ЖЖЕНОВ ГЕОРГИЙ СТЕПАНОВИЧ (22 МАРТА 1915 - 8 ДЕКАБРЯ 2005)

РАССКАЗ "САНОЧКИ" (ФРАГМЕНТ)

"17-й" являлся тем заколдованным местом, к которому я подобно Иванушке из русской сказки, стремился во что бы то ни стало, через все испытания и преграды - там ждала меня жизнь!.. Туда пришли две посылки, посланные мне матерью из Ленинграда в 1940 году.

Жизнь, искавшая меня в течение трёх лет по разным лагерям Колымы и нашедшая в самый критический момент, когда я, голодный, потерявший всякую надежду, медленно умирал от цинги где-то в богом проклятом месте, "у чёрта на куличках", в заледенелом распадке оротуканских сопок...

Что это? Стечение обстоятельств? Перст Божий, сотворивший чудо? Телепатия? Может быть, и так, конечно, но скорее всего - никакое это не чудо, а просто вещее сердце матери с его никогда не умирающей верой и надеждой!

О посылках я узнал в один из банных для "вольняшек" дней, когда начальник лагеря зашёл в баню попариться с мороза.

- Всё ещё живой, артист?! - удивился он, увидев меня на обычном месте за горящим бойлером. - Долгожитель!.. Хочешь - обрадую? Посылки пришли тебе из Ленинграда. -Новость была настолько невероятна, что я никак не отреагировал.

- Чего не радуешься? - Моё молчание его озадачило. Зная, как быстро начальство меняет милость на гнев, я решил не испытывать судьбу по пустякам.

- А это правда? - сказал я. - Где они?

- На "17-м", где же ещё!

- Так пошлите за ними кого-нибудь, гражданин начальник!

Он рассмеялся:

- Кого я пошлю?.. Хочешь жить - сам сходишь.

- Мне не дойти. Вы же сами видите, в каком я состоянии...

- А у меня весь лагерь в таком состоянии... - ещё пуще развеселился он. - Вот так-то, артист! Десять километров всего - и ты живой, думай!.. Сходить на "17-й" я разрешаю тебе.

Когда начальник ушёл, мне стало страшно. Я понял, что он не шутил, - посылки существовали. Но, к сожалению, пришли они слишком поздно - они опоздали. Про меня, уже не стесняясь, говорили: "Этот - местный!"

Честно говоря, признаки близкого "финиша" я и сам чувствовал - мне было безразлично всё!.. Моя песня на этом свете была спета!

Такое состояние испытывает замерзающий, когда физическая боль ушла, покинула тело и человеку стало вдруг неожиданно легко... Лишь бы не тревожили его, не мучили, а оставили бы навсегда в покое...

И вот это смирение перед неизбежностью, в котором я находился и из которого, казалось, ничего уже не могло меня вывести, разлетелось вдребезги. От покоя не осталось и следа.

Сообщение о посылках, ждущих меня всего в десяти километрах, занозой вошло в заторможенное цингой сознание, бередя его, рождая непонятное беспокойство, лихорадочную необходимость сосредоточиться на чём-то, ускользающем из сознания, и действовать, действовать... Я почти перестал спать. Меня мучили видения... Огонёк надежды лампадным язычком затеплился во мне и, постепенно разгораясь всё ярче и ярче, ширился, растворяя десятикилометровую толщу мрака, которую мне предстояло преодолеть... Там, далеко, на выходе из этого бесконечного мрака, чудились мне луковые и чесночные заросли, меня ждали горы колбасы, сыра, масла... запах хлеба, табака... Я стал галлюцинировать.

Понимая, что шансов добраться до посылок с каждым днём становится меньше и меньше, что надо торопиться, и в то же время сознавая, что сил мало, в последующие несколько дней старался всячески экономить их. Пообещав банщику поделиться содержимым будущих посылок, уговорил освободить меня от заготовки дров и стирки белья. Правдами и неправдами добывал лишний черпак баланды, выторговывал на "толчке" драгоценный кусок хлеба, старался меньше двигаться...

И, наконец, решился.

В это день ночевать в зону не пошёл - остался в бане, благо разрешил начальник. Последние часы перед выходом хотелось побыть в тепле, ещё раз обмозговать всё, проверить...

Всего два года назад расстояние в десять километров было сущим пустяком, не стоило и разговора. Находясь в Дукчанском леспромхозе, регулярно, два раза на дню, в течение всей зимы совершал эту "прогулку": утром - в тайгу на трелёвку леса, вечером - домой, в лагерь. Но тогда я был здоров. Теперь голод и цинга, настигшие меня, сделали эти километры недосягаемыми.

Плохо было с одеждой, особенно тревожила обувь. Лапти или резиновые забойные калоши - другого выбора не было. О валенках и не мечтали; не у всех "вольняшек" они были. Идти в калошах - заведомое самоубийство: не убережёшь ноги, поморозишь. В лаптях легче и теплее, лишь бы портянок побольше...

Лыковые "берендеевы" лапти!.. Вам памятник на Колыме полагается! Скольким заключённым спасли вы ноги в горестные зимы военных лет!

Выйти задумал до рассвета. Банщика Липкарта решил не будить, не хотел лишний раз видеть его морду перед Дорогой со скептической гримасой неверия в мои силы.

Мы не любили его. Не знаю, как и за что попал он в лагерь, но его одинаково ненавидели и зеки и вольные. Причиной тому были не столько его личные качества. Гремела Великая Отечественная: шёл 1942 год... Немецкий фашизм ещё продолжал своё победное шествие по Европе. Трагедия большинства из нас - безвинных "контриков", находилась в прямой зависимости от мировой политической ситуации, не говоря уже о делах "семейных", внутренних, в те годы само слово "немец" было ненавистно.

Известные советские поэты и писатели призывали: "Убей немца!" Со сцен театров, с экранов кино, из фронтовых и тыловых репродукторов звучал гневный набатный клич, усиленный за душу хватающей музыкой: "... сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!" Мы же не только каждый день видели нашего немца, но и на собственной шкуре испытали прелесть его натуры: расчётливую, бездушную требовательность к подчинённым, дисциплинированность перед силой власти!.. Любой власти! Для нас он был не просто немец, но и немец-начальник, немец-погоняла.

Ушёл из бани незаметно, тихо.

Когда мехцех - последнее приисковое строение осталось за спиной, я послал прощальный взгляд лагерю, и медленно побрёл по лунной дорожке, напоминавшей серебряную ленту фольги, размотанную по голубому безбрежью снега, навстречу восходу солнца, в сторону заповедного "17-го"... Вскоре начали слипаться, намерзать ресницы. Сплюнул. Слюна на лету превратилась в ледышку - первый признак, что мороз за сорок... Не заметил, как прихватило лоб, щёки.

Все годы пребывания на Колыме больше всего боялся обморозить лицо, поэтому часто щупал его на морозе, проверял чувствительность, берёг... Актёр без лица - не актёр! И в прямом, и в переносном смысле. Свято помнил это, верил: если суждено остаться в живых, моё лицо мне понадобится. Вот и сейчас, как только почувствовал, что деревенеют щёки, вытянул из-под воротника бушлата обрывок байкового одеяла, заменявшего шарф, обмотал им лицо, оставил снаружи только глаза. Пока растирал щёки, пока заматывался и прятал руки в варежки, онемели пальцы...

Мелькнула мысль: "Зря вышел в такой мороз - не дойду!"... В памяти возникли герои книг Джека Лондона: мужественные, сильные, выносливые мужчины, неизменно выходившие победителями из любых, самых жестоких схваток с Севером, если только в их души в критический момент не заползало сомнение. В таких случаях сомнение будило воображение, воображение рождало страх - в результате страх разъедал, парализовывал волю человека.

Надо было идти быстрее, чтобы согреться, но не слушались, не шли распухшие, ватные ноги... Несколько раз оступался, падал... поднимался... Продолжал идти через силу, в надежде, что вот-вот появится "второе" дыхание, станет легче. Одышка заставила смириться - явно не срабатывало, не справлялось перетруженное сердце. Когда в очередной раз споткнулся и упал, окончательно понял: придётся отдыхать - идти дальше нет сил.

Так и остался сидеть на дороге.

Нежный, хрустальный звон стоял в ушах - утренняя позёмка играла стеклянными иглами изморози, катая их по ледяному насту. Казалось, звучит светлая, как детский хор, весенняя музыка.

Когда немного восстановилось дыхание и унялось сердце, собрался с мыслями, пытаясь определить, где нахожусь, и долго ли шёл. Прислушался, в надежде поймать знакомое бормотание поселковой "Червонки". Обычно её хорошо было слышно за несколько километров. Сейчас, кроме звенящей тишины в ушах и собственного свистящего дыхания, ничего не услышал - "Червонка" молчала. Значит, время уже перевалило за семь часов утра.

Светало... По знакомым очертаниям ближних сопок выходило, что отошёл от посёлка всего-навсего километр-полтора, не больше. Через силу поднялся. Поплёлся дальше. Ветер дул навстречу. Одолевал холод. Не было ни одной клеточки тела, которая не страдала бы... Малейшее движение вызывало озноб, приносило мучение. Хотелось съёжиться, оцепенеть, забыться... Но всякий раз кто-то невидимый во мне наперекор моей слабости упрямо твердил: вставай, иди, двигайся, двигайся... В этом твоё спасение.

По опыту предыдущих зим знал: нет злейшего врага для человека, идущего или работающего на большом морозе, чем жаркий костёр и частый "перекур", - только работа и движение, движение... Без конца движение, иначе конец!

Итак, все мои заочные банные расчёты за тёплым бойлером полетели к чертям, если за два с лишним часа пути мне удалось одолеть всего километр с небольшим. Сколько же потребуется времени на весь путь?.. Ответ не оставлял никаких надежд. Получалось, что идти придётся сутки - не меньше. Ни физических сил, ни иной энергии преодолеть это расстояние во мне не было.

Что же делать? Идти или возвращаться? Похоже, что любое моё решение уже ничего не меняло. Пойду ли я вперёд или возвращусь, безразлично - конец один. Ещё час-другой, и я или замёрзну на тропинке, или окажусь в той точке, откуда возвращение назад окажется одинаково невозможным, как и путь вперёд. С каждым моим шагом вперёд уменьшалась вероятность возвращения.

Да и куда возвращаться? В лагерь? Зачем? Чтобы медленно умереть там? Ведь предчувствие близкого конца и погнало меня, больного, из лагеря в дорогу...

Мозг мой мучительно переваривал весь этот хаос лихорадочных мыслей и, наконец, выбросил единственный безжалостный в создавшейся ситуации ответ: "Возвращайся".

Какое-то время я ещё продолжал автоматически передвигать ноги, двигаясь, как автомобиль с выключенной скоростью, потом остановился, медленно повернулся спиной к леденящему ветру и поплёлся, спотыкаясь, обратно.

Ни отчаяния, ни жалости к себе я не чувствовал. Скорее наоборот: сознание принятого решения и ветер, от которого, наконец, нашёл спасение, подставив ему спину, принесли облегчение.

Отчаяние настигло поздно ночью, когда я, насквозь промёрзший и обессиленный, перевалил через порог остывшей бани, ткнулся на своё обычное место между тёплым бойлером и стеной и завыл, как собака, почуявшая покойника.

ОРИГИНАЛ: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=4794 

Отрывок из очерка К.Г.Паустовского "Толпа на набережной" 

 - Когда ты сойдешь на берег в Неаполе, - сказала мне моя дочь - молодая женщина, склонная к неожиданным поступкам, - то подари эту матрешку первой же итальянской девочке.

     Я согласился. Кто знает, - может быть, это поручение приведет к какому-нибудь лирическому событию.

    До моего отъезда матрешка в шали пышного алого цвета стояла на письменном столе. Она была густо покрыта лаком и блестела, как стеклянная.

     В ней было скрыто еще пять матрешек в разноцветных шалях: зеленой, желтой, синей, фиолетовой и, наконец, - самая маленькая матрешка, величиной с наперсток, - в шали из сусального золота.

    Деревенский мастер наградил матрешек чисто русской красотой - соболиными бровями и рдеющим, как угли, румянцем. Синие их глаза он прикрыл такими длинными ресницами, что от одного их взмаха должны были разбиваться вдребезги мужские сердца. 

   Ранним утром наш пароход причалил к молу около замка Кастель-Нуово. Через огромный зал таможни с выложенными на полу мозаиками каравелл мы вышли на мол и ступили на итальянскую землю.

     Полицейские в белых тропических шлемах и белых лакированных портупеях смотрели на нас пристально и выжидательно. Иногда их глаза просто умоляли нас о чем-то для нас непонятном. Но вскоре выяснилось, что полицейские жаждали получить московские сувениры ("сувениро ди Моска"), в особенности значки с видами Кремля. Открыто выпрашивать сувениры они не решались.

     Я вышел на набережную. Я не забыл об итальянской девочке и нес матрешку, завернутую в папиросную бумагу. Любители сувениров некоторое время молча и укоризненно брели за мной, потом отстали.

    Девочки все не было. Я с досадой подумал, что она успела, должно быть, незаметно прошмыгнуть мимо меня. Я заставил себя наконец оторваться от зрелища приморских улиц и посмотрел вдоль набережной. Сначала у меня потемнело в глазах от плотного солнечного света, потом зарябило от корзин с незнакомыми цветами, выставленными на продажу вдоль мостовой, и наконец я увидел ее.

   По пути к берегам Италии я иногда представлял себе девочку, которую встречу в Неаполе первой. Она казалась мне похожей на юную сборщицу винограда с известной картины Брюллова: те же синие волосы, полные глубокого солнечного блеска, те же лукавые глаза и смуглые персиковые щеки.

   Девочка, что сейчас шла мне навстречу, была совсем не такая. Ей было лет десять. Она вела за руку маленького мальчика. Он все время оглядывался на что-то, поразившее его воображение, и потому шел боком. Девочка просто волокла его и что-то сердито ему выговаривала.

  Я смотрел на девочку. Она была лучше, чем брюлловская сборщица винограда, - несравненно проще, беднее и милее.

   На ней было старенькое черное платье, протертое на локтях, заштопанные светлые чулки и старые - тоже черные - тапочки. И все это черное удивительно вязалось с ее худеньким, бледным лицом и неожиданно светлыми, чуть рыжеватыми косами, завязанными на груди небрежным узлом.

   Когда девочка подошла ближе, я развернул папиросную бумагу и вынул из нее матрешку.

   Она увидела матрешку, остановилась и засмеялась, прижав  к груди смуглые пальцы. Чему она смеялась, я не знаю. Быть может, красоте неизвестной игрушки, пылавшей под солнцем  Неаполя. Так смеются люди, когда сбываются их любимые сны.

  Я протянул матрешку девочке. Она не взяла ее. Она перестала смеяться, сдвинула темные брови и испуганно метнулась в сторону. Я схватил ее за руку и почти силой заставил взять куклу.

   Она потупилась, присела и сказала едва слышно:

   - Грацие, синьоро!

   Потом снова присела и подняла на меня влажные, сияющие глаза, Мне трудно было поверить в то, что девочка так сильно обрадовалась такому пустяку, как матрешка. Но я увидел вблизи ее худенькие ключицы под ветхим платьем, увидел и другие приметы безропотной бедности и понял, что для этой девочки матрешка и вправду - большая радость.

  Через минуту вокруг нас уже перекрикивалась разноцветная толпа продавщиц. Они оставили без надзора свои лотки с апельсинами, дешевыми кораллами, цветами, лентами. Они хлопали меня по плечу, обнимали, что-то кричали мне прямо в лицо, и глаза у них смеялись.

   Матрешка пошла по рукам. Женщины смотрели на нее, как на солнце, прикрыв глаза ладонями, и чмокали от восхищения. Они тормошили девочку, поздравляли ее, поправляли на ней старенькое платье. Одна из женщин быстро заплела ей наново косы и вплела в них оранжевую ленту. Женщины всячески старались украсить девочку, даже прикололи к ее платью бутон желтой розы. И девочка действительно как бы расцветала под их ласковыми пальцами.

  Толпа росла. Мчавшиеся по набережной такси останавливались около нас. Шоферы спрашивали, что случилось, после чего поспешно выскакивали вместе с пассажирами из машин и протискивались к девочке. Портовые рабочие напирали сзади. Откуда-то нахлынули школьники. Они аплодировали матрешке, хлопая книгой о книгу. С военного грузовика соскочили и смешались с толпой солдаты-берсальеры с петушиными хвостами на кепи.

  Девочка вся искрилась от восторга, от всего этого необыкновенного случая в порту.

  Внезапно все стихли. Я оглянулся. К толпе медленно шел таможенный надсмотрщик в кепи с золотым галуном и маленьким, как будто игрушечным, пистолетом, висевшим на поясе в белой, лакированной кобуре.

  Он шел уверенно, раздвигая толпу. Лицо его с короткими усиками было совершенно бесстрастно.

  Надсмотрщик подошел к девочке, взял у нее из рук матрешку и начал тщательно рассматривать, наморщив брови. Девочка умоляюще смотрела на него. Несколько раз она робко протягивала к матрешке руку, но тотчас отдергивала ее.

  Надсмотрщик поднял над головой матрешку, показал ее на все стороны, как это делают фокусники, потом быстрым и совершенно незаметным движением открыл матрешку и выхватил из нее вторую - в яркой зеленой шали.

  По толпе прошел тихий восторженный гул. Надсмотрщик снова щелкнул языком, и из зеленой матрешки мгновенно появились желтая, потом синяя, фиолетовая и, наконец последняя - самая маленькая матрешка в золотой шали. 

   Тогда толпа как бы взорвалась. Вихрь криков пронесся над ней. Люди хлопали в ладоши, свистели, били себя по бедрам, топали ногами и хохотали.

  Надсмотрщик так же спокойно собрал все шесть матрешек в одну и отдал девочке. Она прижала матрешку не к груди, а прямо к своему бьющемуся от счастья горлу, схватила мальчика за руку и бросилась бежать.

  Надсмотрщик на ломаном французском языке сказал мне наставительно и суховато:

  - Вы сделали маленькую оплошность, мосье. 

  - Какую?

  -Вы могли подарить эту игрушку не одной, а шестерым девочкам-неаполитанкам.

   Он был прав, конечно, относительно шестерых девочек. Может быть, поэтому он так величественно поднес руку в белой перчатке к своему кепи и ушел несколько надменно и горделиво. 

Ф.И.Шаляпин в 1897 году  (1873-1938) 

 Мне не понравилась шумная грязноватая жизнь города. Мы помещались все в одной комнате - мать, отец, я и маленькие брат с сестрой. Мне было тогда лет шесть-семь.

Мать уходила на поденщину - мыть полы, стирать белье, а меня с маленькими запирала в комнате на целый день с утра до вечера. Жили мы в деревянной хибарке, и - случись пожар - запертые, мы сгорели бы. Но все-таки я ухитрялся выставлять часть рамы в окне, мы все трое вылезали из комнаты и бегали по улице, не забывая вернуться домой к известному часу. Раму я снова аккуратно заделывал, и все оставалось шито-крыто. Вечером, без огня, в запертой комнате было страшно - все казалось, что вот явится баба-яга или кикимора. Несмотря на жару, мы все забивались под одеяло и лежали молча, боясь высунуть головы, задыхаясь. И когда кто-нибудь из троих кашлял или вздыхал, мы говорили друг другу: - Не дыши, тише! Я ужасно радовался, когда слышал, как руки матери уверенно и спокойно отпирают замок двери. Эта дверь выходила в полутемный коридор, который был "черным ходом" в квартиру какой-то генеральши. Однажды, встретив меня в коридоре, генеральша ласково заговорила со мною о чем-то и потом осведомилась - грамотный ли я? - Нет. - Вот, заходи ко мне, сын мой будет учить тебя грамоте!

Я пришел к ней, и ее сын, гимназист лет шестнадцати, сразу же, - как будто он давно ждал этого - начал учить меня чтению. Читать я выучился довольно быстро, к удовольствию генеральши, и она стала заставлять меня читать ей вслух по вечерам. Но тут началось что-то необъяснимое: прочитав страницу, я никак не мог сообразить - куда перевернуть ее? Перекладывал ее туда, сюда и снова начинал читать только что прочитанное. Генеральша очень убедительно объясняла, как следует перевертывать страницы книг, мне казалось, что я усвоил эту мудрость, но, дойдя до последней строки, снова почему-то перевертывал левую страницу назад, а правую - дважды, так, что она ложилась перед моими глазами прочитанной стороной. Однажды генеральшу рассердила эта странность  и в сердцах, дама обругала меня болваном. Но и это не помогло ей: дочитав страницу до конца, я все-таки не знал, куда ее повернуть, и горько разрыдался. Мне кажется, что ни раньше, ни после я не плакал так горестно. Эти слезы, видимо, тронули генеральшу, и она сказала мне: - Довольно читать! С той поры я перестал ходить к ней. 

Читать нравилось мне, и я прочитывал всякую печатную бумагу, какая попадалась на глаза мои. Однажды, взяв поминанье, я прочитал в нем: "О здравии: Иераксы, Ивана, Евдокии, Феодора, Николая, Евдокии..." Иван и Евдокия - отец, мать; Феодор - это я, Николай и Евдокия - брат и сестра. Но что такое - Иераксы? Неслыханное имя казалось мне страшным, носителя его я представлял себе существом необыкновенным, - наверное, это разбойник или колдун, а может быть, и еще хуже.... Набравшись  храбрости, я спросил у отца: - Папа, это кто - Иераксы? Отец рассказал мне кратко и памятно: - До восемнадцати лет я работал в деревне, пахал землю, а потом ушел в город. В городе я работал все, что мог: был водовозом, дворником, пачкался на свечном заводе, наконец попал в работники к становому приставу Чирикову в Ключищах, а в том селе, при церкви, был пономарь Иеракса так вот он и выучил меня грамоте. Никогда я не забуду добро, которое он этим сделал мне! Не забывай и ты людей, которые сделают добро тебе, - не много будет их, легко удержать в памяти!

 Вскоре после этого пономарь Иеракса был переписан отцом со страницы "О здравии" на страницу "О упокоениии рабов божиих". - Вот, - сказал отец, - я и тут в первую голову поставлю его!

Максим Горький "Автобиография Ф.И.Шаляпина"

ТРИ СЕСТРЫ 

     Жили-были три сестры. Одна была ленивой-преленивой. Вторая  злой-презлой. А третья и умница, и красавица, и рукодельница, любо-дорого смотреть. Однажды утром остановилась телега у их ворот. Сестры вышли посмотреть, кто приехал. На телеге сидела пожилая незнакомая женщина.

      - Кто ты? - спросили они.

    - Я - Судьба. Пришло время выходить вам замуж.

   Посадила их Судьба на телегу и повезла выдавать замуж. Заехали они в первую деревню. Видят: в поле парень пашет и в руках у него любое дело спорится. Нужно что починить или построить - все к нему перво-наперво бегут.

    - Вот этот - твой, - говорит Судьба первой из сестер.

    Высадили сестру и поехали дальше. Заехали в следующую деревню. Там парень живет такой, кто никому в помощи не откажет. Добр ко всем. Нарадоваться на него народ не может, такой молодец.

   - Вот этот - твой, - говорит Судьба второй из сестер.

    Высадили сестру и поехали дальше. Заехали в третью деревню. У последнего дома, в грязи, у самой старой развалюхи, лежит у колодца пьяный. Остановила Судьба телегу и говорит:

   - Этот твой.

  - Да на кой он мне?!  Я же вот и добрая, и хорошая, и рукодельница. А ты мне такого жениха даешь! Вон сестрам каких нашла, что, другого для меня нет?!

  - Другие есть, - сказала Судьба и, вздохнув, добавила, - но этот без тебя пропадет!

Христианская притча 

АХ, ВОЙНА...

     Погнали немцев из наших мест, и мы спустились семьей в станицу. Мама стала работать председателем колхоза, если можно было назвать колхозом это "заведение", где буквально все было разграблено: скот угнали в Германию, как, впрочем, и многих людей.

     Значит, подумалось мне, какое же большое дело сделали мы, когда спасли скот! Ведь это основа основ любого хозяйства. А люди вернутся на эту землю, Не могут не вернуться.

     Дали нам две комнаты какого-то бывшего учреждения. Дом тут же заполнился людьми с разных концов страны. Селились они, правда, ненадолго: подработают на дорогу - и скорее, скорее туда, в разбитые войной города. Мама с подружками ходила по Отрадной, и они, как увидят людей с узлами, тут же тащат к нам в дом, да еще с каким-нибудь митинговым призывом:

     - А вы чего тут под забором расселись? А ну-ка вставайте. Айда за нами!

     И люди идут за мамой, оборванные и измученные, но улыбающиеся, с надеждой, что скоро все образуется. Эта добровольная комиссия по приюту переселенцев кричать-то кричала, звать-то звала, но, кроме как на свою жилплощадь, селить людей было некуда. Таким образом, у нас в двух комнатах разместились девять человек: трое из Ленинграда, трое из Сталинграда, трое из Днепропетровска. Спали покотом. Я целыми днями сидела верхом на искусственной мельничке, установленной на скамье. Крутишь ее, и оттуда медленно течет кукурузная мука. Да, накормить всех было нелегко: вместе с нами получалось шестнадцать человек. Меня, правда, иногда подменяли.

     С особым удовольствием лазили по вещам и узлам, как тараканы. Теснота, но прекрасно! Сколько мы в то тяжкое время смеялись, рассказывая друг другу всякие были и небылицы.

     Помню, одна девушка из Ленинграда пошла на свидание, а я ей лепешку дала. Она в темноте возвращается, ложится рядом и недовольно говорит:

     - Ну зачем, зачем ты затолкала в меня эту кашу?! Я кукурузу не привыкла есть. Стою на свидании, тишина кругом, красиво, луна светит, а у меня в животе бурчит так сильно, что, думаю, больше он ко мне не придет.

     Запомнился рассказ Жени Луневой о своей соседке-портнихе. Ее не любили все: и за то, что она варила на плите в маленьких кастрюльках; и за то, что была вся в бантиках, какая-то игривая. И было у той портнихи странное увлечение - варенье. Вместо книг у нее на полках стояло варенье. Даже из других городов ей приходили посылки с банками, рецепты. Да и сама она в общем-то охотно делилась новинками. Так у нее собралось несколько сотен банок. Узнав о голоде в Ленинграде, она вернулась домой.

       - Но как же она туда уехала? Там ведь была блокада?

     - Решила отдать свой склад варенья людям, и ничто не могло ее остановить.

     Когда я была спустя долгие годы у Жени Луневой, она закончила рассказ о портнихе: варенье раздать она успела, но сама погибла от голода, поскольку так и не смогла вернуться снова в эвакуацию.

     Работали все эти люди у мамы в колхозе, но мысленно всегда были в пути домой. Мама говорила им: "Куда вы спешите? Поработайте". Нет! Домой.

     Семья Чернявских из Сталинграда заявляла так: пусть руины, пусть пепел, но только в Сталинград. У них бабушка была, вредная такая. Ругалась, что мы вечером гулять ходим, и, пока все не соберутся, ни за что спать не ляжет. А мне она, помню, связала из катушечных ниток панаму с полями, чтобы я пофорсила в школе.

     Да, школа... Хорошо, конечно, что немцев погнали, но в феврале, а это, считай, середина учебного года, открыли школу и решили программу за весь год выполнить, чтоб мы год не теряли. У нас же дома жила учительница математики Лунева, мать Жени. В покинутом клубе на пианино, сохранившемся среди хлама бывшего немецкого продуктового склада, Женя самозабвенно играла, а я часами простаивала рядом. В школу ходить мне, как всегда, не хотелось, вот я и ныряла к Жене. Она не выдавала меня, но ее мама на уроках математики была беспощадной. Мне вроде и стыдновато было, что учительница у нас стирает, и ест, ведь учительница - это же что-то святое! И вот математичка как прилипла ко мне, так и не отстала, своего все-таки  добилась: единственный раздел, который я за всю мою школьную жизнь выучила - это были "Функции и их графики".

     - Вот ты когда-нибудь поймешь, - любила повторять она, - что математика - это та же музыка, которую исполняет Женя.

     Ну нет же! Математика, думаю, не музыка, а наказание Господне. Не убедила она меня, не успела. Да и когда? Конец блокады. В начале лета они, радостные, уезжали в Ленинград.

     И надо же такому случиться: через много лет я поехала в Чехословакию. И вдруг в военном гарнизоне на концерте выходит аккомпанировать певцу-офицеру Женя Лунева. Но первое, что она сделала, это поклонилась мне. А я едва удержалась, чтобы не крикнуть: "Женя!" - и не броситься к ней на шею. Но я только пальцами пошевелила - дескать, узнаЮ. На следующий день мы были у нее в гостях. Женя оставила меня ночевать, и мы всю ночь проговорили. Утром, когда за мной пришла из гарнизона машина, Женя как угорелая металась по квартире и все кидала в огромный красочный мешок всякие тряпки, вещи для кухни, пляжа, и я никак не могла остановить ее безумия. И плакала она горько, когда расставались.  

Антон Павлович Чехов

ИДИЛЛИЯ - УВЫ И АХ!

- Дядя мой прекраснейший человек! - говорил мне не раз бедный племянник и единственный наследник капитана Насечкина, Гриша. - Я люблю его всей душой... Зайдемте к нему, голубчик! Он будет очень рад!

И слезы навертывались на глазах Гриши, когда он говорил о дядюшке. К чести его сказать, он не стыдился этих хороших слез и плакал публично! Я внял его просьбам и неделю тому назад зашел к капитану. Когда я вошел в переднюю и заглянул в залу, я увидел умилительную картину. В большом кресле среди залы сидел старенький, худенький капитан и кушал чай. Перед ним на одном колене стоял Гриша и с умилением мешал ложечкой его чай.

Вокруг коричневой шеи старичка обвивалась хорошенькая ручка Гришиной невесты... Бедный племянник и невеста спорили о том, кто из них скорей поцелует дядюшку, и не жалели поцелуев для старичка.

- А теперь вы сами поцелуйтесь, наследники! - лепетал Насечкин, захлебываясь от счастья...

Между этими тремя созданиями существовала завиднейшая связь. Я, жестокий человек, замирал от счастья и зависти, глядя на них...

- Да-с! - говорил Насечкин. - Могу сказать: пожил на своем веку! Дай бог всякому. Одних осетров сколько поел! Страсть! Например, взять бы хоть того осетра, что в Скопине съели... Гм! И теперь слюнки текут...

- Расскажите, расскажите! - говорит невеста.

- Приезжаю это я в Скопин со своими тысячами, детки, и прямо... гм... к Рыкову... господину Рыкову. Человек... уу! Золотой господин! Джентльмен! Как родного принял... Какая, кажись бы, надобность ему, а... как с родным! Ей-богу! Кофеем потчевал... После кофею закуска... Стол... На столе распивочно и на вынос... Осетр... от угла до угла... Омары... икорка. Ресторант!

Я вошел в залу и прервал Насечкина. Это было аккурат в тот день, когда в Москве было получено первое телеграфическое известие о том, что скопинский банк лопнул.

- Детками наслаждаюсь! - сказал мне Насечкин после первых приветствий и, обратись к деткам, продолжал хвастливым тоном: - И общество благородное... Чиноначальники, духовенство... иеромонахи, иереи... После каждой рюмочки под благословение подходишь... Сам весь в орденах... Генералу нос утрет... Скушали осетра... Подали другого... Съели... Потом уха с стерлядкой... фазаны...

- На вашем месте я теперь икал и страдал бы изжогой от этих осетров, а вы хвастаетесь... - сказал я. - Много у вас пропало за Рыковым?

- Зачем пропало?

- Как зачем? Да ведь банк лопнул!

- Шутки! Стара песня... И прежде пугали...

- Так вам еще неизвестно? Батенька! Серапион Егорыч! Да ведь это... это... это... Читайте!

Я полез в карман и вытащил оттуда газетину. Насечкин надел очки и, недоверчиво улыбаясь, принялся читать. Чем более он читал, тем бледнее и длиннее делалась его физиономия.

- Ло... ло... лллопнул! - заголосил он и затрясся всеми членами. - Бедная моя головушка!

Гриша покраснел, прочитал газету, побледнел... Дрожащая рука его потянулась за шапкой... Невеста зашаталась...

- Господа! Да неужели вы только теперь об этом узнали? Ведь уж об этом вся Москва говорит. Господа! Успокойтесь!

Час спустя стоял я один-одинешенек перед капитаном и утешал его:

- Полно, Серапион Егорыч! Ну что ж? Деньги пропали, зато детки остались.

- Это правда... Деньги суета... Детки... Это точно.

Но увы! Через неделю я встретился с Гришей.

- Сходите, батенька, к дядюшке! - обратился я к нему. - Отчего вы к нему не сходите? Совсем бросили старика!

- А ну его к чёрту! Очень он мне нужен, старый чёрт! Дурак! Не мог найти другого банка!

- Все-таки сходите. Ведь он ваш дядя!

- Он? Ха-ха!.. Вы смеетесь? Откуда вы это взяли? Он троюродный брат моей мачехи! Десятая вода на киселе! Нашему слесарю двоюродный кузнец!

- Ну хоть невесту пошлите к нему!

- Да! Чёрт вас дернул показывать газету до свадьбы! До свадьбы не могли подождать со своими новостями!.. Теперь она рожу воротит. Тоже ведь на дядюшкин каравай рот разевала! Дура чёртова... Разочарована теперь.

Так, сам того не желая, разрушил я теснейшее трио... завиднейшее трио!

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ 

                       Путь к любви

Все чувства могут привести к любви, к страсти, все: ненависть, сожаление, равнодушие, благоговение, дружба, страх, – даже презрение.

Да, все чувства… исключая одного: благодарности.

Благодарность – долг; всякий честный человек платит свои долги… но любовь – не деньги. 

Июнь,1881

                          Фраза  

Я боюсь, я избегаю фразы; но страх фразы – тоже претензия. 

Так, между этими двумя иностранными словами, между претензией и фразой, так и катится и колеблется наша сложная жизнь. 

Июнь, 1881

               Простота

Простота! простота! Тебя зовут святою… Но святость – не человеческое дело.

Смирение – вот это так. Оно попирает, оно побеждает гордыню. Но не забывай: в самом чувстве победы есть уже своя гордыня. 

Июнь, 1881

Из книги Нонны Мордюковой ""Не плачь, казачка!"

Набрали нас, значит, в институт кинематографии на разные факультеты, много народа, а на актерский больше всех: первый семестр испытательный. Но я почему-то и в ус не дула, ни на секунду не задумываясь о своей персоне как временной в этих стенах Нет, я-то навсегда поступила сюда, это другие пусть как хотят. И мертвой хваткой вцепилась в мастерство киноактера, танец, акробатику, пантомиму, пение и художественное слово. А вот общеобразовательные предметы - история театра, кино, политэкономия, история литературы, история искусств - мне были абсолютно не по вкусу, в итоге нахватала двоек,  да еще и Ольге Ивановне Пыжовой сказала: "Я марксизм не люблю", "Сначала надо его знать, а потом уже любить или не любить!" - верно заметила она. Шесть двоек, ставится вопрос об исключении из института. Тут я не на шутку струхнула. Набрала в библиотеке мешок книг, поставила возле кровати стул, на него керосиновую лампу (общежитие без электричества). Но только две-три строчки прочитаю, как намертво вырубаюсь и сплю до восхода солнца. Что делать?

Решили мне девчонки помочь, дали свои конспекты, чтобы я зубрила материал на лекциях. Тут собирают общефакультетское собрание о моем исключении. Полный зал студентов и преподавателей набился. Я чуть не умерла на том собрании, но спать - все-таки спала как убитая и утром сдала зачет по истории театра. Кое-что взяла из конспектов, что-то из шпаргалок, но многое ответил за меня сам педагог, который меня любил и жалел за то, что я без карточек живу. А как же? Карточки на хлеб давали только тем, кто учился без двоек. Ох, и перебивалась же я  первый семестр! Но маме ни слова. И вот с горем пополам сдаю во втором семестре все общеобразовательные на три, а тут подползает время сдачи основного предмета - мастерство киноактера. Сдаю на пятерки специальные предметы. Борис Владимирович, наш профессор, спрашивает на каждом уроке по мастерству:

- Мордюкова, когда же ты покажешь свой самостоятельный отрывок?

- Мы еще не готовы, - бурчу я.

- Что? Не готовы?! А как это вы до сих пор не готовы? Ну-ка марш на площадку, надевай костюм Катерины.

У нас с Юрой Рудаковым был отрывок из "Грозы" А.Островского. Я репетировала Катерину, он - Бориса.

Трясущимися руками надеваю на себя платье, набрасываю шаль на плечи и вижу белого, как мел, уже переодетого Юрку. Исполнялась сцена прощания Катерины с Борисом.

Как только я вышла на площадку и поискала глазами своего Бориса, он подскочил и обнял меня: "Катя!". И тут я разрыдалась горячо, страстно, словно от настоящей обиды, с этими рыданиями стала произносить все слова из Островского. Потом отстранилась от моего партнера и побрела от него как безумная.  Я почувствовала соучастие сидящих в аудитории людей и стала "сокращать" слезы, бороться с ними. Достаточно, решила я, теперь надо переходить к "игре". И, пожалев Юрку за его бледность и за то, что ему тоже тяжело, с наслаждением произнесла оставшийся текст прощания.

Раздались аплодисменты, чего не разрешалось делать на занятиях. А я думала: "Как я их лихо обдурила, что ж они за профессора такие?! Я же плакала не от имени Катерины, а от обиды, оттого что Ольга Ивановна унизила меня: "Поезжай-ка ты, матушка, в колхоз. Из тебя выйдет хороший председатель". Ну разве не обидно было это слышать? Разве могла я вернуться в колхоз выгнанной? Вот отчего я рыдала, а не от их обучений и репетиций". Мне поставили жирнющую пятерку, но ведь это был всего лишь зачет... А экзамен?...

Иван Сергеевич Тургенев

Стихотворение в прозе

Воробей

  Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.

Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.

Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой – и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище… но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.

Я поспешил отозвать смущенного пса – и удалился, благоговея.

Да; не смейтесь. благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.

Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

 Апрель 1878
 

Стихотворение в прозе

Иван Сергеевич Тургенев  

Художник Перов В.Г.

Завтра! Завтра!

Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет он за собою! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на нее, на себя, на будущее… О, каких благ он ждет от будущего!
Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день?
Да он этого и не воображает. Он вообще не любит размышлять – и хорошо делает.
«Вот завтра, завтра!» – утешает он себя, пока это «завтра» не свалит его в могилу.
Ну, а раз в могиле – поневоле размышлять перестанешь.

Май, 1879 

       ГЛУПЫЙ ФРАНЦУЗ

     Клоун из цирка братьев Гинц, Генри Пуркуа, зашел в московский трактир Тестова позавтракать.
     - Дайте мне консоме! - приказал он половому.
     - Прикажете с пашотом или без пашота?
     - Нет, с пашотом слишком сытно... Две-три гренки, пожалуй, дайте...
В ожидании, пока подадут консоме, Пуркуа занялся наблюдением. Первое, что бросилось ему в глаза, был какой-то полный благообразный господин, сидевший за соседним столом и приготовлявшийся есть блины.
     "Как, однако, много подают в русских ресторанах! - подумал француз, глядя, как сосед поливает свои блины горячим маслом. - Пять блинов! Разве один человек может съесть так много теста?"
     Сосед между тем помазал блины икрой, разрезал все их на половинки и проглотил скорее, чем в пять минут...
     - Челаэк! - обернулся он к половому. - Подай еще порцию! Да что у вас за порции такие? Подай сразу штук десять или пятнадцать! Дай балыка... семги, что ли?
     "Странно... - подумал Пуркуа, рассматривая соседа. - Съел пять кусков теста и еще просит! Впрочем, такие феномены не составляют редкости... У меня у самого в Бретани был дядя Франсуа, который на пари съедал две тарелки супу и пять бараньих котлет... Говорят, что есть также болезни, когда много едят..."
     Половой поставил перед соседом гору блинов и две тарелки с балыком и семгой. Благообразный господин выпил рюмку водки, закусил семгой и принялся за блины. К великому удивлению Пуркуа, ел он их спеша, едва разжевывая, как голодный...
     "Очевидно, болен... - подумал француз. - И неужели он, чудак, воображает, что съест всю эту гору? Не съест и трех кусков, как желудок его будет уже полон, а ведь придется платить за всю гору!"
     - Дай еще икры! - крикнул сосед, утирая салфеткой масляные губы. - Не забудь зеленого луку!
     "Но... однако, уж половины горы нет! - ужаснулся клоун. - Боже мой, он и всю семгу съел? Это даже неестественно... Неужели человеческий желудок так растяжим? Не может быть! Как бы ни был растяжим желудок, но он не может растянуться за пределы живота... Будь этот господин у нас во Франции, его показывали бы за деньги... Боже, уже нет горы!"
     - Подашь бутылку Нюи... - сказал сосед, принимая от полового икру и лук. - Только погрей сначала... Что еще? Пожалуй, дай еще порцию блинов... Поскорей только...
     - Слушаю... А на после блинов что прикажете?- Что-нибудь полегче... Закажи порцию селянки из осетрины по-русски и... и... Я подумаю, ступай!
     "Может быть, это мне снится? - изумился клоун, откидываясь на спинку стула. - Этот человек хочет умереть! Нельзя безнаказанно съесть такую массу! Да, да, он хочет умереть. Это видно по его грустному лицу. И неужели прислуге не кажется подозрительным, что он так много ест? Не может быть!"
     Пуркуа подозвал к себе полового, который служил у соседнего стола, и спросил шёпотом:
     - Послушайте, зачем вы так много ему подаете?
     - То есть, э... э... они требуют-с! Как же не подавать-с? - удивился половой.
     - Странно, но ведь он таким образом может до вечера сидеть здесь и требовать! Если у вас у самих не хватает смелости отказывать ему, то доложите метрдотелю, пригласите полицию!
Половой ухмыльнулся, пожал плечами и отошел.
     "Дикари! - возмутился про себя француз. - Они еще рады, что за столом сидит сумасшедший, самоубийца, который может съесть на лишний рубль! Ничего, что умрет человек, была бы только выручка!"
     - Порядки, нечего сказать! - проворчал сосед, обращаясь к французу. - Меня ужасно раздражают эти длинные антракты! От порции до порции изволь ждать полчаса! Этак и аппетит пропадет к чёрту, и опоздаешь... Сейчас три часа, а мне к пяти надо быть на юбилейном обеде.
     - Pardon, monsieur, (38) -побледнел Пуркуа, - ведь вы уж обедаете!
     - Не-ет... Какой же это обед? Это завтрак... блины...
Тут соседу принесли селянку. Он налил себе полную тарелку, поперчил кайенским перцем и стал хлебать...
     "Бедняга... - продолжал ужасаться француз. - Или он болен и не замечает своего опасного состояния, или же он делает всё это нарочно... с целью самоубийства... Боже мой, знай я, что наткнусь здесь на такую картину, то ни за что бы не пришел сюда! Мои нервы не выносят таких сцен!"
     И француз с сожалением стал рассматривать лицо соседа, каждую минуту ожидая, что вот-вот начнутся с ним судороги, какие всегда бывали у дяди Франсуа после опасного пари...
     "По-видимому, человек интеллигентный, молодой... полный сил... - думал он, глядя на соседа. - Быть может, приносит пользу своему отечеству... и весьма возможно, что имеет молодую жену, детей... Судя по одежде, он должен быть богат, доволен... но что же заставляет его решаться на такой шаг?.. И неужели он не мог избрать другого способа, чтобы умереть? Чёрт знает как дешево ценится жизнь! И как низок, бесчеловечен я, сидя здесь и не идя к нему на помощь! Быть может, его еще можно спасти!"
Пуркуа решительно встал из-за стола и подошел к соседу.
     - Послушайте, monsieur, - обратился он к нему тихим, вкрадчивым голосом. - Я не имею чести быть знаком с вами, но, тем не менее, верьте, я друг ваш... Не могу ли я вам помочь чем-нибудь? Вспомните, вы еще молоды... у вас жена, дети...
     - Я вас не понимаю! - замотал головой сосед, тараща на француза глаза.
     - Ах, зачем скрытничать, monsieur? Ведь я отлично вижу! Вы так много едите, что... трудно не подозревать...
     - Я много ем?! - удивился сосед. - Я?! Полноте... Как же мне не есть, если я с самого утра ничего не ел?
     - Но вы ужасно много едите!
     - Да ведь не вам платить! Что вы беспокоитесь? И вовсе я не много ем! Поглядите, ем, как все!
     Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся. Половые, толкаясь и налетая друг на друга, носили целые горы блинов... За столами сидели люди и поедали горы блинов, семгу, икру... с таким же аппетитом и бесстрашием, как и благообразный господин.
     "О, страна чудес! - думал Пуркуа, выходя из ресторана. - Не только климат, но даже желудки делают у них чудеса! О страна, чудная страна!"