Когда что-то исчезает с экрана моего радара, я маюсь, выжидаю и наконец провожу собственную рекогносцировку. Так случилось с рампой на ВДНХ. Однажды я увидел её в свете прожекторов с эстакады, когда возвращался с работы. И с тех пор она - огромная, выше ворот Главного входа горнолыжная рампа - стала мне мила и приятна. Что-то есть в ней космодромное, уфологическое. Каждый вечер я закуривал в пробке на эстакаде и любовался ею. И не скажешь, что она лишь модель из строительных лесов в форме башмака.

И вдруг она исчезла, как исчезает собор Василия Блаженного на Красной площади, когда выключают подсветку. Дада, он проваливается в тёмную яму, и брусчатка усиливает ощущение этой проваленности. 

Сегодня я спешился, конечно, не специально для этого, но тем не менее ездил в метро, а на обратном пути вышел на ВДНХ, убедился: рампа на месте, просто не освещена. Играла музыка, было светло и восемь, в садике влюблённых целовалась пара. Всё-таки потеплело, быть может, даже до нуля. Заглянул в знакомый банкомат - он не работал. Значит, слишком рано зачесалась накануне левая ладонь.

Я думал, что я моральный человек. Я перешёл на другой язык с миром и стал говорить всему "да". И сразу почувствовал эффект. У людей, которые долго не видели меня, при последних встречах со мной вырывалось ми-ми-ми. Другие, которые объявляли мне войну, захлёбывались в собственной желчи. Я стал радикально добр, потому что всё довожу до радикализма. Я не препятствовал тем, кто просился в мой ряд, отсыпал мелочь пропойцам, улыбался маленьким детям. Дети, правда, при моём появлении по-прежнему начинали плакать. Потому что всё-таки я не люблю детей.

Но я заблуждался в корне. Это заблуждение усыпило меня слишком надолго, теперь пора пробудиться: моральный человек всему говорит "нет". Поскольку говорить "нет" противно моей натуре, я выбрал приятие вместо обороны. Это мой стиль - задушивать в объятьях, я всегда с ним если не побеждал, то выживал, выскальзывал. И здесь я подменил моральность благодушием. Я перестал агрессировать - против глупых и конфликтных людей, против неразумных законов, против общечеловеческого океана, размывающего мою яркую индивидуальность. Я был предельно уступчив. Мне было плевать на предательство и корыстолюбие женщин, точнее, я заметил, что предательство и корыстолюбие, как и вообще все плохие поступки и низменные стороны, наказываются самой жизнью. Надёжность моего положения объяснялась просто - я впускал в себя этот грязный океан и оставался при этом чистым. Грязь не прилипала ко мне. 

Люди, как пешки, на моих глазах рвались в ферзи, но только я - хоть и последним, проходил в тыл противника. 

Я осознал свою аморальность, когда вдруг вновь оказался перед моральным выбором. Я понимаю, в чём я был не прав. Я не должен был играть. Моральный человек не бывает поставлен перед моральным выбором. Выбора у него не существует. Выбора нет в его этике. Его нравственные весы с одной чашей. Нет - без чаши. Он не взвешивает. У него не должно быть никаких вопросов, как поступать.

Но ведь я ещё и эстет, и мне необходимо зло, пусть в малых дозах. Я вампирически нуждаюсь хоть в капле зла, хоть в его провокационном запахе. Это оживляет мне мозг. Главное, чтобы это зло было сырое, не искусственное. Чтобы не знать доподлинно, одержишь над ним верх или нет. Чтобы сердце обливалось настоящей кровью. Чтобы придумать собственную комбинацию, а не переступать через трупы.

Что касается Пазолини, его коварство и волшебство, видимо, в том, что сначала тебе кажется, что ты должен был родиться итальянцем. Впрочем, почему "должен" - ты жалеешь, что не родился итальянцем. Тебе понятны мимика и жестикуляция этих простых людей, непосредственность женщин, скрытая экспрессия пустыря с руинированными римскими развалинами, этот древний рынок и его обитатели. Ты чувствуешь спиной ночную сырость каменных улиц, сам себе кажешься этим полудеревенским парнем, который "немного" любит свою маму, - диким и переполненным жизненными силами. Потом уточняешь: тебе хотелось бы родиться не то чтобы вообще в Италии, не то чтобы в этом захолустном городке, похожем на город твоего детства, а именно в чёрно-белой Италии Пазолини. А что такое родиться? Это появиться навсегда. Вот коварство и волшебство мастера: в его картине словно появляешься навсегда.

Сегодня в РИА "Новости" встретился с другом, который в 90-х годах научил меня изумительно жарить картошку. Что интересно, когда он позвонил мне, я ел в столовой доморощенную картошку по-домашнему. Испоганенные блюда хорошо щедро солить и перчить. И вообще за едой смотреть на окружающих.

За несколько минут для этого я придержал прозрачную дверцу отсека с напитками для одной барышни. Она быстро взяла последний стакан с томатным соком - что вызвало у меня гнев - и двинулась к кассе. Мне остался кефир, столовая закрывалась, оживлённые кухарки снимали фартуки.

Но какое совпадение, думаю я теперь. Ведь с тех пор я поделился полезным опытом со многими людьми. Некоторые при встрече со мной даже спустя годы об этом благодарно вспоминают. А-а, это меня друг научил в 90-е, обыкновенно говорю я. Были у нас пиршества на московских кухнях, почти монастырское вино и верлибры.

Если спросить меня, кто был пионером в романтизации пробок, отвечу: конечно, Феллини, который не только знал толк в красивой, часто респектабельной человеческой фактуре, но и показал её сквозь призму машинерии.

 В пробках среди лаковых форм авто глаз невольно выхватывает одухотворённые кинопортреты маэстро. Так и сегодня: понедельник, после бессонной ночи - дорога из аэропорта, местами очень колейная, усеянная камерами, быстрый рассвет на Каширке (Луна закатилась в лузу, в восемь стало срубать), шатенка, длинное каре, московская синяя “Мицубиси” 729 #ОК. Чтобы не заснуть, вёл наблюдение: благодаря какому-то физическому маятниковому закону двигались синхронно в потоке. 729-я то показывала зад, то появлялась в зеркалах. Дважды встретились взглядами, оба раза - до неприличия пристальными.

Эту гонку преследования, невероятно плавную, словно в замедленной перемотке, создало сужение, потом её оборвал “КамАЗ”, потом синий хетчбэк стал уходить вправо и исчез на съезде.

Мне сделалось жаль, я начал тосковать по ней, смотреть на деревья, на которых горели электрические гирлянды. На клёпаные конструкции надземных переходов, смонтированные прямо на выделенке. До съезда на Садовое навигатор показывал около 10 км.

Вдруг в районе Мытной улицы в оживлённом потоке внезапно нарисовалась опять - и уже передо мной. Не поверил. Это наваждение, подумал я. Приблизился – действительно, тот самый номер, те же цифры и так же запачканы.

Так я прощёлкал левый ряд для съезда на Садовое и был вынужден поворачивать внаглую под клаксоны.

Наконец приехал по месту назначения. Стоянка была почти пуста. Припарковался впритык к кирпичному корпусу Провиантских складов возле заснеженной полицейской машины с замороженными стёклами. Выключил двигатель и провалился в сон.

Снилось мне, что я сплю под ослепительно-белой стеной монастырского сада. В цветущих кущах поют колоритные птицы. Слышен мерный рокот моря и бризом дует в лицо. Пусть я и заправляюсь девяносто вторым, а ты девяносто пятым, мы с тобой одной крови - пронеслось в голове.

В этом прекрасном дне не будет поставлена точка, если не зафиксировать, что сегодня я наконец снял радиоточку.

Ещё утром, во втором часу, проснулся и понял: сегодня. Я сделаю это.

Отключу радиоточку! Отключу радиоточку! И помою машину.

Инженерная служба от меня через дорогу. Но разве в этом обстоятельстве я не учуял подвоха? Что вы! Конечно, я выехал на машине.

Салон не успел согреться (ночью минус 15), припарковался на солнечной стороне. 

Поставил машину под солнце! Под предмартовские лучи перед мойкой!

Обошёл нужный мне дом (это очень странно, когда вот так, сразу, выходишь на нужный дом), поднялся по ступенькам в контору. Ещё более странно, что я попал в присутственный день - у окна очередь. Из одного человека.

И вот он, подвох! Когда я сказал диспетчеру, что мне необходимо отключить радиоточку, диспетчер произнесла сакраментальную советскую фразу: это не к нам. И направила меня в ЕИРЦ.

Направила в ЕИРЦ!  Это на так называемой Красной дороге. В салоне уже было чуть теплее.

В Едином информационно-расчётном центре, а именно в службе одного окна брюнетка Дана дала мне квитанцию и распечатала мои долги - за пользование антенной, обслуживание кодового подъездного замка, отопление и ещё что-то по мелочам. Набежало немилосердно.

Я вернулся домой, забрал все деньги из сейфа и поехал в Сбербанк. 

Сбербанк был закрыт на ремонт! И я поехал в другой. Там в электронной очереди передо мной три человека! И черноокая ассистентка-молдаванка в зале!

Далее я вернулся на Красную дорогу и отдал скучающей Дане проштампованные квитанции.

В марте за радиоточку можно уже не платить, сказала Дана.

Всё! Хватит кормить радистов.

...Когда уже глубокой ночью возвращаешься с работы на чистой и навощённой машине, это чертовски приятно.

Также чертовски приятно, что ещё нет мух.

Я снял не просто радиоточку. Я снял точку G. Точку кипения. Точку росы. Точку невозврата.

Да здравствует тишина и покой в моём ночном эфире!

Если ты просыпаешься позднее обычного, где-то к обеду, в февральский солнечный день, включаешь радио на кухне, съедаешь яблоко, заправляешь постель, выкуриваешь четыре-пять сигарет "Мальборо", впадая в тихое бешенство от почты и вообще ленты новостей, а солнце печёт затылок, то ты - это я, но образца 2011-го или 2012 года, или даже ещё более раннего образца.

Потому что я задаю себе в этом году новый вектор. Предыдущие были - беспафосность и невидимость. Я добивался снижения патетики и подчёркивания собственной значимости в ежедневных заметках. Теперь мой новый вектор развития обязывает меня никому и ничему не давать оценок. Долгими зимними вечерами я мониторил свой дневник и осознал, что целый социологический пласт в нём вызывает во мне странное чувство. Будто я выясняю взаимоотношения с персоналиями, которые знать меня не знают, а диапазон их влияния несомненно шире. Их деятельность - пусть это политика, литература и т.д. - вызывает у меня негодование, а я ведусь на это негодование и разражаюсь пасквилями, которые уже через год-два устаревают. Устаревают имена и персоналии, а я нет. Поэтому я меняюсь. Я осознал, что социологизировать свою прозу непродуктивно. Бесполезно и впрягаться в защиту русских, которых, по-видимому, не поднять и не образумить самыми отчаянными спичами. Если мне надобно почувствовать себя в русской среде, я включаю русский фильм или еду в русский ресторан, где плетень с кувшинами, светлолицые официанты и играет гармошка. Сажусь под бетонный дуб с поливинилхлоридными листьями и впитываю русскость под форель с домашней картошкой. 

Собственный критицизм - я присмотрелся к нему - меня отталкивает. Предполагаю, что он мог отталкивать и других.

Моё положение уникально: я действительно не ассоциирован с цехом литераторов и литературных сотрудников, я даже не журналист. В определённом смысле я вообще ни с кем и ни с чем не ассоциирован и не перестаю чувствовать внутреннюю свободу даже при сильно изменившемся ландшафте в окнах нашего поезда. То, что я не вынужден сгибаться в цеховых реверансах, - этого уже достаточно. Моя проза не имеет никакого прикладного характера. Я могу писать, не стяжая денег и славы, а могу поехать сейчас в контору и подать заявление об отключении радиоточки, чтобы сделать свою жизнь чуточку рентабельнее.

Но если сажусь писать, значит, мне это важнее. Да здравствует мир без оценочных суждений.

Полнота жизни... А кто сказал, что она в духовном времяпрепровождении? Отнюдь! Я ставлю этот тезис под сомнение. Да вот сегодня. Чувство полноты приходило ко мне, когда я принимал стратегические решения. Например: встану-ка я в левый ряд перед Крестовским мостом раньше, чем обычно. Левый ряд вроде быстрее пролетает. Я занял левый ряд ещё в районе "Алексеевской" и, представьте, не прогадал! Я двигался значительно быстрее! Я, духовное существо, достиг той самой полноты от конструктивного действия. Выиграл время, чтобы помыть забрызганные зеркала.  Конечно, трудно так, враз, избавиться от мыслей о нематериальном. Но необходима тренировка. Необходима бдительность, ведь интеллигентская рефлексия подкрадывается незаметно. Проезжаешь, например, под Северянинским мостом. Там инспекторский пикет у "Золотого Вавилона". Формулируешь как материалист: вот пикет под Северянином, хорошо, что обновил ОСАГО, надо зафиксировать это в фейсбуке. Но рефлексия тут как тут: под Северянином или под Северяниным? И приходит на ум, конечно, строчка: "Я гений Игорь Северянин!". И обрушивается сонм вопросов, совершенно не относящихся к стратегически-конструктивной линии жизни: "В честь кого назвали-то мост? А смог бы я так написать? Чтобы стать мостом? Но нишу гения он уже занял, что тогда? Или для этого надо прежде стать кокаинистом?" И в этот момент в образовавшуюся перед тобой брешь влезает нерефлексирующая "девятка", уплотняя живую очередь съезжающих на проспект Мира.

Городские выходные мучительны. Отнимают больше, чем дают. Только что был сибаритом. Смотрел сколько вздумается, как солнце прорезается сквозь штору. Думал: встать к кофе или позвонить в валдайский колокольчик? Потом тратил деньги - бессмысленно и беспощадно, беседовал со страховщиком на Изумрудной улице, ел на кухне израильскую клубнику, не настолько пресную, вопреки ожиданию. И вдруг - danger! - завтра субординация, выезд с учётом пробок. 

При всей своей лабильности к вечеру ты генератор паранойи.

TV? Невыносимо даже на любимом канале. Литвинова и ещё более загоняющий в страх преследования постсоветский непристойный андерграунд.

С выходных всё-таки хорошо соскакивать, стряхнув с себя пыль загородных дорог.

Но! Есть одно маленькое "но"...  В вечной нашей мерзлоте обозначилась первая трещина. Обозначилась - и поползла, поехала.  

 

А это что ещё за такое: "... и еще 1 пользователю"? А?
Вот уж задумаешься, всё ли под контролем.