Вот интересно - корректоры исправили БЛЕДНУЮ НЕМОЧЬ на БЛЕДНУЮ НЕМОЩЬ. Пресек. Нет чувства языка, что делать.
Екклесиаст в этом смысле был попроще, как я уже говорил. Он был несколько наверное анемичным человеком, то есть не прытким, не бодрым, не соответствовал соломоновским принципам и был ленив и сонлив. Я уже называл его первым экзистенциалистом, но это вряд ли. Он был первым хиппи.
Ну типа нагим вышел, нагим отошел и т.д. То есть у него не было например мыслей о закреплении в вечности, слабак вероятно был.
Но оба - и Соломон и Екклесиаст - рефлексировали над своим богатством.
Переписывать Библию - занятие наверное нравственное. Нахожу ее на прикроватных тумбах в отелях и радуюсь, что это не Псалтырь. Поэтому и в тюрьмах люди становятся религиозными. Разноцветная книга - разная. Вот например эротическая метафорика ее: странный Соломон, суровый Соломон был искусен в этом жанре:
"Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои - ночной влагою.
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? я вымыла ноги мои; как же мне марать их?
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел".
В моей слабости к горничным нет ничего противоестественного: мне нравится видеть вечно хлопочущих женщин. Вышел на улицу и увидел самую безотрадную картину на свете - застрявший в пробке свадебный лимузин.
потому что я подумал, Анкин, вот о чем: ты уже научилась варить суп с чечевицей по-гречески, по-эзоповски, с одной чечевицей, и греческий салат давно умеешь готовить, а я как-то незаметно разлюбил Москву, где все сделалось чужим, и, знаешь, я как-то исподволь вспомнил детскую мечту стать ресторатором, мне нужна тихая гавань, захолустье, провинция у моря - через восемь лет, когда можно будет сорваться с якорей - пусть это будет таверна на трассе, но чтоб земля была под ногами, знавшая пяту Зевса и копыта осла с Рысаковым в седле, и пусть крутятся один-два диска с БУЗУКИ, СИРТАКИ, ЗОРБО, Анкин, я не меняю родину, я ищу ее.
А когда мы возвращаемся в Москву, Анна говорит, мне надоели твои БУЗУКИ и что таскаешься по блядям и я уже сбилась с ног в поисках антивиагры, а я ей отвечаю: Анкин, да, я возвращаюсь поздно, но я работаю, я даже дружеские попойки рассматриваю как работу с людьми, и даже путь на работу, когда я останавливаюсь у реки - это работа, работа с прошлым, да, Анкин, еще днем ты называла меня "кормилец", а теперь вот так? не надо
Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом. Потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище. У кого вой? у кого стон? у кого ссоры? у кого горе? у кого раны без причины? у кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином, которые приходят отыскивать вина приправленного. Не смотри на вино, как оно краснеет, как искрится в чаше, как оно ухаживается ровно. Впоследствии, как змей, оно укусит и ужалит как аспид. Глаза твои будут смотреть на чужих жен, и сердце твое заговорит развратное. И ты будешь, как спящий среди моря и как спящий наверху мачты. И скажешь: "Били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, опять буду искать того же".
И вот, лежал я на краю голубого бассейна, в котором плавали цветки гибискуса, и четырем прекрасным девам читал Соломона. Все притчи его в принципе сводятся к нескольким пунктам, вернее к нескольким соломоновским пунктикам: он очень сурово относился к разврату, пьянству, ненавидел женскую сварливость и поощрял физические наказания детей. Все. Тот, кто за ним - Екклезиаст - был помягче. И вот, смотрел я то на девушек, то на гибискус, и думал о том, что в Москве из этого цветка я пью чай.