Папе было сорок лет, Славику — десять, ежику — и того меньше. Славик притащил ежика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал: — Пап, смотри! Папа отложил газету и осмотрел ежика. Ежик был курносый и симпатичный. Кроме того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил животных. — Хороший еж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал? — Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик. — Подарил, значит? — уточнил папа. — Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ежика, а я ему билетик. — Какой еще билетик? — Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ежика на пол. — Папа, ему надо молока дать.. — Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет? — Я его купил, — сказал Славик. — У кого? — У дяденьки на улице... Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек... Ой, папа, ежик под диван полез... — Погоди ты со своим ежиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг этот билет что-нибудь выиграл? — Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ежиком. — То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота.

Читать далее...

– Ну, читали? – радостно спросил Баранахин, ударив тыльной стороной ладони по странице газеты. – В прошлом году инфляция составила 8 процентов!
Минька Милованов по привычке почесал указательным пальцем темя (там у него уже с юности образовалась плешь величиной с пятак).
– Иди ты! Восемь! А вот как же быть, если в позатом году электричка от нас до столицы стоила восемнадцать целковиков, в том году сорок, а в этом уже семьдесят два? В итоге будет 400 процентов за три года.
– Не-е, – возразил Баранахин. – Пишут восемь, значит, восемь. В расчете на три года это будет трижды восемь – двадцать четыре, а никакие не четыреста. Так что, давайте, за процветание!
Они снова выпили. Шекин крякнул, хыкнул и, дождавшись первичного усвоения, снова взялся разливать.
– Водка… – сказал Минька Милованов, захрупывая лучком. – У меня ж память, как у писателя Эрнеста Хенгурея. Десять лет назад водка – пятнадцать целковых, сейчас – сто пятьдесят. Подскочила на тыщу процентов, по 100 процентов в год.
Баранахин ударил воблой по газете:
– Вот ты ж брандахлыст упрямый! Говорю тебе: пишут – в год 8 процентов!
Они выпили и съели воблу. Шекин опять открыл зубами и стал разливать.
– Ты по продуктам прикинь, – подсказал он, выплевывая пробку.
– Да, – вдохновился Минька Милованов, прекратив чесать голову. – По маслам, например. Еще в позатом году подсолнечное – двадцать, а теперь – сорок, а то и все семьдесят рубчиков!
– Восемь процентов... Пишут!
– А коммуналка? Ты жировки видел, какие из расчетного отдела в почтовые ящики кидают? Эт не меньше тридцати, а то пятидесяти процентов в год!
– А пишут восемь, – Баранахин произнес последнюю фразу с угрозой, и если б не очередной стакан, выпитый с собеседниками, он бы даже и разозлился.
– Да ну тя, – мотнул головой Минька Милованов и попал теменем точно в указательный палец. – А хлеб? Помнишь, недавно… Ты, Шекин, не торчи, не слушай, а наливай, наливай… Так вот, хлеб. Недавно еще буханка – девять, а уже двадцать. Считай-ка! Сколько это получится, если по хлебу?
– Восемь… процентов… пишут…
– Тьфу! Ну, вот электричка же: перед Новым годом дорожала, а в январе опять. Сезонка была шестьсот, стала две четыреста…
– Слушай, ты отстанешь со своей электричкой?! И со всем остальным?! Все у него, видите ли, на сто – на четыреста процентов! А по ящику говорят – на восемь! И куда ж яснее, так что отстань!
Баранахин разошелся, начал махать левой рукой, держа стакан в правой и невольно расплескивая из него:
– Что тебе в газетах пишут, что тебе правительство говорит – это тебе хрень барсучья?! Вот же черным по белому: в год инфляция восемь процентов!!! Мало того, они уже сказали, что в следующем году инфляция упадет до семи, а то и до пяти…
– До пяти процентов?! Инфляция?! Неужто и такое может быть?! – ахнул Минька Милованов и сильно помрачнел. – Нет, ребята, такое улучшение жизни, как инфляция семь, а то и все пять процентов, нам не пережить – у нас на это ни у кого никаких денег не хватит!

Евгений ОБУХОВ.

В те времена очаровательный рослый мальчик Ваня Ургант еще не рекламировал молочный напиток от запоров, а был анализом из женской консультации. (Гм. Как долог бывает путь в искусство. Нет; лучше так:) В те дни, когда Андрей Ургант, его папа, не только еще не похудел, но напротив, еще не собирался толстеть и был естественно стройным и сверхъестественно выпивающим молодым человеком... но изображенный им крик горьковского Буревестника над равниной перестройки (А-А-А-А-А-А!!!!!!) все-таки не совсем театральное искусство. А мы о театре. Суть.
Когда их мама и бабушка Нина Ургант, прославленная после «Белорусского вокзала», играла в ленинградском театре Ленсовета, короче, ну так она уже тогда пила. Хотя совсем не за это мы любили ее. Милые причуды гениев лишь добавляют зрителям умиленной любви к их человеческим слабостям и порокам.
И была в одном спектакле такая сцена. Ведя диалог, она наливает себе рюмку водки и лихо хлопает. Чем подчеркивается неприкаянность героини и добавляется скромного обаяния ее стойкому характеру. Вот такое сценическое решение.Читать далее...

Они искали друг друга годами, а когда встретились - прошли мимо. Между ними оказалась целая жизнь. Время посеребрило их виски, изменило фигуру, наложило отпечаток усталости на лица. Они так и не поняли, что судьба, наконец-то, свела их вместе, усадив на одну скамейку. Она мечтала о нём всю жизнь, но Его не было. Рядом были совсем другие люди. Они приходили и уходили. Со временем она научилась просто жить, не заглядывая в будущее, не оглядываясь на прошлое. Мечты исчезли из её жизни, оставив привкус горечи и морщинки вокруг глаз. Он ждал её годами, но судьба не переплетала их дороги. И он успокоился. За плечами осталось так много, что мечты о той, единственной, неповторимой, казались чем-то нереальным и далёким. Оставалась какая-то светлая грусть, лёгкая и невесомая, как крыло бабочки. Они сидели на одной скамейке, рядом, такие близкие и совсем чужие друг другу люди. Судьба столкнула их, но так поздно, что они и подумать не могли о том, что счастье находится в двух шагах от них. Он повернул голову и увидел сидящую на скамейке женщину. Она читала какую-то книгу. Что-то неуловимо знакомое показалось ему в этой незнакомой и чужой женщине, в её осанке, наклоне головы, но в эту минуту у него зазвонил телефон и он отвлёкся на разговор. Женщина подняла глаза и увидела, как со скамейки поднялся интересный, немолодой, седой мужчина. Тембр его голоса заворожил её. Она проводила взглядом уходящую фигуру, совершенно не подозревая о том, что это уходит её счастье. Лидия Фогель

Я распахнул балконную дверь. Плотный, морозный воздух надвинулся на меня и окутал с головы до ног. Я хотел отступить назад, но заметил человека, пролетающего на уровне балкона, метрах в трех от меня, по воздуху в сторону парка. Лицо человека было сосредоточенным, а глаза слезились, видимо, от ветра. Одет он был не по сезону.
- Полетаем, - позвал он меня.
- Холодно, - сказал я и поежился, чтобы показать ему, что мне и вправду холодно.
- Оденьтесь, - сказал он. - Я подожду.
- Я не умею, - признался я. - Не умею летать.
- А вы пробовали? - спросил человек, делая плавный поворот влево. Он, по всей видимости, наслаждался полетом.
- Нет, не пробовал. Но мне кажется, что я не умею.
Человек покачал головой, и все тело его при этом также покачивалось.
- Мне не хочется вас убеждать, - сказал он. - Маршрут у меня сегодня легкий. Могли бы попробовать. Вы не представляете, как это хорошо!
- Представляю, - сказал я. - Это, наверное, полезно?
- Нет ничего более бесполезного! - заявил человек. Кажется, он рассердился и, чтобы успокоиться, сделал кувырок вперед.
- Ну так что? - спросил он.
Я колебался. Лететь в рубашке было действительно холодно, а в пальто попросту неприлично. Кто же летает в пальто?
- Значит, не хотите? - Человек сложил руки над головой и взмыл метров на десять выше. - Вы, право, чудак!
- Закрой балкон! - раздался из кухни голос жены. - Дует!
Я закрыл балкон и долго наблюдал за человеком, прижавшись лбом к стеклу. Человек летел медленно, с наклоном вперед, и ничто ему не мешало. Ноги были вытянуты в струнку, как у гимнаста, а руками он подруливал.
Должно быть, хороший человек.Не знаю, нашел ли он попутчика.
Стекло запотело, и я его больше не видел.


Александр Житинский "Искушение"

Жила-была боль. Она жила в плече, в спине, а иногда перебиралась в колени и руки. Иногда она засыпала. Но все равно, чувствовалось, что она не ушла насовсем. И опять она просыпалась, становилась сильнее и все настойчивее давала о себе знать. Все громче - словами: «Ох…», «ах..» «ой» и другими, некоторые из которых даже невозможно написать здесь. А бывало…она была белой, ослепительно белой, как огонь…Обжигающий, белый, беспощадный огонь. Она заслоняла весь мир, все звуки и само солнце. Такой была она – эта боль. И уже ничего в мире не было, все переставало существовать – только она, светящийся сгусток холодного белого огня. Говорят, красная боль – самая сильная. О, нет! Красная – это та, которую можно терпеть. От нее принимают лекарства, она утихает и даже убегает насовсем. Ну, хоть на несколько дней. И про нее можно даже забыть. Но белая боль… Нет, она никогда не уходит. Она сидит и ждет, чтоб исподтишка, в минуту, когда ты забываешь о ней и счастливо и легко двигаешься. Гибко, легко, как в юности… В эту самую минуту она является – и ты выпадаешь из времени, из жизни, из ее течения. Слепая белая вспышка – и все забыто, ничего нет – только боль. А потом она утихает, убаюканная шепотом о том, что все пройдет, и все проходит, и она уползает. Не насовсем. Просто – прячется и ждет своего часа. Коварная, подлая, жгучая белая боль. Вот это и была сказка о боли. Она не совсем сказка, потому что она не кончается хорошо, она не кончается плохо. Она, к сожалению, не кончается никак. Просто – она остается всегда. Наверное, как напоминание о том, как счастливо можно жить без боли. Все.

Ольга Васильева.

Отец Валериан, кроме своего послушания келаря, занимался обычно и заготовкой на зиму: закатывал банки с огурцами и помидорами, выращенными заботливо в монастырской теплице. Помидоры во рту таяли, огурчики хрустящие в пост шли на ура. Братия утешалась, и самому отцу Валериану это послушание было по душе: читаешь себе молитву и с любовью баночки закатываешь – как будто немного лета с собой в зиму берёшь. Вот и сегодня собирался инок закатать несколько банок на зиму. Горела лампадка перед иконами, на кухне и в трапезной было пусто, чисто и уютно. Отец Валериан не спеша, с молитвой, чистил лук и чеснок, помытые огурцы ждали своего часа, когда зазвонил старый телефон, стоящий на холодильнике. Игумен Савватий пробасил: – Отец Валериан, ты как раз в трапезной, такое дело, нужно картошку на зиму пожарить. День-то сегодня постный. Ты прямо сейчас пожарь. И трубку положил. Отец Валериан задумался. Огурцы на зиму солил, помидоры на зиму закатывал. Картошку на зиму не жарил… И при чём тут постный день? Призадумался инок крепко. В трапезную забежал послушник Дионисий, протянул шланг, собрался воду качать в большой бак из колодца. Спросить – не спросить? У послушника спрашивать – годится ли иноку? Отец Валериан смирился и, смущаясь, спросил: – Брат Дионисий, на зиму картошку нужно пожарить. Ты никогда не жарил? Как-то по-особенному нужно, наверное, жарить? – Назиму? Да, я слышал, что приехал сегодня в гости Назим Иванович, наш старый благодетель, помнишь, помог нам с теплицей? А картошку… Отец Валериан, я не понял вопроса… Почему по-особенному? Отец Валериан облегчённо вздохнул: – Да так это я, брат Дионисий, просто вслух размышляю: картошку, дескать, надо Назиму Ивановичу пожарить… И отец Валериан стал бодро чистить картошку.

Ольга Рожнёва

Михаил Веллер. Лаокоон.

На Петроградской стороне, между улицами Красного Курсанта и Красной Конницы, есть маленькая площ />адь. Скорее даже сквер. Кругом деревья и скамейки - наверное, сквер. А в центре этого сквера стояла скульптура. Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями. В натуральную величину, то есть фигуры человеческого роста. Античный шедевр бессмертного Фидия - мраморная копия работы знаменитого петербургского скульптора Паоло Трубецкого. А рядом со сквером была школа. Средняя школа N_97. В ней учились школьники. Ничего особенного в этом усмотреть нельзя. И школ, и скверов, и статуй в Ленинграде хоть пруд пруди. Однажды в школу назначили нового директора. Директоров в Ленинграде тоже хоть пруд пруди. Большой город. Новый директор, отставной замполит и серьезный мужчина с партийно-педагогическим образованием, собрал учительский коллектив и произнес речь по случаю вступления в должность. Доложил данные своей биографии, указал на недочеты во внешнем виде личного состава - юбки недостаточно длинны, волосы недостаточно коротки, брюки недостаточно широки, а курить в учительской нельзя; план-конспекты уроков приказал за неделю представлять ему на утверждение. Это, говорит, товарищи учителя, не школа, а, простите, бардак! Но ничего, еще не все потеряно - вам повезло: теперь я у вас порядок наведу. - А это, - спрашивает, - что такое? - И указывает в окно. Это, говорят, площадь. Вернее, сквер. А что? Нет - а вот это? В центре? А это, охотно объясняют ему, скульптура. Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями. Древнегреческая мифология. Зевс наслал двух морских змеев. Ваял великий Фидий. Мраморная копия знаменитого скульптора Паоло Трубецкого. - Вот именно, - говорит директор, - что ваял... Трубецкой! Вы что - не отдаете себе отчета? В чем?.. - А в том, простите, что это - шко-ла! Совместная притом. Здесь и девочки учатся. Девушки, к сожалению. Между прочим, вместе с мальчиками. Подростками. К сожалению. В периоде... созревания... вы меня понимаете. И чему же они могут совместно научиться перед такой статуей? Что они постоянно видят на этой, с позволения сказать, скульптуре? А что они видят?.. Вы что - идиоты, или притворяетесь? - осведомляется директор. В армии я бы сказал вам, что они видят! Перед школой стоят голые мужчины... во всех подробностях! здесь что - медосмотр? баня? а девочки, значит, на переменах играют вокруг этого безобразия! Набираются, значит... ума-разума! Тут учитель рисования опять объясняет: это древнегреческая статуя, Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями; мраморная копия знаменитого скульптора Паоло Трубецкого. Произведение искусства. Оказывает благотворное эстетическое воздействие. Шедевр, можно сказать, мирового искусства.

Читать далее...

Душа моя, позволь мне нынче ночью заснуть в саду. Ты же знаешь, я никуда не денусь от тебя, пока не умру. Но этой ночью, лимоном и лавром пахнущей (что было отмечено другим телом), в теплую полночь – позволь мне удалиться всего на несколько шагов, за стену. Пока ты пребываешь здесь, в трудах и скорби, позволь мне заснуть в саду. Не позже, чем к утру, я замерзну и вернусь – но именно сейчас я хочу лежать в мокрой траве и видеть свои сны – без тебя. Я ведь даже не знаю, душа моя, как это, – за всю жизнь мы ни разу не расстались, даже во сне ты щекотала мне веки изнутри и шептала секреты. И только одной-единственной ночью мне хочется побыть пустым телом – без тебя. Чувствовать запахи, а не печаль, насладиться теплом и холодом, а не воспоминаниями. Замерзнуть, просто замерзнуть – а не затосковать. Оставь меня в покое, душа моя, хотя бы с полуночи до рассвета. Я вернусь к тебе без ущерба, и ты снова сможешь войти в меня, поцеловать в глаза, привычно ущипнув за грудь – изнутри. Ты потопчешься и свернешься здесь, где обычно, ниже горла, выше сосков, согреешь и пожалуешься – снова и снова. Сколько захочешь. Но сейчас, в одну только эту ночь, отпусти тело побыть просто плотью. Обещаю не простудиться. Марта Кетро

Жизнь коротка. И надо уметь.
Надо уметь уходить с плохого фильма.
Бросать плохую книгу.
Уходить от плохого человека.
Их много.
Дела неидущие бросать.
Даже от посредственности уходить.
Их много. Время дороже.
Лучше поспать.
Лучше поесть.
Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду.
Компьютер – прилипчив, светится, как привидение, зазывает, как восточный базар.
Копаешься, ищешь, ищешь.
Ну находишь что-то, пытаешься это приспособить, выбрасываешь, снова копаешься, нашел что-то, повертел в голове, выбросил.Читать далее...

В женском белье таится страшная сила. Происхождение ее неясно. Потому что случаются истории, которые не может предусмотреть ни один анекдот.
У меня есть красная комбинация. Подвид: сарафанчик – все такое воздушное, повсюду кружева, специальная такая амуниция, чтобы мужчины это вспоминали и плакали в подушку.
Давеча висит она себе на лоджии, на веревочке, никого не трогает. Ну развевается на ветру, не без этого. Район у нас не то чтобы респектабельный, но на бельё еще никто не заходил.
До вчерашнего дня.
Пришла соседка сверху - тетя Галя. Личность она выдающаяся, не в смысле размеров, а в смысле википедия отдыхает. Столько знать о жизни обитателей всего дома, не у каждого индивидуума такая оперативная память.
Такая интересная женщина, это что-то. Говорят, трех мужей уморила, теперь живет воспоминаниями.
На днях тетя Галя присмотрела себе Толика. Толик мужчина приличный, местный слесарь. Он иногда даже читает книги про войну, правда беленькую «на березовых бруньках» сильно уважает.
Но у тети Гали апперкот правой сильный, поэтому алкоголизм для целеустремленной женщины это не аргумент.
Только она не знает с чего начать. В плохих буржуазных фильмах тете Гале показали, что мужчинам кроме борща еще нужны чулки и неудобное нижнее бельё.
А пойти купить такое приличной женщине воспитание не позволяет.
Тетя Гале одна подруга принесла что-то непонятное: пять веревочек, два пучка лебяжьего пуха, и всё противного черного цвета. Тетя Галя пол дня мучалась, перепутала все стропы и уже совсем отчаявшись, собралась за бутылкой побольше. В этот момент красным флагом озарила ее моя комбинация.
И вот она пришла и говорит, что счастье ее в моих руках, и я просто обязана продать ей это чудо текстильной промышленности. (Иначе все узнают, что мы иногда кидаемся тарелками в три часа ночи). Показала непонятные четыре узла с черным пухом, сказала, даром отдаю.
А красная комбинация для тети Гали понятна как рецепт рассольника. Через голову надевать, через попу не снимать. При фигуре, типа «груша дюшес» не рекомендуется.
Я конечно рубашечку отдала. А теперь хожу и рыдаю. Представляю, как приходит Толик с ключом и шлангом, наивно надеясь на борщ. А там она.
Вся в красном.
biobalast

В одном городе открылся магазин, в котором женщины могли выбрать и купить себе мужа. У входа в магазин были вывешены правила работы магазина:
1) Вы можете посетить этот магазин только один раз в жизни.
2) В нашем магазине 6 этажей: качество мужчин повышается с каждым этажом.
3) Вы можете выбрать любого мужчину на этаже или же подняться выше.
4) Категорически запрещено возвращаться на этаж ниже.

Одна женщина некоторое время сомневалась, но все-таки решила посетить «Магазин мужей», чтобы найти себе спутника жизни. И вот она у входа… Внимательно ознакомившись с правилами, она вошла в магазин и осмотрелась на первом этаже.Читать далее...

Выключатель был маленький-маленький. К тому же — черный и, как говорили, плоский. Лампочка была большая и прекрасная. К тому же одета она была в столь яркую и модную люстру, что нет ничего удивительного — Выключатель в нее влюбился. Ему очень нравилось, что она то вспыхивала — и тогда казалась веселой и беззаботной, то гасла — и тогда представлялась задумчивой и нежной. У нее были такие прекрасные формы, а эта широкополая люстра — с ума сойти! В общем, Выключатель очень страдал…

Читать далее...

Я распахнул балконную дверь. Плотный, морозный воздух надвинулся на меня и окутал с головы до ног. Я хотел отступить назад, но заметил человека, пролетающего на уровне балкона, метрах в трех от меня, по воздуху в сторону парка. Лицо человека было сосредоточенным, а глаза слезились, видимо, от ветра. Одет он был не по сезону.
- Полетаем, - позвал он меня.
- Холодно, - сказал я и поежился, чтобы показать ему, что мне и вправду холодно.
- Оденьтесь, - сказал он. - Я подожду.
- Я не умею, - признался я. - Не умею летать.
- А вы пробовали? - спросил человек, делая плавный поворот влево. Он, по всей видимости, наслаждался полетом.
- Нет, не пробовал. Но мне кажется, что я не умею.
Человек покачал головой, и все тело его при этом также покачивалось.
- Мне не хочется вас убеждать, - сказал он. - Маршрут у меня сегодня легкий. Могли бы попробовать. Вы не представляете, как это хорошо!
- Представляю, - сказал я. - Это, наверное, полезно?
- Нет ничего более бесполезного! - заявил человек. Кажется, он рассердился и, чтобы успокоиться, сделал кувырок вперед.
- Ну так что? - спросил он.
Я колебался. Лететь в рубашке было действительно холодно, а в пальто попросту неприлично. Кто же летает в пальто?
- Значит, не хотите? - Человек сложил руки над головой и взмыл метров на десять выше. - Вы, право, чудак!
- Закрой балкон! - раздался из кухни голос жены. - Дует!
Я закрыл балкон и долго наблюдал за человеком, прижавшись лбом к стеклу. Человек летел медленно, с наклоном вперед, и ничто ему не мешало. Ноги были вытянуты в струнку, как у гимнаста, а руками он подруливал.
Должно быть, хороший человек.Не знаю, нашел ли он попутчика.
Стекло запотело, и я его больше не видел.

Александр Житинский "Искушение"

Только от нас зависит, сможем ли мы полететь...

Я чувствую осень, неизбежную, как усталость после долгого дня. Сколько ни скачи, ни принимай допинг в чашках, баночках, таблетках, шприцах и рискованных разговорах, взгляды угаснут, и мы расстанемся с заметным облегчением. Негодяем назначен тот, кто первый отвернулся, но по-честному устали оба, и тот, кто уходит раньше, всего лишь решительнее. Я чувствую осень не в дожде, не в охлаждении солнца и удлинении теней. Она в пресыщении нехитрыми радостями лета: я перегрелась в полдень, перекупалась на закате, переела краденого варенья, у меня живот болит. Грязную банку хочется разбить, а потом прийти к тому, перед кем виновата, жалуясь, но не признаваясь. Болии-ит, болииит, я устала. Не надо врача, это не кровь, это не знаю, краска, нет, нет, не трогай меня, просто пожалей. Я чувствую осень, тонкую ноту мороза в теплом ветре, будто мне прозвенели льдом в бокале. И нестерпимо хочется отпить, вдохнуть уже чистого холода, без обмана. Не подставлять больше тело солнцу, спрятать его в меха, в белую снежную шкуру. Больше не рыжая, не горячая, не безумная, не быстрая — теперь, как медленное серебро, я хочу уйти под лёд. Я чувствую осень, слышу одинокий крик бессмертного ястреба, превратившегося в точку, в зрачок, сужающийся на светлом бесцветном небе. Ничего не возьму с собой из жадного жаркого лета, ни цветка, ни плода, ни варенья, ни солёных огурцов на зиму. Но, может быть, яблоко. Марта Кетро