Когда приступаешь к новой критике после продолжительного перерыва, есть ощущения, что на «письмо» не способен. Ну, конечно, дело «дрянь», когда за той прекраснейшей тишиной души прячется мыслительная импотенция. Ну как из тебя выдавить нечто знаковое, ежели там ничего нет. Кажется, те вычурные шифровальные последовательности создавал знаковый зомби, а не живехонький обыватель. Тысячекратная отповедь: все текстуальные изыски выходят из пустоты, без всякой подталкивающей причины, иногда из сиюминутной злобы или неприятия. «Обточенный» разум сам по себе, уже без твоего соучастия («участия хозяина») ищет новые пути – неизжитые тропки словосочетаний. Дескать, только эти вывернутые наизнанку словеса могут воспроизвести «новость». Наверное, душа и есть совокупность возможностей знака. «Наивность» думает, что поиск неочевидных словоформ суть способ языкового «выпендрежа». Нет, именно сейчас это стало чуть ли не главной методикой, действенным подходом и у ретроградов, и у модернистов. Единственные правило: не забыться, не поддаться тяги к элитаристскому одиночеству, иначе текст превращается в мистическую автокоммуникацию.
 

«Сеть» - в какой-то степени «интеллектуальное зло». Скажите, зачем открытую информационную структуру именовать столь неблагодарно-тривиальным образом. Все «по-маклюэновски» просто. Сеть как первоначально коммуникационное (кому не нравится данное понятие, можно подставить иное) средство, как ценнейший постиндустриальный инструментарий, стала совлекаться изначальных черт, довольно быстро приобретая самобытные, самоценные качества в глазах большинства. Стать ценностью, вещью самой по себе – вот конечная остановка. Удобный коммутатор и информационный архив довольно быстро стал главным субъектом истории уже в независимости от наличия и качества самой информации. Все эти пространные коммуникативные или библиотечные» свойства просто не дают ознакомиться с самим «контентом», позволяя лишь перманентно пробегать по заголовкам каталогов и баннеров. Нынешняя мудрость располагается на уровне газетных заголовков и файловых имен, ограничивается обрывками поверхностных знаков. Знание урывками.
 

Грубо говоря, интернет настолько подавляет своей пестротой и разнообразием, что с ранних времен научает (здесь даже какой-то когнитивно-педагогический момент присутствует) вступлению в дискуссию, без вменяемого погружения в проблематику, без всякого интереса к самой сути вещей. Вот уж поистине место, где тексты окукливаются в знаки, лозунги, кредо. Возникает такое впечатление, что ты близок к проблеме, так как урывками знакомился с ними, многократно пробегал глазами, но смутно понимаешь, о чем вообще речь идет. Время «пылящихся библиотечных книг» никуда не ушло, просто возникли кое-какие видоизменения. Все движения жизни сконцентрировались около библиографического отдела, где идет дружная возня с карточками, взаимное «эмоциональное поглаживание» из «классная книжица» или «не очень». Сами книги пребывают в состоянии категоричного самобытия, хотя их часто переносят, подвергают ротации, даже перелистывают, но, ни в коем случае не посвящают им сеансов внимательного вчитывания. Интернет как стерильное существо, не способное на порождение чего-то нового и независимого поражает окружение некоей странной информационной «инфекцией».
 

Мы же, как туземцы, сбросив с себя ужасную западноевропейскую привычку мыслить силлогизмами, умозаключениями, вернулись в сторонку руссоистского примитивизма и начали рефлектировать образами, текстуальными фрагментами, социально доминантными словоформами. «Нет» совратил наш мозг, и вместо встречи с живой книжной мыслью, мы аддиктивно вожделеем «оберточной» встречи, «еще одного взгляда» на обложку.
 

Мысль очевидна и проста: там, где все больше место дается коммутации, все меньше места находится знанию. Наш мозг размягчился посредством непринужденных бесед, легкомысленных новостей, разжеванных в «космическое пюре» идей; мозг «ломает» при всяких попытках задуматься, всмотреться. Дело не в том же, что бравого интеллектуализма, бескомпромиссного благородства, выточенных прозрений стало меньше. Да их число даже увеличилось. Только вот количество бессмысленного знания, которое гордо именуется «информацией», давно перешло за границы «критической массы». При таких размерах элементарно нельзя доказать свою правоту, можно лишь продемонстрировать ее, прогарцевав на скакуне «общественного мнения», а вот оседлать эту несмышленую животину – дело заведомо безуспешное.
 

Интеллектуализм как специфический феномен деградирует в сетевых сообществах. Прежние античные идеалы прений, как вероятного пути к ответу, здесь не обитают. Здесь верховодит «стратегия заявленной победы», где любой «нуб» способен нанести поражение самому отъявленному интеллектуалу. Прения с плавающими правилами, где без убедительной аргументации можно фыркнуть, отыграться картинкой, показать равнодушие, внезапно завершить партию, оставшись при этом с незапятнанной репутацией. Самые не тривиальные мысли расходуются в ежеминутной брани самолюбий, оценочных комментариев и прочей шелухи. «Ожидание» (отнюдь не «формат») - вот абстракция, вероятней всего, лучше подходит к необъятному организму блогосферы и прочих сервисов.
 

Мерзкие «нубы», в принципе вполне приличные люди до той поры, пока не начинают показывать свое личное отношение по каждому вопросу. Их мерзотные руки способны касаться каждого предмета, чтобы лишить его подобающей ауры, священного статуса. Их непонимание воспринимается как акт чужой невежливости: дескать, «умник со мной по-человечески не поздоровался и решил здесь по-птичьи щебетать». «Нубы» – обыденная креатура медиа-культуры, ибо, как сами тривиальности, они неистребимы, как «здрасте» или «покедава» будут жить всегда, несколько мутируя. Живут, не беспокоясь по поводу чужого соседства. Они всегда будут призраками, ибо это невидимый оппонент, такой партии не существует. И таких психологических типажей. Нубы прячутся за наивной уверенностью и младенческой серьезностью. Даже адекватных оскорблений для них нет, ведь это мы сами в состоянии иллюзорного понимания. А зачем себя-то бранить…

 

Используя геймерскую лексику, состояние постсовременности сравнимо с бесконечным самоповторяющимся истреблением респаунящихся монстров и прохождением дополнительных квестов «по набиванию опыта», как бы оставляя на «десерт» основную сюжетную линию, в действительности оказавшуюся забагованной и непроходимой. Приходиться констатировать то положение дел, при которых мы вряд ли отметимся чем-то глобальным, осмысленным, экзистенциальным; остается заниматься полировкой и комбинированием исторического прошлого, или стерильными фантазмами о грядущем. 

Беспокоит одна-единственная вещь – «демократизация» и дигитальность знания, миниатюризация и доступность информации привела к абстинентной картине. Все движется к обретению собственного исторического аватара. То, что было частью мимолетного разговора, стало важнейшим компонентом индустрии обыденной коммуникации, то, что пребывало исключительно в устах сплетников и слухачей, приобрело статус благороднейшей истории.

«Двигаться по пути наименьшего сопротивления» – кредо, которое с хозяйской теплотой мог бы принять любой временной отрезок человеческой цивилизации, сейчас стало просто корневым девизом. Лень, конформизм, усталость, консервация, «да бог знает» еще какое качество придется сделать ответственным за те изменения, что происходили и происходят с нами; сначала мы непринужденно восприняли наше цифровое окружение, постепенно включая его внутрь себя, а теперь мы даже не осознаем суть происходящего в этом информативном хаосе. Если ранее образование было элитарной судьбой и осуществлялось посредством выбора, ознакомления, переработки словесных находок и неудач. То сейчас, в век «электризованного знания» ни оптимальный выбор не возможен в виду беспрецедентного изобилия, а удачная находка подобна лотерейному джек-поту.

Мы настолько свыклись с нейтральностью, бесстрастностью, не принужденностью бытовой рутины и ожидаемой эксцентрики развлечений, что иногда пропускаем нечто реально стоящее, а не затерявшееся во временных глубинах рецитаций и повторений. Так «истина» (даже если бытие таковой рассматривать как вполне реальную вещь) осталась бы предметом обладания локальной микрогруппы, она сама по себе просто не способна глобально миссионерствовать и сделаться всеобщим достоянием. Весть о распятом Христе теперь растворилась бы в новостной каше террористических жертв, бытового насилия, ДТП-злоключений, модифицировавшись в трагическую историйку на несколько мегабайт и найдя окончательное место упокоения на устаревающих студийных винчестерах. Ужасающий своей случайностью и непредсказуемостью удел, некогда уготованный античным роком, перенесен в края медийных фабрик и заводов. В аристотелевской бинарсти формы и содержания чудовищная разбалансировка в пользу первого расколола классические каноны, сделав второе пожизненной пленницей ранее третичных – способов представления и распространения, «пиар»-технологии, «вселенной вирусной дистрибуции». Трудно заставить себя уважать известного человека и его труды, если это возвышение случайно и несправедливо (всегда существуют десятки и сотни лучших, умерших в безвестности и нищете, соответственно в постсовременном небытие). «Слава опередила тебя» - это смертельный приговор сегодняшней культуре, где смыслы подменены их дистрибутивом.

Буйный расцвет блого-творчества рисует оптимистичный шедевр демократического свободного искусства и эмансипированной литературы. Вид «бытовых писателей» убеждает нас, что мы на пороге открытий, изобретений, откровений. Самое главное – глубоко личностных, продуманных, пережитых, а не рецитированных. Бумага, монитор, шрифт сакрализуют, поэтому каждый дворовый «задавака» чувствует себя в «танце письма» сверхгероем, призванным поразить (это их «сверхслужение») инородных скрипторов следующей дозой самого интимного текста. Писательство демократизировалась до той степени (в смысле того, что самый последний человек в социальной сетке влияний может вдоволь отписаться – ручка с бумагой практически ничего не стоят), когда с подозрением относишься к «делу дум неспешных» и сомневаешься в возможности минимальной ценности его. Издержки здесь минимальны и опосредованы – поломанные мозги, выкрученные руки, испорченные «носители». Пожалуйте, новое блюдо готово. Почему же так пресно, не свежо, дурно пахнет? В него же вложено столько самостийности, частной тревоги, личностной конкретики? Вся блогосфера и родившая ее информационная инфраструктура относится к написанному с патологической заботой архивариуса, сохраняя каждую, со скоростью отстроченную, мысль, оберегая ее писательский покой. Как будто за любым из этих заботливых «сэйвов» прячется скрытая надежда на то, что «поел, поспал, потрахался» окажется словоизлиянием звездной персоны, а «вся жизнь – дерьмо», дескать, еще ранее не «проповедовалось». Ирония в том, что каждый приступающий к письму пусть и не надеется представить публике общественно значимый текст, но по регулам «писательской необходимости» считает его особым, «ну очень индивидуальным, жизненным», а, следовательно, претендующим на высокий статус чего-то оригинального, возвышенного. Банальность прочувствованная и пережитая таковой не является, «ну где вам понять мое внутреннее состояние». Так по информационным просторам скачут исключительно благородные скакуны. У всех собственная четко продуманная позиция на существование, или же героический сарказм в его сторону, индивидуализированный букет мыслей и идей по любому конкретному событию, а как мы можем резко и со вкусом разнести постороннюю рефлексию, эге-ге, обзавидоваться можно. Не замечали за собой, с какой скоростью где-то случайно подхваченная идейка становится персонально продуманным интеллектуальным колоссом, с которым мы знакомы чуть ли не с отрочества. Что же на поверхности присутствует в этих слезливых стенаниях или пророческих «громах»? Грубо говоря, здесь наличествует одно-единственное – скудно подпитываемый модным информационным кормом «лексический минимум». Житейская трактовка, текстуализация «жизненного мира», упрощенно говоря, жанровая письмо «что я думаю по этому поводу» - это специфическая речевая («дискурсивная») последовательность, состоящая из ограниченного количества слов и не менее бедного числа связей между ними, образующая «джентльменский набор» идей. Низведение событий в плоскость языка «бытовых абстракций». Любовь и ненависть, добро и зло, свет и тьма… и несколько сотен прилипчивых аналогов, давно потеряли вменяемую связь с конкретикой, но ни в коем случае ни утратили своего значения в обыденности, ведь именно с помощью их мы выворачиваем свое нутро, говоря «про жизнь». Парадокс в том, что самые индивидуализированные вещи, выходящие из нашей глубины, как мы считаем, излагаются нами посредством самых социализированных приемов, коллективных способов. Именно здесь торжествует типизация, школярская образность, статистическая безликость идентичных идей, крайняя анонимность устоявшихся фразеологизмов. Вся интимность здесь скрадывается, испаряется, будто бы ее и не было вовсе. Предельно интимный текст «по требованию языка-рока» незаметно перетекает в русло общественных вод, чтобы на «выходе» поименоваться циничным, или наивным, или глуповатым, или... в общем, превратиться исключительно в объект классификации. Даже мимолетный спаситель в формате мистики и поэтики не исправляет всего дела – удел последних биться в противоречиях между непонятно оригинальной образностью с тиражируемыми, но ясными, метафорами. Профаническая, бытовая речь руководит, опосредует наши текстуальные решения и отношения. Эта закономерность хорошо наблюдается в текстах «Другого», но только не в своих собственных измышлениях, «я же по-настоящему переживал, прочувствовал, сердце приложил». Вероятно, интерес к жанру дневниковых заметок, связанных с фиксацией произошедших событий, обусловлен неким текстуальным вуайеризмом, подглядыванием в «знаковую» скважину за человеком, попыткой соприкоснуться к телесности через письмо (короче, отдано на откуп психологической фантазии). Не менее востребованный жанр «мыслей о жизни» (или «мыслей по поводу») можно было связать с перенесением на уровень публичного письма чего-то вроде частных застольных разговоров, или одинокого рефлектирующего монолога. То, что обладало мгновенной ценностью, забывалось в постпохмельных заботах и бытовой рутине повседневности, ибо оно действительно ничего не стоило, располагаясь на уровне дружеских «поглаживаний» и игры тщеславий, стало объектом внимательного комментирования, архивной заботой, и, в конце концов, культурологического бессмертия.

Что касается востребованности такой ангажированной дисциплины как «философия», то окончательное замолкание ей не грозит, в случае, естественно, соблюдения одного-единственного правила быть завлекающей в глобальных масштабах. Волновать, будоражить, раздражать, гневить, вводить в экстаз… И масштабность этих треволнений должна ощущаться, иначе опять всеохватность окажется подменой лукавостью инди-мыслей с синдромом неудовлетворенного самомнения. Самые последние удачные опыты, не заигрывающие с междисциплинарной открытостью, связаны с самонаправленной рефлексией – Делез с Гваттари в перерывах на психоаналитический (трансформировавшийся в «шизоанализ») обед оперировали историю философскую дискурсивность с заключительным выводом об изобретении концептов как движке мировоззрений прошлого; Рорти же разоблачил всю институциональную подноготную мудрецов и оценил уровень полезности всего продуманного, осмысленного, обобщенного; в конце концов, Деррида отстоял ценность игры переоткрываний, переделок, реконструкций для скучающих специалистов. В окончании ужина, на десерт, философия самолично препарировала столь любимую тушку и превратилась в предмет первертивной ценности редких ценителей – размышляющих «патологоанатомов». Так «смерть» всегда будет интересна «избранным», но она перестанет быть краеугольной штуковиной для фундаментов многих. Истлевшей философии необходим тот предмет, чего она еще не касалась своей нудящей рукой, то, что несколько утихомирит пыл миллионов самовлюбленных сознаний, скрывшихся в периферии жлобства, идейной паранойи, циничной узости. Да, что и представляет из себя социум узкоспециализированных любомудров и философствующих дилетантов, - идеоманов, тысячекратно «переспавших с», требующими музейной заботы и уважения к своим глухим «фонемам», словес; скучающих аутсайдеров, оправдывающих сугубо визуальное, бесполезное соработничество глаза и знака иллюзорной избранностью, или минималистичным произволом «да мне плевать на мнение остальных» (в то время как никакого мнения и не существует). Даже если говорить так грубо: это – экзотичное коллекционирование, препарирование артефактов, идейный «манчкинизм», доведенные до состояния интеллектуальной выскобленности. Это еще один актуальный вопрос: почему люди пишут, излагают, размышляют, когда бесплодные страдания в основном совершенно никому не нужны, не считая уважающих мыслительный каприз друзей и родственников? А еще: почему мы с таким упоением и рвением любящей кормилицы защищаем свои «нетленные» записи, мыслишки, колоссальные опусы – то, что, по сути, является случайным скоплением конвенциальных знаков, достоянием большинства? отчего же мы привязываем себя к пыточному столбу принципов, привязанностей, приоритетов, которые обязаны исповедовать в условиях коммуникационных мучений? Это все посредственные, косвенные литания любого человека, в плохом настроении отбросившего клавиатуру или закинувшего книжицу за столик. Так вот, думаю, что единственным, не цинично интимным или частным, объектом для вменяемых профетических дум о постсовременности является «информация» и все, связанное с ней. Как, зачем, почему? Если уж MMO-геймеры умирают в онлайне при набивании «экспы» от истощения, то все-таки мы сталкиваемся не с радикальным эксцессом секулярной аскезы, а с совершенно новой ситуацией, где «информация» как сокративший всяческие дистанции образ, - не ровня прошлому «знанию» (путь в честь его некоторые из смельчаков жертвовали своими жизнями). Все, связанное с информацией, требует объяснения, и здесь философия (закостеневшая в старине) еще способна на последний аналитический рывок. Главное не обрести себя в момент цикличного обращения, когда трактовки информации не станут предметом «научно-философских» обзоров, антологий, компаративистских опытов. Симптом того, что в этой области эрозия мыслительных почв достигла летального для местности уровня.

В колонках играет - Mondo Generator - 13th Floor.
Желаю окончательно расправиться с темой противопоставления компетенции и профанации, двух полюсов, меж которыми и являет себя гротескная динамика постсовременности. На территории профессионалов идет размеренная и «механическая» работа по собиранию текстов, фактов, обобщений. Серьезнейший формат научных монографий предполагает затянутый кумулятивный (накопительный) процесс обретения знаний; и не важно, что этот почти «часовой» механизм иногда нарушается лихорадочным ускорением или замедляется в состоянии «информационного застоя». Складывается глобальная база данных, внешне представляющая себя как сугубо замкнутую систему, обнесенную тематическими редутами и предметной крепостью, она часто впускает чуждое знание через черный вход и тем самым незаконным образом расширяется, выявляя собственный как бы еще не угасший творческий потенциал (это свойственно всем дисциплинам настоящего). Этими междисциплинарными вывертами – заимствованиями и слияниями – большинство наук продлевают свою жизнедеятельность на долгие времена, не позволяя сбросить себя в архив истории. Этими обогащающими прорывами, скачками дисциплины интригуют, откровенно заинтересовывают окружающих, возносят рыхлое слабосильное тельце в ранг востребованной, пользующейся спросом, плоти. Хотя их легитимное движение осуществляется посредством медленной процедуры детализирования, дифференциации, миниатюризации. Там, где общие границы выявлены, основные контуры намечены, происходит скрупулезная работа по уточнению, микроскопической обработке каждого мельчайшего компонента. Например, после того как революционный модерн демократизировал исторические дисциплины, показав, что концентрирование на истории господствующих институтов ущербно, идеологично, до пределов субъективно, «серые» маргинальные факты прошлого, замалчиваемые и изолируемые, эмансипировались, свободно вздохнули и крепко осели в рефлексии исследователей. Итак, в век господства «научного» метода границы истории как дисциплины были четко намечены: «изучаем буквально все артефакты прошлого, нам доступные». Вплоть до наших дней происходит выполнение этого простого дисциплинарного наказа. А сколько еще не раскрытых событий необходимо подвергнуть тщательному осмотру и публичной демонстрации? Я даже не говорю о тех традиционных фактах, в силу своей наращенной культурной значимости требующих множества многообразных трактовок и перманентного людского внимания. Вывод таков: классические дисциплины, несмотря на полную утрату фундаментальных – целеполагания и осмысленности – установок, переживают стадию длительного акме, обретаются в положении зрелого цветения. Число монографий неуклонно растет, их структура неизменно детализируется, как впрочем, уточняется и сам предмет исследований. Их качество, четкость изложения и последовательность аргументации доходят до фантастических, идеальных степеней. Абсолютно точно и с полной ответственностью следует сказать, что никогда уровень разнообразия и исполнительского мастерства нынешних «творцов слова» не был столь высок как сейчас. Мы практически добрались до высот глянцевого чистейшего совершенства, но подъем будет происходить и далее в отражении собственной «гламурной» идеальности. Но маленький изъян общей безошибочной картины не даст нам почить в самоуспокоении исследовательской нирваны: вопрос «зачем все это делается и происходит» будет не отвеченным, напоминая время от времени своим колким наличием. И действительно, почему совершенный интеллектуальный феномен поставлен в постсовременности на производственный конвейер и тиражируется все с большей интенсивностью? Растет поколение чрезвычайно узких специалистов, чьи закономерности и категориальный аппарат в конец отдалились от простоты и привычности бытового мира. Их удел – оперировать знанием в информационных громадах ради достижения минимальной пользы и неочевидных открытий. Особый язык, масса фактов, множество условностей переносят специализированные тексты в письменное измерение. Разработанность тематики, грузоподъемность наследия не позволяет профессионалу расправляться с проблемами устным образом, посредством рефлексии или проговаривания, мышления или дискуссии, а бескомпромиссно погружает в письменную, фиксированную в коллективной памяти бумаги и винчестеров, действительность. Да и, собственно говоря, проблемы все больше принимают бумажное происхождение и соответствующий характер. Истинно профессиональный текст обязан обладать обзором множества обобщений, должен быть доверху наполнен конвенциальными примерами, иллюстрациями, аргументами, отличаться максимально проработанной структурой, а без этих, ставших привычными, элементов текст становиться не достаточно научным или целиком профанирующим, тем самым становясь в бескрайний ряд неоконченных поделок, бесталанных опытов. Без письменной действительности мы не способны к стоянию на позиции исследовательского авангарда. Еще недавно такие несомненные научные передовики, как Конт и Спенсер, практиковали «гигиену мозга», не читая чужих произведений, и теперь эта эпоха окончательно завершилась. Именно поэтому я утверждаю, что постсовременный текст компетентного специалиста большей частью состоит из огромного числа отработанных элементов. Он строится на комбинаторики, а не на изобретении компонентов, акцентирует все внимание на утонченной проработке деталей, не на революционных прозрениях и деструктивных прорывах. Скучная, без изъянов, рутинная, не искупляющая и не спасающая, бесстрастная истина в последней инстанции, могущая разродиться коннотативно измененным и дополненным клоном