Литература ханаанеев изобилует религиозными сюжетами, мифами, эпическими поэмами о жизни богов, описанием религиозных ритуалов и обрядов, религиозными преданиями.

Многие из этих текстов дошли до нас не полностью, а лишь фрагментарно, что часто затрудняет их правильное понимание. Из всей совокупности произведений воссоздается достаточно целостная картина религиозной жизни древнего Ханаана. Угаритские тексты отражают религиозные представления многих ханаанейских племен. В них упоминаются культы Кемоша (Хамоса) у моавитян, Милькоша (Молоха) у аммонитян и др., нашедшие отражение и в Библии.

Интерес, который представляют угаритские документы, определяется прежде всего тем, что они иллюстрируют фазы перехода от одной религиозной идеологии к другой. В политеистическом Ханаане каждая местность имела своих божеств. Это были малые боги, с которыми предпочитали связывать себя простые люди, чтобы защитить свои интересы. Но были и великие, универсальные боги. Прежде всего это Эль (Илу) – «Всемогущий», - глава хананейского пантеона; он – творец мира, величественный отец и царь богов людей. Слово «Эль», означающее «бог» почти во всех семитских языках, в Ханаане стало общим именем верховного бога. На стеле XIV в. он представлен сидящим на троне: величественный, с бородой, облаченный в длинную мантию, его тиара увенчана рогами. Основной угаритских представлений о мире было учение о сотворенности, заимствованное хананеями из предыдущих цивилизаций. В угаритских текстах Илу постоянно называется «творцом творения». Жилище Илу находится посреди вселенского рая, у истока реки, из которой рождаются два океана (воды «верхние» и «нижние» - это хананейское предание легко соотносится с библейским текстом книги Бытия (гл. 1 – 2), где говорится о творении Богом мира, о водах, разделенных твердью, где дается образ райского сада, в котором обитает Бог. Очевидно, что угаритские тексты содержат в себе остатки тех космогонических откровенных истин, которые во всей полноте даны в Библии.

Бог Эль в угаритских текстах чрезвычайно силен, всемогущ, и одновременно, мудр, благодетелен, добр и милостив. Он, как верховный судия придает большое значение тем нравственным достоинствам, к которым должен стремиться человек: справедливости, милосердию и т.п., - поэтому ханаанские правители, как представители божественной воли на земле обязаны были являть в своих делах справедливость и милосердие. Несомненно, что в образе Эля нашли отражение представления о тех высочайших нравственных качествах Божества, которые во всей полноте явлены в библейском образе Яхве.

Все же, несмотря на эпитеты, которые представляли его как всемогущего бога, настоящего «Хозяина Земли», несмотря на тот факт, что во всех священных списках он всегда упоминался первым, Илу во всех мифах предстает как существо слабое, нерешительное, смиренное, дряхлеющее. Некоторые боги относились к нему с презрением. Наконец, обеих жен – Асират и Анат – отнял у него Ваал. Следует заключить, что хвалебные эпитеты отражают раннюю ситуацию, когда Илу действительно был главой пантеона. Замена старого демиурга более энергичным молодым богом, «специалистом» по вселенскому плодородию – довольно распространенное явление. Часто демиург становился deus otiosus и все дальше и дальше отходил от своего творения. Иногда его смена являлась результатом конфликта между божественными поколениями или между их представителями. В той мере, в какой возможно восстановить существенные темы угаритской мифологии, мы можем сказать, что тексты показывают нам выдвижение Ваала в высший разряд. Это выдвижение достигнуто с помощью силы и ума, хотя и не лишено некоторой двойственности.

Главными угаритскими божествами т. наз. «актуального правящего поколения» были Ваал (в образе которого соединялись Ваал Алияну – «Силач» и Ваал Хадду – «Громовержец») и его сестра – возлюбленная Анат (библейская Астарта; угаритские представления об образе богини Анат (Астарты) сходны с описанием образа Великой Блудницы в Апокалипсисе (17:1 – 5).), ханаанский культ, который многократно упоминается в Библии. Жилище Ваала помещалось на горе Афану – «Северная» (совр. Аль-Акра) на севере Сирии. Ваал – это герой нескольких угаритских мифологических сюжетов, различного происхождения и первоначально связывавшихся с разными Ваалами («ваал» – значит «господин», это имя-заменитель истинного священного имени божества; ср. библ. Адонаи).

Ваал, единственный бог, который, числясь среди сыновей Илу (поскольку тот был отцом всех богов), носил имя «Сын Дагана». Этот бог, чье имя означает «зерно», был почитаем в III тысячелетии в регионах Верхнего и Среднего Евфрата. Тем не менее, Даган не играл никакой роли в мифологических текстах из Угарита, где главным действующим лицом был Ваал. Имя нарицательное Ваал («хозяин») стало именем собственным. У него было также и личное имя – Хадду, то есть Хадад. Его называли также «Оседлавший Облака», «Князь, Хозяин Земли». Один из его эпитетов – Алиан – «Всемогущий», «Владыка». Он – источник и первопричина плодородия, но также и воин. Его сестра и жена Анат тоже является одновременно богиней любви и войны. Наряду с ним, наиболее значительными мифологическими персонажами были Йамму, «Князь Моря, Правитель Реки» и Муту, «Смерть», которые соперничали с молодым богом за верховную власть. Действительно, большая часть угаритской мифологии посвящена конфликту между Илу и Ваалом и борьбе Ваала с Йамму и Муту за власть.

Так, в угаритских мифах о Ваале нашли отражение присущие для многих религий древнего мира представления об умирающем и воскресающем боге (наиболее известен египетский миф об Озирисе). Временные неудачи и конечная победа драматически воспроизводят цикл смерти и воскресения, увядания и расцвета. Ваал гибнет в борьбе с богом смерти Муту, но затем бог Илу, по просьбе сестры Ваала Анат, воскрешает Ваала. Различные эпизоды оживлены жестокими битвами, душераздирающей картиной истребления человечества, интригами, обманом и политикой силы среди богов, буколическими пиршествами (причем вино поглощается в астрономических масштабах), примирениями и снова битвами. Этот миф нашел свое отражение и в ритуале Угаритян («Поэма о Карату»), схожем с древне греческими мистериями (например, «причащение плоти божества»). В мифе о борьбе Ваала с Йамму – океаном, олицетворявшем вселенский хаос в противоположность Ваалу – космическому порядку, видимо, нашли отражение те космогонические представления, которые в Библии представлены как борьба Бога Творца с хаосом – бездной (водой) (Быт. 1:1). В Иов. 7:6 употреблено слово «море» как имя собственное. Автор в поэтической форме говорит о неистовом ханаанском божестве Йамму. Иов не поклоняется Йам, но ему известна его история.

«Израиль древнейших времен без каких-либо затруднений перенес имена и характеристики высшего ханаанского божества Эля на Яхве и истолковывал древние предания о встречах с праотцев как предысторию завета с Яхве, это острое противоречие впервые выступает наружу в образе Ваала, сына Эля, связанного по преимуществу с плодородием и природными явлениями». Притязания Ваала на собственный дом были мифологическим прецедентом строительства храма Яхве в Иерусалиме. «Оба сообщения органически связаны идентичностью мотивов и установок. В обоих случаях претензии бога возрастают до того, что он более не мыслит для себя достойного существования без собственного дома. Библейские и угаритские указания о строительных материалах (ливанский кедр, покрытый металлом) также связывают мифический и исторический дома соответственно Ваала и Яхве». Существует много таких любопытных параллелей между угаритскими и древнееврейскими текстами, начиная с самих имен ханаанских богов: Ваал и гораздо чаще Эл, или Элохим, выступают синонимами древнееврейского Яхве, который также разделял многие божественные атрибуты со своими языческими тезками. Некоторые ученые нашли даже упоминание о самом Яхве (в форме YW) как об одном из ханаанских божеств. Основная тема победы над хаосом, столь отчетливо выраженная в угаритской литературе, является центральной и в Библии. Она обусловила библейский взгляд на историю, моральный порядок и божественное правление. Торжество Яхве, как и Ваала, заключалось в установлении космического равновесия. Как и Ваал, Яхве связан с бурей и дает знать о себе сотрясениями земли, темными тучами, молниями и громом. «Тот, кто восседает на облаках» – описание Ваала, перенесенное евреями на Яхве. Было отмечено, что, судя по образному стилю и интонациям, 28-й псалом, возможно, первоначально был гимном ханаанскому богу, перенятым почитателями Яхве. Значительная часть 103-го псалма, несомненно, основана на ханаанской мифологии и может быть понята только в ее свете. Кроме того, когда 48-й псалом упоминает вопреки всякой географической реальности о святой горе Сион в глубинах Севера (древнееврейское Цафон), становится ясным: Цафон был Олимпом ханаанского пантеона на дальнем Севере, излюбленной резиденцией Ваала. Миф описывает борьбу и убиение Ваалом злого змея Литану, который отождествлялся с библейским змеем Левиафаном (Ис. 27:1; Пс. 74:14; Иов. 3:8). Левиафан – семиглавая гидра, общая для угаритской и греческой мифологии. Библия под змеем понимает диавола, искушающего вселенную, которого поразит Господь (Апок. 12:3-9). В данных сходствах видеть влияние ханаанской поэзии на поэзию древенееврейскую в отношении языка, стиля, системы метафорических образов. Это влияние не раз отмечалось исследователями. Библейские авторы заимствовали старую ханаанскую поэтическую форму и наполняли ее новым содержанием (характерный пример – «Песнь Деворы» в книге Судей). Особенно сильно влияние ханаанской поэзии в таких книгах Библии, как Псалтирь, Притчи, Песнь песней и др.

Уже в первые столетия после завоевания и колонизации Святой Земли отмечается глубокое и многообразное ханаанское влияние в самых разных областях. В самом деле, у ханаанеев была заимствована ритуальная система, священные обряды и святилища; жреческий класс организуется по ханаанским образцам; наконец, пророки, вскоре начавшие протестовать против главенства священников и слияния яхвизма с языческими культами, являются плодом ханаанского влияния. В отношении религиозной обрядности между хананейскими представлениями и Библией также обнаруживается много параллелей.

Евреи отмечали Субботу задолго до Вавилонского плена, но о ее ритуалах нам практически ничего не известно, за исключением предписания созывать священное собрание (Ис. 1: 13, Ос. 2: 11-13 и др.). Кроме того, вероятно, в Субботу было принято посещать магических целителей и прорицателей (2 Цар. 4: 22-23). Для Субботы, как для главных паломнических праздников – хагим – и новолуний, было характерно также "веселье". Все они, несомненно, были тесно связаны с культом Луны, которая в древности на Востоке, в том числе и в Ханаане, ассоциировалась с культом плодородия. Поэтому нельзя полностью исключить первоначальную связь Субботы с лунарным культом. Яхве – Всевышний Творец, дающий земле плодородие. Все праздники-воспоминания о делах, совершенных Господом над Израилем, связываются теперь с земледельческими циклами. Все большие религиозные праздники становятся одновременно и земледельческими праздниками: праздник первых плодов и праздник урожая. Пасхальный ритуал был связан в Ханаане с праздником Маццот, древневосточным праздником урожая, и, кроме того, что ели пасхального агнца, а также бесквасный хлеб – мацу. Еврейская пятидесятница имела ханаанский прообраз. Кроме того, близкую аналогию можно усмотреть в древнееврейской системе жертвоприношений и в церемониях очищения. Празднества и святые дни, как, например, Новый год, день искупления и праздники урожая с их сельскохозяйственными ассоциациями (включая поедание незаквашенного хлеба), имели предшественников в ханаанских традициях.

Почитание домашних божеств зафиксировано в сиро-палестинском регионе уже во второй половине II тыс. до н.э.: человек не мог вступить во владение собственностью, если он не обладал статуэтками этих домашних богов (терафим). Высказывались предположения, что Рахиль, похитившая из дома своего отца статуэтки таких терафим (Быт. 31), хотела обеспечить Иакову право собственности на имущество. Иногда указывается, что роль домашних божеств могли играть богини плодородия, культы которых (главным образом, богини Ашера и Анат) были заимствованы евреями у ханаанеев и статуэтки которых во множестве находят в ханаанских поселениях, впоследствии занятых евреями. Функции этих богинь – подательниц плодородия, облегчавших роды, обеспечили им центральную роль в домашнем культе ханаанеев, а затем и древних евреев (Суд. 3: 7; 6: 5: 6; 25; 1 Самуил 15: 13; 2 Самуил 23: 4, 7 и во многих других местах). По мнению некоторых ученых, эти богини выполняли в сиро-палестинском регионе функцию, сходную с функцией ларов и пенатов в древнем Риме.

Иерусалимский Храм построен по иноземной модели; в соответствии с той же тенденцией, и культ включает в себя внешние заимствования, в частности, ханаанские. Трехчастная схема храма Соломона с расположением всех трех компонентов на единой длинной оси известна в Палестине с конца среднего бронзового века. Она является традиционной для ханаанейской и впоследствии финикийской храмовой архитектуры. Здесь существует преемственность строительных традиций; даже толщина стен Соломонова храма была тождественна толщине храма среднего бронзового века в Сихеме. По общим размерам храм превышал известные языческие образцы. Интерьер, согласно библейскому описанию, состоял из портика, святилища и давира – помещения для «святое святых»; входы во все три части лежали на единой центральной оси. При этом святое святых не было отделено стеной от святилища – здесь предполагается занавес или деревянная перегородка. Кроме того, святое святых было поднято на подиум, и к нему вели несколько ступеней. По продольным сторонам храма располагались трехэтажные вспомогательные помещения, которые могли служить царской сокровищницей и одновременно являлись дополнительной к стенам главного зала опорой тяжелой кровли. Перед храмом же – по всей его ширине – был сооружен притвор шириной 5 метров. Появление подобного плана храмовых сооружений связывается с постройками 2 тысячелетия до Р. Х. в Ханаане и Северной Сирии. Прототипы Соломонова храма в среднем бронзовом веке Эблы, Мегиддо, Сихема и на сохранение того же плана в последующий период, что документируется храмом 8 века до Р. Х. в Телль Тайнате. Кроме того, фиксированное в библейском описании обильное применение при строительстве Соломонова храма ввозного кедрового дерева соответствует употреблению того же материала создателями ханаанейских и филистимлянских храмов. Достаточно щедро применялось и золото для облицовки внутренних помещений храма, обкладки деревянного алтаря, ставшего перед «святое святых», а также для производства многочисленных культовых принадлежностей. Среди утвари храма Соломона упоминается «литое из меди море» (3 Цар. 7:23-26). Подобное «море» имелось и в угаритском храме, и в нем царь совершал ритуальные омовения.

Во многом была усвоена ханаанская система жертвоприношений. Наипростейшей их формой было подношение даров на специально освященном месте, либо возлияния маслом и водой. Эти подношения рассматривались как пища божества (Суд 6:19). Именно тогда израильтяне начали практиковать искупительные жертвы (холокост), которые понимались ими как подношение Яхве. Они позаимствовали также немало других ханаанских обрядов, имеющих связь с земледелием, и даже некоторые оргиастические ритуалы. Процесс ассимиляции усиливается позднее, в эпоху Царств, когда появляются сообщения о священной проституции обоих полов. Святилища строились в соответствии с ханаанскими образцами. Они включали в себя алтарь, камни-памятники (массеба), деревянные столбы (ашера), символизирующие одноименную ханаанскую богиню, а также сосуды для возлияний. Среди ритуальных объектов самыми важными являлись терафимы (идолы или маски) и ефоды (первоначально так назывались облачения, возлагавшиеся на идолов). Вокруг святилищ организуется культовый персонал. В первую очередь к нему относятся священники и левиты: они возносят подношения и выполняют волю Яхве при помощи жребиев и ефодов. Наряду со священниками и левитами упоминаются гадальщики и ясновидящие (ro-cêh), но нам мало что известно об их деятельности. Ясновидящие, в отличие от пророков (nâbîim), не были непосредственно связаны со святилищами. Пример самого известного ясновидящего – Валаам (Числ 22-24): он видит Яхве как во сне, так и наяву; ему необходимо увидеть израильтян, чтобы иметь возможность проклясть их. Подобный экстатический тип засвидетельствован и в других обществах кочевников (например, kāhin у арабов).

Пророческое служение в Израиле на первый взгляд аналогично подобным явлениям в других религиях. «Сынов пророческих», о которых говорится в Библии (например, при Самуиле), можно сравнить с греческими прорицателями, персидскими магами. В самой Библии говорится о «пророках Ваала». Часто мы встречаем упоминания о целых группах, или школах пророков (3 Цар. 22:3, где идет речь о профессиональных, то есть наученных определенным навыкам, пророках). В Сирии и Палестине были признаки появления экстатического движения, корни которого находились за пределами этих областей. Ханаанская религия стала посредником, через которого это движение пришло в Израиль. Древнейшие свидетельства Ветхого Завета содержат рассказы о таких экстатиках (1 Цар. 10:5 слл.). Их экстатическое состояние было заразительным: оно могло неожиданно передаваться любому, кто находился вблизи (1 Цар. 19: 18 – 24). В ранние времена такие пророчества не могли сопровождаться рациональной речью. Так в Израиле с древнейших времен зародились целые пророческие движения, группы, школы, которые в состоянии экстаза изрекали то, что почиталось как божественная истина. Иногда эти пророки злоупотребляли своим положением. Иные были просто придворными льстецами (3 Цар. 22:13; Ис. 30:10) и пользовались престижем у суеверных правителей. Но библейские книги невысоко ставят профессиональных пророков, хотя благодаря их преемственности сохранялись священные предания.

«...тот, кого называют ныне пророком (nâbi), прежде назывался прозорливцем» (1 Цар. 9:9). Институт "прозорливцев" (rocêh), характерный для номадического периода, действительно, после завоевания модифицировался под влиянием nâbîim, которых израильтяне нашли в Палестине. Примерно в 1000 до н.э. еще существовали вместе и "прозорливцы" Яхве (такие, как Натан), и nâbîim (1 Цар 10:5). Постепенно оба явления слились, результатом чего явились классические пророчества Ветхого Завета. Подобно nâbîim, пророки ассоциировались со святилищами и культом и получали экстатический опыт. Илия и Елисей были переходными фигурами, но характер их религиозной деятельности уже предвосхищал появление классических пророчеств. Илия оказывается в Северном Царстве, когда там правят Ахав и Охозия (874-850 до н.э.). Он недоволен политикой Ахава, который, чтобы объединить израильтян и ханаанеев, предоставил им равные права и позволил развиваться синкретизму между культом Яхве и культом Ваала, или Малкарта, находившемуся под покровительством царицы Иезавель, уроженки Тира. Илия утверждает, что Яхве – единственный повелитель Израиля. Яхве, а не Ваал распоряжается дождем и делает землю плодородной. В известном эпизоде на горе Кармил, когда он соревнуется с пророками Ваала, пытаясь положить конец трехлетней засухе, Илия доказывает, что бог ханаанеев не в состоянии зажечь огонь в жертвеннике, а значит, и наслать дождь.

Процесс синкретизации достигает невиданных до той поры масштабов, потому что для монархии слияние религиозных идей и практики обеих частей общества, израильтян и ханаанеев, благотворно. Культ извратили также некоторые пришедшие в него от ханаанеев оргиастические элементы (5:26; 8:14). Чисто внешнее поклонение святым местам бесполезно: "Идите в Вефиль и грешите, в Галгал и умножайте преступления" (4:4). Спасти может лишь возврат к вере: "Ищите добра, а не зла, чтобы вам остаться в живых, и тогда Господь Бог Саваоф будет с вами, как вы говорите. Возненавидьте зло и возлюбите добро и восстановите у ворот правосудие; может быть, Господь Бог Саваоф помилует остаток Иосифов" (5:14-15). Осия, как и его старший современник Амос, проповедует в Северном Царстве. Вступление его на эту стезю и смысл его пророчеств, возможно, связаны с превратностями его браков; но интерпретации некоторых мест в его речах остаются все же весьма спорными. Сначала он рассказывает (Ос 1:2-9), что Яхве повелел ему взять в жены "блудницу": она родила детей, и он дал им символические имена "Непомилованная" и "Не Мой народ", чтобы все поняли, что Яхве больше не любит Израиль и что Израиль больше не его народ. Потом он говорит (3:1-5), что Яхве приказал ему вступить в другой брак; на этот раз он велел ему "полюбить женщину, любимую мужем, но прелюбодействующую, подобно тому, как любит Господь сынов Израилевых, а они обращаются к другим богам". Не исключено, что первая жена Осии была из тех, кто участвовал в ханаанских обрядах плодородия. Что касается второй, то она, несмотря на свое неприглядное прошлое, возможно, послана в знак благожелательного отношения Яхве, готового простить Израиль. Как бы то ни было, Осия говорит почти единственно о горькой обиде Яхве на свой народ за измену. Израиль – супруга Яхве, оказавшаяся неверной; она "блудодействовала", то есть отдавалась ханаанским божествам плодородия. Израиль не знает, что плодовитость – это дар Яхве. Жена говорила ""пойду за любовниками моими, которые дают мне хлеб и воду, шерсть и лен, елей и напитки" А не знала она, что Я, Я давал ей хлеб и вино и елей, и умножил у ней серебро и золото, из которого сделали истукана Ваала" (2:6, 8). Вновь мы видим, и в еще более острой форме, непреодолимый конфликт между Ваалом и Яхве, между религией, космической по своей структуре, и верностью одному Господу, творцу вселенной, повелителю истории.

Прежде всего, нас поражает в пророках их критическое отношение к культу и та ярость, с которой они обрушиваются на синкретизм, на ханаанское влияние, именуемое ими "блудом". Но этот "блуд", вызывающий у них такой гнев, есть одна из самых распространенных форм космической религии. В космических религиях, характерных для земледельческих народов, сохранялась простейшая диалектика сакрального, в особенности вера в то, что божественное воплощается или проявляется в космических объектах и ритмах. С самого прихода израильтян в Палестину приверженцы Яхве клеймили эту веру, как наихудшую из возможных форм идолопоклонства. Никогда еще космическая религиозность не осуждалась столь яростно. В конце концов, пророкам удалось освободить природу от любого божественного присутствия. Целые категории предметов из мира природы: возвышенности, камни, источники, деревья, некоторые злаки и цветы – будут объявлены нечистыми, потому что их осквернило поклонение ханаанским божествам плодородия. По-настоящему чиста и свята лишь пустыня, потому что только там Израиль оставался верным своему Богу. Священные свойства растений и вообще яркие природные эпифании будут вновь открыты только позже, в средневековом иудаизме. Культ, и прежде всего, кровавые жертвоприношения, тоже осуждался. Дело не только в том, что он был осквернен ханаанейскими элементами, но и в том, что и священники, и миряне считали его идеальной формой поклонения Богу. Однако пророки утверждали, что бесполезно искать Яхве в святилищах; Господь "ненавидит, отвергает" жертвоприношения, праздники и обряды (Ам. 5:4-6, 14-15, 21-23); он требует от человека честности и справедливости (5:24).

Древний обычай ханаанейцев – приносить в жертву первородных (считавшихся лучшими), чтобы обеспечить себе покровительство божества, - неоднократно осуждается пророками (Иер. 3,16: «Ибо сыновья Иуды делают злое пред очами Моими, говорит Господь; поставили мерзости свои в доме, над которым наречено имя Мое, чтобы осквернить его»; Иез. 16,20: "И взяла сыновей твоих и дочерей твоих, которых ты родила Мне, и приносила в жертву на съедение им. Мало ли тебе было блудодействовать?»; Иез. 22,26: «Священники ее нарушают закон Мой и оскверняют святыни Мои, не отделяют святого от не святого и не указывают различия между чистым и нечистым, и от суббот Моих они закрыли глаза свои, и Я уничижен у них»). Некоторые полагают, что в рассказе о жертвоприношении Исаака содержится указание на отмену человеческих жертвоприношений. По мнению протоиерея о. Александра Меня, древние евреи, поддаваясь влиянию окружающих народов, стали думать, что Богу угодны человеческие жертвы, но вскоре отказались от этой мысли. Ему вторит К. Химер: «В жертву богам ханаанеи обычно приносили животных и пищу. По свидетельству греческих и римских источников, у ханаанеев практиковались и человеческие жертвоприношения. Неясно, однако, насколько широко они были распространены. Не исключено, что к этому обряду прибегали лишь при чрезвычайных обстоятельствах, когда только ценой великой жертвы можно было снискать расположение божества. Молох, чье имя связывается с человеческими жертвоприношениями, скорее всего, был богом подземного мира. Ввиду соседства с ханаанеями Израилю было специально велено избегать человеческих жертвоприношений».

Но есть и другое мнение: «Богам регулярно совершались жертвоприношения из овец и скота различных размеров и возраста. Иногда жертвы приносились какому-либо конкретному божеству, но чаще церемония посвящалась сразу всем богам. Ритуал был традиционным: кровь жертвенного животного собирали, внутренние органы и жир сжигались на жертвеннике. А мясо использовалось в качестве угощения на общем пиру. Общее угощение способствовало объединению участников не только во время пира. Но и в вере в единого для всех бога. Ханаанейцы обходились и без данного ритуала, ограничиваясь клятвами и обетами. В то же время у нас нет сведений о принесении в жертву людей, как, например, в случае с дочерью Иоафата или среди финикийцев в железном веке». Достоверными и распространенными свидетельствами данного явления стали финикийские жертвенные участки, «тофеты», датируемые 1-м тысячелетием: «…или «тофету», упомянутому в Библии, который находился в долине детей Гиннома за Иерусалимом. Множество артефактов обнаружено в Норе, Сульхе и на Сардинии, в Моти, а также на нескольких площадках Северной Африки (например, Суса), где Синтас раскопал несколько слоев, датируемых от 6 века до Р. Х. Однако самым важным из всех является святилище Тиннит в Саламбо, в Карфагене. Здесь впервые обнаружено достаточно доказательств древних историй о приношении детей в жертву Молоху финикийцами и ханаанейцами и осквернении Иосией иерусалимского «тофета», в период разрушения им идолопоклонничества в Иудее. Иерусалимский «тофет» был действительно тем местом, где человек «мог провести своего или дочь сквозь огонь Молоха». Теперь очевидно, что отвращение других народов к финикийцам из-за подобного ритуала было основано на действительных фактах. На этом очень обширном участке Тиннит найдены тысячи урн с кремированными останками маленьких детей до двенадцати лет, но большинству детей – меньше двух». Известен библейский запрет варить козленка в молоке его матери (Исх.23:19), но на существование именно такого языческого ритуала указывают угаритские тексты.

Финикийцы и ханаанеи (представлявшие собой фактически единый этнос) оказали наибольшее влияние на израильтян во времена судей и ранней монархии. Это влияние было двойственным: с одной стороны, оно помогло сложиться поэтической культуре древнего Израиля (о чем говорит художественное родство ханаанской поэзии и псалмов), а с другой – было постоянным соблазном, питавшим языческие склонности народа. Более старое, политеистическое ханаанское учение и монотеистическое, и боговдохновенное древнееврей­ское Писание тесно связаны и в то же время в значительной степени противоположны: ханаанская литература оказала существенное влияние на иудаизм и одновременно вызвала ожесточенный антагонизм с его стороны. Более того, ханаанская религия могла содержать зачатки монотеизма. Из угаритских текстов отчетливо видно, что ханаанская религия середины II тысячелетия до н. э. была откровенно натуралистической. Целью ее было объяс­нить и контролировать великие силы природы: жизнь – смерть – воскресение, дождь и прежде всего – плодородие. Угаритская религиозная поэзия первоначально мыслилась не как искусство, но как ритуал для того, чтобы умилостивить богов и обеспечить нормальное течение плодородного цикла (годичного или семилетнего). Религия была в основном функ­циональной, и человеку отводилось известное место и доля ответственности в общем порядке вещей. Вера ханаанеян, возможно, вообще не имела этического измерения. В самом деле, боги многочисленного ханаанского пантеона, подобно богам Олимпа (между ними есть и «семейное» сходство), вели себя так же скандально, похотливо, завистливо и даже кровожадно, как и некоторые из их двойников среди людей. По всем признакам угаритские тексты являются развитием общего сирийского наследия при значительном месопотамском влиянии. Ветхий Завет в роли враждебного критика или беспристрастного наблюдателя отражает те аспекты ханаанской религии и общества, с которыми израильтяне соприкоснулись во время их пребывания в Палестине.
 

Компиляции, компиляции, компиляции… Еще в позднем эллинизме они были равнозначным текстуальным аналогом живым философским беседам при оскудении живых мудрецов. По мне это и есть единственный источник невероятного возвышения более поздних текстуальных маэстро. Все эти гении-одиночки вели непрерывный диалог с сотнями, тысячами авторов прошлого. В режиме невыключаемой автокоммуникации… Давно понятно, еще с образования «вселенной Гуттенберга», что корнем вдохновения «сильных писателей» вряд ли являются опыт, восприятие, ощущение, да все психологизированные «скопления». Таковые вещи остаются не решающим звеном в цепочке насыщенных текстов. Нет, должность тайного инспиратора мысли занимает именно интертекстуальность (компилятивность), о которой гении на вершине влияния и респектабельности презрительно отзываются, в конечном счете, отвергают ее.

Возьмем любого «сильного автора». Чаще всего мы сталкиваемся с развитыми, законченными работами этих творцов. Естественно, проработанные высказывания, освободительный пыл, развоплощающая критика прессуют наше неподготовленное сознание. Обездвиживают своими перфекционистскими свойствами… Читая того же Бодрийяра, задаешься одним-единственным вопросом, переходящим пиетистский вой: «Как этот человек был наделен бессмертными качествами созерцать столь многое, видеть очевидное в не очевидном? Откуда этот сверх-пронизывающий взгляд на вещи?». А все лишь потому, что за этими славными текстами с инициалами Ж.Б. прячется тысячи отдельных, вполне обыкновенных, глаз. А своим «нубским» восхищением мы сами себя убедили в существовании интеллектуального многоголового монстра. И таких уникумов на полях культуры пасется гигантские отары…

Но Бодрийяр, как и любой другой «сильный автор», продолжительное время интенсивно питался с разнообразных междисциплинарных угодий – Мамфорд, Фридман, Гелбрейт, Морен, Паккард, Маклюэн и сотни иных имен, растворившихся в безвестности. Конечно, никого не удивит механическая подгонка готовых компонентов, - на это способны все. А вот искусная стыковка чужих идей будет долго вызревать, чтобы обернуться собственноручным профетическим возвещением к смене вех, гиперкритическим сеансом развоплощений. И мы, искренние адепты, вгрызаясь в этот застывший (оконченный) текст с витиеватыми скоплениями метафор и инвектив, с той услужливой почтительностью взыщем универсального ответа: «как столь насыщенный красочный слог совместился с той громадой эмансипирующих идей в произведениях одного человека, - пусть не обездвиженного рутиной, мещанина, но и не бессмертного с всевидящим оком?». Как?

Вся недомолвка заключена в нашем архаичном (плебейском) восприятии авторской функции как функции бездонного творца (никем и ничем не обусловленного). Библейский «ex nihil» преследует нас. За автором лишь чистый взгляд, незамутненное созерцание. Гении действительно затягивают туманностями наш разум, выдавая к зрелости трудно расшифровываемые тексты, вызывающие в нас лишь воловье мычанье, да инфантильную признательность. Так и нарушаются стародавние наказы о кумире. Не вдаваясь в хитросплетения созревания великих текстов, мы заочно поклоняемся им, включаясь в респектабельную гонку «почитания бессмертных персон». В этой бессмысленной беготне за призраками гениальности вырастают мертвые города («безжизненные знаковые образования») из восторженных словес, патетичных панегириков, расширяющейся «вечной памяти».

Чтобы не остаться с вековой регистрацией в этих безжизненных полисах, следует присмотреться к некоторым вещах. Одаренность исключена в текстах, ограничивающихся опытом одного человека; время талантливых одиночек прошло безвозвратно. Оптимальные произведения – это умело закамуфлированные текстуальные организмы, в которых экзистирует рой чужих голосов, старых размышлений. Отнюдь, это не плод механического столкновения идей, иль чудовищная какофония из удачных прозрений. Это густая, проникновенная трансформация чужого. Трансгенность идей. «Лет десять назад» это была удачная чужая инспирация, случающаяся не так уж часто, чуть ли не единожды в судьбе. Но теперь она – твоя, ты так долго с ней жил, так проникся ей, взывал ее расположению, столько высадил цветастых слов, что фактически «удочерил» ее. «Присвоил по причине постоянного пользования». Но в лихорадке изобретения творческая голова автора не замечает, что образовано целое семейство из приемышей. Аж многоэтажный детский дом настроил. Но есть ли здесь вообще мой знаковый наследник? Кто-то есть из них подлинно «родной»? Кризис идентификации… хотя сейчас поистине кого-то интересует странная кривизна тождественности? И ежели читатели сочтут «здание и их обитателей» предметом респектабельным, все дети-идеи (даже самые уродливые и непохожие) будут призваны Твоими, авторской принадлежностью, пусть и вопиюще несправедливой.

Жало автора кроется в интертекстуальности. Сколь бы не жесток и абсурден был его текст, сколь бы не язвительны и витиеваты его словоформы, раскодировать их возможно. Трудно добраться до исходных мотивов и знаков, скрытых источников влияния, если имеешь дело со зрелым автором, умело прикрывшим «хвосты» заимствований. Неизвестно, когда пора ученичества, откровенного подражания авторитетам, покинет территорию текста, но ее след останется навсегда.

Нам восторженным почитателям надо быть настороже… Как незаметно мы обволакиваемся привлекательными, революционными, соблазнительными дискурсивностями, и начинаем вещать от своего Эго, на преступно чуждом языке образов «сильных писателей». «Сильные авторы», те, кто для создания чудодейственной текстуальной смеси продолжительное время выверял необходимые пропорции из чужеродных концентратов идей. Они с алхимической таинственностью превращали «латунные» очевидности в «золото» открытий. Кто, в конце концов, нас, деревенских простофиль, заставил поверить в возвышенность собственного метода, надмирности авторского гения. Им даже не надо будет скудоумного славословия, грубой похвальбы, пышных празднеств, их устроит исключительный текстуальный момент: гневайтесь Их инвективами, пылайте Их любовными посланиями, ощущайте жизнь Их сентенциями, наконец, наполните бытовую речь Их текстуальной мудростью. Не важно, заметите ли вы здесь собственную вторичность, обнаружите то, как мозг сам тянется к упрощающей мимикрии.

Самообман воздушности и теплоты идей позволил нам, простым смертным, обойти тяжеловесный этап компиляций и оказаться на геронтической стадии свободного, незамутненного, эмансипированного творчества. Рецитируя «сильных писателей», сами того не ведая, мы нивелируем мучительный период ученичества и, тем самым, выписываем себе смертный приговор относительно высокого статуса оригинальных творцов. Неумехи. Как ни странно, игнорирование первичного этапа компиляций, а не отсутствие личных измышлений становится решающим препятствием в разработке «сильного» текста. Для самих «сильных авторов» такое подобострастное воркованье «слабых» по четким лекалам выдуманной дискурсивности – лишь благо. Их имена, вычурные словоформы осядут в умах бессознательных вдохновенных переносчиков, а, следовательно, истовый тысячедневный поиск ярких метафор и концептов был не бесполезен. В дальнейшем текст заговорит сам за себя, через многочисленные реинтерпретации, искажения, словесные уловки Других… Нас, «слабых авторов», паразитирующих на «сакрализованных» (насколько великих, настолько и случайных) текстах, пытающихся хоть краешком приблизиться к бессмертию, все равно будет ожидать удел забвения.

 

«Кевинсмитовские» Клерки – это не повседневный кино-опус из типовых скетчей «сортирного порядка». Каждое здешнее непотребство запечатано руководящей рефлексией режиссера. А думает он о многом и разном. В сконцентрированной гиперреальности фильма, естественно, заключен не «обыкновенный день из жизни рядового продавца», а полуфантастическая выжимка из тысяч и тысяч человеко-часов.
 

И сексу здесь уделено более чем первостепенное место; ведь это гормональные дума молодежи из социальных низов. Кто бы мог подумать, что гэг-шутка 37 минетах являет собой фундаментальную социологическую тезу о «пластичной сексуальности» в современности. Никто не знает точную датировку того судьбоносного момента, когда женщина прибрала в свои руки ту подпольную сексуальную свободу, коей пользовался в патриархально-индустриальные времена лишь мужчина? А насколько давно в умах (и чуть ниже) человеческих поселилась жажда многообразия сексуальных практик, не скованных путами догматичной «миссионерской» позы? А как высвободился хитрый секс из сакральных пределов единобрачия? Все эти вопросы, но, конечно, не в столь теоретизированном обличье, застыли в мимическом клейме искреннего недоумения у главного героя Данте Хикса. «Мужчины» в лице своего нижайшего представителя, продавца бакалейной лавки, не готовы принять нахлынувшую действительность в виде высвобожденной женской сексуальности. Секс, не ограниченный «гендером», временем-местом, статусом, властью, традиционной техникой и прочими деталями, трудно принимается привилегированным «поло-ролевым» классом. К тому же Смит плеснул бурлеска на головы рядовых кино-реципиентов: обслуживание бородатого урода, с которым твоя девушка когда-то сыграла в «снежки»; просмотр порно гермафродитов в конце рабочего дня; акт некрофилии в уборной с умершим пердаком-мастурбатором как лучший сексуальный опыт в жизни блядоватой «курсистки». А чего стоит издевка над психологическими трюизмами. Как легко в трактовках дельцов от психологии радостно незабываемый оргазм в темноте туалетных застенок выливается в основу тяжелейшей психологической травмы.
 

Свежо поизголялся фильмец и над устоявшимися фобиями и привычками среднестатистических американцев: подкорковая озабоченность пресловутым «здоровым образом жизни» (матч при любых обстоятельствах должен состояться, «хоккей на крыше»), коммуникативное коммивояжерство (когда «шапочное» общение перетекает в подобие рекламной презентации, «групповой отказ от сигарет»), перетекающий в шизофренический омут, рационализм среднего класса (респектабельный мужик, педантично выбирающий куриные яйца идеальной формы), местечковая осведомленность провинциальных жителей (детальная, поименная информированность относительно того кто с кем трахался), ставшая мифологичным трендом американизма, политкорректность (500 баксов штрафа за случайную продажу сигарет четырехлетней девочке), и т. д. Собственно весь сюжет и состоит из большущего набора диалогов-подколов, адресованных янки-повседневности, условно скрепленных общим местом-временем и главными персонажами: Данте Хикса и Рэндела Грейвса. Малюсенькие гэги (кот, «ссущий» на кассе, «странное» потребительство американцев, скромно покупающих сигареты да воду, разговоры о самых отвратительных покупателях, «старворсовский» загон о несправедливой судьбе наемных строителей «звезды смерти») и составляют плоть кинотекста. Ну, и конечно, именно здесь подсветились ведущие фигуранты социокультурной сатиры на «голливудщине» – Джей и молчаливый Боб, олицетворяющие поколение «рэперской читки и загаженных видеосалонов».
 

Вся смитовская мудрость сфокусирована в циничном альтер-эго Данте Хикса, соседствующем продавце видеосалона Рэндале Грейвсе (кто-то даже ерничает, усматривая параллели с небезызвестным кинорежиссером, бывшим долгие годы продавцом кассет). Грейвс представляет собой осмысленного неудачника, рефлектирующего лузера, осознающего свою принадлежность социальным низам и принимающего свою участь с плебейской изворотливостью. Не теша себя надеждами на лучшее будущее, он не пытается стать добропорядочным исполнителем наложенных обязанностей, а пытается выдавить из незавидной рабочей ситуации максимум потребительского кайфа (съездить на похороны молодки, посидеть за порнушкой, наплевать на покупателя, и т.д., лишь бы очевидный удел абсурдного трудового бытия в настоящем не так давил, не ощущался явно). «На.бать по мелочи», «саботировать распи.дяйством» - в принципе это более трезвая и логичная линия поведения со стороны эксплуатированного плебса, чем околореволюционные потуги паланиковских пролетариев, фантасмагорическое бунтарство Тайлера Дардена. Ибо за усердную работу, исполнительность рабочего класса повышением в класс средний не наградят. Конечный монолог-инвектива к главному герою оборачивается скрытым осуждением масс за их апатичность, бездейственность, равнодушие. Так неужели добрая часть человечества гадила в младенческие штанишки? Или же причина настоящей нерешительности заключена в чем-то ином? Впрочем, режиссер-сценарист прав, заключая мотивацию современных пролетариев не в глобальных переменах жизни, а в ежедневном выборе из двух знакомых «дырок».
 

По сути, «Клерки» - это и есть подлинная гимнография маленького человека, пережеванного логикой современного консюмеризма, в отличие, например, от коммерческого финчеровского «клуба». Короче, повествование о тех, кто максимально отдален от Американской Мечты, у кого ни «бабла», ни наглости ни хватит, чтобы по-томпсоновски поискать ее. Но которые, что свойственно нашему виду, хотят пожрать послаще и потрахаться побольше.