Если спросит меня голос с небес:
«О чем ты пишешь, женщина?
Соответствуешь ли ты своему бабьему званию и женскому чину? Достойно ли, правильно ли ты распоряжаешься творческим даром и знаниями, полученными в средней школе номер один пгт Беляевка? Размазываешь ли ты романтические сопли про любовь, как полагается даме?» - я, право слово, растеряюсь.
Врать небесному голосу не имеет никакого смысла – чай, он и так все про меня знает. Промолчать –это тоже вряд ли получится, ибо Суд идет.
Наверное, я покраснею и, дребезжа голосом, выдавлю из себя горькую правду.
Я не пишу про любовь. Я пишу про еблю. Нет-нет, конечно, я не описываю похождения нефритового стержня в просторах (или теснотах- это уж как повезет) коралловых гротов и гранатовых пещер – меня уже давно не интересует техническая сторона вопроса. Я проходила ее в медучилище, курсе где-то на втором- предмет назывался «Введение в акушерство и в гинекологию».
Я пишу про еблю, как про цель и средство, про еблю с идеологией, еблю за зарплату и за урожай, еблю с препятствиями и – с особенным удовольствием- про еблю в мозг.
Про любовь я не пишу – я не имею на это права.
То, что я знаю про любовь, невозможно передать средствами, близкими к искусству. Уложить мои знания о любви в рамки художественного текста – значит обидеть любовь, значит подставить ее под удар.
Жизнь куда примитивнее искусства, жизнь всегда завершает свои сюжеты, заворачивает их в фантики и подписывает их большими, неприлично яркими буквами – в жизни мало полутонов. Писать так же нельзя – тем более, в наш просвещенный век: то, что сгодилось бы Просперу Мериме, в наше время будет выглядеть квинтэссенцией пошлости. Критика захлебнется руганью, искушенный читатель брезгливо поморщится и перевернет страницу – мелодрамы нынче не в чести, просвещенный век научился себя беречь от лишних эмоций.
То, что я знаю про любовь, можно описать только шершавым языком репортажа- это было, и это не спрашивало разрешения быть - ни у критиков, ни у публики, ни у самих фигурантов.
Это было, даже если это было не совсем так, даже если это приукрашено молвой, даже если это легенда – у легенд всегда есть история.
Это было, и от этого наворачиваются слезы на глаза – не только женские. И прикуривает одну за одной взрослый мужик, десять лет ходивший в море. А море – это вам, прошу прощения, не хуй собачий.
Эта история про любовь не выходит у меня из головы, я перескажу ее так, как слышала, и пусть простят меня те, кто знает ее другой.
Я хочу, чтобы вы поняли, почему я не пишу про любовь.
Потому, что нифига не получится.
**
Это было в давние брежневские времена. В Калининградском порту стоял сухогруз, назывался он «Касимов». А может, и не «Касимов». А может, и не сухогруз. Долго ли, коротко ли стоял, то мне неизвестно.
Известно, что корабль в порту сгорел. Были жертвы.
Дело было так.
К морякам приехали жены. Разлука долгая и позади, и впереди, нужно успеть надышаться, нарадоваться встречей – все были счастливы, пьяны, все разбрелись по каютам.
Многие приехали с детьми, кто-то даже с грудничками.
Пеленки сушились возле обогревателей – тогда еще были пеленки, тогда их еще стирали.
Ночью пеленка загорелась, от нее занялась огнем каюта. Нетрезвый отец вывел семью на палубу – спас. Огонь вышел в коридор – коридоры на кораблях узкие, пластика много, горит все быстро - а люди спали. Кто-то успел, кто-то –нет, крики, паника, толпа на берегу. Разбивали иллюминаторы, карабкались на причал, детей – в первую очередь вытаскивали, конечно.
К одному из матросов приехала беременная жена – на позднем уже сроке. Сам он вылез в иллюминатор, отдышался, откашлялся на причале – жене пролезть не позволил большой живот- она сказала «прощай», и всё – повалил из каюты черный дым.
Его успокаивали – говорили какие-то слова, толкали к машине скорой помощи- он молчал, не двигался.
Потом сказал : «Да ну нахуй – нифига так не получится», и влез обратно в черный рот иллюминатора.
**
Вот и все, что я знаю про любовь.
А всё остальное –это про еблю. Про нее и пишу.
