Она косвенная начальница, наши интересы порой пересекаются. Я редко захожу в её по бабски барский кабинет. Чаще она забегает выпить чаю, поболтать о том, о сём. У меня заварки и карамели ягодный воз и маленькая тележка. А тут как-то неувязка с карамелью вышла, посетители смели начисто. Поговорить было о чём, чаю залейся, а сладкого нет, попрошайничать не мой удел. Сели ладком, а разговор без карамели не клеится. Чай в левой руке дымится, правой без дела не машется, лежит покойница и не шелохнётся бедняга правдивая.
- Слушайте, так у нас ничего не получится. Ну, сделайте же что-нибудь.
- Можно я Вас в грудь поцелую?
- Целуйте на здоровье, но извольте разговор при этом вести.
Я приспустил ворот кисейной кофточки, приподнял одну из чашечек ажурного лифчика, прихлебнул чаю и с наслаждением горячими губами впился в её холодную взволнованную грудь.
- Знаете, я думаю без карамели обойдёмся, чего зубы зря портить.
- Мне тоже она порядком поднадоела карамель эта чёртова.
- Так пейте же, пейте свой чай, а то как-то зябко становится, кажется остываю совсем.
Я начал неистово хлебать и страстно после каждого глотка целовать теплеющие груди.
- Вы сколько стаканов обычно пьёте?
- Чего?
-Да, чаю, Господи, чаю?
- А сколько положено?
- Два, дурачок, всего лишь два для полноты ощущения.
Когда приканчивал второй стакан, она пылала, как медный бабушкин самовар.
- Ну, довольно, милый, довольно.
- Почему, я бы ещё с удовольствием похлебал.
- Сладкого много вредно.
- А Вы сегодня по какому вопросу?
- Пустяки, ничего существенного. Вы бы чем попусту болтать, обдули меня со всех сторон, не то сгорю от поцелуев.
Я опустился на колени и стал обдувать её пылающие груди. Дул до помутнения сознания, до слёз из выпученных глаз.
- Поплачь, дурачок, поплачь, по пояс я твоя на веки.
Чай с тех пор пью без сахара, о карамели думать противно. Посетители любопытствуют:
- Отчего несладкие чаи гоняете, сахар для головы первое дело?
Признаться тянет, но не могу. Начальница она моя, хоть и косвенная. И экономия в чайной церемонии не последнее дело. А начальница в солярий перестала захаживать, а сослуживцы удивляются чайному загару её шикарного бюста.

Дед мой и бабуля родились в прошлом веке, в апреле, в одном и том же роддоме. Между ними было всего-то пять дней разницы. Через двадцать лет они встретились вновь. Мороз стоял жуткий, бабушка была в лёгких модных туфельках, у них это тогда называлось форсить. Дедушка снял со своих рук тёплые вязаные варежки и водрузил их на маленькие бабуськины ножки. С тех пор он никогда не носил ни варежек, ни перчаток, ему всё казалось, бабушкиным ногам тепла не хватает.
Через два года они поженились, а ещё через год дед нёс на полусогнутых от страха коленях маленький кулёчек – мою маму. Она в отличие от меня получилась очень умной, её долго учили в школе, потом в институте. А меня всё не было и не было. Я родилась на два месяца раньше срока и до сих пор не жалею об этом. Меня ждали два удивительных существа – оба овна, бабушка и дедуля. Мы долго и счастливо жили все вместе в большом доме с огородом. По утрам дедушка будил каждый мой пальчик по отдельности, а бабуля в разбуженные ладошки насыпала малины прямо с куста. Жить в детстве было вкусно и очень весело, оно пахло блинами и всевозможными вареньями. Папу с мамой я видела редко: уходили на работу они рано, возвращались поздно.
Буквы я знала все до единой, но читать не любила: детские книжки все на одно лицо, а до взрослых рост не позволял дотянуться. Да и зачем книжки, если на моих глазах ежедневно продолжался обворожительный роман дедушки с бабулей. Однажды я не выдержала и спросила деда:
- Почему ты всегда стоишь перед бабулей на коленях?
- Когда ты подрастёшь, сама поймёшь, что сердце в поклоне выше головы.
Они до самой смерти целовались украдкой. Дед каждый день дарил бабушке какой-нибудь удивительный цветок. Где он их брал зимой, до сих пор не знает никто. После второго инфаркта бабушка слегла. Дед безвылазно семь лет просидел у её руки. Он никому из нас не позволял ухаживать за ней. Немногословный, он только отмахивался одним и тем же:
- Она моя.
Когда бабушка умерла, дедушка не разрешил на ночь закрыть окна и двери. Отец пытался возражать ему вместе с мамой. Дед вывел нас всех во двор и показал следы от бабулиных нарядных туфель. Мы удивились, она давно не вставала с кровати. На что дед нам заметил:
- С овнами не такое случается.
Через год после бабушкиной смерти день в день наш дом сгорел. Родители плакали, я, завёрнутая во всевозможное тряпьё, одуревшая от гари, лежала на снегу. Лишь деду было весело, я давно не видела его таким счастливым.
- Значит, она меня всё ещё любит и к себе зовёт.
Неделю после этого он ходил по своим друзьям, прощался. Потом набрал землицы с пожара, положил рядом с собой на кровать, подозвал отца с мамой и такое сказал, что у меня от тех слов до сих пор мороз по коже пробегает.
- Пора пришла, детки мои, девчонке, внученьке мечту вырезать на сердце.
Произнёс, и сердце его навсегда ушло от нас к бабуле. Другого и быть не могло: он – овен. А у овнов всё сердце, остальное лишь чуть обозначено. Родители не знали, как вырезать мечту на сердце, дед с бабушкой не успели их этому научить. Отец на месте прежнего дома посадил берёзку с рябинкой, через пару лет они наклонились друг другу, а ещё через год обнялись, так и стоят до сих пор. У Господа мёртвых нет, вот они и живут мои оба овна, дед и бабуля. А мечту на сердце я вырезала сама. Сказать какую, не могу, сердце тогда остановится.

Мне в ту пору лет тринадцать-четырнадцать ёкнуло, ей раза в два больше. Она доводилась подругой родственницы моей матери. В те времена душ в квартире – роскошь. Вот она и ходила к нам мыться. В общественной бане на посёлке не протолкнуться, мат-перемат да пьяные разборки. Звали её удивительно – Валя, у нынешних такого имени и в помине нет. Чистая, ухоженная, замужняя. Муж пил, детишек у них не было. Утром от неё веяло в любое время суток.
Девчонками-одногодками я не увлекался, балаболки костлявые, потные от нескончаемых пионерских сборов. Днями был обычным пацаном: дрался, в карты играл на деньги, над учителями издевался. Пол во мне по ночам зашкаливал. Сны всякие снились, вязкие, как варенье. Просыпался мокрым, пугался мужского семени, думал, силы из меня выходят, пытался удержать, да куда там. Посоветоваться с кем стеснялся, а совесть за сладкие минуты грызла.
И какой чёрт дёрнул меня в тот день на наготу Валину посягнуть? Голова кругом, ноги без колен, руки в трясучке, внутри тяга неведомая к тайнам тела. Туалет с ванной комнатой у нас разделены стенкой, а в ней окошко крохотное. Я руками ухватился за трубу, подтянулся, глянул и обмер от невиданной роскоши спелого женского тела. На второй попытке попался, она заметила меня, погрозила, но как-то не строго, так не грозят. Груди, бёдра были будто ягодами усыпаны, мелкими капельками воды, тело её земляникой светилось. Оторваться от изобилия такой красоты был не в силах, всё ушло в глаза.
Вдруг раздался голос матери, я испугался, вмиг слетел на пол и горячим от волнения ртом то ли пот жевал, то ли слёзы, а казалось, ягоды с её тела.
- Валентина, слышишь меня, помоешься, подотри, бельё мокрое на балконе оставь.
- Слышу, сделаю всё, не беспокойся.
- Пока, я по делам пошла, вернусь не скоро.
Подвернувшаяся свобода душила, комком к горлу подкатывала, прокашляться боялся, казалось, всё счастье из меня вывалится. Сил подтянуться во мне не осталось, а светоносное тело там за стеной манило неудержимо. Выдохнул из себя лишнее: слабость, трусость, нерешительность, напрягся, что вот-вот жилы лопнут, но до окошка заветного дотянулся. Валя одной рукой оглаживала маленькие груди, другая трепетала возле слепящего гнёздышка рыжих волос. Она заметила меня и вроде даже ждала. Я глазел с её согласия, а она разгоралась утренним солнышком. Руки не выдержали, сорвался с позором, зашиб всё, что мог. Тело пело от боли, какой-то радостью преступной переполнялось.
Поднялся - шаг, второй и я у её двери. Дёрнул, оказалось на защёлке.
- Тётечка Валя, на минутку.
- Что случилось, пожар?
- Да, нет. Да! Да!
Дверь подалась на меня, пахнуло теплом из снов, ароматом земляничного мыла и откровением тела. Шалый от близости, вошёл, уставился ошарашенно и пил, и задыхался, понимая что такого счастья нет ни у кого и быть не может. Соски грудей у неё удивительно маленькие и такие розовые-розовые, как у малины в июне. Правой рукой она прятала нижнею прелесть рыжего совершенства.
- Ну, все мои тайны разглядел или нет?
Помимо воли из меня вырвалось первое в жизни признание.
- Всю, всю до капельки.
Я понимал, ей хочется ещё слов и выдавил из себя без остатка.
- Вы такая красивая, как из сказки…
- Спасибо, как давно слов хороших не слыхала, думала, и нет их совсем.
- Можно пойду?
- А ломился-то сюда за каким лешим?
- Поцеловать Вас всю хотел.
- Так уж и всю?
- Я не скажу никому, честное слово.
- Один поцелуй, пожалуй, ты заслужил. Ну, чего стоишь, целуй, раз такой смелый.
Сил хватило на полушаг, попал губами в левую грудь и поплыл. И не стало меня, окатило чем-то давно забытым, далёким и, оказывается, самым важным на свете. Руки всё помнили и знали, и умели, обхватили влажное, тёплое тело, и до меня дошло, что и я ему нужен! Валя осторожно убрала из моих кипящих уст левое лакомство и подставила к ним правую грудь. Я рождался вновь и вновь, рождался невообразимо красивым и сильным. Мешала, не давала дышать, загораживала вход в рыжее счастье рая её правая неудобная рука. В восхищённом изнеможении пал на колени, отстранил последнее препятствие от сокровища и впился в него округлым, горячим от грудей ртом, почти сразу потерял сознание. Очнулся от крика. Слаще крика этого ничего больше в жизни слышать не доводилось. Потом она вздохнула вольно-вольно, как птица после полёта, отстранила меня и, поцеловав в губы, прошептала:
- Уходи, мальчик, быстрее уходи отсюда и никогда больше не приближайся ко мне.
Выскочил пулей, вбежал на балкон, выхватил из пепельницы недокуренную отцом папиросу, спички нашарил и задохнулся от возможности счастья. Не помню, сколько оно длилось. Вернула её рука, холодная-холодная. Валя стояла надо мной и горько плакала.
Если бы я смог сохранить хоть одну из тех слезинок…

Я тогда работал ночным сторожем на частном пляже. Охранял песок и волны. Хотя костры жечь запрещено, я жёг. Без них одиночество за горло хватает и душит. В ненастную погоду возле моего огня простуженные чайки сушили крылья. Спал на голом песке. Был усыпан им, как небо звёздами. Когда песок опадал с меня, посетители пляжа загадывали желания. Я слышал, что у них они сбывались. Когда от отчаяния вечера сворачивали в трубочку, я падал от безысходности лицом в песок и ждал, что кто-то подойдёт, подымет, сыграет мелодию, похожую на голос моей мамы.
Люди отвернулись от меня за то, что не смог отказаться от собственной тени.
Костерок мой совсем крохотный, он никогда не будет взрослым, от взрослых костров веет бедой.
Вдруг стало казаться, что часть одиночества пропала. Было обидно, я привык к нему, а его у меня украли. Без него я никто.
- Эй, вы там, зачем вам моё одиночество?
- Я девочка ночка.
- Я тебя не вижу совсем.
- Ночью меня не увидишь.
- А днём?
- А днём тем более, днём у нас в Африке спят.
- Как ты попала сюда?
- Наклони голову к югу.
Песок бреет наголо и голова моя похожа на глобус.
- Вот тут северный полюс, там холодно, но зато куда ни повернёшь, везде юг. Люди думают, везде юг – хорошо, и теряют при этом друг-друга. Чувствуешь, как я спускаюсь к карему озеру твоего левого глаза, оно, как и твой костёр, никогда не будет взрослым.
- Да.
Выдохнул я и с нетерпением стал ожидать, что произойдёт дальше.
- Не торопись, чуток отдохну, камыши ресниц распущу и пойду по долгой щетине пустыни, она и есть моя Африка.
- Вся Африка твоя?
- Нет, только маленькая точка родинки на твоей щеке.
- Мне мама подарила её когда-то.
- А я там родилась и живу.
- Ты родилась в моей родинке.
- Нет, я родилась в твоей голове, а родинка – мой адрес. У нас в Африке все девочки ночки живут до замужества в чьих-то родинках.
- Спасибо, что ты выбрала меня.
- Пора уходить, искупай меня между двух волн.
Я купал невидимое прекрасное чёрное ночное тело, казалось, пью крепкий-крепкий чай с горьким шоколадным привкусом, усыпанный мельчайшей сахарной пудрой.
Утром пришла полиция, оказывается, у хозяина пляжа пропали две волны. Меня обыскали, стали задавать вопросы.
- Кто сообщники?
- У меня кроме тени ничего нет.
- Как зовут, твою тень?
- Девочка-ночка.
- Где она?
- В левом верхнем углу.
Дальше ничего не помню, я был уже далеко, странствовал по Африке, упиваясь тёмной сладостью вечной ночи.
- Что там у него?
- Вроде сердце, а может и два, чёрт их разберёт этих ночных сторожей.
- Слушай, сержант, зачем это барахло в участок переть?
- Действительно, давай бросим между двух волн, быстрее утонет.

Настоящего мало осталось. На себя все смотрят и ждут впечатлений от себя. От сосков одна тоска. Отощали люди, совсем отощали. От фотоаппаратов и зеркал не оттащить. Вот и я пяти шагов до девяноста не дотянула. Девяносто - дата. Под утро замерзну. Найдут голой в белом эмалированном гробу. Голой явилась в этот мир, голой и уйду. Вот только косу заплету, седую от стыда за прожитое.
Пропажи не заметят, может, голуби у помойки поймут, что остались без хлеба, и воробьям крошек не перепадёт. Дом затихает, скоро двенадцать. Восемьдесят пять годков, а до крана воды напиться не дотянусь- скользко. Спина окоченела, а глазами в ладони не почерпнуть. Ослабели глаза, и ушами не услышать, если до утра додышу, под соседскую водичку день рождения отмечу.
Мой дед, царство ему небесное, не к ночи будет помянут, конюхом в цирке служил. На лошадей как на иконы, молился. В прежние времена старых лошадей на скотобойни не возили. В своём стойле на привязи держали, поили, кормили ладом. Потом, как людей губить стали, и лошадям лихо досталось.
Ой, дедушка-дедушка, и зачем ты мне эту сказку сказывал? Лежу в ванной голой, вода и та ушла, а сказка вот осталась.
«Директор нашего цирка бушует, волосы последние на бороде рвёт:
- Отвечайте, мерзавцы, кто из вас по ночам на арене бардак устраивает?
А мы и ведать не ведаем. Спать за полночь ложимся, перед сном все помещения обходим - всё у нас в ажуре.
- Не спать, слышите, оглоеды, совсем не спать, найти мне мерзавца и на разборку приволочь немедленно.
Не спим, тишину слушаем, а она давит, аж дышать тяжко. И вдруг: «цок-цок, цок-цок». Что за чёрт, лошади все в стойлах на привязи. Неужели черти в цирке завелись. Не может того быть, батюшка с кадилом недели две тому назад всё обошёл, каждый угол крестом осенил.
Крадёмся к арене, волосы дыбом, руки трясутся, в ногах дрожь. А там, Господи помилуй, старая слепая лошадь на арене такие кренделя выделывает, что и молодым не под силу. Вот так стояли и ахали, пока она свой номер не отработала.
На утро доложили директору. Он обнюхал нас, покряхтел от конфуза, дождался ночи и запил на неделю. Через ту лошадь человеком сделался и многих своих друзей через неё в люди вывел. Вот так, внученька, станешь облик терять, вспомни ту старую слепую лошадку».
Вспомнила, дедушка, вспомнила. Встану и я, встану и на арену выйду и номер последний отыграю. Дотянулась до стиральной машинки, та шланг подала, так по шлангу, по шлангу, молитвы дедушки шепча выбралась из гроба эмалированного. До комнаты доползла, напудрилась, платье выходное натянула, носки белые, в туфли влезла и воспряла. На кухню на ногах доковыляла, воды вдоволь набузгалась. Вдова образования. У подъезда палку, собаками обглоданную, подобрала и в путь отправилась. Моя арена – класс. Дятишек в это время нет, но и у лошади зрителей не было. Прав Господь, в старости зрение во вред. Да и зачем мне глаза: пятьдесят лет этой дорожкой хаживала, мне её и после смерти не забыть. У пед. университета в цветочных рядах букет наскребла: полузадушенный мне под стать .Алексей Максимович, ты прости меня, не по тебе урок дам, ты стоишь тут, вот и стой себе. «Аптека, улица, фонарь». Нет, Александр, нет, не то, совсем не то. Ты барин, а я баба, мне и перед смертью мужика надо, настоящего мужика. Вот школа, моя шкала, крепость моя Брестская. Я войду в неё с любого угла. Никого больше в жизни и не любила. По корням коридоров доберусь до класса и напоследок, как та слепая лошадь, выдам на одном дыхании сокровенное, неповторимое, анафеме преданное Павку Корчагина. На партах расставлю учебники углом - и они обернутся бойцами в будёновках. И звёзды выстроятся у окон в очередь. Выберу из них самые красные, самые яркие и позволю войти в мой класс и занять места на шлемах учеников.
«Умирать, если знаешь за что, - особое дело. Тут у человека и сила появляется. Умирать даже обязательно надо с терпением, если за тобой правда чувствуется».
- Людмила Александровна, а скажите, на красном знамени, как на солнце, ни одного пятна?
- Дети, а Вы откуда про то знаете?
Тут треугольники книг припали к партам, притихли, задумались и выдохнули:
- Если Корчагин стонет, значит, потерял сознание.
- Я забыла дать Вам задание на дом, простите старуху.
- Нет, нет, задали. Вы сказали: «Читайте роман «Овод», всё узнаете, только прочтите его обязательно.
Последнее, что она успела подумать из того урока: «Агитировать здесь некого. Вот где сталь закаляется».
Когда её хоронили, соседки из подъезда у могилы шептались или листья под ногами, а может, вскопанная земля: «Самое дорогое у человека – это жизнь». Ей хотелось привстать и поправить: «И место смерти дорого, дети».
Шёл и думал о ней. «Нет» - коротко, «да» - длинно. Люди разучились понимать. Им не стоит ничего говорить. Любые разговоры их раздражают. Им нужен Дед Мороз и Клоуны. Люди любят принимать подарки и смеяться над ними.
В сосках тоска.

Секрет весь в том, что я не сексуален. В этом плане гол, как сокол. Совесть моя чиста, работает как часы. Большое начальство по ней время свое сверяет. От звонков их секретарш и помощников у меня уши розами свернулись. Забот полон рот, в очередях стою с днями рождений поздравить и самих, и жён, и деток, и любовниц. А как внуки один за другим начнут на свет божий вылезать, так пиши всё пропало.
На одной каше сижу. А там, глядишь, череда дат, как они своим холёным задом в барственное кресло спланировали. А ещё у каждого кошечки, собачки есть, эти тоже любят именины справлять. Вообщем, до женщин не охоч. И они на мне крест вышили. Думал, так и доживу до пенсии степенно и спокойно. Начальство уважает, в бани зовёт, кого парю, кому спину тру, да и пиво с полотенчиком подать умею. А то, что иным приходится задницы лизать, на то она и работа.
Беда со мной стряслась, ключ от квартиры потерял. Полуторка эта мне не за просто так досталась. Вот и зашёл к соседке за инструментом, а она, как на грех, уборкой занималась.
- Садитесь, посидите пока доубираю.
Сел, а на столике ни журнала, ни газетки, ни буклетика, глаза упереть не во что. Не хотел, а пришлось наблюдать за процессом наведения соседкой порядка в собственной квартире. На танцы я не ходок, хуже занятия не придумаешь. А тут залюбовался. Оказывается, забавное это занятие - гигиену наводить. Соседка на пару с лентяйкой такие па выделывает. Левая рука внизу, правая сверху, животик к спине, а попка, та сама по себе пируэты вырисовывает. Да, думаю, не так жил.
- Ну вот и управилась, погодите ещё чуток, пойду ополоснусь и вся в Вашем распоряжении.
Пока она там ополаскивалась, на меня её ажурные трусики с кресла свалились. Боже, какая прелесть, кто бы мог подумать, что моя соседка и такое вот на себе носит. А тут и она из ванной пожаловала.
- О, Вы тоже интересуетесь нижним бельём?
- Нет, я не сексуален, у Вас душно и оно само напало, вот и обмахиваюсь.
- Однако, оригинально и приятно.
Её голову короновало розовое, как фламинго, полотенце, а шея смахивала на тех, что в витринах нагишом стоят. Халат благоухал ароматами уходящего лета.
- Знаете, зона секса у меня совестью занята. Я к Вам за инструментом зашёл.
- Вот как, а чай пьёте?
- Пью, но разочаровать Вас этим боюсь.
- Чем этим, Вы такой забавный?
- Я сёркаю.
- Как это Вы сказали?
Пришлось продемонстрировать. Она при этом так мило смеялась, что халатик на груди разошёлся. Вот те на, откуда у соседки и такие красивые грудки? И на что только я жизнь потратил?
- Знаете, а Вы ещё тот!
- У меня ненароком вышло, я ключ от квартиры потерял.
- Это дело стоит отметить, Вы коньяком сёркать умеете?
- Коньяк - дело серьёзное, тут поперхнуться недолго.
Она выпила, раскраснелась, похорошела, а из под халата колено выползло. Такой нежной округлости мне и в планетарии видеть не доводилось. Выпил , глаз закрыл один от страха, другой от удовольствия.
- Вы пьёте, как целуетесь?
- Может, Вы мне и не поверите, но кроме прямого начальства я никого не целовал.
- А куда Вы их целуете?
- Куда скажут, туда и целую.
Она так заразительно расхохоталась, что и второе колено из-под халата выползло. От двойного полнолуния я заикал. Господи, и зачем я только жил?
- Ваши звуки меня будоражат. Будем ещё проще, расскажите о себе подробнее.
- Видите ли, я совсем не сексуален, на совести сосредоточен.
- А женщин Вы трогали?
- А зачем?
- А вдруг в их карманах ключик спрятан?
- Так он там у Вас?
Пришлось искать в ней ключ от квартиры.
Да-а-а! Таких зазывно плавных линий я не встречал ни у одного из музыкальных инструментов.
- Вы не там ищите, он чуток ниже.
Ёлки-пааалки, чем ниже, тем слаще. И на что я только жизнь угробил?
- У Вас флаг есть?
- Вам какой государственный или городского достаточно?
- Мне бы белый.
- О-о-о! Какой Вы милый, оказывается.
- Что? Что?
- Белый флаг – это Ваша совесть, да?
- Нет, я имел в виду простынь.
- Но все простыни розовые.
- Почемууу?
- Они цвета моей совести.

Ах, какое это было утро! Кто-то на асфальт наклеил листья. Нет, они там не лежали, обнимали во всю свою ширь нетронутую радость тротуара. И думать, и дышать остерегался. Шаги предвкушали счастье. Нас подтолкнули руки. Она торговала в палатке сигаретами и прочими сопутствующими мелочами. Низкое окошко вынуждало клиентов кланяться её рукам. Казалось, она и денег не брала, платой служило восхищение красотой необыкновенных рук.
- Поверьте, всего рубля недостаёт.
- Занесёте завтра.
- Можно в залог букет оставить?
- Он не завянет?
- В Ваших руках увядание невозможно.
Руки и утеха, и отрава, и правда в руках. Другие части тела в них, как в зеркалах, отражены. Они и орудие, и приправа, и приданое празднику любви.
- Отчего Вы не возвращаетесь за залогом?
- Я так задолжал, мне неудобно.
- Ну, что такое Вы говорите.
- Вы правы, хочется другого.
- Есть сигареты, чай, кофе.
- А можно увидеть Вас целиком?
- Не боитесь разочарования?
- Боюсь остаться на первых страницах знакомства, мне невыносимо хочется читать Вас дальше.
Потом, когда было позволено касаться, гладить руки до самых локтей, почувствовал возрастающую увлекательность текста. Тут не обошлось без губ, они тонули и до дна доводили. А глаза влекло всё ниже, ниже. Познав сладостный яд восхода ямочки на животе, онемел от счастья. Руки не обманули, она была вся в шаге от восторга. На границах дозволяла целовать уходящую алость тела, оставленную резинкой трусиков. Спина, как и тыльная сторона ладоней, искрилась увядающей красотой заката и обещанием небывалого восхода скрытых тайн тела.
- Пожалей, не трогай. Я под тобой догораю, оставь на завтра. Не зови, сдамся, перестану себя уважать совсем.
Отступал до шеи стройной, выразительной, как кипарисы во время восхода на берегу нетронутого моря. Упоённый едва уловимым стыдом обнажённости, уходил, унося волшебное ожидание, жар сомнений и недоступность последних страниц.
Нас спасал полумрак и кактус на окне, он возвращал утраченное благоразумие.
Я весь из рук, всё остальное во мне неважно. Думал, и её приручил. Но нет, ей хотелось глупости слов, призрачности обещаний. Оказывается, важно, чем я живу. Ничем, выживаю, когда не влюблён.
- Мы не бываем на людях.
- Мне без надобности.
- А я хочу людей вокруг.
- Разве меня недостаточно?
- Мне хочется делиться тобой.
- Давай вернёмся к истокам, к нашим рукам.
- Не говори так.
- Знаешь, я вообще не люблю разговаривать.
- И со мной?
- Ни с кем.
- Уходи. Ты жадный, за всё время три слова пожалел.
Ушёл. Пару дней дышал правотой, потом рукам перестало хватать воздуха. Она не подходила к телефону. Сигареты по привычке брал там же, но из других рук. Они утратили вкус, просто дымили и думали за меня. Люди раздражали, время взбунтовалось, им вместе взятым до неё не дотянуться никогда.
И вдруг, это было вчера, её руки взошли из низкого окошка табачной лавочки. Я ослеп, тыкался мордой мимо, пытался что-то сказать.
- Говори, ну говори ты.
- Я!
- Что ты?
Не знаю, как другие такое выдавливают из себя, в моём тюбике губ с пастой слов негусто.
- Люблю.
Как страшно сушат слова, невыносимо захотелось пить, хоть из лужи. Нет, лучше из её рук.
- Не может быть. Позвольте узнать, кого?
На последнем шаге запнулся, пытаясь вспомнить, на какую букву начинается это злополучное слово, мысленно повторил алфавит. Спасло, что сигарету трепыхало на ветру. Выдохнул желаемое.
- Тебя.
- Ты остолоп, повтори весь пароль.
- Как?
- А так, на одном дыхании.
Долго вбирал воздух и выдохнул всего себя без остатка:
- Я люблю тебя.
- Завтра жду, пароль не забудь прихватить, без него не приходи, слышишь?
Вот и иду, и сглазить боюсь, и дую на пальцы, и пароль повторяю почти во весь голос. Подъезд. Набираю на домофоне её любимое число двадцать восемь, нажимаю кнопку вызова.
- Пароль, говори пароль.
Забыл, напрочь забыл, оглянулся - никого, подсказать некому. На табло высветилось: «Open». Не вникая, прочитал вслух: «Open».
- Кто?
- Open.
- Кто – кто?
- Open.
Как взлетел на пятый этаж, не помню. Дверь в квартиру оказалась открытой. Коридор пустовал, кухня отмолчалась. Она лежала в комнате обнажённой и ждала. Её губы что-то такое шептали, нежное-нежное, как пена долгожданного моря.
Нагнулся и услышал знакомое, повторенное много – много раз.
- Open.
И руки вошли в руки. Кто-то стал небом, а кто-то остался землёй. Кактус на окне улыбался, иголки, оцарапанные осторожностью пальцев, светились на солнце. Мне хотелось петь, и я вспомнил забытое:
- Я тебя люблю, слышишь, люблю.
- Ты мой Open.
- А что это значит?
- А это значит всё!
Странно, зачем столько слов? Есть одно волшебное «Open», оно на устах подъездов светится, стоит только протянуть руку, и всё состоится.

И у него и у неё есть эта нота «лю», а между ними бездна. Вас ждёт цикл рассказов о бездне между двух «лю».

В молодости чудес много. Пока в армии служил, родители переехали на улицу Красную. Прежняя моя улица упиралась в самый край Востока, заканчивалась заводом, где фейерверки ладили. За моим домом солнце вставало, и я первым оповещал улицу о событиях на ней. Красная начинается на Севере, у реки, югом упирается в хирургический корпус горбольницы. Перпендикулярно прежнему курсу предстояло жить.
За первое утро опасался сильно, на балкон боялся выходить, там последние денёчки мой дембельский май догуливал. Выглянул, а по Красной с Севера на Юг солнышко на спине катается, каждый листок ягодкой розовой метит. Пятнадцать лет довелось радоваться красным зорям самой короткой и, как оказалось, самой важной улице города. В пуповинке её на Алом поле лет триста назад город мой зародился. От рябины да от солнышка меди в недрах накопилось видимо-невидимо, от зорь закатных да от облепихи ягоды россыпи золотые пошли. Потянулся народ с равнин векового рабства к нам на Урал. Молодые со всех концов России понаехали. Те, кто пооборотистей, мигом сообразили - молодым перво-наперво кольца обручальные потребуются. Вот и стали их отливать, для тех, кто побогаче, из золота, для простого люда - медные. Сколько детишек благодаря тем кольцам сварганили. Ладно, что там, пора поближе к берегам нашего времени подгребать.
В тридцатые годы прошлого столетия индустриализацию новая власть затеяла, не до колец обручальных стало. Вместо них поршневые кольца изготовлять наладились. А в 1936 году приехала в наш город сама Любовь Орлова, первая звезда советского кино. Естественно, повезли её на тракторный, рабочий люд вдохновлять. Мужики от красоты экранной так разогрелись, что словом красным побожились вместо десяти тысяч поршневых колец в месяц двенадцать выпускать, и слово мужское сдержали. В следующий приезд получила великая актриса в подарок от заводчан кольцо поршневое за номером 12210. С пифагорийской точки зрения есть в этом номере и мужское, и женское начало, и символ любви, и знак совершенства. Любовь Орлова не расставалась с ним. После войны на пресс-конференции в Париже, журналисты спросили её о самом дорогом подарке в жизни, она кольцом уральским на вопрос ответила. С тех пор и пошли гулять по свету кольца любви орловой.
После кончины актрисы кто-то из её родственников был в нашем городе с лекциями от общества «Знание» и где-то в районе улице Красной кольцо посеял. Искали его тогда долго, считай, весь культурный слой города на поиски кинули. Не могли докумекать - кольцо на родину свою вернулось. Первым про то смекнул Фёдорыч, скульптор наш, мужик мастеровой, золотые руки, а сам весь вроде как из меди высокой пробы отлитый. Отыскал он то место, где кольцо под землю ушло. Задумался крепко и соорудил здесь сферу любви орловой на рубеже двух веков, вроде как один век с другим венчается. С тех пор молодые со всех концов города едут сюда кольца свои обручальные освящать. Меди на сферу столько истратили, сколько браков за триста лет в городе зарегистрировано было. Вот такие дела. Благодаря Фёдорычу орлята один за другим рождаться стали. Был и до Фёдорыча ещё один великий скульптор у нас, Урал за ум Головой его величал. Знал Голова всё наперёд и загодя в самой пуповинке улицы Красной памятник Орлёнку изваял. Мне акушер один знакомый по большому секрету тайну сокровенную открыл, оказывается, из других городов, да что городов, из стран заморских молодые к нам потянулись орлят зачинать.
Вот так будущее на нашей улице Красной начало своё берёт. Жаль, не на ней уже живу, а то глядишь, и мне бы что перепало.

- Вы доктор?
- Я, а в чём, собственно, дело?
- Соловьи в голове у меня запели.
- Сколько их там у Вас?
- Сегодня утром пятнадцать насчитала.
- Пятнадцать - явный перебор.
- Посоветуйте, доктор, как быть, поют окаянные?
- Выпишу Вам рецепт, всем помогает, надеюсь, и Вам повезёт.
Взяла баба рецепт из рук доктора и домой поспешила. А в рецепте предписывалось встать у дверей и ждать. Чего ждать о том, ни слова. Вот и встала она у своих дверей и дождалась. Мужик со службы вернулся, да как дерболызнет дверью, аж искры из глаз полетели. На лбу у бабы шишак вскочил, а соловьи все разом издохли. Растянула тишина бабу в улыбке и воскликнула та в восхищении:
- Вот доктор так доктор, одним махом всех певцов образумил.
А как спать улеглись, мужик ворочался, ворочался и простонал:
- Не могу уснуть и всё, хоть Лазаря пой.
- А что, не мила стала?
- Пустотой давит так, что сердце заходит.
И дошло тогда до бабы, какие соловьи в голове её голосили. Вспомнились ей те пятнадцать слов, что он однажды в молодые годы сказал, а она в заботах да хлопотах забыла, оплошала - за соловьёв приняла. Утром встала пораньше, помылась, прибралась и по ту сторону дверей стоять отправилась. Так и стоят они до сих пор, она по одну сторону, он по другую, спят и то стоя. А во снах от тишины покоя нет, уши она закладывает. Дверей в нашем городе уйма, я по скрипу знаю, какие соловьёв из голов вышибают. Есть и такие, где один два заведут трели, да и затихнут. Грешен, секреты не умею хранить, голова у меня дырявая.
На улице Цвиллинга, возле кинотеатра Пушкина, много лет висят удивительные двери, в них до сей поры соловьи те пятнадцать слов любви насвистывают. Три коленца пять раз подряд и порядок.
Напоследок сказать хочется, дорогие сограждане, опасайтесь непроверенных дверей, рецептов докторов, в жизнь невлюблённых, и болтунов вроде меня.

Когда получил диплом учителя, меня обуяла гордость от высокого звания. Витал где-то в облаках, земли под собой не чуял. Может там бы до сих пор и болтался, если бы не встретились в моей жизни два человека, они опустили меня на грешную землю.
С Аркашей познакомились в начале семидесятых в клубе книголюбов, что на ЧЭГРЭСе у самой реки стоит. Однажды он к себе на квартиру зазвал за жизнь поговорить. Полуторка, стол, раскладушка, полное собрание Соловьёва, собрание Костомарова и всё! Медик по образованию, он работал сторожем при церкви. Когда я проговорился, кто я и чем горд, он вскочил с раскладушки и стал бить словом по моей морде, не щадя ни глаз, ни ушей.
- Ты же не дурак, понимать должен, что это одна из самых вредных профессий. Уходи пока не поздно, не успеешь заметить, как затянет, и тогда ты окончательно погиб. Школы и без тебя под завязку набиты живыми трупами учителей.
Я был ошарашен, не поверил ему, хотя с годами что-то в мозгах зашевелилось. Заскакал по земле одной ногой, вторая всё ещё там, в облаках болталась. Столкнулись с ним в 91-ом, в то время по земле я уже на двух ногах ходил. Он с точностью до года лет двадцать назад предсказывал падение советской власти. При встрече с ним я только опустил глаза, он понял, ничего не сказал, улыбнулся и пошёл дальше.
Вторую ногу на землю Надежда Мандельштам вернула. Произошло это так: вычитал в архивах, что первый памятник Ленину в нашем городе сооружён на деньги учителей. Скинулись они по сто рублей подыскали скульптора, тот и сварганил памятник вождю на Алом поле. Шёл всего лишь 1924 год, и те учителя не чета нам нынешним. В гимназиях учились, библию знали, иностранные языки, а вот деньги на памятник Ленину дали, а не детям, умирающим с голоду. Я был потрясён - с кем в одной шеренге стою. Искал человека, который смог бы что-то объяснить, как-то успокоить. В родном городе такого не нашлось. В Москву поехал, там через книголюбов вышел на неё, на Надежду. В то время уже верил лишь поэтам да их терпеливым жёнам. Меня представили как заблудшего провинциала. Пили на кухне чай с вареньем, и я рассказывал всё без утайки.
- Знаете, молодой человек, сейчас модно Сталина ругать, всю вину на него сваливать. Завтра эти люди примутся за Ленина. Они не виноваты.
- А кто виноват?
- Вы не догадываетесь разве?
- Нет.
- Не испугаетесь, если правду скажу?
- Думаю, нет, я готов к ней.
- Мы виноваты.
- Кто?
- Мы!

Памяти А.П. Платонова

Сердце у меня одно, а Родины две. На нём два контура выколото: СССР и России. Родину не выбирают: первую дали родители, вторую дядьки из Беловежской пущи. Иные из соотечественников стесняются своих левых рук. Я нет, двумя обниматься удобнее. Мне стыдно перед первой и больно за вторую. Она в этом году заневестилась, совершеннолетней становится Россия. Может в брак вступать, в выборах участвовать, но и осужденной может быть на законных основаниях. В России во все времена не сесть и не сойти с ума – роскошь невиданная. Вот этой роскоши и хочется ей пожелать в год восемнадцатилетия. Страна Россия тёмная, как небо ночное, а люди светятся, подмигивают, падают… И тогда весь мир загадывает желание. Загадайте, люди добрые, чтобы деток своих она не обижала, стариков почитала, чтобы хватило ума извиниться перед миром за шалости детские, за выходки юности. А как извинится, так и мир изменится в лучшую сторону. Главное - помнить: и Пушкин, и Толстой, и Достоевский ещё не предел. С днём рождения, Родина!

В Москве Арбат, у нас Кировка, хотя справедливости ради она обязана быть Тарасовкой. Тарасов наш – Киров пришлый. Но наших у нас не любят, с пришлыми проще.
При входе на Кировку Вас встречает не тронутый пальцем городовой. Что поразительно, и не пробуют. У мужика с прошением к Законодательному Собранию те же приметы, но подтекст тут другой. А вот у кокетливой дамочки правый локоток отполирован мужским вниманием изрядно. Робкий все-таки у нас народишко, в другом городе она бы грудками блистала. Отношение к нищему у банка снисходительно-доброжелательное: лысину заласкали так, что любому фонарю фору даст. У пенсионера на лавочке руки и трость тронуты теплыми ладонями горожан, за что им низкий поклон и спасибо тихое от людей с возрастом, хоть так заботятся, и то дело.
У Розенбаума основательно заиграны струны, правое колено и левый носок ботинка. Здесь всё понятно и логично. Давай в том же духе, Александр! Художник абсолютно обойден вниманием, живописцы, как и животные, у нас не в чести. Сюда бы фотокорреспондента, он бы от тоски так не серел. Да и для потомков зафиксировать не лишнее, какой попсой народ зачитывался в начале века. У учительницы с ребенком основательно обступлены ноги, у ребенка голова облысела от усердия. Нет все-таки тяги к естественным знаниям у сограждан. Грудь учительницы темная-темная от несоприкосновений.
А у собачки пограничника в столичном метрополитене нос отполирован до совершенства. Москва - студенческий город. Правду сказать, и у нашей собачки, что у ног мужика с прошением жмется, на носике следы проблесков обозначены. Не всё столицам у собак носы тереть, мы и не такое можем отчебучить, челябинцы всё же.
А в Нью-Йорке, городе на Манхеттене, у бизнес-быка яйца до солнечной ярости доведены. Тут всё понятно, Нью-Йорк – обитель миллионеров. Вот такое Фаберже получается. В Петербурге, городе на Неве, студенты веками коня Петра обихаживают. Ни для кого не секрет, что наше: и городское, и областное всё - верблюд. Догадайтесь, земляки, какую часть его тела трем чаще всего? Я знаю, Вы как думаете? Если скажу честно, без купюр, Вы мне, понятное дело, не поверите, пойдете поглазеть, и тут вам шок на все сто обеспечен.
В чем дело, дорогие сограждане? Почему этот элемент нас так притягивает к себе? В глаза ему посмотреть боязно, вдруг плюнет экземпляр гербовый. А тем местом не плюются, вот и трем его до блеска. Верное это блюдо – ладно трём сверху донизу. Нет, не стану называть. Катитесь туда сами, я пойду к Левше блоху щекотать.
Понять никак не могу, над кем она так смеется – дура насекомая?

На карте России в самом низу, крестик висит православный. Это контур моей области, там я живу. Дед с бабкой были верующими. Отец с матерью коммунистами. Я крещён тайно от родителей. В церковь не хожу, в детстве бабушка меня в цирк водила. Внучка с дочкой живут в Америке. Когда внучке исполнилось шесть лет она спросила меня:
- Дед, расскажи, где ты живёшь?
- Если переплыть океан…
- Какой океан?
- Да хоть тот, хоть этот, появится большой белый остров…
- Как он называется?
- Россия.
- Он на китах?
- Нет, на ребре Адама, у нас это ребро Уральскими горами зовут.
- Еву из него сделали?
- И Еву, и бабушку, и маму, и тебя…
- А ребро из чего состоит?
- Оно из самоцветов.
- А они откуда?
- Они от звёзд.
- К Вам прилетают звёзды?
- Да, каждый вечер в мой город Челябинск прилетают звёзды.
- От чего он так странно называется?
- В память о человеке ему дали такое имя – Челябинск.
- Как это?
- Это значит Челябинск – Человек.
- Разве бывает город – Человек.
- У нас в России всё бывает.

Человеки – это люди, не живущие в Челябинске. Челябинец, он не хуже человека, но всё же чем-то другим отчебучен. От человеков челябинец отличается четвёртым коленом, там, где у них «о», у нас «я» выросла. Конечно, и они, и мы челы. Их век соответствует нашему бинцу. Короче, если бы Шекспир сочинял в нашем городе Гамлета, тот бы восклицал: «Бинц или не бинц!»
Хотя по языку к нам ближе всего немцы с их: «Я бин ец». Правда глагол «бин» у нас частицей двойственности нашего положения и сознания является. Что касается частицы «нец», она восходит к знаменитым восточным миниатюрам «Нэцки» , кои мы на Кировке значительно увеличили, возвеличив себя до Челов. Кстати, мы самый читающий город России. Секрет прост, нам разрешают в книжных приворовывать. Да, самые крепкие браки в стране у нас. ЗАГСы каждый месяц вызывают к себе и спрашивают: «хотели Вы быть Вашим мужем (женой)? Отвечаешь правильно получаешь приз другого мужа (жену).
Активность города от частицы «АК». АК на местном наречии – белый. Вот такой белый бинц получается.

Я живу в городе, где много парикмахерских и аптек, поэтому у нас совсем нет больных и лохматых. В соседнем городе царя убили, а на нашем вокзале Ленин выходил оправиться, на это место фонтан водрузили, круговорот воды в природе. Немецкий поэт Гейне утверждал: «Злые собаки в намордниках задним местом лают». У нас воздух чистый, собак в намордниках не держим, они у нас даже малую нужду на клумбах справляют, а в детских песочницах -другую. Умные твари знают своё место.
Я живу в необыкновенном городе, пассажиры наших маршруток вежливо просят водителей: «Остановите на остановке». И вы не поверите, останавливают иногда и там. Гости города от таких слов в уныние впадают.
С шахматной точки зрения город удивительно содержателен и богат. Пешкам у нас не место. Пешеходы не наш жанр. Зато в машинах одни слоны, ферзи и короли барствуют.
Центры дворов у нас являются знаковыми, другим объектам своих мест ни за какие коврижки не уступят. Вокруг них собаки, голуби, бомжи хороводы водят. Такое единство птиц, животных и людей впечатляет. А люди наши неприхотливы, нам стаканы без надобности – пьём из горла. Какое подспорье казне, посудомойкам и врачам. Из закусок предпочтение оказываем семечкам, их кожура на асфальте уют домашних ковров воссоздаёт. Да и птицы довольны, твари небесные, нас людей всегда поддержать готовы. Травмоопасные объекты, каковыми являются лавки во дворах и скверах, власти убрали, за что огромное им спасибо. В прежние времена соображать приходилось, куда ноги, куда, что повыше их приспосабливать.
Я живу в симпатичном городе: люди у нас досуг на корточках проводят, укрепляя при этом коленные суставы. И самое главное, у нас нет унижающих человеческое достоинство «Ж» и «М». Мы эти акции в кустах акации проводим и не дуемся, а думаем о круговороте воды в природе. И под землю не спешим, метро прорыли, а оно без надобности, неба там нет, а у нас над головой с лихвой и синевы, и облачности. Да, чуть не забыл, мы Китай обскакали по основной статье. У тех фейерверк по праздникам, у нас праздники всегда. Вот в таком городе я живу и другие города мне по барабану. Власти величают нас ласково – подъездными жильцами, руки жмут и улыбаются.

Я фелематолог, специалист по поцелуям. Цена состоявшегося поцелуя – полуоборот, сто восемьдесят секунд мгновения. Не люблю банальности, но поцелуй продляет жизнь. Сам не целуюсь. Клятву дал не делать полуоборотов. Мне позволь, вмиг всех зацелую. Не стану уверять, что целоваться не хочется. Ещё как хочется, отвлекаюсь другими темами. Я коллекционирую кольца, вот этим и поделюсь. Вы целуйтесь между собой, а за кольцами ко мне, пожалуйста. У каждого кольца своя история. Кольцо без истории, что человек без лица, а лица нет и целоваться нечем. Без поцелуя, как без зубов, мозгами шепелявишь, а Вам это надо?
Первое кольцо для коллекции снял с руки Лили Брик. На его поверхности громоздились три величавые буквы «ЛЮБ», а по кругу рождалось вечное «люблю» из исполинских уст Маяковского.
- Лиля Юрьевна, разрешите кольцо поцеловать Ваше?
- Что Вы себе позволяете, извольте покинуть меня.
- Я коллекционер, целую и ухожу.
- Вы с ума сошли, целуйте себе на здоровье другие слова. Это слово неприкосновенно. Оно само с моего согласия целует тех, кто любит моего Маяковского.
Я низко поклонился великой женщине и вышел несолоно хлебавши. Поцелуи - мой хлеб, без них худею. Вспомнился вьюжный февраль 1916 года. Николай Недоброво читал «Юдифь», Анна Андреевна и слушала его, и не слышала. Ей не давало покоя чёрное заколдованное кольцо на пальце левой руки, подарок от прабабки княжны - чингизидки. Подле неё сидел Борис Анреп, его присутствие волновало. Вдруг она не выдержала, сдёрнула кольцо с руки, протянула Борису и прошептала: «вам».
А дальше революция, Борис с кольцом бежал в Англию. Анна на родной земле, без заколдованного кольца, хлебнула несчастий по горло. В 1965 году её пригласили в Лондон на вручение литературной премии. Борис, прослышав о визите, бежал в Париж, он боялся, что она спросит о кольце. Анна Андреевна настигла его и в Париже, они провели вместе вечер. Но Ахматова о кольце не сказала ни слова. Анреп при нашей встречи с ним рассказывал, что он почти ничего не помнит из разговора с ней.
- В голове было полное бессмыслие, сердце стучало, в горле пересохло – вот-вот она сейчас заговорит о кольце.
Когда в конце концов я осмелился озвучить свою просьбу поцеловать кольцо Ахматовой, он так испугался, замахал на меня руками и выкрикнул протяженное страшное «Нееет!» Опомнился я только в аэропорту Хитроу.
Факт, давно известный: врачам не везёт с врачами, фелематологам с поцелуями.
Что-то я в Париж зачастил. До меня слух дошёл, что после смерти Пикассо любимая им когда-то Маара Дор вскрыла посылку, давно полученную от Пабло. Маленький сундучок в упаковке, а там золотое кольцо, похожее на обручальное, но не такое приплюснутое. И острая игла на внутренней стороне. С обеих сторон иглы выгравированы два инициала. С одной «Д», с другой – «П». Пабло и Дора.
Добравшись до Парижа, с трудом отыскал адрес Доры, но встречи всё-таки добился.
- Я прекрасно понимаю необычность просьбы.
- Говорите, после Пабло всё обычно.
- Позвольте поцеловать кольцо Пикассо?
Она не отказала, приоткрыла сундучок и протянула кольцо. После Маары я был первым, кому разрешили коснуться великой ревности мастера.
Теперь, надеюсь, понятно, почему фелематологи не целуются.

У деда моего образования не было. Да на беду мимоходом кто-то буквы ему показал. Книг он прочитал уйму, а всё угомониться не мог, главную книгу искал. А так как таковой, по-видимому, нет, он писал её сам. Только бабка в огород, он шмыг в подпол, ковшиком из кадушки бражки почерпнёт, приложится, огурчиком похрустит и на лавочку перед домом усядется и давай в сети своих словес народ заманивать. Взрослый люд его стороной обегал: от его лапши уши во всей округе ни у кого торчком не стояли. А мы с пацанами, бывало, окружим его и слушаем разинув варежки.
- Поспать мне, ребятки, ну никак не удаётся. Сегодня ни свет ни заря Котовский разбудил. Толкает и толкает в бок. Я спросонок спрашиваю его:
- Ну чего надо?
- Спасибо тебе сказать хочу за Галифе-то фиолетовое.
- Ну, раз разбудил – говори.
- Где ты их раздобыл, чёрт окаянный?
- Послал я его куда подальше, не хотелось мне, ребята, герою гражданской войны в воровстве своём признаваться.
- Дедушка, а у кого ты те штаны спёр?
- Дело было так. Рты закройте, а то опять мух наглотаетесь, охламоны. Зашёл как обычно в кабак чарочку пропустить, а там беляки на фиолетовой скатёрке пир горой устроили. Не стерпел я такого хамства, выдернул из-под них материю, крошки с неё стряхнул, свернул аккуратненько, кулаком погрозил харям вражьим и вышел, чарочки не пригубив. Иду и думаю, а на что она мне эта скатёрка, дома у меня своего нет? Смотрю, передо мной ателье по пошиву Галифе, зашёл, заказал по размерам аховым. Прикорнул с устатку, просыпаюсь, а мастер мне Галифе фиолетовые протягивает, от денег наотрез отказывается. Я бегом в расположение своей части. Гляжу, командир наш Котовский в рванье по плацу разгуливает. Подхожу к нему, протягиваю. Он смутился, но взял, правда, без слов. Видишь, через сколько лет вспомнил, что поблагодарить тогда не успел. Аж в сон ворвался и поспать не дал. Да, ладно мне тех галифе не носить, от фиолетового у меня, как от лука глаза слезятся. Пойду я, ребята, бабка поди давно меня хватилась.
Не знаю, кто из пацанов проговорился нашей училке, а та ко мне как банный лист прилипла:
- Пригласи, да пригласи на сбор деда героя.
Пришлось бабке всю правду выложить, она у нас в доме главнокомандующий.
- Ох, беда, внучок, беда. Что делать ума не приложу?
- А, чё, баб, пусть выступит, дед поговорить мастак.
- Дурак твой дед, не язык у него, а ботало коровье. Иди зови говоруна.
Заходит дед, голову опустил, коленами в пол уставился, руки не знает куда деть.
- Чего звала, старая?
- Скажи, скажи внучку у кого служил, окаянный.
- Да, ладно, чего там вспоминать, что было, то прошло.
- Где служил, гад, говори?
- Честно, у Колчака лямку тянул. Про Котовского сбрехнул, грешен, одним словом. Прости, внучок. Проси бабку, она выручит.
- А с чем я завтра в школу явлюсь?
- Ложись спать, утро вечера мудренее.
Лёг весь в слезах, соплях и в обиде. Всю ночь снился Котовский на коне в галифе фиолетовых. Просыпаюсь, а они передо мной на стуле висят и ширинкой полной белых пуговиц зубов улыбаются.
- Неси, внучок, своей училке, а дед скажи, захворал совсем.
Сбор прошёл отлично, меня звеньевым выбрали. Про штаны в местной газете прописали, школа их торжественно в краеведческий музей передала. Висят они там под стеклом с медной табличкой: «Фиолетовые галифе героя Котовского». Раньше пионеры ему честь отдавали, а сейчас нервные дамочки хихикают. Хочется мне им сказать, что мерку на штаны с моего деда снимали. Боюсь, не поймут, а вот бабка моя всё понимала. Революция в тех штанах бурлила, а нынче спит она праведным музейным сном на улице Труда, где река время на волнах своих носит.

У каждого города свой головной убор. Мой город кепкой коронован и не одной. Кепка по форме схожа с канцелярской кнопкой. Ещё Евклид утверждал: «Три кепки, не лежащие на одной прямой, определяют плоскость». Вот о трёх кепках и пойдёт речь.
Первая у чугунных ног нищего возле «Альфа-банка», да и сама вся из чугуна. Люди в надежде разбогатеть бросают туда монетки, гладят нищего по голове и гуляют себе дальше. Настоящие нищие, те всегда на стрёме, их эта кепка и кормит, и поит, и молятся они на неё, кормилицу.
Вторая кепка - на этой же улице, на лице футбольного мяча, задумка прежнего мэра. Ему хотелось к мэру мэров Лужкову стать поближе. Подвёл он его к кепке и спрашивает:
- Не узнаёте себя, уважаемый?
Лужков узнал, страшно обиделся на наш город.
- У вас все считают, что у меня мяч футбольный вместо головы или это только Ваше мнение?
Прежний мэр растерялся, в себя погрузился надолго.
Скульптор решил мэру помочь, к Лужкову полез.
- Не волнуйтесь, к завтрашнему утру мы Вам голову заменим.
Но заменили не голову Лужкова, а главу города.
По законам Евклида, «две несовпадающие кепки определяют прямую». Эти не совпадали по содержанию. Вот так была выстроена генеральная линия города: «Движемся от кепки нищего, опрокинутой решкой, до кепки Лужкова, восседающей на мяче орлом».
Третью кепку подарил Сергей Довлатов, из цикла рассказов «Чемодан». Сам Сергей в нашем городе не бывал, но видел, как открывали памятник Ленину. Скинули серую материю, и все хлопают правой руке Ильича, указывающей дорогу в будущее. Погода стояла ненастная, вождь по этому случаю в кепке был на голове, вторую сжимал левой рукой, пряча там от всех наше прошлое. Кто-то захохотал, а через час, в конце митинга, до всех дошло, что Ленин прячет. Его за это серой материей накрыли. Скульптор за ночь одну из кепок Ильича изъял. Памятник успешно обнародовали. А вот куда кепку спрятали, ту, где наше прошлое? Краеведы тайно все годы советской власти вели поиск. В ней, говорят, часть золота партии заныкана и немалая. Золото нашли, но не краеведы, мы на него капитализм строим, а прошлое в кепке осталось.
Друзья познакомили с дочерью Довлатова, та, узнав, из какого я города, поведала, где кепка зарыта. Теперь я уверен, кепки не лежат на одной прямой. Откапывать третью кепку опасаюсь, у прошлого столько боков, не известно, каким к городу повернётся. Фасон той кепки известен. Хочется к бизнесу обратиться: «Давайте пошьём, пусть люди прошлое покупают, там хорошего полно, а вам барыши. Но тайна, где кепка хоронится, пусть у меня остаётся на всякий случай».
Наша мэрия удивительно мобильна - услышала, поддержала, начала вручать кепки на день рождения города по трём номинациям: Нищего, Ильича, Лужкова.

Волнуясь от тёплого счастья тополиного пуха, набирал его белые кружева в руки, подносил к её волосам и бережно обдувал их со всех сторон, и Тоня его становилась невестой.
- Ты спрашивала о свадебном подарке, принимай первый.
- А где мы кольца возьмём обручальные?
- Оно будет, но одно на двоих.
- Толя, а как же его носить? Поочерёдно?
- Разберёмся, пошли, оно заждалось.
Он подвёл её к трамвайному кольцу и велел идти по часовой стрелке, сам отправился против времени. Встретились, где минутная с часовой целуются, обнялись и стали мужем и женой.
- Слушай, Толя, как же мы оплошали, нельзя без свидетелей.
- А тополя, они и есть наши с тобой свидетели.
Она была грешна перед ним тремя лишними годочками, у него грехов было побольше: и парта школьная, и мама преподаватель истории. На Толю все девчата заглядывались, он в оркестре играл на танцах в горсаду. На вырученные деньги водил свою любимую раз по десять на «Цирк», на «Чапаева», леденцами угощал, подушечками с малиновым повидлом. Мама по партийным и педагогическим соображениям была против всего этого. А какие мамы за любовь голосуют?
Толя перед уходом на фронт во дворе своего дома три тополька посадил. Постучал в окошко мамино ни свет ни заря, она выскочила испуганная, неприбранная.
- Мама, посмотри, как на фотографии: ты, папа и я!
Папу у них забрали в 37-м. Толя до фронта не доехал, состав в пути разбомбили. Весь их вагон до единого в братскую могилу отправили. Раиса Павловна похоронку получила, а не сказала о ней никому. А раз никто не знает, значит, жив её Толик, и три тополька за окном живы. Тоню, жену его, она на порог не пускала, да и какая она ему жена, так знакомая по танцулькам. А та весточки от мужа ждала, да не дождалась. Дочку родила, сказки ей про тополиного папу сказывала. А как в самом конце войны хворь прихватила, написала для дочурки адрес бабушки, в кармашек платьица сунула и велела после смерти своей к ней идти.
В самом начале пятидесятых собственные постройки сносить стали, ордера выдавали кому на комнату, кому на квартиру. А во время стройки кто о тополях думает? Раиса Павловна все высокие пороги обила, умоляя сохранить деревца, в память о муже и сыне. Не услышали голос её в больших партийных кабинетах. Тогда она написала подробное письмо кумиру своей юности маршалу Будённому. И прилетела весточка с Москвы в обком партии. «Тополя не трогать. Будённый». Вот так, благодаря легендарному маршалу, семья тополиная сохранилась. Раисе Павловне комнатку в новом доме выделили с видом на тополя эти. Однажды она только-только спать собралась, как стук в дверь. Открывает, а там девчонка подросток стоит.
- Здравствуйте.
- Здравствуй, ты чего так поздно одна по ночам разгуливаешь?
- Мама у меня умерла, а я внучка Ваша.
Кольцо трамвайное снесли, заступиться за память обручальную было некому, умер маршал Будённый. А три тополя на улице Энгельса до сих пор стоят: папа, мама и Толя. В тополиную пору те, кто тайком от родителей венчаться задумали, за фатой сюда приходят. И парни так же, как Толя когда-то, обдувают с ладоней волосы своих девчат белыми кружевами пуха, и те превращаются в тополиных невест.