Голос за сценой. О поэзии и судьбе Валерия Алатырцева. Продолжение. |
Начало здесь
Особые отношения были у Валерия с Беллой Ахмадулиной. Она — его святыня, его
видение, его пытка, "сестра", "королева", "камея", "молния", "райский сад",
"Госпожа", "главная женщина".
***
Бел потолок, занавеска бела:
белокрахмальные бельма прохлады.
Главная женщина в доме была -
выключен телик. Увидел — и ладно.
С «белой московской», бывало, хмелел
туго. - Бывало, ведра не хватало!
В белый простенок, ладонями в мел
тычусь — препона плывёт белобало.
Ба, да неужто опять слепота
года того, где шестёрка с семёркой?
Где погибала моя слобода
под нескончаемым снегом за форткой?
И, просочась сквозь чердачные швы,
снег погребал меня вместе с приплодом?
А пред очами видения шли:
Белла, огни — и Христос — над народом?!
Жуток мне мерезгов этих повтор -
я не железный, хоть я и из тигров.
Жёсткой ладонью тяну за вихор
голову — в нонешний мир орьентиров.
Белые окна в ночи прожжены
белым морозом — музей Валансьена!
Белый квадрат под щекой у жены.
Прядка на лбу — словно в инее сено…
Опочивальные прелести плеч -
словно Аврора в плену у Нарзана.
Господи, как мне её уберечь
О! - от того, что вернулось внезапно?
Белый застенок — взорву, отпусти!
В пыточных — так, у гестаповцев в лапах!..
Белое облако - сбивом с пути
манит, плеща на берёзах разлапых.
Белое знамя моей Госпожи:
«Белла-я!» «Песнь лебединого стана».
Вафельный узел под снопиком ржи -
О, «инглетерова» белая ванна!
Голос Ахматовой: «В белый камин
Зина — от мужа, а позже — от ЧОНа
прятала перстень… Мой друг, кокаин -
в доме поэта — считалось почётно!
Вы невзлюбили мой стих — или лад
Вам не понравился виршей о Блоке?
Знайте: над ложами плыл, словно чад,
запах помад — вкупе с одурью кокки».
Анна Андреевна, Бог нас прости! -
нам не хватало ночей для беседы!
В белом тумане — уже до кости
проняты — мы расходились к шести
Пулкова. (Я забывал у Вас сердце).
Болью скула в желваке сведена -
с кем так, как с Вами, хоть ночь скоротаю.
Ваших священных волос седина
скрыла от всех Вашу гордую тайну.
Белому приступу белой тоски
надо бы как-то поставить препону -
выпрыгнуть в окна, привстать на носки,
плюнуть в лицо снеговею-Гапону.
«Есть «парабеллум» в заветном ларце», -
смерть дюреротая врёт белозубо -
«Точку — едва ли? Но пулю в конце
стоит поставить: тоска неподсудна!»…
Какой шквал эмоций, страстей, словесных и звуковых ассоциаций, какое трепетное
чувство родства и душевной близости к своему собрату (сестре) по перу и в то же
время сознания недосягаемой высоты своего кумира! Это и восторг причастности, и
пронзительность понимания всем своим нутром, и пытка невозможности дотянуться до
идеала...
***
...То-то плачь, ровно кого убил.
Всё одно: прощенья не наплакать.
Ты своей судьбы не пригубил,
а чужих, браток, не надо лапать…
Я с собой нечасто говорю
на такие фирменные темы.
И сейчас, глядишь, перекурю
всё, что добивает ежедневно.
Только ты со смертного одра
вымолвишь — навстречу вечной ночи:
Боже, у меня была сестра.
Ты за то карай её не очень.
Ты, Господь, не больно — на дыбы:
Ты размысль — и убедишься. Хочешь?
Та же непригубленность Судьбы.
Тот же Рок. Бессмертье одиночеств.
***
...Пускай несносен тон таких общений с небом,
мне следом за Тобой взойти на те ж костры.
Простишь меня за то, что я стихом фанерным
дерзал воспеть тебя, раз не было сестры.
Над праздным правом слав есть право древней крови
на выбор на миру сестёр и королев
ты — молния моя, мой райский сад, и кроме
того ещё ты — друг — сапсан, товарищ -клефт...
Он влюблён в её имя, варьируя его на разные лады, но другим, «непосвящённым»,
запрещает его произносить «всуе», как, например, торговке, продающей виноград
«Изабелла», что представляется поэту кощунством:
***
На базаре нынче худо-бедно
и редис, и яблоки румяны.
Как от боли вздрогну: «Изабелла!»
Что ты мелешь, бедная армянка?
Разве можно трогать это имя
наразвес и всуе — Бог накажет!..
***
Б.А.А.(!)
Вам имя давал не простой чародей -
а маг по кристаллам, колдун по глоссальям…
***
Пусть в чувствах неловки, пусть в рифмах неумелы,
пусть в душах из кремня лишь сталь родит мелизм,
но в мире есть Твои Беллогвардейцы, Белла…
Звезда Моей Зимы! Молись о нас, молись!!
«Алла-га, алла-гу,
слава нам. Смерть врагу».
***
Февраль. Жара. (Гриппую. Жар).
Плетусь на службу, как на тризну.
Конверт, затисканный в пиджак,
в кармане затаился — рысью.
Сам на себя готовлю ков:
как рухну на плечи, как стисну!
Ваш голос взмыл — и был таков.
А я у слёз на шее висну.
В начале 70-х в Валерий знакомится в Москве с Ириной Лазаревной Ивановой,
талантливой художницей, ученицей Фалька и женится на ней.
с женой Ириной
Однако этот брак продлился недолго. Уже через два года они разошлись и Валерий
вернулся в Саратов.
Поэт искал заработка, менял множество мест работы. Только в Саратове их было около
тридцати. Тут и комбинат бытовых услуг, и саратовская контора «Росбакалея», и ПМК
19 ПО «Саратов сельхозводопровод». В конце 60-х был корреспондентом ГТРК в
сельхозредакции. А в 70-х окончил курсы массажистов и работал в водолечебнице
«Серные воды» на Набережной.
водолечебница «Серные воды»
(Сейчас эта лечебница закрыта, а здание в плачевном состоянии).
Высокий и крепкий, с сильными умелыми руками и необыкновенным мужским
обаянием, Валерий пользовался большим успехом у клиентов и особенно у клиенток,
все стремились попасть именно к нему.
Там, в этой лечебнице, он и встретил её, свою последнюю любовь. Валентина Лобачёва
не обладала ярким интеллектом и талантами его предыдущих избранниц, это была
простая женщина, к тому же у неё было четверо детей от предыдущих браков, но
Валерия это не остановило. Со всем пылом неувядаемых чувств неисправимого поэта-
романтика он очертя голову бросается в омут новой любви.
С Валентиной они прожили в любви и согласии больше двадцати лет, до самой
трагической гибели поэта. Сначала жили в полуподвале на Октябрьской-Челюскинцев,
потом переехали в квартиру родителей Валерия, на Пугачёвскую.
Вот здесь он с отцом, Вадимом Петровичем Алатырцевым. Судя по выражениям лиц, о
чём-то спорят, по-видимому о политике. Брат Валерия рассказывал, что такие диспуты
у них происходили частенько и редко заканчивались консенсусом: отец — коммунист,
убеждённый партиец, сын — вольнодумец, бунтарь, диссидент.
В начале семидесятых с Валерием случилась история, которая едва не закончилась для
него трагически. Это было знаменитое Саратовское самиздатовское дело, заверченное в
марте 1971 года.
Из книги Виктора Селезнёва «Саратов. Хроника инакомыслия» (стр. 102):
Виктор Селезнёв
«Не было и намека хоть на какую-то формальную организацию. Никто из нас не
призывал к свержению коммунистического режима, хотя никто и не питал никаких
иллюзий относительно его подлинной сути. Мы лишь читали Сахарова, Булгакова,
Солженицына, Мандельштама, Цветаеву, Пастернака, Ахматову, Платонова, Пильняка,
Гроссмана, Набокова, Бердяева, Ходасевича, Шаламова, воспоминания Н.
Мандельштам, записи судов над Бродским… На машинках перепечатывали не только
рассказы, поэмы, статьи, письма, но и романы «Доктор Живаго», «Раковый корпус», «В
круге первом», «По ком звонит колокол». Большую рукопись делили на части, потом отпечатанные страницы раскладывали по экземплярам и раздавали друзьям. С каким изяществом замечательный пианист Анатолий Катц переплетал сборники запрещенных текстов, писал к ним научные комментарии – не для печати, а для себя и своих друзей...».
Тогда это считалось крамолой, преступлением. 4 февраля 1972 года грянул залп в
«Коммунисте» - позорная статья В. Пролёткина«У позорного столба». Начались
организованные собрания в трудовых коллективах, обыски в квартирах. Анатолия
Катца уволили из консерватории, Юрия Болдырева – из городской детской библиотеки.
Кое-кто получил тюремные сроки. Болдыреву и Ямпольскому пришлось в конце концов
покинуть Саратов. Самиздатчиков таскали на допросы. Среди них был и Валерий
Алатырцев. Ему сказали: «выбирай: тюрьма или психушка». Он выбрал последнее…
«За что нас душили, за что добивали? За то, что мы Вольное Слово читали...» - напишет
потом В. Селезнёв.
В. Селезнёв
На вечере памяти Виктора Макаровича Селезнёва. 2013 год.
Вот на этой фотографии Валерий вместе с младшим братом Владимиром и их детьми.
Встреча нового 1984 года. Надежда на то, что он будет счастливым…
Но жизнь всё не складывалась. Сменив множество профессий, Валерий оставался
верным своему единственному жизненному призванию - быть поэтом. Всю жизнь он
писал стихи, но ни одной своей строки ему не суждено было опубликовать. Немалую
роль сыграло в этом и саратовское отделение СП, и тогдашние главные редактора
журнала «Волга» Н. Шундик и Н. Палькин. Отчаявшись увидеть когда-либо свои стихи
напечатанными, Валерий Алатырцев уничтожит целый чемодан своих рукописей. У
брата Владимира осталась совсем малая их часть. То, что я с его разрешения сегодня
публикую — из этого чудом уцелевшего архива. «Рукописи не горят» - красивая фраза,
не всегда, к сожалению, подтверждаемая жизнью.
Работу массажиста — довольно хорошо по тем временам оплачиваемую — Валерию
пришлось оставить. Коллеги, снедаемые завистью к его огромной клиентуре, написали
на него донос: как мол, это возможно — работник, не имеющий специального
образования, отнимает хлеб у них, дипломированных профессионалов… Начались
материальные трудности, новые поиски работы.
А в 1986 году Алатырцев в числе других саратовских добровольцев оказался в самом
пекле Чернобыля — ликвидировал последствия аварии на Чернобыльской АЭС.
Схватил большую дозу облучения, от положенных льгот отказался. Вот что он писал об
этом в своих записках:
«Жёсткий график работ по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС был нарушен, не
хватало людей, поэтому медконтроль, особенно для добровольцев был не очень
строгим, собирались буквально за два дня, специалистов, способных качественно
работать, остро не хватало. На спецучёт не вставал в связи с недостатком времени.
Никакими льготами не пользовался». (Из спецархива 1986 года)
К тому времени старшие дети уже жили в Германии. В декабре 1997-го жена Валерия
Валентина поехала их навестить. Её не было слишком долго… Что произошло за это
время, можно только гадать. Может быть, ему показалось, что она уехала насовсем, что
он остался один, больной, всеми покинутый, никому не нужный.
И стихи, дело всей его жизни, никогда не увидят свет, не узнают своего читателя…
Тоска, одиночество, душное отчаяние...
Белое безумие пурги.
Мы со всей вселенною — враги.
(Недруги — друг к другу — ни ногой!) -
Не пугай, безглазая, пургой!
Разведу огонь. Налью вина.
Ночь пургой неистовой пьяна...
Тяжела и солона слеза.
У пурги — холодные глаза.
А твои — иссиня-зелены.
Две моих вселенных. Две весны.
Я в огонь войду как в дом родной.
Я спалю все слёзы до одной.
Тень твоя, как ласточка мечусь.
Смерть моя, побудь со мной хоть чуть.
А пурга всё мечется в окне.
И тебя не залучить ко мне.
И холодный воронёный ствол
мне давно протянут через стол.
Никого не оказалось рядом в ту чёрную минуту. Младшая дочь Ирина, приехав к отцу 4
января, обнаружила его в петле.
Прощальной записки не оказалось. Но позже брат Володя нашёл стихотворение,
написанное в тот день…
***
...У моей жены, красивой,
но — не общей красотой -
а своей, особой, сильной
тем, что облик в ней простой,
так вот я, у этой самой,
разлюбезной мне жены,
преподлец последний самый,
дудочка из бузины...
Так без ревности ревнует,
так кохает без любви -
словно пленного мордует
до рассвета до крови.
Как меня ты укокошишь,
или просто — изведёшь, --
на холмок пришли хоть кошек —
ведь сама-то не придёшь!..
Поэт — существо без кожи. То, что кому-то покажется пустяковой размолвкой, обычной семейной ссорой — для него может обернуться смертельной раной. Вспомнилось окуджавское:
Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь...
Не уберегли. Валерий Алатырцев был похоронен на саратовском Елшанском кладбище. Россия
потеряла ещё одного большого поэта. Нет, не потеряла — как писал Блок, «слопала, как чушка,
своего поросёнка".
|
|
Голос за сценой. О поэзии и судьбе Валерия Алатырцева. |
О Валерии Алатырцеве я впервые услышала от Евгении Жмурко, редактора «Зарубежых задворок».
Она тоже была из Саратова, уехав из него ещё в 1984 году. Теперь она живёт в Германии. Мы долго разговаривали по скайпу, вспоминая общих знакомых, которых оказалось довольно много. Вот тогда я и узнала от неё это имя — Валерий Алатырцев, саратовский поэт 60-х, непризнанный гений, трагически ушедший из жизни. Я была удивлена и озадачена — почти четверть века читая здесь лекции о поэзии, открывая новые и воскрешая забытые имена, об этом — слышала впервые. Попросила Евгению прислать мне его стихи.
- Да я Вам сейчас прочитаю, - сказала она, и сходу стала цитировать наизусть строки, поразившие меня какой-то дерзновенной интонацией, накалом страсти и причудливой игрой метафор. То, что он писал — было свежо, ярко, размашисто щедро и безбашенно ново, даже по нашим временам, не говоря уже о тех.
Как же так? - недоумевала я. - Почему эти поразительные стихи прошли мимо меня? Расспрашивала знакомых поэтов, писателей — но и они никогда ничего не слыхали об Алатырцеве. Евгения Жмурко сказала, что хотела бы издать его у себя и попросила меня разыскать его тексты.
- Они должны сохраниться у его младшего брата, Володьки, если он ещё жив. Он работает в музыкальной школе, где-то на дачных… И хотя бы одну фотографию…
Я разыскала Владимира Вадимовича, мне удалось упросить его коллег дать его телефон. Он был на больничном. Онкология… Оказалось, что мы в некотором роде знакомы — Владимир бывал на моих вечерах в библиотеке. Текстов брата у него осталось немного — большую часть их тот перед смертью уничтожил, но кое-что ему удалось сохранить. Мы встречались несколько раз на остановке. Владимир Алатырцев приносил отксереннные листочки со стихами брата, фотографии для сканирования, сборники знаменитостей с тёплыми дарственными надписями. Валерий Алатырцев учился в Литературном институте в Москве. Дружил с Андреем Вознесенским, Александром Кайдановским, Давидом Самойловым, Татьяной Кузовлевой, встречался с Беллой Ахмадулиной, беседовал с Ахматовой, переписывался с Евтушенко. Его многие там знали и любили. В родном же Саратове местный писательский тандем постарался, чтобы ни одна строка талантливого поэта не просочилась в печать. Да он не особенно и стремился к этому.
***
Не прорубай к вершинам лестниц:
пусть всё останется, как есть.
Посредственность туда лишь влезет,
куда хоть тропочка, да есть.
Спаси хоть что-то от затопта,
былинку, деревце, звезду…
(Некоторые стихи обрывались на полуслове, какие-то строки были пропущены.
Я с трудом разбирала небрежный размашистый почерк, то и дело звоня
Владимиру Вадимовичу и уточняя у него то или иное слово или строку).
Пусть построенья эти шатки,
но я в свидетели беру
почти кричащие: «пощады!»
долину гейзерной площадки,
траву в Серебряном бору.
«Любите живопись, поэты!».
И камнерезы. И тесло.
Но больше живописи — это
своё святое ремесло.
***
Когда смолкает вдруг актёр,
и в зале муторно, как в церкви,
вступаем мы — статисты, хор.
Глухие голоса за сценой.
К программным перечням имён
кому причастность наша ценна?
У всех трагедий всех времён
бессменны голоса за сценой.
Не скомпонованы в аккорд,
у нас ни дикции, ни тембра:
мы — ропот моря, эхо гор,
и гром. Мы — голоса за сценой.
Ни очертаний, ни лица.
В старинной драме предрассветной
на казнь мятежного стрельца.
Мы — стон. Мы — голоса за сценой.
То — гомон ярмарочных толп,
то — вопль биржи о процентах,
то — бала княжеского толк,
мы — чернь. Мы — голоса за сценой.
Хлам за кулисами — наш дом…
Но если продиктует тема:
ещё мы — штурм. Ещё мы — шторм.
Ещё мы опрокинем сцену.
Да, этот голос за сценой звучал более мощно, чем иные — на ней, - подумалось мне.
И захотелось, чтобы его услышали наконец все.
Пир
Примерзали лебеди к подносам.
В серебре буянили меды.
И посол от Франции с прононсом
домогался ключевой воды.
Немцы жрали поросёнка с хреном,
от натуги испуская дух.
Пэр-британец сыпал северены
в душегреи царских потаскух.
Шут визжал ужаленно и тонко
блеял, и разливисто рыдал.
Дурачок облезлого котёнка
прицеплял к боярским бородам.
Тех шатало в сторону от писка.
Ошалев, крестился чаркой дьяк.
А на троне в сукнах и монистах
потный царь пыхтел, как попадья…
Царь был пьян. А потому — доволен:
пир прошёл с подъёмом и — без драк…
Царь поник в супругу с головою
и уснул. Как в патоке застрял.
О, пиры, пиры монарших гриден -
хищный жор всесильных до поры…
Никогда воочию не видел…
Ненавижу царские пиры.
царские пиры
О фресках Дейнеки
Всё нравится: и дух, и композиция,
тона и свет, и устремлённость поз.
С полотнами такими не сравнится
на полотно нашлёпанный компост.
Но чёрт возьми, и я видал рыбачек -
могучих женщин (удались в отцов!).
Так почему же на полотнах важных
они как будто на одно лицо?
Да! Гимн труду. Да! Дерзкий вызов плоти!
Но мы ж не однолики, это факт!
Один спокойно молотком колотит,
другой спешит, а третий свищет в такт…
Мы липнем к блоку, силы не жалеем,
пока наш сварщик закрепит его.
От напряженья стали лица злее:
мы — лишь подпорки, больше ничего.
А я смотрю — лицо соседа в профиль,
как у Ацтека сжато и жестко.
И, словно отделившиеся брови
вот-вот с лица обрушатся легко…
Порыв, размах… Мы все в порыве — птицы.
В нас каждый нерв вибрирует внутри.
Но только лица, только наши лица
все разные — откуда ни смотри…
Песня о сейнерах
Сейнера выходят в океан,
хоть их труд нелёгок и несветел.
Ведь порой лишь трепетный туман
вместо рыбы серебрит их сети.
И шторма им гибелью грозят,
настигая их в пустынных водах…
Сейнера просторы бороздят,
потому что это их работа.
Сейнера выходят в океан
добывать положенные тонны.
И, попав под встречный ураган,
месяцами не бывают дома.
Не всегда сдаётся ураган,
в поединке с мужеством встречаясь…
Сейнера выходят в океан,
иногда совсем не возвращаясь…
Сейнера выходят в океан,
торопясь за рыбой деловито.
Сейнера сигналят маякам,
что ушли на лов. Но это — битва!
Я хочу, чтоб ветер замирал,
не мешая рыбакам суровым.
Я желаю нашим сейнерам
возвращаться в гавани! С уловом!
***
Прозрачный нейлон белого тумана
клубится над дремотною водой.
А ночь (ну чем не ласковая мама?!),
мне дарит шапку неба со звездой.
И месяц размурлыкался котёнком,
напомнив вдруг Есенина строку…
Чего не померещится в потёмках
размягшему от лени дураку?!
***
… Я бы звёзды складывал в строки.
Не забавы ради — всерьёз!
Затяните на мне постромки -
всё равно я дойду до звёзд.
Валерий Вадимович Алатырцев родился 11 мая 1938 года в Саратове. Их семья жила тогда на
Пугачёвской 109. Сейчас этот дом снесён.
Валерий с матерью Зоей Сафроновной. 1949 г.
Учился Валерий в 18 школе. За отличную учёбу был премирован путёвкой в пионерлагерь «Артек».
В первом ряду резко выделяется на общем фоне крайний слева мальчик с не по-детски серьёзным и сосредоточенным лицом. В 1955 году он закончит школу с золотой медалью, а выпускное сочинение, посвящённое творчеству Чернышевского, будет отмечено как лучшее и послано на конкурс в Москву.
на уроке математики.
Валерий у доски что-то экспрессивно рассказывает учительнице.
После окончания школы он поступает на физфак СГУ.
Валерий — студент
в колхозе на практике
Факультет, правда, не закончил — спустя три года понял, что это «не его». В 1958 году начинается его трудовая деятельность: на заводе свинцовых аккумуляторов, заводе им. Ленина, заводе «Серп и молот».
на заводе «Серп и молот». Валерий - наладчик автоматов
Вскоре он встретил девушку — студентку педагогического Нину. Поженились. В 1961 году родился сын Роман.
Здесь он с коляской и с другом на одной из саратовских улиц.
По-моему, это бывший проспект Ленина. Если не права — пусть кто-то меня поправит.
(Сейчас, к сожалению, ни Нины Александровны, ни сына Романа уже нет в живых).
В 1963 году Валерий поступает на заочное отделение Литературного института в Москве, учится в семинаре у Владимира Солоухина. Там у него появилось много друзей, среди которых были и тогдашние кумиры литературной молодёжи, начинающие набирать известность Вознесенский и Евтушенко. У Вознесенского он часто бывал дома, с Евтушенко спустя годы переписывался. Брат Владимир вспоминал, что в одном из писем Е.А. делился с Валерием, как готовится к съёмкам фильма о Циолковском, где играл главную роль.
съёмки 1978 года. Е. Евтушенко в роли Циолковского
Среди друзей Валерия были и Давид Самойлов, Александр Кайдановский, Анастасия Цветаева. Книга
младшей сестры гениальной Марины Цветаевой была подарена Валерию вот с такой более чем тёплой
надписью:
«Ставшему милым — так скоро! Непонятно! - за юмор, за пафос, за неправдоподобие — Валерию Алатырцеву -
книгу, отнятую у другого человека, чтобы подарить Вам.
На добрую память о Цветаевых и о декабре 1975 года, о доме со львами, о котах-гамаюнах и вообще — обо всём на
свете!
С пожеланием очень долго не стареться. В добрый путь!
А. Цветаева
Москва, 29.12.75.
Пожелание зловещим образом сбылось — Валерий не успеет состариться. Вот таким же морозным зимним днём спустя несколько лет он покончит с собой…
Тогда в Москве он подружится с молоденькой Татьяной Кузовлевой, которой будет посвящать пылкие стихи. Вот подаренный ею сборник «Волга» с надписью «Валерию с признательностью за дружбу», исписанный со всех сторон его восторженными строчками.
***
Мне эта девочка близка
своей восторженностью детской,
своей отчаянностью дерзкой
и — синей жилкой у виска.
Такие многого добьются:
все звёзды в пригоршни сгребут…
А губы пьют и не напьются…
А в жилах — кровь. А это — бунт!
***
Руку к горлу — хрусталиный перекат,
пальцы длинные, до дрожи восковы:
речка чистая в зелёных берегах,
белодонная, из кварцевой скалы…
Опущу свои ладони под струю,
а она мне: «Чай, вода не холодна?»
А она мне: «Я не так ещё спою!»
Лейся, реченька! Плещись в тебе луна.
***
Эта девочка знает ремёсла
и древнейшее из ремёсл.
Подобрав по ладони вёсла,
выплывать аж под Млечный мост.
И плести кружева из звуков,
и чеканить из букв слова…
Здравствуй, девочка. Прочих — в угол!
От тебя — ясней голова.
***
Билась, серебристая,
в коварных сетях,
искоркой в монистах,
суженой в сенях.
Вырвалась. Догонят?
Да ведь не догнать:
вороные кони,
огненная стать!
Бубны мои, бубны,
ленты — врасплеск!
Не была как будто
жизнь, что тёмный лес.
Из когтей Кащея
тропка нелегка…
Качели, качели:
ах, под облака!
*** (и — на задней обложке сборника):
Спи, дроздёнок. Пусть тебе пригрезится
край земли, сияний газыри.
И большая белая медведица
в золотых подпалинах зари.
Белый наст огромен и нетронут.
В нём — тонуть. Иль до конца брести…
А на нартах — это как на тройках.
Как-нибудь сорвёмся. Погостим.
Продолжение здесь
|
|
Гармония над бездной |
Вышел июльский номер журнала «Семь искусств».
Там есть моё эссе о поэзии Ларисы Миллер: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer7-kravchenko/
|
|
Новая подборка в 4 номере альманаха "Золотое Руно" |
|
|
Новая публикация в журнале "Нева" |
|
|
Я падаю. Но я ещё лечу... |
***
Средь кошёлок, клеёнок, пелёнок
жизнь проходит быстрее всего.
Дома ждёт меня старый ребёнок,
позабывший себя самого.
Я любовь не сдавала без боя,
были слёзы мои горячи.
- Помнишь ли, как мы жили с тобою,
как на море купались в ночи?
Мы пока ещё вместе, мы рядом,
как друг друга нам вновь обрести?
Ты глядишь затуманенным взглядом:
- Очень смутно... Не помню... Прости...
Драгоценность былого «а помнишь?»
для меня лишь отныне одной.
Больно видеть, как медленно тонешь
под смыкающейся волной...
Раньше домом нам был целый город,
перелески, тропинки, лыжни,
звёздный полог и лиственный ворох,
укрывая, к нам были нежны.
А теперь мы одни в этом горе,
в этом замкнутом круге, хоть вой,
словно в бочке заброшены в море,
где не вышибить дна головой.
Достучаться, нельзя достучаться,
свою горькую участь влача,
до плеча, до улыбки, до счастья,
до дубового сердца врача!
Не теряя надежды из вида,
и поглубже запряча беду,
я внимаю псалому Давида,
я в Давидову верю звезду.
Было - не было... Тело убого,
ненадёжная память слаба.
Но нетленны в хранилище Бога
наша юность, любовь и судьба.
***
У деревьев неспешные длинные мысли,
и дыхание их глубоко.
Осенённые осенью, синею высью,
они пьют облаков молоко.
Словно мистик рисует волшебною кистью...
Я черты, что случайны, сотру.
Посмотри, как слова превращаются в листья
и трепещут, дрожа на ветру.
А случаются дни, когда в божьем узоре
различить не сумеешь ни зги,
и на грудь давят горы застывшего горя,
твою жизнь зажимая в тиски.
Но меня утешало чужое оконце,
где цветы полыхали весной,
словно милое сердцу домашнее солнце,
словно миру подарок цветной.
Понапрасну судьбу обвиняла в обмане,
в том, что ношу нести тяжело.
Мне казалось, что счастье исчезло в тумане,
а оно никуда не ушло.
А оно шелестело дождём и искрилось,
и чирикало звонко в лесу:
оглянись на меня, улыбнись, сделай милость,
я тебе буду очень к лицу!
А потом поднималось под самое небо
и кричало: глядите, я здесь!
Но толпа мельтешила в погоне за хлебом
и благую не слышала весть.
***
Летняя лень моя, лютня июля,
песня без слов и мечта ни о ком...
Скрыт за вуалью оконного тюля
мир, что покуда со мной не знаком.
Знаю, недолго продлиться истоме,
скоро развеется облачко нег.
Снова разрушится карточный домик,
замок воздушный растает как снег.
Звёздные искорки неба ночного -
будто бы ангелы курят во тьме...
Завтра откроется занавес снова -
мир наконец улыбнётся и мне.
***
От школьной и до гробовой
доски, беря всё выше ноту,
прожить хотелось мне с тобой,
не разлучаясь ни на йоту.
С тобой до гробовой доски,
шагать в обнимку и под ручку,
не знав печали и тоски
иной, чем долгая отлучка.
И были общими года,
и жизнь лишь в белую полоску.
Мы были не разлей вода,
свои, как говорится, в доску.
Но в жизни каждый — новичок,
не помогла господня помочь.
Доска кончается — бычок
вот-вот слетит в глухую полночь.
Хотелось поля и реки,
а вместо этого, а вместо -
твои неверные шаги,
твои беспомощные жесты...
Обрывки снов, осколки слов,
души раздёрганные клочья...
Бессилен звон колоколов,
но как хочу тебе помочь я!
Стою на краешке беды,
на роковом её помосте,
где от восхода до звезды
мы в этом мире только гости.
И если нас сотрёт с доски
вселенной тряпка меловая -
мы станем больше чем близки,
лишь в небесах охладевая...
***
Прозрения, полные тайны,
дремавшие сладко в груди...
Я верю, что всё не случайно,
я знаю, что всё впереди.
Проснуться, исполнясь доверья,
по жизни идя без затей,
пригнуться, чтоб слушать деревья
и исповедь старых людей.
Любить без конца и без края,
взбираться на личный Сион,
и верить тому, что вне правил,
вне логики и аксиом.
Нарвём себе свежей черешни,
заварим покрепче чайку...
И, кажется, мир уже прежний,
где ангел стоит начеку.
Где жить удивительно просто,
не мудрствуя хитро.
Сползает земная короста,
а там только свет и добро.
***
Гаснет жизнь, как лампа на столе...
Но давай мы будем не об этом -
радоваться проблескам во мгле,
редким озареньям и просветам.
Знаю, не откроется Сезам,
ты закрыт на тысячу засовов.
Но читаю мысли по глазам
и ищу врачующее слово.
В изголовье жду, когда уснёшь.
Пролепечешь что-то, словно маме...
Хорошо, что ты не сознаёшь
весь кошмар случившегося с нами.
***
Небесный Доктор, помоги
офонаревшему рассудку
весь этот мрак, в каком ни зги,
принять за чью-то злую шутку.
Судьба мне кажет дикий лик,
скользят над пропастью подошвы,
но как ни страшен этот миг -
молю его — продлись подольше!
Так жизнь убога и бедна
и далека от идеала,
но слава богу, не одна
я под покровом одеяла.
Всё то же тёплое плечо,
всё та же ямка над ключицей.
В неё шепчу я горячо:
«С тобой плохого не случится!»
Не выть, не биться, не кричать,
искать ответ под облаками,
о тёмном будущем молчать
и отдалять его руками.
***
А будущее, прежде чем войти,
стучало в окна, пряталось в портьеры,
удерживало нас на полпути,
пересекало сны и интерьеры.
И вот вошло и объявило бой
душе, что мы не чаяли друг в друге.
Еврейский ангел плачет над тобой,
по-детски робко стискивая руки.
Засов закрыт, потеряны ключи...
Мне остаётся жизнь автопилота -
как тетерев, токующий в ночи,
и, как кулик, любить своё болото.
Жить медленно, мгновеньем дорожить,
лавируя среди рвачей и выжиг.
И - высший пилотаж — пытаться жить,
взмывая выше, где уже не выжить.
***
Пробежал холодок неземной...
Дай согрею озябшие руки.
Я с тобою, но ты не со мной.
В первый раз мы с тобою в разлуке.
Нашу жизнь неумело лепя,
я пытаюсь тебе улыбнуться.
Мне б дойти от себя до Себя,
мне б с собою не разминуться.
***
Оставив бесплодную тему,
устала молить я Сезам,
стучаться в холодную стену,
тетрадь подставляя слезам.
Устала заштопывать душу,
забившись в своей конуре,
и праздник отныне ненужный
зачёркивать в календаре.
Что праздновать? Серые будни,
один за другим в унисон.
И кажется всё беспробудней
страны летаргический сон.
А мне бы вернуться обратно,
хотя бы при помощи сна...
Что праздновать? Всё невозвратно -
веселье, везенье, весна.
***
Раненое солнце истекает кровью,
в небесах зияет чёрная дыра.
А ночами месяц вздёргивает бровью -
словно намекает, что уже пора.
Наш Титаник тонет, небо в звёздной кроши,
в стенах всюду бреши, трещины в судьбе.
Но не бойся, милый, думай о хорошем,
о большом и добром, праведном Судье.
Шелковистым пледом я тебя укрою,
станет телу жарко, сердцу горячо.
Да, у нас отныне поменялись роли.
Обопрись покрепче на моё плечо.
Всё сметает ветер... на последней тризне
щепки, что летели, обратятся в дым.
То обрывки судеб и остатки жизней
издали нам сором кажутся простым.
Как это ни странно, как это ни дико -
мы сумели выжить в нынешнем аду.
Но теперь Орфеем стала Эвридика,
и теперь из ада я тебя веду.
***
Заклинаю незримую силу
с человечески добрым лицом
о свече, что горит через силу,
и о сказке с хорошим концом.
Рвётся там, где особенно ломко.
Разверзается пропасть во ржи.
Удержи меня, ивы соломка,
ветка вяза, с собой повяжи.
Я соперницы сроду не знала,
ты мне был с потрохами вручён,
но опять сквозь туманность кристалла
за твоим её вижу плечом.
Только зря она в окна стучится,
пока рядом родная Ассоль
защищает тебя как волчица,
ставя палки в колёса косой.
***
Рвётся где тонко, а тонко везде.
Дыры зияют в нашем гнезде,
ставлю на них заплатки.
Мы уже где-то поодаль, вне.
Жизни осталось чуть-чуть на дне.
Только остатки сладки.
Бедный мой ангел, тяжко тебе
нас из болота тащить на себе,
вправо сбиваясь и влево.
Ты уставал, выбивался из сил,
и голосил, и пощады просил,
но всё же вытянул в Небо.
***
И от недружественного взора счастливый домик охрани!
Пушкин ("Домовой")
Чур-чур я в домике! И домик был счастливый...
А вот теперь над бездною завис.
О берег бьётся океан бурливый.
Как страшно мне смотреть отсюда вниз.
Здесь всё, что я без памяти любила,
что мне сберечь уже не по плечу.
Прощай, наш домик! Рушатся стропила.
Я падаю. Но я ещё лечу.
Потоком волн земные стены слижет,
но я с собой свой праздник унесу.
Мы падаем, а небо к нам всё ближе.
Не знаю как, но я тебя спасу.
***
Жизнь безлюдней к концу и безлюбней,
мы срываемся в тартарары.
В небе ангел играет на лютне
и зовёт нас в иные миры.
В небесах высоко и красиво,
там легко обитать не во зле.
Но какая-то нищая сила
крепко держит меня на земле.
Расступается мёрзлая яма
и вздыхает душа: наконец!
Из тумана встаёт моя мама
и даёт свою руку отец.
Я теперь понимаю, как просто
быть счастливым и нощно, и днесь.
Облетает земная короста...
Мой любимый, не бойся, я здесь.
|
|
Новая публикация в июньской "Гостиной" |
|
|
Публикация в четвёртом альманахе "Золотое Руно" |
|
|
В защиту вещного. Критика, эссе. |
|
|
Часовые любви. Критика, эссе. |
|
|
