Я отодвинул легкую зеркальную дверцу белоснежного шкафа, отодвигая вместе с ней свое унылое отражение. На верхней полке аккуратными стопками лежали теплые вещи – отдельно мужские, отдельно женские. Ирочка всегда любила порядок, и всему, к чему бы она ни прикасалась, она всегда как будто случайно придавала строгую аккуратность и изящество. Что уж говорить про собственную квартиру - даже такого растяпу, как меня, Ирочка приучила к всевозможным элементарным бытовым премудростям — таким как, например, уборка.
Я взял два своих самых теплых свитера и закрыл шкаф.
Ирочка всегда была без ума от белого цвета. Она носила белую одежду, пользовалась белыми оттенками в косметике, да и, в конце концов, она уговорила меня почти всю квартиру сделать в белых тонах. Когда человек в первый раз входил в наш дом, у него, при определенном наличии фантазии, могло создаться впечатление, будто он прямо через дверь в обыкновенном душном подъезде попал на свежую, заснеженную вершину Эльбруса. Да, именно горы были ее родной стихией.
И ей этого свежего, высокогорного ощущения всегда не хватало, так что свою обитель она старалась обставить так, чтобы ей было уютно. А что я? Я был только за, и никогда об этом не жалел – мне в общем-то все равно в какой квартире жить - я человек неприхотливый, по долгу службы.
Белоснежные вещи отстирываются с трудом, но с Ирочкиным трудолюбием и стремлением к чистоте это не было особой проблемой - проблемой было мое наплевательское отношение ко всему этому лоску... Да уж, его вскоре пришлось прятать вглубь себя, дабы избежать новых ссор.
Я положил свитеры в свой походный рюкзак. Туда же отправились три пары теплых носок и запасные перчатки. Взяв своего заплечного друга за лямку, я потащил его на кухню.
По пути я бросил взгляд на стены и невольно остановился около фотографии, висящей на стене около двери. На снимке была Ирочка, прижавшаяся ко мне, на фоне красивейшего нежно-розового заката. Это было, когда мы отдыхали на Черном море - тогда нам крайне повезло, что мы встретили этого фотографа. Он был действительно мастером своего дела, и делал потрясающие снимки... Взял он конечно прилично, но, черт возьми, эта фотка стоила того.
Ирочкой нельзя не залюбоваться. На этой фотографии она была совсем как в жизни - живописной, веселой, немного загадочной. Ее белые волосы спадали на плечи мягким шелком, а уголки тонкого рта слегка приподнимались вверх, образуя легкую, безмятежную улыбку. Пожалуй, я на ее фоне все же выгляжу блекло.
На кухне я положил увесистый сверток с едой в рюкзак и застегнул его. Мне оставалось только выйти в коридор, обмотаться шарфом, надеть свою потрепанную куртку, и по привычке подойти к зеркалу около выходной двери.
К нему, в том же месте, что и всегда, была прилеплена записка: «Ушла в магазин, будешь уезжать – не жди =)». Я протянул руку, и, аккуратно отклеив записку от зеркала, перечитал ее еще раз, вчитываясь в каждую букву. Удивительно, как я не заметил этой записки раньше? Я оторвал новый листочек и написал на нем: «Я уехал». Наклеив его на зеркало, я поправил шапку и открыл дверь. Колокольчик, висящий над дверью так, чтобы перезванивать каждый раз, когда кто-то ее открывает, издал мелодичные звуки. Я поднял голову и начал его внимательно разглядывать. Почему-то раньше я никогда не замечал, что он не просто голубенький, а с серебряными переливами цвета висящих трубочек, болтающихся на тонких нитках, а изящный узор на этих трубочках выстраивается в сказочные изображения людей и драконов. Помнится, эту вещь мы приобрели, путешествуя по Китаю, у одного седого лавочника на окраине Гонконга. Он еще рассказал нам какую-то глупую сказку про этого дракона и ветер... Я такие вещи не запоминаю - их обычно потом в точности пересказывала Ирочка.
Я захлопнул за собой дверь и вошел в серый подъезд, резко контрастирующий с кипельно-белой квартирой. Повеяло неприятной могильной прохладой, и я поспешил спуститься неровной шаркающей походкой по бетонным ступеням. Когда я вышел из подъезда, меня ослепило белое весеннее солнце, коварно поджидающее жителей дома.

Конец апреля радовал ребятишек и бабушек хорошей погодой и с каждым днем увеличивающейся сухостью. Теперь эти маленькие, не вовремя выросшие засранцы пили что-то коричневое из бутылки из-под колы, наверняка разбавленное чем-то алкогольным, украденным у взрослых - судя хотя бы по их виду, не говоря уже о запахе, пытавшемся прорваться в ноздри, когда они проносились мимо.
Можно сколько угодно менять законы, но пока они думают как гады, и пока их воспитывают как гадов, они все равно будут продолжать гадить. Такие вещи сразу не решаются, что бы там это новое правительство ни придумывало...
Бабульки на лавке с презрением поглядывали на погибающее поколение, выращенное предыдущим погибающим поколением, и перешептывались о том, что же в стране-то происходит. Солнце же грело своими лучами лужи, заставляя их испаряться, и питало почки деревьев, наливая их энергией жизни.
Как же это все отвратительно.
Под сожалеющие взгляды бабушек я с громким хлюпаньем прошагал по лужам, разбрызгивая вокруг себя смешанную с бензином воду.
Грех не пройтись пешком.

Пройдя пару кварталов по однообразному спальному району, я вышел на проспект, усыпанный по краям грязной гирляндой поблекших на солнце неоновых витрин. Ночью это все выглядело бы восхитительно, но сейчас лишь отдавало пустынной желтизной. Особое уныние насылали некоторые навсегда заколоченные магазины, закрытые после Переворота в срочном порядке, как противоречащие национальной политике. А может, они новые налоги платить отказались. Или их просто уничтожили, как лишний элемент. Какая, к черту, разница...
Как и во все прочие будние дни, людей практически не было, не считая случайных прохожих, деловито бредущих по своим делам с напряженным лицом, и взглядом, направленным под ноги. Они не видели никого вокруг, включая меня, и, семеня с этим своим важным видом по какому-то глупому поводу, скорее всего желали в глубине души только того, что бы такие же люди вокруг, посмотрев на них, подумали, «Какие же это деловые, успешные и занятые люди». А всем вокруг, конечно же, наплевать, кто он такой, потому что их в свою очередь гложут те же самые мысли.
Или же, они все-таки просто идут по своим делам. А в мыслях уже представляют себя после работы, дома, рядом со своей голубоглазой любимой, которая уже приготовила им мясо по-французски…
Тьфу.
Пока я переваривал свои отвлеченные мысли, ноги мои не повернули к вокзалу, который на данный момент должен был являться моим пунктом назначения, а пошли прямо, до городского парка, где мы с Ирочкой так любили гулять. Ну что ж, значит такова судьба – и я двинулся в прохладный сырой парк.
В этой дубовой роще, испещренной заасфальтированными тропинками с маленькими металлическими лавками поотдали друг от друга, мы и познакомились когда-то. Случилось это совершенно банальнейшим образом – я отдыхал там каждое воскресение со своими друзьями, а она – со своими подругами. А как-то раз мы подошли познакомиться к ним, и, собственно, познакомились… Так мы начали встречаться. Потом стали вместе жить. Сделали ремонт. Потом поженились…
Какая уж тут романтика. Да и черт побери, зачем же я вообще об этом вспомнил? Какая разница, что там было когда-то? Мало ли...
Я присел на лавочку, не в силах бороться со своими воспоминаниями. Я пытался думать о парке, о погоде, о работе, о чем угодно, но все равно мыслями приходил к ней. Каждая вещь, каждое событие чем-то напоминало мне об Ирочке, будило тот самый день...
Я вскакиваю и несусь на вокзал.

Полдень. У Дома Правительства собралась гигантская толпа, свысока напоминающая живую амебу, которая пыталась поглотить здание. Полицейские кордоны еле сдерживали напор протестующих.

...Поезд уже стоит на станции, я протягиваю билет с паспортом и жду, пока проводник проверит документы, и пропустит меня в вагон...

Забастовка должна была быть мирной, но не в планах захватчиков. Более половины протестующих были в подчинении Серова, будущего президента страны.

...Поезд едет на север, стуча колесами в такт сердцу. С скоростью звука он преодолевает огромные расстояния...

В одно и то же время бунтари выхватили специально подготовленные пистолеты с мгновенно усыпляющим препаратом и открыли огонь по полицейским.

...Вылетаю из поезда - на мне уже теплые вещи и горное обмундирование. Сажусь в такси - мне на Пик Угла...

Полицейские не успели отреагировать и синхронно упали, словно сверженные взрывной волной. Кроме одного - он за мгновение выхватил пистолет из кобуры и выстрелил. Один единственный за весь Переворот смертельный выстрел - и он попал! Попал! Как же так получилось!? Как мне сообщили, она просто шла мимо... Просто шла мимо! Ей не нужны были все эти демонстрации, она не интересовалась политикой — шла мимо, по своим делам, но...
Пуля вошла Ирочке в висок. Она умерла мгновенно.
Это невозможно, непостижимо! Кто они такие, что бы забирать ее жизнь? Да какая к чертям революция стоит жизни моей Ирочки? Все, все рухнуло...
Я стою на белоснежной вершине Пика, и смотрю с высока на этот чертовски несправедливый мир. Забрав ее, они забрали и мою жизнь тоже — вот так, глупо, случайно! Так пусть же случайный ветер унесет и меня, пускай он отпустит мою душу и мысли! Он ласкает мои волосы и убаюкивает своим свистом. И я лечу к тебе, родная, навстречу твоим белым скалам и равнинам! Навстречу озерам твоих голубых глаз! Прощаясь со своей слепой болью, открывая глаза, вниз головой, со скоростью звука, навстречу своей последней любви.