Среди работ Николая Васильевича Неврева есть картина «Княжна Прасковья Григорьевна Юсупова перед пострижением», касающаяся одной из мрачных загадок царствования императрицы Анны Иоанновны.



Прасковья приходилась дочерью видному военному и государственному деятелю петровской эпохи Григорию Дмитриевичу Юсупову (1676—1730) , входившему в число тех придворных, которые подали Анне Иоанновне челобитную с просьбой уничтожить кондиции. Императрица благоволила Юсупову и в день своей коронации пожаловала ему звание генерал-аншефа.
2 сентября 1730 года Григорий Дмитриевич неожиданно скончался. А через две недели после смерти отца Прасковью забрали из родительского дома и под караулом отправили в Введенский девичий монастырь в Тихвине, где передали под надзор Тихвинскому архимандриту Феодосию и игуменье монастыря Дорофее.
Истинная причина опалы княжны до сих пор неизвестна. Среди версий присутствуют и участие в заговоре с целью возведения на престол Елизаветы Петровны, и соучастие в планах покойного отца по ограничению самодержавия, и даже колдовство против царствующей императрицы.

Не вызывает сомнений только личная неприязнь Анны Иоанновны к Прасковье, так как остальная семья Юсуповых не пострадала и продолжала преуспеват. Особенно успешно складывалась карьера Бориса Григорьевича Юсупова (1695-1759).


Портрет Бориса Григорьевича Юсупова

Именно брата Прасковья считала основным виновником постигшего ее несчастья. При стряпчем Шпилькине она называла Бориса «супостатом», говорила о том, что он и Остерман выдали ее императрице, хотя сама она никакой вины за собой не знает. В том же разговоре княжна выражала желание видеть на престоле Елизавету Петровну, а монастырь обзывала «шинком».
Тогда же у Прасковьи Юсуповой началась вражда с монастырским начальством и в особенности с начавшей ее притеснять игуменьей. В итоге княжна отправила в Петербург некую Юленеву - приставленную к ней наемную женщину, не входившую в монастырский штат.
Неизвестно, у кого надеялась найти помощь девушка, но Юленева оказалась в доме архиепископа Новогородского Феофана Прокоповича, откуда и попала в руки начальника Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова.


Портрет Андрея Ивановича Ушакова

Имелось у Ушакова и письмо игуменьи Дорофеи, отправленное секретарю Феофана Прокоповича Козьме Бухвостову, в котором та обвиняла княжну Юсупову умыслах против Анны Иоанновны.
За завязкой нового дела против Прасковьи пристально следила императрица. Юленеву пытали в застенках, но поначалу она держалась стойко и не выдавала княжну. Лишь после месячного заключения в Петропавловской крепости под угрозой смертной казни рассказала о признаниях, которые Юсупова сделала стряпчему Шпилькину.
Прасковью Юсупову и Шпилькина по личному приказу Анны Иоанновны доставили в Петербург на допрос к Ушакову. Княжне обвъявили, что она заслуживает смертной казни, но, памятуя о заслугах ее отца Григория Дмитриевича, императрица проявила милость.
30 апреля 1735 года Прасковью высекли плетьми и постригли в монахине под именем Проклы.
Под страхом смертной казни Юсуповой запретили говорить о том, что происходило в застенках Тайной канцелярии, и отправили ее в вечную ссылку в Введенских девичий монастырь, находившийся в ведении Тобольской епархии.
Прасковья Григорьевна не смирилась и в Сибири. В 1738 году в Петербург поступил донос, что она ведет себя неприлично - в церковь ходить отказывается, монашеское одеяние сбросила и не носит, на имя Прокла не откликается… Последовал новый приказ – держать княжну Юсупову в ножных кандалах под непрерывным караулом.
В 1741 году на престол взошла Елизавета Петровна, поспешившая вернуть из ссылки и осыпать милостями многих из тех, кто пострадал в десятилетнее правление Анны Иоанновны. Но Прасковью Юсупову из Сибири не вернули.
Не исключено, что Борис Григорьевич дал Елизавете Петровне совет оставить свою сестру в монастыре до скончания ее дней.


А вот так историю опалы Прасковьи Юсуповой художественно описывает Валентин Пикуль в романе «Слово и дело»:


Домой придя, Юсупов ботфорты скинул, босиком прошел к себе. Пол чистый, прохладный — хорошо ногам, как в степи утренней… Вина налил в чашку и, свечу придвинув, долго вилкою ковырял он печатку перстня. Еще фамильного — еще от хана Едигея!
Но ковырять сослепу надоело, бросил перстень в вино — и так растворится. Сыновей перед вечной разлукой будить не желал, только дочь покликал.
— Сюйда пусть придет, — сказал старик по-татарски… И вошла Сюйда (во крещении княжна Прасковья Григорьевна). Сама она в шальварах, блестел от пота голый живот. Поверх девичьих плеч супервест накинут. На волосах черных — чепец голландский. Тонкая, худая, злющая! А глаза из-под сабель-бровей глядят на отца — вдумчивые, проницательные…
— Сыновья мои, — сказал Юсупов, — те — как трава: нагни и лягут. А ты, Сюйда, словно ногайка, — тебя не сломать!
— К чему это, отец мой? — спросила княжна по-французски.
— А так… — Пальцем, корявым и скрюченным, помешал старик вино в чашке. — Меня, — сказал потом, — глупым татарином князья русские называли. Оно, может, и правда, что глуп старый Абдулка. Но я стар, бит, я заслужен! А сколь угодничать приходилось мне, и был я рад кондициям тем, потому как не надо временщикам дороги давать. А теперь все кончилось… Вождей нет — одни временщики! Но бесчестия мне уже не стерпеть… Ой, как страшно ошибся я в Анне, царице нашей!
Бедром вильнув, княжна подтянула шальвары.
— А перстень ваш, — спросила, — где?
— Вот он… тут! — ответил отец и, встав, проглотил отраву единым махом, а перстень дочери протянул:
— Возьми, Сюйда… на память неизбытную! Сейчас я поскачу на восход…
Вышел из-за стола, пошел прямо на печку:
— Ай, кони мои… стой! — Ударился головой в лиловые изразцы, постоял, лоб студя, и ноги обмякли — рухнул замертво…
В опочивальне своей колдовала Сюйда в тишине. Странно и пылко звучали ее заклинания. Кружилась в бесноватом танце, дикая, гибкая, страшная. Потом парсуну Анны Иоанновны ставила перед зеркалами, капал воск… И двоилось, троилось лицо царицы. Алмазным перстнем, тихо воя, резала княжна по стеклу. Зазвенел алмаз, полоснув по глазам, по губам. Старинный тот алмаз, фамильный, юсуповский — еще от Едигея!
Грянул на дворе выстрел. Сюйда застрелила медведя, что жил в любимцах у старого генерала. И печень медведя кривым ножом вырезала, долго сушила ее в печке. Еще дольше толкла печень в ступе — в порошок (мелкий и пахучий). А на рассвете тонконогий конь вынес княжну Юсупову за ворота — в спящие улицы Москвы.
По кривоулкам процокали копыта. По-татарски раскинув ноги в зеленых струистых шальварах, щекою смуглой к холке коня прильнув, скакала Сюйда (Прасковья, Парашка, Пашка)… Вот и дом Биренов — глухие окна. Между пальцев княжны просеялся в дорожную пыль колдовской порошок. Перед подъездом, перед конюшнями. И рвался конь Сюйды от этого места, дрожал от страха гладкою шкурой, косил на сторону его большой кровяной глаз.
— Бысть, бысть, бысть! — гнала его княжна дальше… Вот и дом братьев Левенвольде — полной пригоршней Сюйда швырнула в ворота этого дома свой порошок.
— Бысть, бысть… бысть!
Вернулась домой, провела коня в стойло. Поднялась на цыпочки и язык свой всунула коню прямо в ухо. Скатился с языка Сюйды в ухо жеребца крохотный желтый шарик. Это был воск, а в нем — жало змеиное. Конь, всхрапнув, рухнул на землю, выстелил ноги и откинул голову, словно мертвый.
— Отдыхай, миляга! — сказала ему Прасковья по-русски; это был старинный способ ногаев: теперь коня никто не возьмет, никто не скрадет, и братья не будут сегодня хвастать в полку красавцем…
Утром Анна Иоанновна, узнав о смерти Юсупова, сказала Салтыкову раздумчиво:
— Абдулка старый в пьянстве живот свой окончил, Место на Сенате после него упалое. Кого взамен ставить-то будем? Покличь, Семен Андреич, скорохода бойчее: пущай до графа Бирена сбегает, да Остермана звать… Коллегиально и порешим!
Бирен не явился на зов. В воротах дома кони уперлись, бились в упряжи, на губах висли клочья пены. Молотя копытами, не шли… Их били, били, били, — нет, не шли!
Бирен, ошалев от ужаса, выскочил из кареты:
— Бегите к Левенвольдам… Скорее! Но Густав Левенвольде дальше своих ворот не уехал тоже. Шестерка цугом — будто врезалась в землю. Уперлись кони, мотая гривами… Ржали в бешенстве — не шли! Прослышав об этом, Анна укрылась в покои дальние. Забилась в угол. Бормотала молитвы страстные. Потом вспомнила:
— Ружья-то! Зарядить фузейки… Никого не пускать! Двери на запор! Гвардию сюды — на защиту особы моей святой…
Остерман тоже от дома своего не отъехал. К полудню все немцы, которые были в рангах высоких, застряли дома, как в осаде. Но нашлось одно недреманное око — видели утром Юсупову, доложили Анне, и она схватилась за грудь.
— Ой! — сказала. — Да я ж еще с вечера тую мерзавку видела. Во сне она мне являлась. В штанах своих бусурманских, будто гадюка, она через порог ползла, и вот сюды, прямо в титьку, меня жалила…
Нагрянули с обыском. Нашли зеркала в надрезах таинственных. А на портрете царицы глаза были вырваны. И в полоске губ ее, в узкой прорези, торчал червонец — гнутый и расплющенный. Прасковью Григорьевну Юсупову предали скорому суду.
— Желала ли ты извести ея величество? — спрашивали. И получили честный ответ честной девицы:
— Да… желала! Предвижу горести и беды от царствования звероподобной матки, алчной, низкой и любострастной!
— Ведомо ли тебе, что за чародейство колдовское имеешь ты быть сожжена заживо на огне лютом?
— Жгите! — отвечала Сюйда…
— На костер ее! — решила Анна Иоанновна.
— Помилуйте, — вступился Бирен. — Губить такую красоту в расцвете юности и… как? Огнем? Что скажут в Европах?
Княжну Юсупову (по совету Бирена) сослали в Введенский монастырь, что на реке Тихвинке. Там она такую войну начала с властями духовными, что не раз солдат вызывали — усмирять ее.
* * *
Прасковья Юсупова оставила после себя легенды и очень мало документов. Не сохранилось даже портрета ее. Только в Третьяковской галерее висит картина Неврева «Княжна Прасковья Юсупова перед пострижением». Люди проходят мимо картины, не зная, что на ней очень точно изображен грозный Ушаков, не зная, какая трагедия разыгрывается здесь. Во мраке пытошного застенка чистым белым пятном светится фигура княжны. Ей жаль своей загубленной юности, но она не покорилась. Это не трава, которая гнется под ветром, — это ногайка, которую как ни сгибай, все равно выпрямится… Через восемь лет «несчастную измученную женщину по соображениям высшей политики нашли необходимым вновь подвергнуть истязаниям и тяжко избили шелепами. Никому не приходило в голову спросить себя, для чего нужно это бездонное море крови я слез, да и некогда было: много танцевали, пили, ели и мелькали в вихре флирта…»