http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg162006/Polosy/11_1.htm

СЧАСТЛИВЫЙ РОЗАНОВ

К Розанову можно привязать всё. И всех – всё многонациональное и многосословное население России. Розанов – это вечная юность, вечное удивление, вечная приспособляемость и стремление к пониманию. Это не так мало, и это, на мой взгляд, отвечает русскому национальному характеру, русской истории и русской культуре.

Будущий историк с удивлением обнаружит, что культурное развитие России последнего двадцатилетия было достаточно планомерно подготовлено в предыдущую эпоху – в период 60–80-х годов.

В области искусства и литературы это не так заметно. Какая-то преемственность между русской и советской (а следовательно, и с постсоветской «российской») культурой существовала всегда. Но в области исторической науки, политической мысли и философии традиция была разрушена до основания. Между 1917-м и 1985-м зияет чудовищный провал. Речь шла не просто о запрете на гуманитарное знание. Преступлением считалось не написание, а само ЧТЕНИЕ книг русских историков и философов. Книгу прочёл – в тюрьму. Отсидел, вышел, прочёл – в тюрьму. «Романтика». В результате во вторую половину ХХ века русские вступили хрустальными кретинами. С этими людьми можно было делать что угодно. ТАБУЛА РАЗА. А нужно ли было с ними что-то «делать»? Очевидно, да. Поздний СССР вошёл в фазу индивидуального сознания, у быстро увеличивающегося сословия образованных людей возникали соответствующие духовные запросы. Поскольку контингент был, что называется, непуганый, намалевать каляку-замаляку на девственном челе советского человека мог и ребёнок.
В силу ряда причин я довольно близко наблюдал, как формируется и развивается подпольный рынок философской и политологической литературы в период 70–80-х годов. Часть этого рынка создавалась официально, прежде всего через контролируемый КГБ ИНИОН и через официальные издания якобы «гонимых авторов». Другая часть пополнялась продукцией западных идеологических центров, ввозимой в СССР опять же при попустительстве вездесущих «органов». Несомненными звёздами «нулевого класса» перестройки были Владимир Соловьёв, Николай Бердяев, Лев Гумилёв, Алексей Лосев, Павел Флоренский, Сергей Булгаков, Лев Шестов, Владимир Вернадский, Иван Ильин и Василий Розанов. Ниже шли ещё десять-двадцать имён: Трубецкие, Эрн, Лосский, Карсавин, Зеньковский и т.д.

Никакого критического разбора творческого наследия этих людей в условиях тоталитарного режима не было и быть не могло. Люди благоговейно читали «запретную литературу», старались её всеми возможными способами размножить и передать друзьям.

Ситуация резко изменилась после разгерметизации барокамеры. Сначала периодические издания, а затем издательства стали печатать до недавнего времени запретную литературу. Практически мгновенно возник книжный РЫНОК, в дело вступили объективные факторы, и за очень короткое время произошёл радикальный поворот. В рамках небольшой статьи не могу растекаться мыслию по древу, поэтому остановлюсь на главном.

Во-первых, Владимир Соловьёв исчез как сон, как утренний туман. Многочисленные соловьёвские чтения, конференции, диссертации, многомудрая работа западных католических и протестантских центров (а тамошние пропагандисты работать умеют) закончилась даже не пшиком, а именно что растворением в воздухе. Беззвучным и незаметным глазу. «Подул ветерок».

Причин этому необыкновенному атмосферному явлению несколько, скажу только о самом главном. Семейство Соловьёвых в России было весьма многочисленно и плодовито. Есть там и государственные историографы, и основатели магистрального направления национальной философской мысли, и талантливые литераторы, и загадочные маргиналы. Но если посмотреть на дело спокойно, «через сто лет», то видно, что семейство Соловьёвых было неправдоподобно, «по-украински» бездарно. Именно до неправдоподобия, то есть «такого не может быть». Подобная консистенция напыщенной глупости, провинциальной претенциозности и элементарного хамства приобретает черты литературного гротеска и всё-таки переваливает барьер, отделяющий словесный шлак от художественно организованного текста. Согласитесь, «Григорий Сковорода» это звучит. (Кстати, Соловьёв считал себя реальным потомком этого сюрреального персонажа.) Безнадёжно глуп был уже Соловьёв-старший, трудяга-попович, положивший себе раз в год печатать очередной том всеобщей русской истории. И печатал. Без всякого плана, не имея общей концепции, не различая исторические источники по степени подлинности, а главное, совершенно не умея писать. После начала перестройки Политбюро приняло решение об издании полного собрания сочинений «знаменитого российского историка». Первые тома собрания печатались тиражом в 200 000 экз. и распространялись по подписке. Последние тома вышли тиражом в десять раз меньшим, долго стояли на полках магазинов и пошли на макулатуру. Дело здесь не только в падении ажиотажного спроса, а в том, что Соловьёва-отца в отличие от умственно скромного, но интересно пишущего Ключевского совершенно невозможно читать. Как и его сына-философа.
Теперь Бердяев. Его стали популяризировать раньше других, ещё в начале 60-х. Практически половина подпольной философской литературы СССР состояла из произведений Бердяева. Дополнительный ореол этому философу придавала интересная биография. Скучнейший чиновник Соловьёв – это номенклатурное дитя, возомнившее себя то ли Шопенгауэром, то ли Иисусом Христом и умершее от передозировки самодельных леденцов из скипидара (реальный факт). Судьба Бердяева поживее и по насыщенности внешними событиями вполне тянет на «жизнь замечательного человека». Были там и увлечения революционной молодости, и последующие прозрения, и война, и эмиграция.

Но, к сожалению, единственное учебное заведение, которое Бердяеву удалось окончить в течение своей бурной жизни, это провинциальный кадетский корпус. Спору нет, образование в дореволюционных «суворовских училищах» давали хорошее, так что из Бердяева получился бы неплохой военный корреспондент, вроде Троцкого. Этот военный корреспондент из Бердяева и получился. «Занимательно и увлекательно».

Совершенно естественно, что праздничный пустоболт в скучной провинциальной Москве Брежнева пользовался большой популярностью. Также совершенно естественно, что он пошёл в отвал при самомалейшей свободе слова.

Гумилёв и Лосев были единственными «живыми философами», осколками былого величия. Мафусаил Лосев успел пообщаться и приобщиться к живой жизни лично; Гумилёв выглядел наследным принцем эпохи Серебряного века – его родителями были знаменитые поэты. Всё это на ярмарке тщеславия давало дополнительный бонус. Но не дало.

При свете свободной прессы Гумилёв оказался антирусским шовинистом, восхваляющим своё националистическое болото, – в данном случае «монголо-татарское». Ситуация, даже не требующая какой-либо критики. Национализм маленького народа, упрекающего крупный народ-сосед в существовании (т.е. в иррациональной нравственной и физической дефектности), разрушается сам по себе – от факта СВОЕГО существования. Голос Гумилёва быстро утонул в хоре карнавалистских башкирско-тувинско-чукотско-литовско-цыганско-азербайджанских националистов, действующих в условиях изменившейся ситуации с десятикратной наглостью. На фоне Фоменко, реанимировавшего неохронологию Николая Морозова, глобалистские потуги Гумилёва тоже ужались до размеров Татарской ССР. Поезд, заполненный восторженными жёнами окраинной номенклатуры, проскочил в никуда. Это даже странно, так как в Кремле до сих пор густо представлены советские общечеловеки – выходцы не из российской глубинки, а из столичной номенклатуры со сложным пассионарным происхождением.

Лосев просто умер. Ученики Лосева тоже просто умерли. Или скоро умрут. Просто. Книг его никто не читает, и читать не будет. Не в том дело, что Лосев всю жизнь читал, а затем пересказывал прочитанное, забыв мудрое высказывание Шопенгауэра: «Надо меньше читать и больше думать». Дело в том, что бедный читатель был при этом слепым. То есть читал несуществующие книги. Которые затем зрячим смертным пересказывал.

У Флоренского был целый клан родственников со связями, проталкивающими «творческое наследие» в будущее. Не протолкнули. Где эти конференции, презентации, постановления, юбилейние значки и медали, интеллигентские балы и закладные камни. Где византийская подковёрная борьба: «антисемит – не антисемит», «еврей – армянин», «печатать – не печатать». Как сказано в «Тысяче и одной ночи», пришла Великая Примирительница Споров и наступила тишина. На столе у меня лежит «Столп и утверждение истины» – эти масонские виньетки и церковно-декадентский шрифт мне что-то напоминают. В «Шер ами» Мопассана главный герой декорировал своё холостяцкое жилище купленными в соседней лавке копеечными гравюрами и веерами. Быстро, дёшево и мило... для приглашённой дамы, по уши влюблённой в обитателя декораций. Время же похоже не на молодую женщину с горящими глазами, а на скелет с косой и пустыми глазницами. «Ничего личного, старик».

Булгаков вроде бы пошёл другим путём и, как говорят, даже светился после смерти от святости. Однако философ не светлячок – церковные тексты отца Сергия оказались так же не нужны, как марксистские тексты товарища Сергея. Всё это очень интересно и актуально для своего времени. В не своё время «актуальные тексты» читают только специалисты и то за деньги.

Случай с Шестовым кажется наиболее показательным. Талантливый парадоксалист, единственный еврей среди русских философов «первого ранга», Шестов, казалось, был обречён на популярность Мандельштама&Пастернака. Я так и думал лет 20 назад: ну, этот в случае чего пойдёт. Природный талант и ум, помноженные на влияние еврейской общины, сделают чудеса. Вы будете смеяться, но никаких чудес с Шестовым не произошло. До сих пор нет даже приличествующему «мандельштаму» полного собрания сочинений.

А вот с Вернадским ситуация оказалась вполне ожидаемой. «Украинец» – это категория сама по себе фиктивная. Вроде украинский язык есть, а вроде и нет. Украина как страна существует, но с другой стороны – это как посмотреть. Украинская экономика – вещь виртуальная. Однако блеф – это величайший двигатель мировой истории. Талантливая вдохновенная ложь способна на чудеса. По крайней мере незалежная Украина существует 15 лет, и это не предел.

То же верно по поводу масонства-фармазонства. С одной стороны, в масонстве не может не отталкивать оттенок явного шарлатанства. С другой – пуркуа па? – пауза является мощным инструментом актёрского мастерства. Человек, умеющий во время и со значением промолчать, – готовый актёр. Так что надутый масонский индюк является неотъемлемой частью любого идеологического пейзажа.

Но вот УКРАИНСКИЙ МАСОН – это явный перебор. Так сказать, «фикция фикции». Так что Вернадский, единственный российский философ, на которого пропагандистский аппарат СССР работал открыто, вполне закономерно трансформировался в сюр «Украинской антарктической станции «Академик Вернадский». Кстати, станцию Украина построить оказалась не в состоянии, десять лет назад её передали украинцам под ключ англичане – это бывшая английская станция «Фарадей». Но это так... к слову.

Философ-прокурор Иван Ильин, как и положено дореволюционному прокурору, был обрусевшим немцем (иногда он подписывал свои работы фамилией матери – Катрины Швейкерт фон Штадион). Темы его работ тоже немецко-прокурорские: «О недопустимости выгула собак на общественных газонах»; «Польза порки»; «Не сори!»; «Ученье и труд всё перетрут». В 80-е годы, впервые столкнувшись с текстами бравого Швейкерта, я долго чесал макушку: «А этот-то куда? Кто ж его, родного, читать будет?» Ничего, читали. Оказалось, Ильин поставлен в виде гриба на детской площадке для сбора «русских националистов-монархистов-империалистов». Мол, четвёртая группа, все под гриб! И бежали русские дурачки как миленькие. Пока не началась гласность. Одно дело покупать ксерокопию в подворотне, опасаясь облавы и твёрдо зная, что такой книги нет в радиусе ста знакомых, и совсем другое пролистать полезную брошюру «Мойте руки перед едой» в благообразном магазине. Зевнуть и отложить в сторону. Вот и сигнал опростоволосившемуся Санюриздату: брошюра написана скучно, картинок нет, стоимость завышена. Закон рынка суров, но справедлив: теперь Ильина раздают бесплатно на маргинальных тусовках подставных «русских фашистов-империалистов». Никто не берёт (картинок нет, мало ругани).

В общем, упал грибок. Сгнил. Как и весь диснейленд «Великой Русской Философии». Диснейленд построили заранее для идеологического окормления всего спектра русской духовной и политической жизни. Мол, живите дурачки. «Чем бы дитя ни тешилось...» Но дурачки, похоже, оказались настолько глупы, что не смогли воспользоваться для благоустроения своего идеологического ландшафта заранее приготовленными блоками и полуфабрикатами.

Всё пошло само собой помимо и поверх планов, по закону тайги. Кто же остался, кто прошёл неумолимую и безжалостную мясорубку литературной конкуренции? Оказывается, маргинал и аутсайдер Розанов.

У Розанова в идеологическом диснейленде был свой домик на отшибе – для резервации подсадных «русских националистов». В отличие от правого, но политкорректного Ильина (бывшего, например, членом-корреспондентом Славянского института при Лондонском университете, да и просто эмигрантом-антифашистом), который был рассчитан на правых «неправых, но приличных», Розанов подавался как ультрамонархический антисемит, юродивый эротоман и карикатурный подлец, одним словом, прекрасный маскот для пресловутой «Памяти».

И вот в 90-е годы «юродивый» Розанов ЗАДАВИЛ ВСЕХ. Его книги стали выходить для философа просто-таки гигантскими тиражами, тиражами совершенно коммерческими. Розанова узнали, Розанова полюбили, Розановым увлеклись не сотни московских интеллектуалов, а широкие читающие массы. Пик его популярности прошёл, но Розанов цитируем и популярен везде. Пожалуй, это единственный философ, которого переиздали практически целиком, причём основные вещи неоднократно и даже избыточными изданиями (подарочными и факсимильными). Причём никакого центра, насаждающего розановщину, не было. Наоборот, между несколькими группами розановедов шла ожесточённая конкуренция. Но поднялась волна интереса и смела сор дрязг в сторону.

В результате и демократы-«бердяевцы», и либералы-«соловьёвцы», и евразийцы-«гумилёвцы» все стали розановцами, все действительно прочли только Розанова. О любви к Розанову любит распространяться бонвиван Швыдкой, цитирование Розанова даже перестало быть оригинальным, такие банальности можно найти в речах генпрокурора Устинова (через каких-то восемь лет парижская шляпка украсила головку бухарестской модницы).

Почему это произошло? Можно сказать о литературном даре – но у Розанова есть существенные провалы формы и он в конце концов не писатель. Нельзя популярность киноактёра объяснять его умением петь песенки. Всеядность Розанова, устраивающая всех? Но равным образом это должно было раздражать. Почему антисемитские высказывания Розанова должны обеспечивать его популярность среди русской аудитории, а юдофильские – среди евреев? Равным образом Розанов мог восстановить против себя всех.

(Что, полагаю, Мастерами изначально и ожидалось – тогда, в далёких 70-х, в период печатания розановских отрывков в ВРСХД. Одного «Осязательного и обонятельного отношения евреев к крови» было достаточно, чтобы втрамбовать Розанова в пыль навечно. Но и эту книгу издали, «на ура» раскупили, прочитали. Не раздалось ни одного голоса против.)
Я думаю, причина популярности Розанова лежит гораздо глубже.

Пафос его текстов – это постоянная борьба за внешнюю и внутреннюю свободу. Борьба фатальная, неудачная, борьба задавленной и забитой личности, личности, попавшей в перелом и оборот эпох. Розанов – это человек, в жизни которого каждый год случались ХХ съезды и августовские путчи. Ему постоянно открывалась потрясающая правда, переворачивающая его внутренний мир – мир фрустрированного невротика XIX века (к тому же живущего на окраине европейского мира). «Господи, да что же это такое деется!» Вот это удивлённое состояние философствующего мещанина пришлось очень ко двору. От этого же удивления и покатились глиняные колоссы «белибердяевых», ненужных и неинтересных в XXI веке. Розанов остался и останется. Потому что в 1990–2000 гг. самые разные люди почувствовали в Розанове близкое. И министры, и интеллигенция, и студенты, и пенсионеры, и литераторы, и технари, и русские, и евреи. Для всех этих людей Розанов стал символическим образом их «я», синтетической фигурой эпохи.

Было бы очень соблазнительно общую неуспешность и невостребованность русской философии объяснить падением культуры. Такое падение, несомненно, есть и падение глубокое. Даже обескураживающее. Но культурная преемственность не такая вещь, чтобы её можно было остановить физическими методами. Мир идей бессмертен, поэтому очень цепок. Русские начала XXI века не стали жить в построенном для них Мастерами диснейленде национальной философии вовсе не из-за своей тупости. Наоборот, именно тупость поломала возможность регулирования процесса извне. Приводные ремни порвались. В результате великий народ оказался предоставлен сам себе и сделал выбор на основании своего культурного инстинкта. Инстинкта, смею уверить, гениального.

Пройдут годы, и русские преодолеют эту фазу развития, но преодолеют её в «розановской» форме, Розанов навечно останется в вечно живой русской культуре – несмотря ни на что великой и прекрасной. Пожалуй, это единственный русский философ, которому это удалось, ведь русские – народ писателей, но не философов.

Философия нового времени – это продукт государственной унификации мышления, тот смысловой код, при помощи которого общаются люди внутри данной культуры. В Германии – это Кант или Ницше, во Франции – Декарт или Вольтер, в Англии – Бекон или Локк. Не так важно, что конкретно говорили эти люди. Важно, что их тексты превратились в национальный пароль образованных людей. Разумеется, код должен быть достаточно богат, достаточно совершенен для создания соподчинённых сетей любой глубины. Что можно было привязать к Соловьёву или Флоренскому? Очень немногое. Это страшная провинциальная узость. К Розанову можно привязать всё. И всех – всё многонациональное и многосословное население России. Розанов – это вечная юность, вечное удивление, вечная приспособляемость и стремление к пониманию. Это не так мало, и это, на мой взгляд, отвечает русскому национальному характеру, русской истории и русской культуре.

Так «провокатор» и «маргинал» Розанов оказался великим объединителем. Культурным паролем, открывающим людей для диалога на 1/6 части суши. По-моему, это счастье. Розанов – счастливый. Все остальные «русские философы», на мой взгляд, депрессивные неудачники. Как пошло с Чаадаева, так и поехало. Но Розанов оказался Иваном-дураком из русской сказки.

Дмитрий ГАЛКОВСКИЙ


ПЕРЕБИРАЯ «ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ»

Розанов писал о своём самом любимом литераторе: «Достоевский есть самый интимный, самый внутренний писатель, так что его читая – как будто не другого кого-то читаешь, а слушаешь свою же душу, только глубже, чем обычно... …тон Достоевского есть психологическое чудо».

Тон Розанова тоже уникальный, ни на кого не похожий, а у своего любимца он перенял тайну того же чуда, позволяющего восхищённому читателю до такой степени сливаться с душой и мыслью Василия Васильевича, что уже про него повторяешь его слова о Достоевском: «Он – это я».

У всякого читателя свой Розанов, больше ничей, лишь его. Поэтому о нём не надо спорить, им лучше только угощать. Он словно тест – по отношению к нему можно искать близких по духу людей. В молодости мне глубоко в память запали строки из его «Опавших листьев»:

«Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют. «Прибавляет» только теснейшая и редкая симпатия, «душа в душу» и «один ум». Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает. И ищи её. А толпы бегай или осторожно обходи её».

Розанов и есть тот автор, с которым в момент чтения часто бываешь «душа в душу» и «один ум». Его я заценил с первой встречи в библиотеке МГУ в 78-м, трудясь над дипломной работой о «Записках из подполья». Для Розанова они были «важны каждою своею строкою, их невозможно свести к общим формулам; и вместе утверждения, которые в них высказаны, нельзя оставить без обсуждения никакому мыслящему человеку». Он был первый, кто очень высоко и точно оценил этот шедевр в своей первой «счастливой» книге «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского».

Розанов конгениально прочитал все его произведения! Он наилучший помощник в понимании Фёдора Михайловича.
И метафизическая связь событий – как так могло случиться, что он влюбился в женщину, прежде любимую Достоевским!
С Аполлинарией Сусловой, женщиной на 17 лет старше, он венчался в начале того же 1881 года, когда умер его кумир. Брак, принёсший Розанову много несчастий, ибо она так и не дала развода, отчего вторая его семья считалась незаконной. Но, может, несчастья были ему необходимы для понимания бытия, как нужны были Достоевскому каторга и страдания?
Тогда не случайна его «40-летняя цепь «случайностей» и «непредвиденностей», как писал Розанов: «случайно» женился, «случайно» влюблялся, «случайно» попал на историко-филологический факультет, «случайно» попал в консервативное течение литературы…»

Бог через «непредвиденности» как будто готовил его к писательству и философии. К выработке особого жанра литературы и совершенно неповторимого стиля письма. К оригинальному способу любомудрия, когда вольные слова притягивают к себе из зачарованного пространства мыслей именно те, что выражают сокровенную суть бытия.

Неудачный первый брак нужен был Розанову, чтобы потом в счастливом втором он понял, что семья – высшее на свете. Она стала для него почти религией: «Нужно находить великое счастье, – не великое, а величайшее, самое великое, – у себя в доме, с ближайшими людьми. Нужно любить не «ближнего», а «ближайших». И вот кто нашёл силы и уменье быть счастливым только с ними, тот разрешил неразрешимую проблему счастья».

Не знаю проще и точнее определения великого чувства, чем розановское: «Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)».

Запретных тем и суждений по ним для Розанова не было. В письме к Л. Толстому он мог заявить (цитирую по хорошей книге А. Николюкина «Розанов»): «Наша цивилизация есть просто Содомская, бесстыдная и нахальная, порочная и заражённая… и не имеющая никаких надежд исправиться оттого, что она самоуверенна, счастлива добродетелью, в общем итоге оттого, что она считает себя мессианскою».

Зная, что случалось в течение ста последних лет, поневоле задумаешься над этой неохватной темой. Так ли хороша наша цивилизация, порождающая страшные мировые войны, неубывающую преступность, коррупцию и прочие человеческие пороки?

Розанов не страшился усомниться в религиозных святынях: «Какая странная концепция христианства: в «дому» человечества – убитый («распятый»), не человек, но Бог: и тем, что они, хозяева дома, хозяева земли, человечества, убили Бога – искуплена земля от «греха, проклятья и смерти».

И был при этом глубоко православный человек, считавший священников едва ли не лучшим, что есть на Руси. К выбору патриарха писал: «…выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите учёного. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее, – и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах и нёс тяготы её».

Вот меткое политологическое замечание, важное и сегодня: «Не язык наш – убеждения наши, а сапоги наши – убеждения наши. Опорки, лапти, смазные, «от Вейса». Так и классифицируйте себя».

(У нас же и ныне судят по «языку». Написал про «величие России» – патриот. Про «верховенство рынка» – либерал. Про «диктатуру права» – демократ. Про монархию – консерватор.)

Он мог поставить убийственный диагноз любимой России: «Неудачная страна. Неудачна всякая страна, если она не умеет пользоваться у себя «удачными людьми». И горько написать: «Вот и я кончаю тем, что всё русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно. Печально особенно на конце жизни. Эти заспанные лица, неметёные комнаты, немощёные улицы… Противно, противно».

Но прежде в «Уединённом» заметил: «Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает».
Ругал, потому что очень любил. Заявляя хитровански:

«Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И всё понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».

Цитировать Розанова можно бесконечно. Перечитывая его, всегда находишь лакомые кусочки, коими хочется угощать. Хотя теперь его издают большими тиражами, и каждый может гурманничать, вкушая его удивительные тексты. Которые очень удобны для тенденциозного истолкования. Ибо у него на каждую цитату едва ли не всегда можно отыскать соответствующую антицитату.

Конец жизни Розанова оказался трагическим. Отчего подчас о нём думаешь совсем невосторженно: великий ты был, Василий Васильевич, путаник. Написал с три короба, но толку? Реальную жизнь знал плохо. Особого влияния на русское общество не имел. От страшных бед не предостерёг.

Не защитил от бед и семью, которую боготворил. В августе 17-го вынуждены были переехать в Сергиев Посад. Жили в голоде-холоде. В октябре 18-го единственный сын Вася, поехав на Украину за хлебом, умер от гриппа вдали от дома. Через пару месяцев после бани с Розановым случился удар, его парализовавший, далее он уж не вставал. Когда умер в январе 19-го, семье не на что было жить. В 20-м дочь Вера, уходившая в монастырь, повесилась от безысходности. Недолго прожила и любимая жена Варвара Дмитриевна. Дочь Варю арестовали в 42-м, а в 43-м она умерла от дистрофии. Лишь Татьяна, год просидевшая в тюрьме, дожила до 75-го, сохранив архив отца и написав воспоминания о нём и о семье. Не приведи Господи заполучить такую судьбу!

Винить во всём предательский рок, поразивший Россию? Розанов искал свои объяснения всему с ней случившемуся. Сильно виня любимую литературу: она «вся празднословие… Почти вся… Исключений убийственно мало». Одну из причин катастрофы 17-го он привёл в «Апокалипсисе нашего времени»:

«Что же, в сущности, произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. Серьёзен никто не был, и, в сущности, цари были серьёзнее всех... Мы, в сущности, играли в литературе. «Так хорошо написал». И всё дело было в том, что «хорошо написал», а что’ «написал» – до этого никому дела не было».
Розанов завещал: «Сохрани, читатель, своего писателя». Сохранили. Появились новые поколения его почитателей. Которые после трагического для России XX века смогут лучше понять тексты своего великого литератора-мыслителя.
Больше читайте Розанова.

Владимир ПОЛЯКОВ