Она положила ладони ему на колени. Сквозь халат он ощутил их тепло: то было ее тепло и тепло халата, более знакомого и памятного, чем многие годы жизни, и вдруг ему почудилось, что между халатом и Жоан давно уже существует какая-то связь и она вернулась к нему откуда-то из прошлого.
- Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я и на этот раз приду. А может, ты ушел просто потому, что не хотел меня видеть?
- Нет.
- Если ты не хочешь меня видеть, скажи, будь откровенен.
- Я бы тебе сказал.
- Значит, не в этом дело?
- Нет, действительно не в этом.
- Тогда я счастлива.
Равик посмотрел на нее.
- Что ты сказала?
- Я счастлива, - повторила она.
Он помолчал с минуту.
- А ты понимаешь, что говоришь? - спросил он наконец.
- Да.
Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.
- Такими словами не бросаются, Жоан.
- Я и не бросаюсь.
- Счастье, - сказал Равик. - Где оно начинается и где кончается?
Он тронул ногою хризантемы. Счастье, подумал он. Голубые горизонты юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?
- Счастье начинается тобой и тобой же кончится, - сказала Жоан. - Это же так просто.
Равик ничего не ответил. "Что она такое говорит?" - подумал он.
- Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.
- Я тебя люблю.
Он сделал неопределенный жест.
- Ты же почти не знаешь меня.
- А какое это имеет отношение к любви?
- Очень большое. Любить - это когда хочешь с кем-то состариться.
- Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить - это я знаю.
- Где кальвадос?
- На столе. Я принесу. Не вставай.
Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.
- Знаю, ты меня не любишь, - сказала она.
- В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.
- Ты будешь меня любить.
- Буду. Выпьем за любовь.
- Погоди.
Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова налила и протянула ему. Он выпил не сразу. Все это неправда, подумал он. Полусон в увядающей ночи. Слова, сказанные в темноте, - разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.
- Откуда ты все это знаешь?
- Оттого что люблю тебя.
Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого "я", чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, - пусть ни во что и не веря?
- Почему ты сопротивляешься? - спросила Жоан.
- Что ты сказала?
- Почему ты сопротивляешься? - повторила она.
- Я не сопротивляюсь... Да и к чему мне сопротивляться?
- Не знаю. Что-то в тебе закрыто наглухо, никого и ничего ты не хочешь впустить.
- Иди сюда, - сказал Равик. - Дай мне еще выпить.
- Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные колокольчики звенят... А иной раз - будто скрипка играет... Улицы полны нами, словно музыкой... Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма... Но музыка звучит... Звучит постоянно...
Всего несколько недель назад ты была несчастна, подумал Равик. И не знала меня. Легко же тебе дается счастье.
Он выпил кальвадос.
- И часто ты бывала счастлива? - спросил он.
- Нет, не очень.
- Ну, а все-таки? Когда в последний раз у тебя в голове звенели серебряные колокольчики?
- Зачем ты спрашиваешь?
- Просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.
- Не помню. И не хочу вспоминать. Тогда все было по-другому.
- Всегда все бывает по-другому.
Она улыбнулась ему. Ее лицо было светлым и открытым, как цветок с редкими лепестками, который раскрывается, ничего не тая.
- Это было два года назад, в Милане... - сказала она, - и продолжалось недолго...
- Ты была тогда одна?
- Нет. С другим. А он был очень несчастен, ревнив и ничего не понимал.
- Конечно, не понимал.
- Ты бы все понял. А он устраивал жуткие сцены. - Она взяла с дивана подушку, положила за спину и устроилась поудобнее. - Он ругался. Называл меня проституткой, предательницей, неблагодарной. И все это была неправда. Я не изменяла ему, пока любила. А он не понимал, что я его больше не люблю.
- Этого никто никогда не понимает.
- Нет, ты бы понял. Но тебя я буду любить всегда. Ты другой, и все у нас с тобой по-другому. Он хотел меня убить. - Она рассмеялась. - В таком положении они всегда грозятся убить. Через несколько месяцев другой тоже хотел меня убить. Но никто никогда этого не делает. А вот ты никогда не захочешь меня убить.
- Разве что с помощью кальвадоса, - сказал Равик. - Дай-ка бутылку. Слава тебе, Господи, наконец-то мы заговорили по-человечески. Несколько минут назад я изрядно струсил.
- Оттого что я тебя люблю?
- Незачем начинать все сначала. Это вроде прогулки в фижмах и парике. Мы вместе, надолго ли, нет ли - кто знает? Мы вместе, и этого достаточно. К чему нам всякие церемонии?
- "Надолго ли, нет ли..." - мне это не нравится. Однако все это только слова. Ты не бросишь меня. Впрочем, и это только слова, сам знаешь.
- Безусловно. Тебя когда-нибудь бросал человек, которого ты любила?
- Да. - Она взглянула на него. - Один из двух всегда бросает другого. Весь вопрос в том, кто кого опередит.
- И что же ты делала?
- Все! - Она взяла у него рюмку и допила остаток. - Все! Но ничто не помогало. Я была невероятно несчастна.
- И долго?
- С неделю.
- Не так уж долго.
- Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько несчастна - вся, полностью, что через неделю мое горе иссякло. Несчастны были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того полна горя, что весь мир перестал для меня существовать. А когда ничего больше не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет ничего, с чем можно его сравнить. И остается одна опустошенность. А потом все проходит и постепенно оживаешь.
Она поцеловала его руку. Он почувствовал ее мягкие, осторожные губы.
- О чем ты думаешь? - спросила она.
- Так, ни о чем особенном, - ответил он. - Думаю, например, о том, что ты невинна душой, как дикарка. Испорчена до мозга костей и ничуть не испорчена. Это очень опасно для других. Дай рюмку. Выпьем за <...> тебя.
- За меня?
- Да, за тебя.
- Я не опасна, - сказала Жоан. - Мне самой грозит опасность, но я не опасна.
- Ты не можешь думать иначе, и это в порядке вещей. С тобой никогда ничего не случится. Салют!
- Салют. Но ты меня не понимаешь.
- А понимают ли люди вообще друг друга? Отсюда все недоразумения на свете. Дай-ка бутылку.
- Ты так много пьешь! Зачем тебе столько пить?
- Жоан, - сказал Равик. - Настанет день, и ты скажешь: "Слишком много". "Ты слишком много пьешь", - скажешь ты, искренне желая мне добра. В действительности, сама того не сознавая, ты захочешь отрезать мне все пути в некую область, не подчиненную тебе. Салют! Сегодня у нас праздник. Мы доблестно избежали патетики, грозной тучей надвинувшейся на нас. Убили ее той же патетикой. Салют!
Он почувствовал, как она вздрогнула. Упираясь ладонями в пол, она слегка выпрямилась и посмотрела на него. Глаза ее были широко раскрыты, волосы отброшены назад, купальный халат соскользнул с плеч - в темноте она чем-то напоминала светлую юную львицу.
- Я знаю, - спокойно сказала она. - Ты смеешься надо мной. Я это знаю, но мне все равно. Я чувствую, что снова живу, и чувствую это всем своим существом... Я дышу не так, как дышала, мой сон уже не тот, что прежде, мои пальцы снова стали чуткими, и руки мои не пусты, и мне безразлично, что ты обо всем этом думаешь и что скажешь... Ничуть не задумываясь, я с разбегу бросаюсь в омут... И я счастлива... Я без опаски говорю тебе об этом, пусть даже ты будешь смеяться и издеваться надо мной.
Равик помолчал.
- Я вовсе не издеваюсь над тобой, - проговорил он наконец. - Я издеваюсь над собой, Жоан... Она прильнула к нему.
- Но зачем же? Откуда в тебе эта строптивость? Откуда?
- Строптивость тут ни при чем. Просто я не такой быстрый, как ты.
Она отрицательно покачала головой.
- Дело не только в этом. Какая-то часть тебя хочет одиночества. Я все время словно наталкиваюсь на какую-то стену.
- Этой стены нет, Жоан. Есть другое - я старше тебя на пятнадцать лет. Далеко не все люди могут распоряжаться собственной жизнью, как домом, который можно все роскошнее обставлять мебелью воспоминаний. Иной проводит жизнь в отелях, во многих отелях. Годы захлопываются за ним, как двери отдельных номеров... И единственное, что остается, - это крупица мужества. Сожалений не остается.
Она долго сидела молча. Равик не знал, слушала ли она его. Он глядел в окно и чувствовал, как в жилах переливается сверкающий кальвадос. Удары пульса смолкли, поглощенные просторной, емкой тишиной, в которой заглохли пулеметные очереди без устали тикающего времени. Над крышами взошла расплывчатая красная луна, напоминая купол мечети, наполовину окутанный облаками. Мечеть медленно поднималась, а земля тонула в снежном вихре.
- Я знаю, - сказала Жоан, положив руки ему на колени и уткнувшись в них подбородком, - глупо рассказывать тебе о прошлом. Я могла бы промолчать или солгать, но не хочу. Отчего не рассказать тебе всю мою жизнь? Рассказать ее без всяких прикрас? Ведь теперь она кажется мне только смешной, и я сама не понимаю ее. Хочешь - смейся над ней, хочешь - надо мной...
Равик посмотрел на Жоан. Она стояла перед ним на коленях, подмяв белые хризантемы вместе с подложенной под них газетой.
Странная ночь, подумал он. Где-то сейчас стреляют, где-то преследуют людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают кусок мирной жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего нет дела... Люди спокойно ложатся спать, а ты сидишь в этой комнате с женщиной, между
бледными хризантемами и бутылкой кальвадоса... И встает тень любви, дрожащей, чужой, печальной, одинокой, изгнанной из садов беззаботного прошлого... И она, эта любовь, пуглива, дика и тороплива, будто ее объявили вне закона...
- Жоан, - медленно произнес он, словно желая сказать что-то совсем другое. - Как хорошо, что ты здесь.
Она посмотрела на него. Он взял ее за руки.
- Понимаешь ли ты, что это значит? Больше, чем тысяча слов...
Она кивнула. Ее глаза вдруг наполнились слезами.
- Ничего это не значит, - сказала она. - Ровно ничего.
- Неправда, - возразил Равик, зная, что это правда.
- Нет. Ничего это не значит. Ты должен любить меня, любимый, вот и все.
Он помолчал.
- Ты должен меня любить, - повторила она. - Иначе я пропала.
Пропала, подумал он. Как легко она это говорит! Кто действительно пропал, тот молчит.
Вот так вот...
Решил, что возьму мяч в руки и все буду делать сам. Пашли фсе! 
А вообще неделька проходит под знаком "плюс", так как вроде никаких особых препон моё путешествие к достижению абсолютного дзэн не встретило. И это радует. К числу "плюсов" можно отнести всё вышеперечисленное, а также коньки (на которых я себя чувствую все более и более уверенно), классный табак для кальяна, разбор "дел машинных", "Сказ про Федота Стрельца" (кому интересно, расскажу подробнее. А кому, собственно, интересно-то?! О.о) и новые шерстяные носки. Осталось только найти, где и когда покататься на лыжах (уж где их спиздить, я найду...), и вот уже до полного просветления останется какая-то ПОНЮШКА (бля, давно хотел вставить это слово!).
;-) 
