Чуковская Л.
Из дневника. Воспоминания

М.: Время, 2010. – 672 с.
«ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ» / Декабрь, 2009

Чуковская и все, все, все

Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996), дочь Корнея Ивановича Чуковского, со временем и сама сделала себе неплохое имя в литературе. Сегодня появилась возможность вновь ознакомиться с ее дневниками и воспоминаниями. А знакомиться на самом деле есть с чем. Будучи дочерью не просто известного человека, но знаменитого советского писателя, Чуковская с детства находилась в центре почти всех культурных событий. А повзрослев, стала принимать в них деятельное участие. Так, самые крупные «дела» Бродского и Солженицына прошли при содействии Лидии Корнеевны. Она хлопотала и за того и за другого. «Мне не нравится Бродский, но он поэт и надо спасти его, защитить. Посмотрим...» - записывает она в дневнике 11 декабря 1963 года, а дальше начинается хождение по инстанциям, статьи, письма, адресованные высокопоставленным людям, надежды... Солженицын же, наоборот, с самого начала восхищает ее до глубины души: «Это удивительный человек гигантской воли и силы, строящий свою жизнь, как он хочет, непреклонно - и этим, разумеется, тяжелый, трудный для всех окружающих».

Однако в книге речь идет и о Марине Цветаевой (за прописку которой Чуковская тоже ходатайствовала в годы эвакуации в Чистополе). «Сейчас решается моя судьба, - проговорила она. - Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут. Брошусь в Каму. Я ее стала уверять, что не откажут, а если и откажут, то можно ведь и продолжать хлопоты»... Впрочем, чем закончилась цветаевская история в Елабуге, знают все.

Пишет Чуковская об Ахматовой и Пастернаке. «Я видела их обоих - вместе - Ахматову и Пастернака. Вместе в крошечной комнате Анны Андреевны. Их лица, обращенные друг к другу: ее, кажущееся неподвижным, и его - горячее, открытое и несчастное». Вспоминает также о Константине Симонове и многих других известных и не очень прозаиках, поэтах, культурных деятелях своего времени. Порой пристрастно, иногда резко, но все же, тут нужно отдать ей должное, умеет разглядеть масштаб личности.

Гордин Я.
Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского

М.: Время, 2010. – 256 с. – (Диалог)
«ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ» / Июнь, 2010

Иосиф. Жизнь

Штерн Л. Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском. – М.: Время, 2010. – 352. – (Диалог)

24 мая 2010 года русскому поэту Иосифу Бродскому исполнилось бы 70 лет, не случись в 1996 году в Нью-Йорке злополучного инфаркта, прервавшего его жизнь.

Но как бы там ни было, знаковость творчества последнего нашего нобелиата по литературе очевидна. Русская и мировая поэзия отныне делится на два периода: до и после Бродского. И всякий пишущий стихи сегодня вынужден принимать во внимание удивительную и до конца непознаваемую поэтическую систему Бродского.

Впрочем, большой разговор о Бродском все же только начинается. Еще много лет кряду друзья и недруги, поклонники, почитатели и антагонисты будут спорить об Иосифе Александровиче, его жизни, судьбе и поэзии, естественно, уходя в литературные дебри, домысливая и ругаясь до хрипоты. Не одна книга, писанная очередным или новоявленным «другом» Бродского, еще увидит свет. И бродскинистика оттого разрастется и усложнится. Ведь каждое подобное сочинение, как правило, порождает очередной миф, который нужно либо развенчивать, либо подтверждать… И, естественно, легенды эти, прежде касаются биографии поэта, о которой он сам распространяться не любил и в одном из последних писем, адресованных близким, запрещал и им писать о его «личном».

Но время идет, мемуаристы либо мотивируют появление своих писаний, желанием донести правду, либо попросту мечтают стяжать славу, постепенно начинают говорить о том, чего так не хотел Бродский.

Как это ни странно, большинство мемуарных книг о Бродском мало что рассказывает о нем самом. Поэт выглядит в них скорее приятным приложением к жизни мемуариста. Мол, был такой Ося или Жозеф (так именовали Бродского в эмиграции и в его американский период) в нашей тусовке. Часто чудил, мог, например, спичку об задницу зажечь, чем невероятно поражал присутствующих или что-то еще почище выкинуть. Посмеялись, рассказали пару баек, и дальше речь заводится в основном об окружении (не столько литературном, сколько дружественном автору-повествователю). Или, что вероятнее всего, о жизни самого мемуариста. И хорошо, если, несмотря на это бытописание, читателю удастся продраться к самому поэту.

Вот и филолог Людмила Штерн, автор книги «Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском», мотивируя острой необходимостью разъяснить, как и почему она «оказалась в орбите Бродского», посвящает своей родословной, замужеству и прочему не один абзац. Иными словами, в книге можно опускать целые страницы, повествующие о том, откуда пошла, есть русская земля. Но нужно отдать должное Штерн – иногда она рассказывает читателям действительно любопытные истории и о самом Бродском. Впрочем, изначально оговаривается: «Эта книжка – воспоминания о нашей общей молодости, о Бродском и его друзьях, с которыми мы были связаны долгие годы. Поэтому в тексте будут постоянно фигурировать нескромные местоимения “я” и “мы”. Это неизбежно». Тем самым Штерн снимает какие-либо претензии к тексту, однако не исключает претензий к фамильярному тону. Как бы там ни было, Ося 1957 года (и Оська ленинградского периода), а возможно, даже Жозеф (приятель и знакомец Штерн) и Иосиф Бродский, написавший такие книги, как «Конец прекрасной эпохи», «Часть речи», «К Урании» и другие (а после получивший Нобелевскую премию по литературе) – все же люди немного разные.

Совсем иное представляет собой книга поэта, драматурга и литературного критика Якова Гордина «Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского», также вышедшая в серии «Диалог» издательства «Время». Гордин – друг юного Бродского (некогда оба они принадлежали к одной из молодежно-литературных компаний) больше занимается анализом творчества поэта, непрестанно ссылаясь на знаменитую книгу Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским». И хотя сборник очерков, охватывающих период с 1957 (момента знакомства) по 1990-е получился местами весьма дидактическим, иногда писанным в высоком штиле, был одобрен самим Бродским в первом варианте издания. Особенно это касается так называемого дела, согласно материалам которого поэта обвинили в тунеядстве. Сначала в газете «Вечерний Ленинград» появилась лживая и якобы обличительная статья «Окололитературный трутень», потом состоялся суд, начались гонения, несколько раз Бродского принудительно заставляли лечиться в психиатрической лечебнице, позже отправили в ссылку, через некоторое время после возвращения поставили перед выбором: опять суд, психушка и так далее или эмиграция. Поэт выбрал изгнанничество.

Гордин публикует открытые письма (Бродского и его защитников), а также стенограмму судебного разбирательства и прочие немаловажные документы. Эссе же, касающиеся творчества Бродского, созданные Гординым на протяжении последних двадцати лет, иногда весьма пространны: «Бродский принимал в “делании” своей биографии самое непосредственное и вполне осознанное участие, несмотря на всю юношескую импульсивность и кажущуюся бессистемность поведения. И в этом отношении, как и во многих других, он чрезвычайно схож с Пушкиным» или «Одиночество – один из ведущих мотивов Бродского. Его любовная лирика – история одиночества. Его стихи о смерти – преодоление одиночества». Наверное, именно поэтому кажется, что Гордин пытается писать не о человеке (по его же словам ему близком), а о неком великом и давно забронзовевшем Поэте. А Бродский, несмотря на свой недавний уход, в текстах и стихах своих по-прежнему живее всех живых.

Трудно сказать, насколько Штерн и Гордин были по-настоящему дружны с Бродским, теперь оба они могут утверждать все, что заблагорассудится. Впрочем, это уже вопрос совести каждого...

Конечно, представленные книги (впрочем, как и любые воспоминания мемуарного толка) полны неточностей, однако в целом более или менее достоверно передают атмосферу Ленинграда 1960-х, рассказывают о последующих встречах (уже в эмиграции) и редких письмах, писанных друг другу вплоть до смерти поэта. Книга Штерн дополнена еще и подборкой фотографий, достаточно неплохой, если не обращать внимания на семейные фото самого автора.

И, конечно, везде стихи, известные и те, что сочинялись Бродским «по случаю», «для друзей». Попытки мемуаристов угадать, как и почему Иосиф Александрович пришел к тем или иным темам и текстам, как и из чего сложился большой поэт…

Однако чаще всего это домыслы, теории и просто личные соображения, но местами все же любопытные. Хотя не один из авторов так и не написал книги, по подбору материала и документации подобной той, что не так давно была опубликована под авторством Льва Лосева. Впрочем, книги Гордина и Штерн тоже имеют право на жизнь. И по-своему будут интересны почитателям Бродского.

Яков Гордин. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел. О судьбе Иосифа Бродского. М.: Время, 2010. 253 с.; Людмила Штерн. Поэт без пьедестала. Воспоминания об Иосифе Бродском. М.: Время, 2010. 345 с.

Мемуарные свидетельства Я. Гордина и Л. Штерн сближает пафосность названий, несколько претенциозная и призванная, вероятно, компенсировать очень личный и порой бытовой характер самих воспоминаний. Бродский в кругу друзей и лишь потом - в контексте эпохи, такова общая посылка двух книг, но реализована она по-разному.

В книге Штерн очередная попытка объяснить читателю, каким был “наш рыжий Ося в потертых джинсах” (Штерн, с. 71), предпринята через собственную судьбу автора. Недаром одна из начальных глав называется - “Жизнь до Бродского”. Бродский для Штерн - “один из нас” или “a person next door” (Штерн, с. 10). Тон рассказа и приведенных бытовых диалогов с Бродским не позволяет усомниться в том, что Штерн действительно была для поэта просто “Людкой”, близким надежным другом.

Отдельные воспоминания пикантны и раскрывают разные стороны характера Бродского. Например, его беспечность и непрактичность. Такова история о том, как не от мира сего Бродский пришел снимать студию в Бруклине - “полюбовался мокрыми крышами Гринвич-Виллиджа <...> пробормотал <...> что чувствует себя как в парижской мансарде. Сказал, что въедет через неделю с письменным столом, креслом и пишущей машинкой” (Штерн, с. 256). Или история с Верой Набоковой (широко известно отношение Бродского к Вл. Набокову) и альманахом “Часть речи”, готовившимся к сорокалетию Бродского...

Забавны байки Штерн об их с Иосифом юности, например, история о том, как Штерн устраивала Иосифа в геологическую экспедицию или как Эйхенбаум получил тройку за школьное сочинение об “Анне Карениной”. Однако подчас “острому глазу” Штерн (оценка Бродского) не хватает лунгиновской (я имею в виду “Подстрочник”) интеллектуальности и мастерства. Если поздравительные “стишата” не много добавят к нашему знанию о поэте (но все-таки - Бродский!), то стихи мамы Л. Штерн, посвященные Бродскому, или самой мемуаристки лишь добавляют бытового “сора” к его биографии.

“Поэт без пьедестала...” - очень откровенное название. Особенно это касается эмигрантского периода жизни Бродского, который наиболее хорош в изложении Штерн, решившейся развенчать миф Бродского о “величии замысла”, но не поэтического, а - в первую очередь - жизненного. Автор мемуаров не побоялась раскрыть свои сокровенные реакции - о том, например, как обидело ее высокомерное замечание Бродского, брошенное им при первом общении Штернов с Дерриком Уолкоттом: “...познакомься (Бродский - Уолкотту. - Е. Л.) с типичными представителями третьей волны” (Штерн, с. 164).

В духе “берегов Сены” Штерн поведала историю о жизни в Нью-Йорке семьи Либерманов, Романа Каплана (тогдашнего владельца “Русского самовара” в Нью-Йорке, куда хаживал Бродский), Г. Шмакова и др. Штерн описала и литературный быт Бродского, историю “боевого крещения” некоторых его “стишат”. Так, по ее свидетельству, Бродский впервые прочитал стихотворение “Я входил вместо дикого зверя в клетку” после окончания празднования своего юбилея, практически, когда Штерны надевали пальто. С этим текстом, ставшим объектом пристального изучения не только российских, но и зарубежных^[1] филологов, связана курьезная история - редакторская ошибка, когда в строке “И не пил только сухую воду” появилась самовольная правка “И не пил только сырую воду” (Штерн, с. 236. Курсив мой. - Е. Л.).

Большая часть мемуаров Я. Гордина - доэмиграционный период жизни Бродского, где исследователь досконально излагает события травли поэта.

Лосевскую биографию Я. Гордин называет “лишь первым подступом к настоящему фундаментальному исследованию Бродского как поэта-мыслителя”^[2]. Между тем, Л. Лосев и Я. Гордин обнаруживают удивительную разность подхода к изложению событий. Если период 1964 - 1965 годов Лосев трактует как “озарение в Норенской”, как “расширение жанрового репертуара в поэзии Бродского”^[3], то Гордин практически не касается творчества Бродского в этот период, освещая иной, жизненно важный вопрос - “хлопоты” за освобождение. Там, где Лосев только кратко цитирует выдержки документов по делу Бродского, Гордин приводит их целиком, начиная с опубликованной 29 марта 1963 года статьи Голубенского в газете “Смена” “Что такое настоящий поэт”, где упомянуты молодые стихотворцы, которые “на каждом шагу цитируя Пастернака <...> разглагольствуют <...> о сложности как необходимом качестве современной поэзии” (Гордин, с. 51). Эта статья - убежден Гордин - послужила одним из стартовых моментов “страшного жупела” травли (Гордин, с. 66).

Лосев, хотя и считает, что 1963-й год - annus mirabilis в жизни Бродского, статью эту не упоминает по одной простой причине... фамилия Бродского среди “малоталантливых” поэтов (среди которых Гордин и др.) в ней не значится. Лосев тоже цитирует “Смену”, но вышедшую двумя месяцами раньше, за январь 1963-го, в которой был опубликован доклад Кима Иванова, секретаря промышленной организации ВЛКСМ, где говорилось, что по городу бродят “непризнанные гении” “...типа Бродского” и выступают с “упадническими произведениями”^[4].

Гордин приводит полный текст статьи “Окололитературный трутень”, где Бродскому приписаны стихи, на самом деле принадлежащие Бобышеву, а также два сохранившихся опровержения: Бобышева, напечатанного на машинке Гордина, и самого Бродского, где поэт по пунктам объясняет свою непричастность ни к литобъединению при дворце Культуры им. Первой пятилетки, ни к цитатам из якобы его стихов, а также пытается восстановить справедливость в отношении своих строчек “И люблю я родину чужую” из цикла “Июльское интермеццо”. Историческим свидетельством служит и полная запись первого судебного заседания, сделанная Ф. Вигдоровой. Травля Бродского, наряду с делом Синявского и Даниэля, становится, по Гордину, одним из звеньев в цепи громких дел шестидесятых. Эта часть повествования, полнокровное биографическое свидетельство одного года из жизни Бродского, наиболее хороша.

“Рыцарь и смерть” - так называется в протитивовес первой (“Жизнь как замысел”) вторая часть книги Гордина, объединяющая эссе разных лет о поэзии Бродского и интервью Гордина В. Полухиной. Название намекает на известную гравюру Дюрера. Так возникает аналогия, подсказанная самими текстами Бродского - образ пилигрима, движущегося к неведомой цели. Я. Гордин видит истоки этого образа в стихотворении Пушкина “Странник”. “От душевной муки и растерянности страдальца спасает ангел, представший ему в виде юноши с книгой”, - замечает Я. Гордин, призывая увидеть в поэзии Бродского “черты той фундаментальной духовной основы, на которой и существует русская культура” (Гордин, с. 230). Только ли русская? Поскольку (как известно) этот образ и идея видения заимствованы Пушкиным из аллегорического повествования Дж. Беньяна “Путь паломника”, который, Пушкин читал и задумал переложить стихами^[5].

Вопрос вызывает и истолкование стихотворения “Большая элегия Джону Донну” (март 1963-го), которое “вылупилось <...> из раннего стихотворения о птице-душе” (Гордин, c. 233) и стихотворения 1962 года “Диалог”, где среди косвенных учителей Бродского названы Лермонтов и Толстой, но нет ни слова о Баратынском, которого сам Бродский называл основным учителем в русской поэзии. Ни слова и о самом Джоне Донне, непосредственно вдохновившем Бродского. Однако, как свидетельствует Лосев, именно в Норенской Бродский начал изучать поэтов-метафизиков, а уже два года спустя обещал Лихачеву переводы для “Литпамятника”.

Эссе Гордина “Дверь в пустоту” (2001) посвящено драматургии Бродского и, в частности, переводам его пьес. Однако Гордин не рассказывает историю переводов, концентрируясь на идейных вопросах. Мало кто знает, к примеру, что пьеса 1966 года (столь популярного сейчас в Москве Тома Стоппарда) “Розенкранц и Гильденстерн мертвы” переведена для журнала “Иностранная литература” (1990, № 4) именно Бродским и в том же году поставлена в Театре имени Маяковского; а пьесу Брендана Биена “Говоря о веревке” Бродский перевел для “Иностранки” пятью годами позже (по каким-то причинам этот перевод отсутствует и в подробнейшей “Хронологии жизни и творчества И. А. Бродского” в жзловском издании).

Подробнейшие мемуары Гордина о судебном процессе над Бродским, вкупе с книгами Л. Лосева, В. Полухиной и др. могли бы послужить достойным завершением разговора о роли 60-х годов в судьбе Бродского, который - как уже чувствуется - за десять лет начал выдыхаться и грешить повторами. А воспоминания Штерн - достойно закрыть дискуссию о жизни Joseph’a за границей, дискуссию об эмигрантских буднях поэта, судьба которого - “результат предельного восприятия ситуации выбора”, его “неодолимой потребности <...> открытой свободы” (Гордин, с. 141).

Е. ЛУЦЕНКО

С Н О С К И

^[1] Историю перевода этого стихотворения на немецкий язык см.: Дутли Ральф. Муха в янтаре // Вопросы литературы. 2009. № 2.

^[2] Интервью Я. Гордина Елене Елагиной см.: Российская газета. 2010. 9 июня. Электронная версия доступна по адресу: http://pda.rg.ru/2010/06/ 08/brodsky-poln.html.

^[3] Лосев Л. Иосиф Бродский. М.: ЖЗЛ, 2007. С. 113.

^[4] Цит. по: Лосев Л. Указ. изд. С. 80.

^[5] См.: Благой Д. Д. Пушкин и Беньян // Благой Д. Д. От Кантемира до наших дней. В 2-х тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1979.