http://magazines.russ.ru/nlo/2006/81/kn34.html

Пинаев С.М. МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН, ИЛИ СЕБЯ ЗАБЫВШИЙ БОГ. — М.: Молодая гвардия, 2005. — 659 с. — 5 000 экз. — (ЖЗЛ. Вып. 1117).


Собственных наблюдений автора в книге немного (разве что интересные замечания о цветовых соотношениях в стихах и акварелях Волошина), но образ колоритной фигуры Серебряного века складывается с первых страниц. Человек, склонный к театральным эффектам (вроде возгорания травы от наложения на нее рук). Верящий во всех языческих богов — и не мыслящий жизни вне Христа. Интеллектуальный провокатор — в хорошем смысле, который тоже есть у этого слова. Рассказывающий эмигрантам — большевикам и эсерам — о спиритизме и оккультных предчувствиях. Дразнящий слушателей сомнениями в их сексуальной ориентации: “…все мы гермафродиты в духе своем”. Человек не только литературы, но и природы, для которого не чужие ни карадагские скалы, ни пахнущие йодом водоросли, для которого возможна пешая прогулка из Коктебеля в Судак (километров 30 по не самой лучшей дороге). И многое другое в причудливом, индивидуальном и интересном сочетании. Очень характерный для Волошина случай приводится в биографии по воспоминаниям Екатерины Бальмонт. Во время прогулки компании по Венсеннскому лесу гид-Макс сбивается с дороги — и в приближающейся тьме продолжает предлагать путникам восторгаться громадными деревьями и густыми зарослями. Путаница, смелость, умение смотреть — все сразу. Есть ли у нас сейчас волошинский дух игры? Открытость знанию?

Много ли в культуре персонажей “над схваткой”? Волошин пытался встать над враждой направлений в новой литературе, над вечными ссорами москвичей и петербуржцев — и получал удары ото всех, кого пытался примирить. А когда Волошин посмел написать, что вандализм изрезавшего ножом картину Репина “Иван Грозный и сын его Иван” имел некоторые основания в натуралистичности и истеричности самой картины (суриковскую “Боярыню Морозову” сумасшедший не тронул) и что безумец не имеет никакого отношения к футуристическим выступлениям против академического искусства, за это пришлось заплатить почти остракизмом (вдвойне тяжелым, так как Волошин литературным трудом жил). А вместо благодарности от футуристов последовали слова Маяковского, что Репин — такой же художник, как Волошин — поэт. В атмосфере литературного карьеризма, не чуждой ни Гумилеву, ни Брюсову, ни слишком многим другим, просто никому не было дела, например, до желания Волошина подарить русскому читателю современных французских авторов. А утверждения Волошина, например, о том, что Брюсова сделала поэтом воля к власти и что в понимании любви тот не может стать выше центуриона, приехавшего в Рим из далекого лагеря, — слишком точны и ярки, чтобы Брюсов мог их простить. Изменились ли механизмы “организации литературного процесса” с тех пор? Вряд ли.

Волошин также — редкий и сейчас случай литератора, с одной стороны, не уклоняющегося от политики, с другой — сохраняющего трезвость суждений о ней.

Несмотря на свои революционные увлечения — ранний (1901) вывод, что левым свойственны такие же “нетерпимость и отсутствие понимания”, как и “защитникам порядка” (с. 93). Уже в 1906 г. — предупреждения о жестоком безумии, содержащемся в идее справедливости. Поэт видел происходящее глубже многих политиков. В мартовские дни 1917 г. — ни иллюзий, ни опьянения свободой. “Социализм, который, конечно, восторжествует, принесет с собою лишь более крепкие узы еще более жестокой государственности” (с. 442). Понимание того, что враги в ходе борьбы становятся похожи друг на друга, что нужно победить саму войну, а не противника. Что большевизм — это не цель, а средства и фанатизм, что среди белых свои большевики, надеющиеся все проблемы решить силой.


Так ли уж не прав Волошин, связывая эпохи политических ужасов с упадком фантазии в литературе, обвиняя в Русско-японской войне Льва Толстого и марксизм, равно заморозивших сознание слишком многих русских рациональной моралью? От максимализма страдает и личная жизнь. Трудно сознавать, что любимый человек (Маргарита Сабашникова) не понимает, что требования “определенной цели в жизни и безусловности <…> можно ставить самому себе, но никак не другим, и что понятия добра и зла различны глубоко в каждом” (с. 247).

Личных трудностей у Волошина, впрочем, и без этого хватало. Сдавленность личности в пуританизме XIX в. — первая любовь только в 25 лет. Возможно, что-то, не полученное в юности, не восстановимо уже никогда, как не научится говорить ребенок, воспитанный зверями. Видимо, какая-то эмоциональная недостаточность преследовала Волошина всю жизнь, в ответ на объяснения в любви ему приходилось оправдываться, что он “не умеет любить так, как люди любят” (с. 365). Или, может быть, Волошин — пример того, что у любящего всех не хватает сил любить кого-то отдельного? С другой стороны, Пинаев приводит свидетельство Леонида Фейнберга, подчеркивавшего непрерывную власть Волошина над собой. Он никогда не выходил из себя — и никогда не бросался к кому-либо с распростертыми объятиями. И это — не холодность и не слабость, а европейская индивидуалистичность, трудно понимаемая в России и по сей день.

Интересен поиск человеком места на земле, опознаваемого как свое: для Волошина таким стал Коктебель. А турист, созерцающий страну из экскурсионного автобуса, пусть помнит: “Для того, чтобы узнать страну, необходимо ощупать ее вдоль и поперек подошвами своих сапог. В путешествии количество виданного всегда обратно пропорционально количеству истраченного и съеденного” (с. 82). Волошин и по Франции старался путешествовать пешком.

Биограф не идеализирует Волошина. Не скрывает ни поразительной наивности или произвольности многих его умозаключений, не прячет ранних стихов — переписывания Лермонтова, Некрасова, Надсона. Некоторая чрезмерность рассуждений Пинаева о Духе, в общем-то, оправдана увлечениями самого Волошина. Ритуально-монументальные фразы вроде “Максимилиан Волошин являет собой редчайший пример жизнетворчества: основа жизни и линия поэзии сливаются у него в одно целое, и целое это — подвиг христианской любви к людям, к России” (с. 647) нечасты и не заслоняют собой Волошина, которому, конечно, были свойственны и жизнетворчество, и христианская любовь, но также — игра, язычество, интеллектуальная провокация и многое другое. Пинаев аккуратен и честен — что еще ожидать от автора биографии? Какому-нибудь умному школьнику она вполне может послужить одним из кирпичей мостика в Серебряный век — и литературу вообще.

А. Уланов