Воспоминания княгини С.В. Мещерской (часть 1).

"Воспоминания" княгини Софьи Васильевны Мещерской (24.01.1822 – 3.06.1891), внучки графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, дочери княгини Екатерины Алексеевны Оболенской, урождённой графини Мусиной-Пушкиной и князя Василия Петровича Оболенского, впервые были опубликованы Тверской учёной архивной комиссией в 1902 году.


Я родилась, как почти все мои братья и сёстры, в Москве, в доме деда нашего, графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. Дом стоял особняком на маленькой площади Разгуляя в конце трёх Басманных и был огромный, трёхэтажный: в нижнем этаже, где мы жили, стены имели два аршина толщины. К нему примыкал большой сад, в котором протекала быстрая речка Чекчера. Посреди сада был довольно большой и чистый пруд с островом. Далее лежали огороды с парниками, а в ощем под усадьбой считалось семь десятин.

Дом этот сгорел в 1812 году, потом опять был отстроен. К сожалению, погибла безвозвратно большая часть собранных графом редких вещей и рукописей, так как он был любитель всего достойного замечания и в особенности древнего. Как археолог и нумизмат, он известен в учёном мире. При императрице Екатерине II дед мой был обер-прокурором Святейшего Синода и президентом Академии художеств. Матушка много о нём говорила с восторженною любовью; по её рассказам, он был человек высокого ума, покровитель всего хорошего, отец своих подданных и отличный хозяин, он удвоил своё состояние и рассудительно тратил свои большие доходы.



Жена его была княжна Волконская Екатерина Алексеевна, которая, сколько мне помнится, воспитывалась у дяди Кошелева и от него унаследовала хорошее состояние. Всю молодость мы жили под обаянием воспоминаний матушки нашей о молодости, о семье, о царствовании императрицы Екатерины. По словам её, это был золотой век - общее довольство и благоденствие. Быть может, к тому располагали семейные впечатления. Матушка ещё помнила императрицу Екатерину - конечно, смутно, - ей было пять лет, когда отец представил всю семью свою в день торжественного приёма в Академии. Она благоволила к Алексею Ивановичу как к учёному, ценила его дарование и даже пользовалась собранием его книг и рукописей, передавала ему свои и разрешила во всех архивах черпать всё, что могло понадобиться. Он же блпагоговел перед её мудростью и по смерти её жил воспоминаниями о ней. Рассказывали, что во время одного бала или собрания пронёсся слух, что в Академии пожар. Императрица обратилась к Пушкину и строгим голосом сказала: "Стыдно тебе не знать, что Академия горит". Он очень смутился и поспешно вышел. Слух оказался неверным, пожар был не в Академии художеств, и первый раз, как императрица встретила Пушкина, она подошла к нему и, наклонившись рукой до земли, сказала: "Прости меня Алексей Иванович, я тебя тогда напрасно обидела". Ещё пример отношений императрицы к Алексею Ивановичу. Однажды он попросил у неё позволения принять иностранный орден, она, улыбаясь, ответила: "Не бери чужого - и своих будет довольно". Мне осталось первое ожерелье из ониксов; моя мать рассказывает, что оно составляло часовую цепочку её отца, замечательную тем, что каждый камушек имеет посредине белую полоску, совершенно правильно расположенную. Императрица, заметив это, взяла её в руки, чтобы рассмотреть, после чего Алексей Иванович велел осыпать её брилиантами и переделать в ожерелье. Последние годы своего царствования императрица устроила Греческий корпус в предвидении занятия русскими Константинополя и Пушкина назначила им управлять. По воцарении императора Павла корпус был уничтожен, а Алексею Ивановичу в утешение, дарована тысяча душ крестьян, от которых он просил позволения отказаться в пользу сослуживцев по корпусу. Тогда ему пожаловали графский титул.

Вся семья Пушкина была воспитана на французском языке. Вследствие наплыва эмигрантов все лучшие преподаватели были французы. Воспитателем в семье моего деда был аббат Сюрюг, достойнейший человек и весьма учёный. Он составил учебники древней истории, литературы и мифологии, по которым мы ещё учились. Аббат был очень религиозен и написал для своих учениц трактат для исповеди. Матушке и её сёстрам он говорил: "Мне бы вас исповедовать, я так хорошо знаю, что у вас на душе". Литературные произведения цензировал, не допуская ничего сомнительно-нравственного для чтения молодых девиц. В 1812 году, во время наплыва в Москву неистовых полчищ Наполеона, аббат всей душой скорбил, но, сказав, что долг его, как священника, - служить соотечественникам, не допускать им умирать без покаяния, определился во французский госпиталь и там, заразившись горячкой, скончался. Его память была священна для матушки. На стене пушкинского дома, на моей уже памяти, была большая мраморная доска. На ней до 1812 года были солнечные часы с резными астрономическими знаками и расчётами. Аббат Сюрюг два года работал над ними, они оказались настолько верными, что каждый день к полудню, как говорили, московские часовщики приходили проверять время. Аббат погребён на кладбище Введенских гор.

Летом вся семья уезжала в Иловну Ярославской губернии. Там было большое приволье, по реке Мологе ходили барки, ловилось множество рыбы. Граф построил великолепную церковь и много пекся о ней.

Матушка часто говорила о страшном приключении, бывшем с ней в молодости. Из села Иловны, по обыкновению, поехали 24 июля в село Борисоглеб на храмовый праздник. Это село также принадлежало графу и отстояло от Иловны в 25 верстах. Ехали назад в четырёхместной карете; в ней сидели граф с тремя дочерьми: Марья Алексеевна, бывшая уже в то время замужем за Алексеем Захаровичем Хитрово, Наталья Алексеевна и матушка. При переезде через Мологу в имении Зиновьевых мост подломился и карета упала в реку. Упряжка была в восемь лошадей с двумя форейторами. Говорили, что передние лошади удерживались ногами за брёвна, а средняя пара некоторое время висела на постромках. К счастью, под мостом был песчаный нанос, и карета не совсем погрузилась в воду, всех начали вытаскивать из окна. Матушка была подбита под сиденье и вынута без чувств. Всех отнесли в дом помещика, оттирали, приводили в чувство, одели в кое-что и отправили домой. Бабушка уже была обеспокоена их долгим отсутствием; при ней оставалась Софья Алексеевна. Когда услышали стук подъезжающего экипажа , она, как бы для того, чтобы не показать, насколько она встревожена (было уже за полночь), пошла и легла в постель, а Софья Алексеевна вышла на балкон и ждала, пока карета подымется в гору; ветром ей принесло запах гофманских капель, и она догадалась, что случилось несчастье. Все вошли в спальню бабушки, уже полутёмную, и смутно передали о причинах замедления. На другой день граф сказал жене: "Ты не сердись на нас за поздний приезд, а благодари Бога за спасение всех нас". Были тяжёлые последствия от этого несчастья, хотя Марья Алексеевна и разрешилась благополучно от бремени, назвав сына, по обещанию, Борисом, но Наталья Алексеевна долго болела, а матушка страдала нервною болезнью в течение семи лет: были истерики и трясение головы. Ей было тогда двадцать лет... У ней остался на всю жизнь непреодолимый страх при проезде по мостам возле реки. Обыкновенно в память этого события у нас служили благодарственный молебен в день 24 июля. В 30-х годах и мы заезжали с матушкой в Иловну, проездом к графу Владимиру Алексеевичу, и видели поместье, о котором так много слышали рассказов.

Кроме большого дома, был ещё домик особенно стоящий, в котором жил и скончался дед нашей матушки - Иван Яковлевич Мусин-Пушкин. Там ещё находилась пуховая кушетка, на которой он лежал в последние годы жизни, узорчатые печи и простая мебель. Много рассказывали про дешевизну тех времён. Имея большую прислугу, Иван Яковлевич давал пятак старшему камердинеру своему в день его именин. Давался также пятак человеку, которого посылали пешком в Москву с поручениями или для относа оброка, он приносил сдачу, потому что некуда было истратить его: прохожих везде кормили даром. Матушка тоже вспоминала, как ездили всей семьёй в Киев, в большой четырёхместной карете, на богомолье. По этой причине с них тоже ничего не брали ни за постой, ни за харчи. Говорили: "Как можно брать с богомольцев, кушайте на здоровье".

В 1811 году по совету друзей граф решился присоединить собранные им книги и рукописи к библиотеке Московского архива Министерства иностранных дел. "Изучение отечественной истории, - писал он государю, - с самых юных лет моих было одно из главных моих упражнений. Чем более встречал я трудностей в исследовании исторических древностей, тем более углублялось мой желание найти скрытые оные источники, в течение многих лет успел я немалыми трудами и великим иждивением собрать много весьма редких летописей и сочинений. Горя усердным желанием быть полезным дорогому Отечеству, прошу повелеть присоединить сие собрание к библиотеке Государственного Московского архива".

Отказа не последовало, но граф не решился при жизни расстаться с дорогими хартиями и уехал в деревню спокойный. 1812 год надвинулся и тревожно отразился на всех; уезжая на лето в ярославское имение, когда уже предвиделось вторжение наполеоновских полчищ в Россию, но ещё казалось невозможным поражение Москвы, граф из предосторожности убрал драгоценные свои коллекции и рукописи в кладовые. Они помещались в подвальном помещении со сводами, и по приказанию графа вход в них был замурован. Когда неприятель уже подвигался за отступающими нашими войсками, граф послал подводы для вывоза всего из дома, что можно, картины были вынуты из рам и скатаны, серебро и мраморные изваяния уложены, много хорошего, но и без всякой цены было перевезено в деревню. До запертых не посмели дотронуться. Несколько семей дворовых людей осталось при доме. Когда французы вошли в Москву, многие из них поместились и в пушкинском доме и побратались с людьми графа. Раз в нетрезвом виде французы хвастались своими ружьями. "Такие ли у нашего графа - гораздо лучше!" - "Где же?" - "Да вот тут, за стеной". Стены были пробиты, и всё разграблено, а позже и окончательно погибло в пожаре. С христианским чувством покорности воле Божьей перенёс граф потерю своих драгоценностей и коллекций, собранием которых занимался в течение всей своей жизни! Некоторые рукописи, как то: подлинное "Слово о полку Игореве" и часть Нестеровой летописи, были спасены из погибели тем, что находились в то время у историка Карамзина, другие тоже пользовались богатой библиотекой, и сам граф написал несколько статей по древней русской истории.

Особенно же граф явил своё высокопатриотическое чувство в приказе сельским начальникам о созыве ополчения. Вот оно дословно, помеченное 26 июля 1812 года, и находится в архиве села Иловна: "Объявить на сходках и внушить всем, что это не рекрутский набор и не милиция, а временное ополчение для устранения и изгнания неприятеля, злобно в любезное наше Отечество вторгнувшегося и которого намерение разорить Москву и ограбить государство. Как же скоро опасность минует и злодея из земли нашей прогонят, то все ныне собранные возвратятся в свои дома, и для того Государь приказал одежды и рубахи не менять, а бород не брить, а просто повелел набрать от 17 до 50 лет, несмотря на рост и другие недостатки, кои в рекрутских наборах наблюдаются, вследствие чего первое: назначить тех, кто по конторе в штрафной книге записаны, и через то подать каждому случай временным служением вину свою загладить, и для того, назначая виновного, тотчас в книге отметить его прощённым, затем второе: чтобы поспешить, сколько можно скорее, повеленное исполнить, не затрудняясь новыми приговорами, представить приговорённых в рекруты, за малым ростом или другими какими недостатками не приняты; третье: большим семействам, не обходя и тех, кои рекрутскую повинность отправили или внесли деньги, велеть на мирском сходе кинуть жребий, не исключая и женатых (ибо требуются на время), также по жребию, кого Бог назначит на защищение веры и Отечества, тех и представить: сие последнее отдать отцам на волю, по жребию ли они или по воле хотят представить из семей своих на изгнание врагов с земли своей. При объявлении по их воле Государевой приказания моего уверить каждого предоставляемого на службу, что во время отлучки его от дома земля его будет миром обработана, оброком я его прощаю и Государевы подати и подушные на всё время его служения, доколе не возвратится, приемлю платить на себя. А чтобы единодушные при помощи Божией вооружались и охотные изгнать злодея готовились, в образец представить меня и моё семейство, всем известно, что я имею трёх сыновей: из них старший служит при Государе у Двора и сверх того в должности в Санкт-Петербургском губернском правлении советником и хотя он обязан должностями, но видя государственную нужду и желая сделать Отечеству услугу, просил моего дозволения определиться в Санкт-Петербургское ополчение и служить обще с теми, коих он из подаренной мной ему ладожской деревни в ополчение выбрал! Я похвальное его намерение одобрил и, всем к тому нужным снадобив, охотно благословил и советовал, не затрудняясь в чинах, принять простого офицера должность. Второй также при Государевом дворе и также при должности в Иностранной коллегии, по болезни его отпущен за две тысячи вёрст лечиться к водам, а как я имею известие, что он, благодаря Бога, от болезни получил свободу, то послал к нему нарочного, чтобы скорее возвращался, почему и надеюсь, что не замешкается, как же скоро приедет, представлю и его в собираемое ныне здесь Ярославское ополчение, на что годен будет. Зная же его ревностное желание служить Отечеству и Государю, уверен, что и его службы не постыжусь. Третий ещё малолетний, записан пажем и обучается, а ежели бы в возрасте был, и того бы на службу представил. Да и сам бы на защищение от врагов Отечества служить себя представил, ежли б наступивших лет моих восьмой десяток и сопряжённое с оным изнеможение не препятствовали, если же необходимость и меня на службу потребует, то я не только на службу, но и на смерть готов. "Больше сея любви никто же... аще кто душу свою за други своя положит".

Кто же сему "Спасителю нашего учению, моему намерению и совету, а также и детей моих примеру последуя, объявит на изгнание из Отечества злодея нашего желание и пойдёт обще с детьми моими служить охотно, из тех каждому давать награждения по сту рублей". "Так действовал верный слуга царев в годину тяжкого испытания", - писал о нём Бантыш-Каменский.