной влаги бирюза? Что же бродишь, как бывало, И качаешь опахало Старых бредней над землёй? Чаровница, ты устала, Ты помехой в небе стала, — Не пора ли на покой? <1942> * * * Если птица залетит в окно, Это к смерти, люди говорят. Не пугай приметой. Всё равно Раньше птиц к нам пули залетят. Но сегодня, — солнце ли, весна ль — Прямо с неба в комнату нырнул Красногрудый, стукнулся в рояль, Заметался и на шкаф порхнул. Снегирёк, наверно, молодой! Еле жив от страха сам, небось, Ты ко мне со смертью иль с бедой Залетел, непрошенный мой гость? За диван забился в уголок. Всё равно! — к добру ли, не к добру, Трепетанья птичьего комок, Жизни дрожь в ладони я беру, — Подношу к раскрытому окну, Разжимаю руки. Не летишь? Всё ещё не веришь в глубину? Вот она! Лети, лети, глупыш! Смерти вестник, мой недолгий гость, Ты нисколько не похож на ту, Что влетает в комнаты, как злость, Со змеиным свистом на лету. <1943> * * * А муза не шагает в ногу, — Как в сказке, своевольной дурочкой Идёт на похороны с дудочкой, На свадьбе — плачет у порога. Она на выдумки искусница, Поёт под грохот артобстрела О том, что бабочка-капустница В окно трамвая залетела, О том, что заросли картошками На поле Марсовом зенитки И под дождями и бомбёжками И те и эти не в убытке. О том, что в амбразурах Зимнего Дворца пустого — свиты гнезда, И только ласточкам одним в него Влетать не страшно и не поздно, И что легендами и травами Зарос, как брошенная лира, Мой город, осиянный славами, Непобеждённая Пальмира! <1943> Сайт ее здесь: http://krandievskaya.narod.ru/Index.htm

 

Наталья Крандиевская. Первый поэт ленинградской блокады

 

Сегодня в Питере опять не читают Крандиевскую. Ту, которая Наталья Васильевна. Ту, которая великий русский поэт. И – это уже отдельной строкой! – великий поэт самой страшной в человеческой истории военной блокады.
Современникам нужна поэзия. Поэзия попроще, построже, подеревянней. Чтоб не стыдно было и при начальстве огласить, и по ящику продекламировать, и школьнице на бантик повязать.
В этом смысле мы пока все – современники блокады, младшие современники того поколения ленинградцев, которое 900 дней вместо хлеба жрало мякинный суррогат агитпропа.
А тот хлеб, который мог спасти тысячи жизней – вот он, перед нами, в тоненьком томике ее стихов.
АЧ


Наталья КРАНДИЕВСКАЯ

В ОСАДЕ Сыну моему Мите посвящаю * * * А беженцы на самолётах Взлетают в небо, как грачи. Актеры в тысячных енотах, Лауреаты и врачи. Директор фабрики ударной, Зав-треста, мудрый плановик, Орденоносец легендарный И просто мелкий большевик. Все, как один, стремятся в небо, В уют заоблачных кают. Из Вологды писали: — Хлеба, Представьте, куры не клюют! — Писатель чемодан каракуль В багаж заботливо сдает. А на жене такой каракуль, Что прокормить их может с год. Летят. Куда? В какие дали? И остановятся на чём? Из Куйбышева нам писали — Жизнь бьет по-прежнему ключом. Ну, что ж, товарищи, летите! А град Петра и в этот раз, Хотите ль вы, иль не хотите, Он обойдется и без вас! Лишь промотавшиеся тресты В забитых наглухо домах Грустят о завах, как невесты О вероломных женихах. <1941> * * * В кухне крыса пляшет с голоду, В темноте гремит кастрюлями. Не спугнуть её ни холодом, Ни холерою, ни пулями. Что беснуешься ты, старая? Здесь и корки не доищешься, Здесь давно уж злою карою, Сновиденьем стала пища вся. Иль со мною подружилась ты И в промерзшем этом здании Ждёшь спасения, как милости, Там, где теплится дыхание? Поздно, друг мой, догадалась я! И верна и невиновна ты. Только двое нас осталося — Сторожить пустые комнаты. <1941> * * * Шаркнул выстрел. И дрожь по коже, Точно кнут обжёг. И смеётся в лицо прохожий: «Получай паек!» За девицей с тугим портфелем Старичок по панели Еле-еле бредет. «Мы на прошлой неделе Мурку съели, А теперь — этот вот...» Шевелится в портфеле И зловеще мяукает кот. Под ногами хрустят На снегу оконные стекла. Бабы мрачно, в ряд У пустого ларька стоят. «Что дают?» — «Говорят, Иждивенцам и детям — свекла». <Зима 1941–1942> * * * Как привиденья беззаконные, Дома зияют безоконные На снежных площадях. И, запевая смертной птичкою, Сирена с ветром перекличкою Братаются впотьмах. Вдали над крепостью Петровою Прожектор молнию лиловую То гасит, то зажжёт. А выше — звёздочка булавкою Над Зимней светится канавкою И город стережёт. <Зима 1941–1942> * * * За спиной свистит шрапнель. Каждый кончик нерва взвинчен. Бабий голос сквозь метель: «А у Льва Толстого нынче Выдавали мервишель!» Мервишель? У Льва Толстого? Снится, что ли, этот бред? Заметает вьюга след. Ни фонарика живого, Ни звезды на небе нет. <Зима 1941–1942> * * * Идут по улице дружинницы В противогазах, и у хобота У каждой, как у именинницы, Сирени веточка приколота. Весна. Война. Всё согласовано. И нет ни в чём противоречия. А я стою, гляжу взволнованно На облики нечеловечии. <1942> * * * Вдоль проспекта — по сухой канавке Ни к селу, ни к городу цветы. Рядом с богородицыной травкой Огоньки куриной слепоты. Понимаю, что июль в разгаре И что полдень жатвы недалёк, Если даже здесь, на тротуаре, Каблуком раздавлен василёк. Понимаю, что в блокаде лето, И как чудо здесь, на мостовой, Каменноостровского букета Я вдыхаю запах полевой. <Лето 1942> * * * На крыше пост. Гашу фонарь. О, эти розовые ночи! Я белые любила встарь, — Страшнее эти и короче. В кольце пожаров расцвела Их угрожающая алость. В ней всё сгорит, сгорит дотла Всё, что от прошлого осталось. Но ты, бессонница моя, Без содрогания и риска Глядишь в огонь небытия, Подстерегающий так близко, Заворожённая глядишь, На запад, в зарево Кронштадта, На тени куполов и крыш… Какая глушь! Какая тишь! Да был ли город здесь когда-то? * * * Майский жук прямо в книгу с разлёта упал На страницу раскрытую — «Домби и сын». Пожужжал и по-мёртвому лапки поджал. О каком одиночестве Диккенс писал? Человек никогда не бывает один. <1942> * * * Свидание наедине Назначил и мне командор. Он в полночь стучится ко мне, И входит, и смотрит в упор. Но странный на сердце покой. Три пальца сложила я в горсть. Разжать их железной рукой Попробуй, мой Каменный Гость. <1943> * * * Лето ленинградское в неволе. Всё брожу по новым пустырям, И сухой репейник на подоле Приношу я в сумерках к дверям. Белой ночью всё зудит комарик, На обиды жалуется мне. За окном шаги на тротуаре — Кто-то возвращается к жене. И всю ночь далекий запах гари Не дает забыть мне о войне. <Лето 1943> * ** * * А муза не шагает в ногу, — Как в сказке, своевольной дурочкой Идёт на похороны с дудочкой, На свадьбе — плачет у порога. Она на выдумки искусница, Поёт под грохот артобстрела О том, что бабочка-капустница В окно трамвая залетела, О том, что заросли картошками На поле Марсовом зенитки И под дождями и бомбёжками И те и эти не в убытке. О том, что в амбразурах Зимнего Дворца пустого — свиты гнезда, И только ласточкам одним в него Влетать не страшно и не поздно, И что легендами и травами Зарос, как брошенная лира, Мой город, осиянный славами, Непобеждённая Пальмира! <1943>

* * * Рембрандта полумрак У тлеющей печурки. Голодных крыс гопак, — Взлетающие шкурки. Узорец ледяной На стёклах уцелевших, И силуэт сквозной Людей, давно не евших. У печки разговор, Возвышенный, конечно, О том, что время — вор, И всё недолговечно. О том, что неспроста Разгневали судьбу мы, Что родина свята, А все мы — вольнодумы. Что трудно хоронить, А умереть — не трудно… Прервав беседы нить Сирена стала выть Истошно так и нудно. Тогда брусничный чай Разлили по стаканам, И стала горяча Кишечная нирвана. Затихнул разговор. Сирена выла глуше. А время, старый вор, Глядя на нас в упор, Обкрадывало души. <1941 или 1942> * * * На стене объявление: «Срочно! На продукты меняю фасонный гроб Размер ходовой. Об условиях точно — Гулярная, девять». Наморщил лоб Гражданин в ушанке оленьей, Протер на морозе пенсне, Вынул блокнот, списал объявленье. Отметил: «справиться о цене». А баба, сама страшнее смерти, На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое! Фасо-о-нный ещё им, сытые черти. На фанере ужо сволокут, погоди-ка». <1942> * * * На салазках кокон пряменький Спеленав, везет Мать заплаканная, в валенках, А метель метет. Старушонка лезет в очередь, Охает, крестясь: «У моей вот тоже дочери Схоронен вчерась. Бог прибрал, и, слава Господу, Легше им и нам. Я сама-то скоро с ног спаду С этих сό ста грамм». Труден путь, далек до кладбища. Как с могилой быть? Довести сама смогла б ещё, Сможет ли зарыть? А не сможет — сложат в братскую, Сложат как дрова В трудовую, ленинградскую, Закопав едва. И спешат по снегу валенки, — Стало уж темнеть. Схоронить трудней, мой маленький, Легче — умереть. <Зима 1941–1942> * * * Смерти злой бубенец Зазвенел у двери. Неужели конец? Не хочу, не верю! Сложат, пятки вперёд, К санкам привяжут. — Всем придет свой черёд, — Прохожие скажут. Не легко проволочь По льду, по ухабам. Рыть совсем уж невмочь От холода слабым. Отдохни, мой сынок, Сядь на холмик с лопатой. Съешь мой смертный паек, За два дня вперед взятый. <Февраль 1942> * * * С детства трусихой была, С детства поднять не могла Веки бессонные Вию. В сказках накопленный хлам Страх сторожил по углам, Шорохи слушал ночные. Крался ко мне вурдалак, Сердце сжимала в кулак Лапка выжиги сухая. И, как тарантул, впотьмах Хиздрик вбегал на руках, Хилые ноги вздымая. А домовой? А кащей? Мало ль на свете вещей, Кровь леденящих до дрожи? Мало ль загробных гонцов, Духов, чертей, мертвецов С окаменевшею кожей? Мало ль бессонных ночей В бреднях, смолы горячей, Попусту перегорало? Нынче пришли времена, — Жизнь по-простому страшна, Я же бесстрашною стала. И не во сне — наяву С крысою в кухне живу, В обледенелой пустыне. Смерти проносится вой, Рвётся снаряд за стеной, — Сердце не дрогнет, не стынет. Если о труп у дверей Лестницы чёрной моей Я в темноте спотыкаюсь, — Где тут страх, посуди? Руки сложить на груди К мёртвому я наклоняюсь. Спросишь: откуда такой Каменно-твёрдый покой? Что же нас так закалило? Знаю. Об этом молчу. Встали плечом мы к плечу, — Вот он покой наш и сила. <1942> * * * НОЧЬЮ НА КРЫШЕ В небе авиаигрушки, Ни покоя им, ни сна. Ночь в прожекторах ясна. Поэтической старушкой Бродит по небу луна. И кого она смущает? Кто вздыхает ей вослед? Тесно в небе. Каждый знает, Что покоя в небе нет. Истребитель пролетает, Проклиная лунный свет. До луны ли в самом деле, Если летчику глаза И внимание в обстреле От живой отводит цели Лунной влаги бирюза? Что же бродишь, как бывало, И качаешь опахало Старых бредней над землёй? Чаровница, ты устала, Ты помехой в небе стала, — Не пора ли на покой? <1942> * * * Если птица залетит в окно, Это к смерти, люди говорят. Не пугай приметой. Всё равно Раньше птиц к нам пули залетят. Но сегодня, — солнце ли, весна ль — Прямо с неба в комнату нырнул Красногрудый, стукнулся в рояль, Заметался и на шкаф порхнул. Снегирёк, наверно, молодой! Еле жив от страха сам, небось, Ты ко мне со смертью иль с бедой Залетел, непрошенный мой гость? За диван забился в уголок. Всё равно! — к добру ли, не к добру, Трепетанья птичьего комок, Жизни дрожь в ладони я беру, — Подношу к раскрытому окну, Разжимаю руки. Не летишь? Всё ещё не веришь в глубину? Вот она! Лети, лети, глупыш! Смерти вестник, мой недолгий гость, Ты нисколько не похож на ту, Что влетает в комнаты, как злость, Со змеиным свистом на лету. <1943> * * * По радио дали тревоги отбой. Пропел о покое знакомый гобой. Окно раскрываю и ветер влетает, И музыка с ветром. И я узнаю Тебя, многострунную бурю твою, Чайковского стон лебединый, — шестая, По-русски простая, по-русски святая, Как родины голос, не смолкший в бою. <1943> * * *

Сайт ее здесь:
http://krandievskaya.narod.ru/Index.htm

 

Советы 104-летнего старца Андрея Ворона

Советы 104-летнего старца Андрея Ворона
🌞Не сердитесь на людей, не судите людей. Каждый прощёный вами человек даст вам любви в душе.
🌞Помни: лучшее лекарство для души и тела - молитва, пост и физическая работа.
🌞Когда на душе плохо, надо много ходить, лучше полем, лесом, у воды. Вода развеет твою грусть и успокоит мысли.
🌞Не спорьте. У каждого своя правда и обида своя.
🌞Нервы отдыхают, когда трудятся руки. Тело набирается сил, когда работает голова.
🌞Не переживайте о том, кто что думает про вас и что говорит. Будьте сами себе судьёй в чистоте сердца.
🌞Бедный не тот, у кого мало, а кому мало.
🌞Не бойся начинать новое дело - сам обновишься.
🌞Больше  двигайся. Камень, который катится, мхом не обрастает. Хлопоты нас держат на земле, не уклоняйся от них, но и не позволяй им господствовать над собою.
🌞То, что тебе не надлежит иметь, и ждать не стоит. Пусть душа будет лёгкой.
🌞С людьми будь добр и внимателен. У каждого из них можно чему-нибудь научиться.
🌞Солнце всходит и заходит для тебя. Работа спорится с восходом солнца. Привыкнешь к этому - и будешь крепок телом и здоровый духом.
А мозг лучше отдыхает и светлеет в вечернем сне.
Так поступают монахи и воины и имеют силу служить.
🌞Пост - крупнейшая благодать. Ничто не укрепляет и не молодит так, как пост. Кости становятся лёгкими, как у птицы, сердце становится весёлым, и с каждым постом человек молодеет на несколько лет.
🌞Помните, что лучшей пищи, чем свекла, на земле нет.
🌞Питательны те овощи и фрукты, которые согреты и наполнены солнцем:
тыква, фасоль, ягоды, томаты, перец, шпинат, салат, яблоки, виноград, сливы.
🌞Пейте чистую воду, не дожидаясь жажды. Это первое лекарство!
🌞Имейте в душе чувство радости жизни и взращивайте его.
🌞Устраивайте раз в неделю орехово-яблочный день.
Утром приготовьте 8 яблок и 8 орехов. Примерно каждые 2 часа съедайте по одному яблоку и ореху, чтобы в течение дня желудок был бы занят работой.
🌞Если вы устали, появилась слабость, болезненность, просто дайте организму отдохнуть.
Пусть проще станет ваше питание. Для этого нужно есть какое-то одно блюдо. И так, хотя бы, неделю-другую.
🌞Лучшая заварка для чая - молодые веточки груши. Такой чай и ароматный, и лечебный. Он выводит соли, снимает боли в  воспалённых суставах. Слабое, мёрзнующее тело укрепляй настоями: горсть ягод, веток смородины, малины, земляники запаривай кипятком и пей целый день. Получишь большую пользу без таблеток.
А кофе, магазинный чай, сладкие напитки, пиво подтачивают сердце.
🌞Овощи лучше варить и есть целыми, чтобы не терялась в них земная сила.
🌞Пищу не запивайте ничем ни до еды, ни после.
🌞Не переедайте!!! Голодный зверь хитрее и проворнее сытого человека.
С горстью фиников римские легионеры бежали в полной амуниции 20 километров, врезались во вражеские ряды и сражались полдня без передышки... А от пресыщения и разврата патрициев Римская империя пала.
🌞Если чувствуете, что организм быстро устаёт и работа валится из рук, надо  принимать морковь 2 или 3 раза а день. Так восстановите силы.
🌞Не забывайте об орехах. Грецкий орех похож на мозг. В нём сила для мозга.
🌞Не будь хитрым, чтобы из всего извлекать только для себя пользу. Старайся сам быть полезным для других. Лоза, которая не родит, скоро усыхает.
🌞Не будь зубоскалом и пересмешником, но будь вёселым. Радуйся траве, деревьям, птицам, небу, солнышку, земле, животным. Всматривайся во всё добрыми глазами, и тебе откроются такие знания, которые в книгах не найдёшь.
🌞Душу и сердце держи в чистоте.
🌞И всегда благодари Бога за то, что имеешь!
Сохраните, запишите, используйте!😘🙏🙏🙏

Не от любви моей....

 

Не от любви моей те слезы... От дождя!  Ты говорил: Давая расстанемся любя! Смеялась я над этой шуткой глупой, скрывая в сердце боль ...перед разлукой... Ты здесь еще, но, чувствую, уйдешь,  Смеюсь! А по щекам струится "дождь"...   Antonina-Dol https://www.stihi.ru/avtor/antoninadol

 

Иллюзия

Иллюзии привлекают нас тем, что избавляют от боли, а в качестве замены приносят удовольствие. За это мы должны без сетований принимать, когда, вступая в противоречие с частью реальности, иллюзии разбиваются вдребезги.  

Зигмунд Фрейд

 

Иллюзия... У каждого своя… Кому-то дорогА  любовь, кому-то дружба,  Кому-то в радость преданная служба, Кому-то счастье - дети и семья,  Кому-то - звон монет, у трона толчея, Сгорает кто-то от иных безумий, бросаясь в мир греховный без раздумий... А кто-то счастлив от… мгновенья бытия - иллюзия!  У каждого своя... Антонина Дол https://www.stihi.ru/avtor/antoninadol

 

 

Я только Муза...

 

Я только Муза. Я, увы, бесплотна. Я прихожу к тебе в ночи холодной, Я приникаю к твоему дыханью, Но согреваю лишь твое сознание. Я посылаю сквозь порывы ветра Цветов душистых запах и рассветы. Я в твои мысли чутко проникаю, И сны из прошлой жизни посылаю… Ты обнимаешь не меня, другую – Красивую, из плоти и… живую. Я ей шепчу, как ты душой прекрасен, Объятия твои, как рай, как праздник. Прошу ее, чтобы тебя хранила, Чтоб холила, лелеяла, любила… Под утро с легким вздохом улетаю, С лучами солнца исчезаю, таю, таю...     Antonina-Dol

 

Янтарная комната.

               Интересно,  кому достанется?


Очень интересно. Даже не верилось, что эти сокровища прошлого найдутся. Их искали где угодно, но не там, где они оказались. Они нашлись!

Обмелевший из-за аномальной жары Дунай позволил раскрыть одну из главных загадок XX века – найдена исчезнувшая в годы Второй мировой войны Янтарная комната.

В начале августа из-за экстремальных погодных условий уровень воды в болгарском течении Дуная упал до рекордно низких показателей. Около города Оряхово на поверхности показались остовы кораблей, которые были затоплены нацистами при отступлении в 1944 году. Именно на их борту и обнаружили фрагменты знаменитой Янтарную комнаты, похищенной гитлеровцами во время Великой Отечественной войны.

«Несмотря на то, что ящики с сокровищами пролежали в воде почти 80 лет, янтарь прекрасно сохранился. Всего нам удалось найти более сотни контейнеров, в настоящий момент эксперты продолжают их исследование. Одно можно сказать уже сейчас – Янтарная комната найдена», – объявил министр культуры Болгарии Вежди Рашидов.

МИД России уже направил официальный запрос болгарской стороне с требованием вернуть найденные ценности, однако Еврокомиссия уже ответила отказом от имени Софии. Европейские юристы считают, что Янтарная комната была достоянием всего СССР и теперь может быть возвращена любой из союзных республик. По информации болгарской газеты «Труд», ЕС планирует передать ценности Украине или прибалтийским государствам. Свои притязания на ценности также выдвинула Польша.

Главный хирург Института им Н. В. Склифосовского.

Сколько загублено талантливых ученых, поэтов, людей искусства!!!

Я, к сожалению, учась в медицинском институте  в столице нашей Родины Москве, никогда не слышала, until now, об этом выдающемся
ученом и хирурге. И у меня не хватает зла, чтобы выразить свое
возмущение, но кому????

 Главный хирург Института им Н. В. Склифосовского.


В 1927 году из Америки в СССР возвращался молодой человек, вызывавший оторопь у таможенников.

Одетый по заграничной моде, отлично говоривший по-английски, он вез с собой медицинское оборудование, купленное на деньги, которые ему заплатили за операции в крупнейшем госпитале США. В том госпитале ему предложили престижную работу, от которой молодой человек отказался. А если добавить, что его отец до революции был владельцем Нижних торговых рядов в Москве, что его жена – дочь миллионера, и что он сам в свое время служил в царской армии, то можно решить, что «возвращенец» был просто сумасшедшим!

Но Сергей Сергеевич Юдин ненормальным не был. Он был гениальным хирургом и убежденным патриотом.

Вскоре после возвращения из США Юдин был назначен главным хирургом Института им Н. В. Склифосовского. Тогда эта клиника на 96 коек была убогим помещением с печным отоплением.
За три года Юдин превратил хирургический стационар и операционные института в лучшие не только среди отечественных, но и некоторых зарубежных клиник.

Главная идея Сергея Сергеевича была в том, что работающие у него хирурги должны обладать широчайшим диапазоном возможностей, быть, как он сам говорил, «поливалентными» Институт стал настоящей «хирургической Меккой», аккумулятором, где хирурги черпали идеи.

В книге отзывов того времени – восторженные записи профессоров Герцена, Вишневского, Войно-Ясенецкого, иностранных светил. Об операциях Юдина ходили легенды: он мог делать то, что выходило за пределы человеческих возможностей. Например, он выполнял резекцию желудка за 20–30 минут, чего до сих пор не удалось повторить ни одному хирургу в мире.
Его сравнивали с пианистом-виртуозом, а сам хирург говорил: «Вскрываю брюшную 1полость, кладу руку на опухоль, беру аккорд и вижу, что опухоль удалима».
Юдин великолепно играл на скрипке и гитаре, а одну из своих книг назвал «Этюды желудочной хирургии».
Он также дружил с художниками: его портреты кисти Нестерова и Корина до сих пор украшают Третьяковку.

Деятельность Сергея Сергеевича приобрела государственный размах, когда в 1930 годы он предложил методику переливания трупной крови.

Консервировать кровь тогда еще не умели. Открытие, сделанное накануне войны, позже спасло жизнь миллионам бойцов.
Кроме того, Юдин с командой хирургов института выезжал на самые трудные участки фронта и
оперировал одновременно на 4–5 столах, показывая и обучая.
Его гениальными руками были спасены тысячи раненых.

В характере Сергея Сергеевича сохранялась детская искренность и порывистость, желание «играть» с судьбой.

Он общался с иностранными журналистами без переводчика, писал открытки Черчиллю, отстаивал службы в Елоховском соборе, крестил детей своих сотрудников и называл советскую власть не иначе как «совдепией»…

И это не прошло безнаказанно.

В конце 1948 года, почти сразу после того, как Юдин был награжден второй Сталинской премией, хирург был арестован по обвинению в шпионаже.

В одиночной камере Лефортовской тюрьмы, после допросов и пыток, этот заключенный просил только об одном: дать ему возможность писать.

На клочках бумаги, которую выдавали для туалета, Юдин создавал научные статьи, приводя по памяти цифры, графики, цитаты на нескольких языках.

В 1952 году его отправили в ссылку в сибирский городок Бердск.
Вскоре жене одного из местных партийных бонз понадобилась операция.
На звонок в Кремлевку работавший там ученик Юдина ответил: «Лучшие хирургические руки страны – в Бердске!»

После этого случая Юдину разрешили работать в Новосибирске.
Он не только с упоением оперировал, но и начал серию экспериментальных работ со студентами.

В 1953 году Сергей Сергеевич был реабилитирован и вернулся на прежнюю должность.
Однако один из учеников, сыгравший роль и в его аресте, восстановил против него часть сотрудников. Виртуозные операции Юдина, у которого «не было неоперабельных больных», не могли спасти его от разборок, склок, доносов…
Спустя 11 месяцев он скончался от инфаркта после триумфального выступления на конгрессе хирургов.

После смерти Юдина его имя постарались забыть, хотя его открытиями и сегодня продолжают пользоваться миллионы медиков.

О судьбе этого выдающегося человека рассказывают книги: «Образы великих хирургов», «Дело Юдина»

 

Создаём картинки по вашему запросу онлайн

Здравствуйте... Сегодня интересная подсказка в современной духе...))) Сегодня я расскажу вам про нейросеть. Про это мне рассказал мой друг по Интернету Андрей. Пост в Дневнике gazh

▬ Мандаринчик (Российское семейство нейросетей) .


Российское семейство нейросетей от Sber AI, в которое входит сразу несколько моделей : Модели позволяют создавать образы, которых раньше не существовало. Все, что вам нужно, это текстовое описание на русском или другом языке.Нажмите на первое изображение , вводите любое слово , словосочетание - наслаждайтесь , приятных выходных !

Истерзалась моя Земля.Искорежена болью твердь....

Истерзалась моя Земля. Искорежена болью твердь. Потому что, Её деля, Человечество сеет смерть… Сеет густо в простых дворах, не жалея домов, больниц… Только пепел теперь да прах там, где небо упало ниц.

Если кажется вдруг, что потеряна Русь.

Если кажется вдруг, что потеряна Русь, Вместо Правды царит всё поправшая ложь, Если сердце не терпит всесветную гнусь, Загляни в свою душу – и Русь обретёшь.

20 самых вкусных заливных пирогов

20 самых вкусных заливных пирогов

Простые и стильные модели с рельефными мотивами и схемами вязания спицами!

далее

Создаём картинки по вашему запросу онлайн

Здравствуйте... Сегодня интересная подсказка в современной духе...))) Сегодня я расскажу вам про нейросеть. Про это мне рассказал мой друг по Интернету Андрей. Пост в Дневнике gazh

Два блестящих перевода любимого стихотворения англичан

        

                   20 лет назад BBC выпустил по результатам масштабного опроса антологию «Любимые стихотворения нации». Первым в книге было это стихотворение — именно его назвало любимым большинство англичан.

Речь идёт о стихотворении Редьярда Киплинга «If» — «Если». Оно, и правда, удивительное — нарочито-простое по форме и космически-глубокое по смыслу. Кажется, только так любящий отец мог передать подростку ту мудрость, которая даётся только с годами, с опытом, с болью.

На русский язык стихотворение переводили десятки раз. В числе тех, кто брался за него — Борис Пастернак, Фазиль Искандер, Яков Фельдман. Приведенные ниже два перевода наиболее известны и, на наш взгляд, наиболее удачны.

Перевод Маршака ювелирно близок к оригиналу по форме и точности передачи каждой строки, а перевод Лозинского, несмотря на отсутствующий в оригинале пафос, «цепляет» и надолго западает — и в память, и в сердце.

Если…

Перевод С.Я. Маршака

О, если ты покоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовешь,

И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь тверд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна,
И если ты готов к тому, что слово
Твое в ловушку превращает плут,
И, потерпев крушенье, сможешь снова-
Без прежних сил — возобновить свой труд,

И если ты способен все, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если сможешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперед нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: «Держись!»

И если можешь быть в толпе собою,
При короле с народом связь хранить
И, уважая мнение любое,
Главы перед молвою не клонить,
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег,-
Земля — твое мой мальчик, достоянье!
И более того, ты — человек!

Заповедь

Перевод М.Л. Лозинского

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;

Пусть час не пробил — жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы — не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.

Умей мечтать, не став рабом мечтанья,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;

Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен все воссоздавать с основ.

Умей поставить в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том,

Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: «Иди!»

Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;

Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неумолимый бег, —
Тогда весь мир ты примешь во владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

Источник: izbrannoe.com