http://magazines.russ.ru/nlo/2003/64/nov34.html

Фатеев В. С РУССКОЙ БЕЗДНОЙ В ДУШЕ: ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ВАСИЛИЯ РОЗАНОВА. — СПб.; Кострома: ГУИПП «Кострома», 2002. — 639 с. — 1200 экз.

 Журналист, мыслитель и писатель Василий Васильевич Розанов считал свой облик отвратительным, а свою жизнь занимательной. Как для Толстого (см. начало «Анны Карениной») семья из-за несчастия является специфической и интересной для рассказа, так розановское представление о том, что он родился «не ладно», определило для него занимательность собственной личности и собственной жизни. В чем эта жизнь и ее персонаж особенны и в чем типичны для русской культуры рубежа веков? На эти вопросы должна дать ответ биография Розанова.

Первый опыт такого жизнеописания, большей частью осуществленного еще при жизни героя и на основе личного с ним знакомства, принадлежит перу друга розановской старости, петербургского русского немца Эриха Голлербаха (Голлербах Э. В.В. Розанов. Жизнь и творчество. Пг., 1918; см. также переиздания: Пб., 1922, и Париж, 1976, по исправленному автором экземпляру издания 1922 г.). Он показал автора (на исходе жизни) и как мыслителя, создавшего новое «религиозно-нравственное учение», и как художника слова, «оригинального стилиста». Теперь у нас в руках новая, по объему самая большая биография этого замечательного и странного человека, написанная петербургским литературоведом В. Фатеевым. В 1991 г. Фатеев опубликовал в Ленинграде небольшую книгу «В.В. Розанов. Жизнь, творчество, личность», которая явилась и этюдом к новой книге, и ее «прототипом». Несколько лет назад тот же автор подготовил полезный двухтомник o Розановe для серии «Pro et contra» (СПб., 1995), содержащий много труднодоступных воспоминаний и статей о писателе, и написал к нему полезное предисловие «Публицист с душой метафизика и мистика».

Розанов дал своему первому биографу ценный совет описать его жизнь по возможности собственными словами, не пытаясь осмыслить ее в понятиях и выражениях своего героя. Именно в этом заключается трудность задачи розановского жизнеописания: будучи своей единственной действительной темой, Розанов не только необыкновенно детально и непревзойденно интересно рассказал о себе, он (в соответствии с программой раннего русского модернизма) сотворил, то есть построил и показал, свою жизнь как непривычное художественное произведение. Об этом свидетельствует опубликованный десять лет назад В. Сукачем в журнале «Москва» объемный блок материалов к биографии Розанова «Жизнь Василия Васильевича Розанова “как она есть”» (доведен, к сожалению, только до 1890-х гг.).

А. Николюкин, главный редактор выходящего в московском издательстве «Республика» собрания сочинений В. Розанова (вышли 15 томов), опубликовал в 1998 г. обширную биографию Розанова под показательным названием «Голгофа Василия Розанова» (переиздана в 2001 г. в серии «ЖЗЛ» под названием «Розанов», цитируем по этому изданию). Главным признаком характера, жизни и творчества Розанова он считает «многоликость» (с. 9), наиболее ярко выразившуюся в его критике социализма и революции в «Новом времени» и одновременном осуждении консервативных сил в книге «Когда начальство ушло» (1910). Биограф, который приписывает Розанову (вслед за Толстым) изобретение «потока сознания» — до Джеймса Джойса, признает, что в своей книге приводит «пространные цитаты из его [Розанова] очерков (особенно газетных)», и мотивирует эти на самом деле длинные выдержки из сочинений его героя своим желанием «приобщить читателя к неповторимому розановскому языку и стилю». Не полезнее было бы, однако, для такой цели посоветовать читателю приняться за сочинения самого Розанова? (Здесь уместно упомянуть и странную книгу Николая Болдырева с необычным названием «Семя Озириса, или Василий Розанов как последний ветхозаветный пророк» (Челябинск, 2001). Третья глава книги, названная «Русский даос», предлагает совсем новый взгляд на творчество Розанова, но я сомневаюсь, что этот «восточный» ракурс действительно добавляет много к нашему пониманию писателя.)

В принципе и Фатеев осознает основную проблему биографа Розанова (как обходиться с цитатами из героя) — он обезоруживающе утверждает в предисловии: «Все же главное Василий Васильевич бесподобно сказал сам» (с. 7). Как единодушно сказали бы Бахтин и Розанов: герой победил своего автора. Итак, Фатеев старается дополнить осуществленное самим Розановым автоописание, воссоздав жизнь писателя «в контексте его окружения» (там же). И в этой успешной временной, пространственной и культурной контекстуализации состоит самая большая заслуга автора. В неизбежной дилемме: строить ли научную биографию для филологов или жизнеописание для широкой публики, Фатеев выбирает компромисс. Однако это вполне допустимое решение имеет свои минусы: к сожалению, отсутствуют ссылки у множества очень удачно выбранных цитат. Из-за изобилия текстов Розанова даже специалисту практически невозможно проверить точность цитирования или/и представительность для (кон)текстов, из которых они взяты. Вследствие этого книга для собственно научного употребления, к сожалению, малопригодна. Подобно тому, как автор монографии сам доверяет большому писателю, так и читатель вынужден верить исследователю на слово. К сожалению — это достаточно широко распространенная практика в русской биографической литературе.

И все-таки эта красиво изданная книга замечательна: благодаря удачной культурной контекстуализации жизни и творчества Розанова она описывает ход развития русской культуры конца XIX — начала ХХ столетия и дает возможность познакомиться с переходом от раннего к «среднему» модернизму. В книге занимательно рассказано (в хронологическом порядке) не только о жизни Розанова, но и о его меняющемся месте в лагере поздних славянофилов, о его амбивалентной роли в движении символистов, о его колебаниях в поле фило- и антисемитизма (антисемитская фаза творчества Розанова реконструируется очень тщательно, хотя на мой вкус со слишком большой эмпатией по отношению к писателю, который в данном аспекте оказался завистливым, жаждущим мести и оппортунистичным человеком). Свыше 60 репродукций хорошего качества, сопровождаемые подходящими высказываниями Розанова об изображенных лицах, дополняют внятно написанную и с удовольствием читаемую книгу.

В чем, по Фатееву, заключаются типичность и особенность его героя? Розанов — один из многих разночинцев, которые должны были сами искать свое место в мире, нередко исполняя при этом совершенно разные функции (в случае Розанова: учителя, чиновника, журналиста и писателя), прежде чем найти или, точнее, создать собственную позицию в культуре (в случае Розанова: писателя бессюжетной прозы). Как основной замысел Розанова Фатеев выделяет идею «взаимосвязи религии и пола» (с. 514) (в своей содержательной статье о жизни и творчестве Василия Розанова «Как мучительно трудно быть русским» (Лепта. 1991. № 5) А. Гулыга объяснил розановскую связь пола с Богом жаждой бессмертия). Очень убедительно он показывает Розанова как автора, который совершенно по-новому заботится о деталях — как в жизни, так и в тексте. И его анализ приемов розановской прозы удался намного лучше, чем у других исследователей. Хотя, как и большинство «розановедов», Фатеев, пожалуй, слишком доверяет писателю, например, считая, что у того мысли и чувства (как бы) сами из головы или из сердца («с души», ср. начало «Уединенного») попали на бумагу — вернее, на «листья». Позднеромантический топос creatio ex nihilo соответствует секуляризированной «иконе» гения, которую сам же Розанов расшатал религиозным образом юродивого (и наоборот). И сам Розанов указал своему первому биографу на то обстоятельство, что каждое жизнеописание неизбежно является и автобиографией. Не исключено, что раздел «Новое поправление и возврат к христианству» (с. 421), определяющий в последней трети монографии, является таким автобиографическим моментом.

Название «С русской бездной в душе», содержащее «этнологический» эпитет «русский», создано в духе влиятельного, сотворенного в XIX в. иностранцами стереотипа «русской души», хотя у Фатеева между прилагательным и существительным помещен образ бездны, то есть одновременно вихревого движения и пустого места (впервые при характеристике Розанова к этой метафоре прибегнул его корреспондент М. Гершензон, употребляя формулу «бездна и беззаконность» при оценке «Уединенного», однако еврейский автор, критиковавший национализм Розанова, никогда не употребил бы слово «бездна» с эпитетом «русский»). Таким образом, вместо стереотипа возникает своего рода «имаготип». Однако выражение «бездна премудрости» дает и (едва ли в этом случае намеренную, но в связи с мыслителем-мудрецом вполне допустимую) возможность понимать романтическую метафору иронически.

К концу своей жизни Розанов констатировал, что на самом деле Гоголь был прав. Не исключено, что, как герой жизнеописания победил его автора, так — Страшная Месть! — и автор «Мертвых душ» обыграл «бездонным провалом» своего комментатора.

Райнер Грюбель

 

http://ps.1september.ru/2001/61/4-5.htm

Андрей МИРОШКИН

Каждая фирма гордится каким-то своим особым товаром – исключительным в своем роде. Для издательства «Молодая гвардия» уже многие десятилетия предмет главной гордости – серия «Жизнь замечательных людей», основанная (как сообщается на обороте титула каждой из книг) Максимом Горьким в 1933 году. Правда, недавно вспомнили, что одноименную серию, послужившую прообразом советской «ЖЗЛ», выпускал знаменитый русский издатель-просветитель Флорентий Павленков. Но это, разумеется, никого не смутило, даже наоборот – стало лишним доказательством издательской преемственности: такая вот суперсерия, протянувшаяся из ХIХ века в век ХХI. Не так давно в «ЖЗЛ» вышла тысячная книга (считая павленковские тома).

Новые времена несколько изменили политику старейшей книжной серии. Раньше в ней печатались исключительно положительные (и абсолютно достоверные) книги о хороших людях. И Павленков, и Горький, и редакторы последующих лет считали, что именно на таких примерах надо воспитывать юношество. Сейчас «ЖЗЛ» перестала быть монополистом в области биографий: подобную литературу (разного, конечно, качества) издает теперь всяк кому не лень. И жэзээловцы, дабы привлечь читателя рыночной эпохи, стали печатать не только «душеполезные», научно выверенные жизнеописания, но и «беллетризованные биографии» (есть в Европе такой особый жанр), не отличающиеся стопроцентной достоверностью. Зато легко, изящно и без лишнего морализма написанные. Это, похоже, вдохнуло новую жизнь в старинную серию, и томики с привычным логотипом «ЖЗЛ» снова замелькали на книжных прилавках.

Но выходят в знаменитой серии книги и в традиционном научном ключе. Их, надо полагать, с особой радостью открывают давние поклонники серии: все ж таки традиция – великая вещь! Вот недавно видный филолог-американист и знаток Серебряного века Александр Николюкин выпустил книгу о своем любимом русском литературном персонаже Василии Розанове. Это биография с выверенными до запятой цитатами, строгим слогом и безукоризненной исторической фактурой. Весь Розанов здесь как на ладони – и юношеская «писаревщина», и «мистическая трагедия» женитьбы на Сусловой, и «подпольный» характер, и литература «частных писем», и «сакральные бестактности», и «озноб души»… Отдельная глава посвящена наименее, пожалуй, известному периоду жизни мыслителя – времени преподавания в гимназиях Брянска и Ельца. А.Николюкин пишет в основном о литературной стороне розановского творчества, хотя о философских, мифологических, религиоведческих интересах писателя тоже рассказывает – коротко, но достаточно внятно. Про подробнейшие примечания, хронологию жизни Розанова и внушительный список литературы и говорить не приходится.

И все бы хорошо, кабы не одно «но»… Автор очень старался, по-видимому, написать нейтральную, исторически объективную биографию Василия Розанова, но он так любит своего героя, что все-таки получилась апология. Комментируя тексты своего героя, исследователь не забывает одобрительно отзываться о тех или иных чертах розановской философии. Сквозь ровный научный стиль здесь постоянно проступают прямо-таки черты агиографии. В какие бы крайности ни впадал этот феноменально противоречивый писатель-философ, все это, по мнению А.Николюкина, проявление цельности характера и диалектизма мысли. А хотелось бы более многостороннего анализа…

  |  факты, события, комментарии

Маргинал и консерватор

Конференция к 150-летию В.В. Розанова

«Промахи против истины и умышленные клеветы до такой степени иногда наглы и бесстыдны, что становятся даже забавны»

 “Таких книжек я видел много, некоторые из них читал.  Фабрикованы они или иностранцами или даже русскими, - во всяком случае людьми необходимо бывшими в России. В них называются известные имена, сообщается история известных лиц, описываются события, действительно бывшие, - но всё это описание неверно, с искажением для известной цели”.

 Ф. М. Достоевский

  Леонид Цыпкин. Лето в Бадене: Роман – М.: Новое литературное обозрение, 2003 – 220 с.

 Не так давно вышла “Осень в Петербурге” Джозефа М. Кутзее – тоже роман – будем ждать книжек про весну и зиму. И если про Кутзее, разлауреата букеровских премий, еще можно было сказать, что чего-то там переводчик не вытянул, то здесь как раз обратный случай – лучше бы издатели выпустили Цыпкина в переводе с английского – такая задумка, как пишет в послесловии Андрей Устинов, была – или переводчик бы постарался, и мы получили качественный продукт, или – при невозможности вытянуть – все недостатки текста списали на него.

 Сейчас модно помещать определенных исторических и мифологических персонажей в альтернативные варианты истории. При издании таких книг говорят, что это художественное произведение и не надо придираться к нестыковкам – нет “смысла искать неточности” – так, мол, было задумано автором, у него, дескать, “прозаическая лицензия”, но пусть он назовет своего персонажа, допустим Пупкиным, и посмотрим - обратит ли на его опус хоть кто-нибудь внимание.

 При создании подобных версий выбирают наиболее скандальные варианты – хотя они в большинстве своем давно опровергнуты серьезными исследователями – нужно же чем-нибудь привлечь публику. У Достоевского это – “кайма”, “Матреша” и “порка”. Все они, естественно, наличествуют в этом романе.

 Кстати, слухи о телесном наказании Достоевского впервые озвученные публично в книжонке Гримма – написанной еще при жизни писателя, в 1858 – муссируются, правда, уже под садомазохистским соусом, не только Цыпкиным, но и Тополем, и прочими подобными им: где только не секли Достоевского по желанию этих авторов – и в III Отделении, и на каторге, и в Семипалатинске. Нет, не зря Федор Михайлович говорил: “От всякой клеветы, как бы она ни была безобразна, все-таки что-нибудь останется”.

 Так же – явно для раскрутки – педалируется “еврейский вопрос”: а Достоевского в ряды антисемитов стараются запихать как его противники, так и его “защитники”. Я скажу только, что выпадов против полячишек и немцев у него не меньше – и никто из них не впадает в истерику.

  Еще можно добавить, что Достоевский был не столько против евреев, сколько против жидов и жидовствующих – эксплуататоров, ставивших во главу угла только выгоду, в число их часто были записаны и православные.

 Впрочем, наверное, лучше привести цитату из письма Ковнеру самого Достоевского, даже подглавку в главе “Дневника писателя”, посвященной еврейскому вопросу, назвавшему “Но да здравствует братство!”: “Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами, по разным предметам, а они читают “Дневник писателя”, и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят”.

 А прицепиться с национальным вопросом можно к любому: мне, допустим, не понравилось ёрничество Цыпкина в случае с простолюдином, ударившим писателя – автор объясняет прощение Федора Андреева Достоевским принадлежностью хулигана к русскому народу-богоносцу. Получается так, что Федор Михайлович не простил бы чухонца, или еще кого-нибудь. Ну, не слышал Леонид Цыпкин о простом христианском милосердии…

Кстати, о богоносце. Там же сказано, что особое богоносное предназначение русского национального ума и характера доказывалось Достоевским “употреблением нецензурных слов” простолюдинами – хотя это всего лишь обыкновенная зарисовка из быта летнего Петербурга, в конце которой, между прочим, Достоевский делает выговор матерившимся мужикам. Ну, чуток передернул – бывает…

 Да и самого Цыпкина – при желании – можно обвинить в антисемитизме: что это за каламбуры? – “Weisman’a, который … был из жидов, а Федя должен был его дожидаться”, “в ожидании денег от Краевского” (вроде бы, от последнего-то денег и не ждали).

 Но это – при желании… А лучше все-таки по Достоевскому: “Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей”.

Большинство рецензентов – в интернете – видимо, не удосужились  прочитать эту небольшую – по меркам русского романа – книжечку, хотя читается она – при минимальном знакомстве с биографией Достоевского – очень легко, и либо пересказали канву романа – обязательно разбавив рецензию жизнеописанием Цыпкина, либо просто повторили завышенные оценки из предыдущих рецензий.

 У тех же, кто прочел, возникал недоуменный вопрос – а где же “неизвестный гений”, где же “шедевр”, который прошляпили, и в чем новизна стилистики Леонида Цыпкина? Но все равно никто прямо не решился написать, что король-то голый.

 После обилия тире в “Тристраме Шенди” и у столь любимой Цыпкиным Цветаевой, обрывания предложений посредине в “Коте Мурре” – говорить, что “поразительные предложения, которыми написан роман – всецело его собственное изобретение”, можно только в рекламных целях.

 Я могу понять необходимость такого синтаксиса, когда предложение закручено так, что его не прервешь – или идет непрерывный поток сознания в духе Селина, с его многоточиями – но тут явно видны “швы”: при чтении некоторые предложения сами собой распадаются на более короткие – автору явно не хватает мастерства, чтобы выдерживать такой стиль.

 Кое-где тире совсем не обязательны – это сразу поняли переводчики на немецкий и английский языки – и их вполне можно заменить другими знаками препинания: вся конструкция изначально вымученная. (Одна рецензентка тоже заметила это, но все равно написала, что при этом нарушится текучесть, плавность и т.п. – вот что значит десять раз сказанное слово “шедевр”).

 У действительно “прозеванного” большого писателя Сигизмунда Кржижановского – тоже писавшего в основном в стол – были хотя бы внутренние рецензенты (и просто слушатели), у Цыпкина же – судя по предисловию культуртрегерши Сюзан Зонтаг – эту вещь при жизни автора мало кто читал, хотя ему явно не помешала бы встреча с непредвзятым оппонентом; впрочем, вряд ли ему это помогло – свою “тетку” из ИМЛИ Лидию Поляк, не воспринимавшую всерьез его прозу, он недолюбливал.

 Честно говоря, такое чувство, что эта книга не только не является каким-то оригинальным словом в прозе, но даже на прозу-то не всегда тянет – в конце романа автор иногда сбивается на простой пересказ воспоминаний и т.п., что сразу превращает роман в очерк (или что-то подобное).

 Если же говорить о психологизме и прочем, то тут достаточно привести только одну его “догадку” – о переломе, произошедшем с Достоевским на каторге: дело, оказывается, не в том, что он действительно осознал ошибочность своих предыдущих взглядов, а в том, что он представил их ошибочными – “не сообразуясь с доводами рассудка” – чтобы смириться с теми унижениями, которым подвергался на каторге.

Как был всю жизнь Леонид Цыпкин фотолюбителем, ценность снимков которого зависела от изображаемого предмета – у него это места Достоевского, так и в писательстве он остался всего лишь любителем, которого прочитают лишь потому, что написал он о Достоевском.

 Виктор Алёкин

 

http://www.partia-nv.ru/vremya/Numbers/2006/19/rm1.html

ФОРМУЛА РОЗАНОВА

2 мая 2006 года русскому философу исполнилось 150 лет

После многих лет забвения в СССР, русский философ и публицист Василий Васильевич Розанов вернулся к российскому читателю только в 1988 году. Его интересы, творчество многогранны. Но любому из нас этот, маленького роста, худощавый и рыжеволосый человек, с глубоко посаженными глазами, всю жизнь маявшийся щепетильным стыдом за свою неказистую внешность и приторную фамилию «булочника» (так он считал), должен быть интересен как один из первых философов России, кто поднял «семейный вопрос» на уровень отечественной философии. Можно сказать, что из понятия «семьи» Розанов сделал в глазах общественности нечто вроде культа для поклонения.

Когда он, провинциальный учитель, переезжал в Петербург, ему, остро эмоциональному человеку, мечталось и о том, как можно скоро завоевать и потрясти столицу. И он ничего другого не смог придумать, как тут же, на вокзале, взять на руки пятимесячную дочь и начать флонировать с нею перед носом у обедающей в ресторане богатой публики. Он гордился своим отцовством более чем литературными трудами. Можно сказать, Розанов был влюблен в само понятие семьи. «Дайте мне только любящую семью», — просил он, обещая перевернуть мир и поставить его с головы на ноги. Василий Васильевич считал, что прочным и целостным любое государство может сделать единственно чистые и нравственные семейства. Правда, его собственное детство особенно теплым не назовешь.

Родился он в Ветлуге, что под Костромой. Отец, лесник, рано умер. Заботливая матушка, дворянка, своей загруженностью хозяйственными делами напоминала сыну механического человека, робота. После смерти отца все дети вынуждены были до мозолей на руках трудиться на огороде! Иначе большой семье не прокормиться! Но как характерно для Розанова! Вопреки тому, что у него в детстве не было ни игр, ни друзей, он вспоминал о нем сладостно, с благодарностью, со слезами на глазах! Дело в том, что Розанов был соткан из противоречий. Именно поэтому близкие и называли его подчас двуликим Янусом. Но потому же интересно его читать. Он словно приглашает с собою спорить, сам спор этот и начиная. В одном лишь был он неизменен всю жизнь — твердил: «Я постоянно хотел видеть весь мир беременным». Русский мир — плодящимся и размножающимся! Хотя сам, к собственной счастливой семье шел долгим путем страданий.

Ещё студентом он влюбился в творения религиозного писателя Достоевского. Да так сильно, что юношей решился жениться на его бывшей любовнице Аполинарии Сусловой, которая была старше Василия Розанова на двадцать лет! Вскоре он поймет, что брак с этой нервной и взбалмошной женщиной — стриженой феминисткой из богатых купчих, был практически невозможен. Но Аполинария так и не даст ему развода. Меж тем Василий Васильевич потом станет искренно спорить с богословами, считавшими страсти проявлением бесовства в человечке: надо ли изымать их из семьи. «Я думаю, — напишите он, — что, если бы не страсти, семья скорее всего не началась бы». Он — за живые, несдержанные, искренние чувства, которые превращают человека не в робота, а в существо временами болеющее своей большой любовью, а потом обязательно выздоравливающее.

Вторая его жена, вдова священника, в силу обстоятельств, прожила с Василием Васильевичем гражданским браком до самой своей смерти. Все четверо детей Розанова от неё считались незаконнорожденными; и потому не могли взять фамилии отца. Возможно, ещё и поэтому Василий Васильевич и жарко спорил с церковниками о необходимости освящения брака венчанием. Он был, конечно же, христианином, но немного и язычником, эллинистом, поклонником древнегреческой культуры. Однако главным его богом стала всё-таки вторая семья.

В начале двадцатого столетия семья как социальный институт находилась, на его взгляд, и в Западной Европе, и в России в «полуразрушенном состоянии». И всё-таки на Западе она была под пристальным наблюдением общества: писателей, социологов и художников. Идеалом той поры считалась некая «немецкая» сценка: сидит бабушка и вяжет длинный чулок, возле её кресла играют многочисленные внуки. А в центре комнаты, за столом, молодые супруги, и перед ними раскрытая Библия. Этот идеал, по мнению Розанова, никогда не казался русским мыслителям интересным. Писатели скорее спешили изобразить исключения из правил, нежели подтвердить само правило. И выходили из-под их перьев то Татьяна Ларина — «бесплодная жена, без надежды на материнство, страстотерпица», по словам Розанова. То будущая монахиня, «фарфоровая», Лиза Калитина Тургенева. То Анна Каренина — дважды мать, но которой не хватило силы пережить состояние раздвоенности между мужем и любовником. Толстой сам бросил её под поезд, считал Розанов, вместо того, чтобы примирить с обеими сторонами: из Вронского сделать праведного семьянина, а из Каренина отца-благодетеля этих двоих, молодых и годных на продолжение рода! Да ещё какого рода, красивых и здоровых детей! Иначе говоря: русские писатели, как правило, обращали внимание только на «несчастье семей», но никак не делали из них пример для подражания.

Всегда деятельный, переехав в Петербург, вечно кипящий то иронией, то восхищением и восторгами, Розанов решил предложить обществу свои идеалы. Он любил рассказывать одну историю. В его доме была в прислугах простая женщина, незамужняя и некрасивая, мать двоих детей. Когда однажды ей сообщили, что её ребенок, оставшийся в деревне, заболел, то она нашла в себе силы всю ночь пешком добираться до младенца. Сколько километров она отмахала! Упав в грязную яму, вымокла, но, даже не обсушив одежды у костра, полетела в холодное пространство осенней ночи дальше. Вот, по мнению Розанова, был пример истинного материнства, преданности матери своему ненаглядному чаду.

Любил поминать Розанов на людях и другую историю, казавшуюся ему по своей высоте и справедливости почти библейской. В романе Достоевского «Бесы» рассказывается о нигилисте Шатове, замыслившем самоубийство. Но вот прибыла к нему беременная от другого человека жена (!) и разродилась в его доме. И вчерашний нигилист, человек, потерявший вкус к жизни, потерявший самую энергию продолжать своё существование, в одночасье, переродился, стал как бы верующим. «Мари, — вскричал он, держа на руках ребенка, — кончено со старым бредом, с позором и мертвечиной!» Ему захотелось жить.

Глядя на современную нам Россию, невольно вспомнишь заповедь Розанова потомкам: «… Если семья загнила или, точнее… поставлена в нездоровое положение, — государство всегда будет лихорадить тысячею неопределенных заболеваний». Заболеваний социальных, конечно. Например, пьянством, наркоманией, самоубийствами. Хочешь лечить всё общество — лечи сначала семью! Так Розанов оказался первым человеком в России, который заговорил о государственной заботе о семьях. Он доказывал, что так называемая «частная жизнь» может иметь весьма далеко идущие общественные последствия. Оттого, кажется она ярмом на шее или же чем-то страстно желаемым, величайшим благом для человека, зависит будущее государства, выродиться ли она или продолжит существование в веках.

Но семья, считал Розанова, даже стоять не на фундаменте долга даже. Не на принципах «долготерпения», как завещала Церковь, а единственно на любви. И тогда возникает вопрос: возможна ли долгая любовь и что она такое есть. Возможна, всегда спорил Василий Розанов, это когда «она пошла в Сибирь, — пишет он о романе Льва Толстого „Воскресение“, — и я за ней…» И не потому пошел на каторгу, что «протухло» желается спасти от греха хотя бы одну проститутку, а потому что «она мне родная». Розанов видел неразрывную, религиозно-мистическую связь между двумя, сотворившими жизнь третьего. И рассуждал: если «для детского возраста» лучшее — «резвость, игры», то же тогда для юности? «Мы сумели ответить только: «Книги! Учение!» Но ведь очевидно, что именно в отрочестве, с тринадцати до пятнадцати, закладывается в человеке понятие «дома», будущего, семьи, писал Василий Васильевич. И если взрослые эти ценности в душу ребенка не заложить, «история блудного сына» обернется более страшной «трагедией разбитой жизни».

В книге «Религия и культура» Розанов говорит: «Культура наша, цивилизация, подчиняясь мужским инстинктам, пошла по уклону специфически мужских путей — высокого развития „гражданства“, воспитания „ума“, с забвением и пренебрежением, как незначащего или низкого „удовольствия“, всего полового, т. е. самых родников, источников, семьи, нового и нового рождения… Мы культивируем ум…»

Это замечание значительно и для нашего времени. Школа и вузы. Как правило, только ум и культивируют. Телевидение, в лучшем случае, красоту и соблазн молодого человеческого тела. В худшем — растление. Подростковые журналы уже — технику секса. В то время как для Розанова: «пол» — это «весь человек во всей его духовной и физической сущности». Но надо поэтизировать отношения между полами! «Засевайте поля. Засевайте поля… Юноши: чего вы смотрите: засевайте поля. Бог вас накажет, если 4 вершка земли останется без семени». «Девушка без детей — грешница». А за то, что молодые монахи сознательно отказывались от деторождения, уходя от мира, дыбы за него молиться, полу язычник Розанов, грешным делом, порицал и монашество.

Он знал то, о чем писал и к чему призывал других. Именно во второй своей, полноценной семье, среди четверых собственных детей, пусть и «незаконнорожденных», он почувствовал себя настолько уверенно, как не чувствовал никогда прежде. Маленький, худенький, рыжеволосый, «с комплексами» и нервными болезнями, он теперь торжествовал и не стеснялся рассказывать о своей личной, семейной жизни всей России. Спорил с Владимиром Соловьевым, видевшим в половом чувстве только «низменный инстинкт». С Михаилом Меньшиковым, утверждавшим, что любовь — «животное и грязное чувство, лживо изукрашенное поэтами». С Толстым, который к старости всё чаще ополчался на чувственность, как на отвратительное «беспутство».

Кроме того, Розанов исследовал происхождение холостячества на Руси. До Петра Великого холостяков в России почти не было, писал он. Потому что в браках крепостных были заинтересованы помещики. В браках элиты — родоначальники. Но при Петре Первом было запрещено жениться детям дворян и священников, не поступившим в школы и на службу государству. Состоявшим же на военной службе для вступления в брак требовалось дозволение начальства. В 1870-ые годы был даже узаконен брачный возраст для офицеров: до 23 жениться им не полагалось вовсе, а после 23 — с разрешения командиров и при обеспечении семьи 5-ю тысячами рублей в год. После отмены крепостного права, когда в города хлынуло множество крестьян, были приняты такие законы, по которым вступить в законный брак выходцам из деревни было весьма и весьма трудно. Сразу резко возросла численность проституток, брошенных и убитых младенцев. Так государство, ненароком или нет, «боролось» со своим населением. И всё же Россия тогда людьми богатела, не то, что сейчас.

Первая Мировая, потом Октябрьская революция и развязанная после неё гражданская война, конечно, не посодействовали увеличению численности россиян. А с семьей Розановых, словно в отместку, эти страшные события расправились даже изощренно беспощадно.

В голодном октябре 1918 года, во время поездки на Украину за продуктами, умирает сын Вася. В начале 1919 года от голода, истощения, инсульта — сам Василий Васильевич. В 1920 году, не выдержав испытаний страшного времени, повесилась дочь Вера. А в 1923 году умерла супруга Розанова, Варвара Дмитриевна. В 1942 году была арестована дочь Варя, которая скончалась летом 1943 года от дистрофии. Дочь Таня пробыла в заключении с осени 1944 по сентябрь 1945 года. Она прожила дольше всех из «счастливых домашних» Розанова, сохранив весь архив отца.

Прочтите произведения Розанова! Его называют «интимнейшим» прозаиком. Другого такого не было. Говорят, что он не писал, а шептал вам на ухо. Доверительно и неизменно с доброжелательной улыбкой.

И как необычно звучит его признание: «Мне хотелось бы, чтобы меня некоторые помнили,… только при условии, чтобы помнили вместе с моими близкими. Без памяти о них, об их доброте, о чести — я не хочу, чтобы и меня помнили». Вот она, формула «семейного счастья» Василия Розанова.

Ирина ЛАНГУЕВА

http://www.rusk.ru/st.php?idar=110180

Игумен Кирилл (Семенов)

В ПРИТЯЖЕНИИ РОЗАНОВА

К 150-летию со дня рождения

Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти.
Василий Розанов. Уединенное.

Россия только-только выходила из неудачной для неё Крымской войны, когда в далёкой русской глубинке - в окружённой дремучими костромскими лесами и равноудалённой от обеих столиц Ветлуге - появился на свет Василий Розанов. Но и умереть Розанову довелось в провинциальном и тихом Сергиевом Посаде в самые чёрные дни русской истории, когда, как ему виделось, и сама Россия умирала вместе с ним. Между этими двумя событиями, до которых России, судя по всему, не было никакого дела, поместилась жизнь одного из самых незаурядных русских людей, оставившего России свои книги, свои мысли и непрекращающиеся уже больше целого века споры о себе самом.

Василий Васильевич Розанов ворвался на небосвод русской мысли и русской словесности "Легендой о Великом Инквизиторе" подобно яркому и стремительному метеору, оставляющему на тверди небесной след огненный и тревожный. Полёт этот был достаточно продолжительным и настолько порой причудливым, что не заметить его было невозможно, но те, кто наблюдал сие дерзкое светило - либо восторгались и восхищались его головокружительной смелостью и самобытностью, либо в раздражении спешили отвести взгляд, уязвлённый слишком обжигающими и жёсткими его лучами. Уже на исходе 20-го столетия Андрей Синявский, размышляя о феномене Розанова, писал о том, какую оценку успел стяжать себе Василий Васильевич от современников: "Розанов и строгий богослов, и опасный еретик, бунтовщик, разрушитель религии. Розанов и крайний революционер, консерватор, и крайний радикал. Розанов и антисемит, и филосемит. Розанов и благочестивый христианин, церковник, и в то же время богоборец, осмелившийся поднять голос против Самого Христа. Розанов и высоконравственный семьянин, и развратитель, циник, имморалист. В Розанове находили даже что-то извращённое, патологическое, демоническое, мефистофельское, тёмное... Называли его "мелким бесом" русской земли и русской словесности" [1]. За сорок без малого лет своей литературной страды Василий Розанов написал так много и столько всего разнообразного, что и теперь, когда продолжается выход в свет его первого собрания сочинений, читатель знать не знает - на каком очередном томе добросовестный издатель поставит, наконец, точку. (Между прочим, при жизни Василий Васильевич предпочитал издаваться отдельными книгами, а к идее полного собрания своих сочинений относился отрицательно). Да и о самом Розанове написано как ещё при его жизни, так и по сию пору столько всего самого разного, что все pro et contra едва ли надолго ограничатся уже более десяти лет назад опубликованным двухтомником в тысячу страниц.

Рассказывая о своём детстве, Василий Васильевич, рано оставшийся круглым сиротой и "подобранный", по его словам, старшим братом, писал, что "учился всё время плоховато, запоем читая и скучая гимназией, каковую кончил "едва-едва," - атеистом (в душе), социалистом, и со страшным отвращением, кажется, ко всей действительности, из которой любил только книги" [2]. Скучать юноша Розанов продолжал и в Московском университете, однако здесь, по его признанию, "скука родила во мне мудрость... и уже с I-го курса университета я перестал быть безбожником. И не преувеличивая скажу: Бог поселился во мне. С того времени..., каковы бы ни были мои отношения к церкви..., что бы я ни делал, что бы ни говорил и ни писал, прямо или в особенности косвенно, я говорил и думал, собственно, только о Боге: так что Он занял всего меня, без какого-либо остатка..." [3].

Мы привели эту пространную цитату из автобиографии Розанова, написанной им за десять лет до смерти, для того, чтобы запечатлеть это в памяти и попытаться объективнее взглянуть на все последующие метаморфозы неукротимой розановской мысли в её отношении к религии как таковой и к христианству в особенности. Небольшая статья не может претендовать на пространную речь обо всём творчестве Василия Розанова, и потому нам хотелось бы сказать только самое главное о том, чем более всего взволновал читающую Россию этот ни на кого не похожий мыслитель. Розанов умер почти девяносто лет назад, и, возвращаясь теперь к русскому читателю всей полнотой своего литературно-философского наследия, он вновь и вновь возвращает и нас к самому коренному вопросу нашей жизни, вопросу, которым сам Розанов мучался до последнего своего вздоха, - что есть для нас Христос и Его Церковь?

Основные книги В.В.Розанова, в которых вопрос этот постоянно поднимался, и которые во многом снискали их автору весьма скандальную славу, это сборник статей "Религия и культура" (СПб, 1899), "Около церковных стен" (СПб, 1906), "Русская Церковь" (СПб, 1909), "Тёмный лик. Метафизика христианства" (СПб, 1911), "Люди лунного света" (СПб, 1911), "Л.Н.Толстой и Русская Церковь" (СПб, 1912) и, наконец, прерванный смертью Розанова "Апокалипсис нашего времени" (Сергиев Посад, 1917-1918). Но и во множестве других его книг и статей тема христианства и Церкви, так или иначе, находила своё место и отражение. Ни до Розанова, ни после - никто в России не говорил печатным словом так пронзительно, последовательно и предельно жёстко не только об "исторической" Церкви, но и о Самом Христе.

Следует пояснить, однако, что исходным пунктом обострённой и многолетней полемики Розанова с церковным обществом, его крайних воззрений, в частности, на монашество, явилась основная для мыслителя, "выношенная" им самим тема семьи и пола как важнейшей области человеческого бытия. Известно, что в большой степени пристальный интерес Розанова к этой стержневой для него теме был обусловлен личной драмой писателя, которая была поистине тяжким крестом всей его жизни. Ещё в юности Василий Васильевич женился на Аполлинарии Сусловой, бывшей некогда в ближайших отношениях с Ф.М.Достоевским. Женщина невероятно жёсткого и властного характера, Суслова была, к тому же, на много лет старше Розанова. Брак с нею сделался для Василия Васильевича долголетней душевной пыткой, от которой, по тогдашним российским законам, было одно лишь избавление - согласие Сусловой на развод, но согласия этого Розанов тщетно ожидал в течение многих лет. Сам он впоследствии нередко говорил об "инфернальной" роли этой женщины как в его человеческой судьбе, так и в его творчестве. Подлинным же душевным воскрешением для Розанова явилась встреча в Ельце с Варварой Дмитриевной Бутягиной, ставшей для него на всю оставшуюся жизнь Другом, как он любил называть её. Они не могли составить законную семью по указанной выше причине, хотя и были тайно обвенчаны знакомым священником. Шестеро детей, которые родились от этого союза, официально признавались незаконнорожденными, и это обстоятельство многие годы чудовищно угнетало Василия Васильевича. Розанов относился к другу-жене с редким обожанием, и когда Варвара Дмитриевна неизлечимо заболела в 1911 г. и затем долгие годы много страдала, он ужасался от одной только мысли о её возможной смерти, и этот непрестанный страх за жизнь любимого человека в огромной степени способствовал развитию его столь самобытного взгляда на семью и брак.

Тема Бога, пола и семьи постепенно стала лейтмотивом всей розановской философии, и выражалась её глашатаем подчас в высшей степени оригинально и на границе скандала, что вообще характерно для стиля мышления Василия Васильевича Розанова. Не только брак и чадородие - эти главные, по Розанову, смыслы и оправдания жизни человека, но и сама сфера плотских, половых взаимоотношений - вот что было исключительно важно для этого писателя, и что избрал он оружием против отрицания мiра со всеми его земными радостями, полагая в этом отрицании сущность христианства. Но если иные современники его из числа литераторов-декадентов использовали тему пола для иллюстрации своих, как они утверждали, "передовых" взглядов на область интимного, что зачастую оборачивалось в их творчестве откровенной порнографией, то у Розанова отношение к проблеме пола имело одному ему только присущий религиозный характер. Уже упомянутый нами А.Синявский в своей книге о Розанове помещает любопытный анализ его, если так можно выразиться, "полового" богословствования: "Что же на этом сексуально-эротическом фоне нашего столетия представлял собою Василий Васильевич Розанов со своим специфическим интересом к вопросам пола? Разумеется, он чем-то соответствовал этому духу или, лучше сказать, вкусу времени. Но, одновременно, он разительно от этого фона отличался. Розанов хотел оцеломудрить пол. Он придавал полу значение нашего высшего, нашего тайного руководителя. И в то же время стремился поставить над полом - Бога, придать полу религиозное обоснование. В этом отношении Розанов - противоположность Фрейду, его антипод. Как известно, Фрейд всю низшую и высшую психику человека свёл к половым органам...По Фрейду - наш интеллект, культура, религия и самый Бог - это проекция пола, порождение пола. Фрейд (как, впрочем, и Маркс) "верх" объяснял "низом". А для Розанова - Бог придумал пол. Бог - высшая точка пола. И в то же время пол - нечто почти тождественное Богу. Божественное место в человеке - пол. Святая святых - пол. Пол - проекция Бога. Для Розанова всё начинается Богом, а всё кончается полом. И без Бога нет пола" [4].

Но послушаем самого Василия Розанова: "Связь пола с Богом - большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, - выступает из того, что все а-сексуалисты обнаруживают себя и а-теистами. Те самые господа, как Бокль и Спенсер, как Писарев или Белинский, о "поле" сказавшие не больше слов, чем об Аргентинской республике, и очевидно не более о нем и думавшие, в то же время до того изумительно атеистичны, как бы никогда до них и вокруг них и не было никакой религии. Это буквально "некрещеные" в каком-то странном, особенном смысле" [5]. Вот рассуждает он о сути детства, младенчества - о целомудрии и невинности (но под каким исключительно "розановским" углом зрения!): "...Младенец, плод полового акта, есть отелесненное целомудрие... Истина пола и души полового притяжения не разврат, но чистота, целомудрие, наконец, высший его луч, нечто религиозное. На этом порыве - религиозном и к религиозному - и завязывается брак; и он не только не разрушает целомудрия, но ещё удлиняет его таинственные и влекущие ресницы, уплотняет фату девства. Половой акт, в душе и правде своей, для нас совсем теперь утерянной, есть именно акт не разрушения, а приобретения целомудрия..." [6]. Не только земную, но и загробную жизнь Розанов не мог мыслить вне связи с полом; для него совокупление есть никак не меньше, нежели прообраз Рая, Небесного Царствия. Пол не исчезает вместе со смертью человека, а только, напротив, приобретает высочайшую степень своего предназначения (ср. с евангельским "...в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах" (Мф.: 22;30) или словами Ап.Павла: "...нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе" (Гал.: 3;28).

Может быть, никто так не говорил до и кроме Розанова о семье как о наивысшей форме общества, ибо он именует семью "самой аристократической формой жизни", поскольку семья пронизана и связана самым высоким, что есть в человеке - любовью и взаимопомощью. "Семья - это "Аз есмь" каждого из нас; "святая земля", на которой издревле стоят человеческие ноги. Это есть целый клубок таинственностей... т.е. начало религии, религиозных сцеплений человека с миром... Семью нужно понимать как... способ такой связанности людей, где они уже без "Нравственного богословия" любят друг друга, проливают друг за друга пот и готовы пролить, да и проливают иногда, кровь. Конечно, это религия!" [7].

Розанов шёл в своих размышлениях о семье и браке дальше, - так далеко, как никто иной едва ли бы дерзнул пойти. Он предлагал - ни много, ни мало - поселять новобрачных внутри храма, чтобы весь период их "медового месяца" освящался непрестанным пребыванием в непосредственной близости от "святая святых"... Надо ли говорить, какую бурю негодования вызвало в обществе такое розановское "богословие брака"?!

Рассуждая о вопросах пола, Василий Розанов находил идеальное отношение к этой проблеме и её предельное раскрытие в языческих традициях древности, а также в религии Ветхого Завета. Постепенно его восторг перед языческим мiросозерцанием в отношении пола и всего, с этим связанного, входил - и не мог не войти - в конфликт с христианством, которому Розанов делал всё более и более горькие упрёки. Обличал он христианство прежде всего в том, что оно не только само по себе безрадостно, как настаивал Розанов, и ориентировано, в отличие от язычества или ветхозаветной религии, не на жизнь, а на умирание, но и лишает человечество той истинной радости жизни, которой пронизано всё язычество. "Кто не любит человека в радости его - не любит и ни в чем. Вот с этой мыслью как справится аскетизм? Кто не любит радости человека - не любит и самого человека" [8]. Для Розанова тема семьи и пола сделалась точкой схождения двух, казалось бы, взаимоисключающих мiров - богооткровенной религии Древнего Израиля и веками враждовавших с ней традиций языческого Востока - Египта, Ассирии, Вавилона. "Язычество, по Розанову, - это религия отцовства и материнства. И Ветхий Завет евреев - это религия Бога-Отца, который заключил союз с людьми - со своими детьми, Отца, который опекает своих детей, заботится о них, наказывает и награждает. В Ветхом Завете, как и во всем Древнем Мире, существовали семейные, патриархальные отношения между человеком и Богом. И Розанов хотел бы вернуть эти отношения. Но в своих мечтах о возвращённом рае, о возвращённом детстве человечества ему пришлось столкнуться не только с проблемами современности, которая далеко уже ушла от детства, но и с величайшей религией мира - с христианством. В лице Розанова религия Бога-Отца восстала на религию Бога-Сына" [9].

Драматизм положения, в котором постепенно оказывался Розанов, поднявший, по всеобщему приговору, бунт против Христа, обусловлен был тем, что как человек и мыслитель он вырос и сложился в недрах христианской традиции и православной Церкви. Для него, в отличие от многих современных ему "коллег по ремеслу", Христос никогда не был "идеей", отвлечённым понятием или вовсе даже мифом. Что бы иной раз в запальчивости или по свойственной ему "безудержности" языка Розанов ни говорил о своих отношениях с Христом, о своём даже неверии в Него (А.Ф.Лосев передаёт свидетельство одного своего знакомого о том, как Розанов совершенно, разумеется, добровольно участвовал однажды в крестном ходе вокруг Сергиевой Лавры и тут же говорил этому человеку: "А я ведь во Христа не верю! Я-то в Христа не верю!" [10]) - за всем этим стояла и вера во Христа, вера, подчас, мучимая сомнениями, и верность Христовой Церкви, чадом которой, не всегда послушным и благоразумным, не переставал он быть до самого смертного часа, о чём ещё будет нами сказано.

Все первоначальные попытки Розанова примирить христианский аскетизм со своим пониманием пола или даже "реформировать" Православие, освободив его от чрезмерной, как он считал, подчинённости догматическому богословию, желаемого результата не приносили. А желал Василий Розанов, чтобы церковная жизнь, столь ему дорогая и для него неотменимая, строилась не на догматах и правилах, а на самом непосредственном религиозном чувстве, более и ярче всего выраженном в евангельских словах Христа о птицах небесных, полевых лилиях и малых детях, каковых ставил Христос в пример для мудрецов "века сего". Главным же для Розанова стержнем церковной жизни представлялось подлинное воцерковление пола и брака, ибо в этом вопросе Церковь, по его утверждению, явно "ущемляет" пол и безусловное предпочтение отдаёт безбрачию, монашеству. "С п е ц и а л ь н о е Церкви начинается с м о н а х а... Он несет в себе м е т а ф и з и ч е с к о е з е р н о, которое ошеломляет нас новизной и странностью, которому мы удивимся и перед которым, как перед всяким дивом, можем преклониться. Эта "дивность" его заключается в глубочайшем, трансцендентном разобщении со всеми нами, в совершенной непохожести на нас... Разобщённость и дивность эта заключается в оригинальной или подражательной, правдивой или притворной, потере в к у с а к женщине, потере и н т е р е с а к женщине... Нет супружества, семьи! И не надо! В этом состоит не "что-нибудь" в христианстве, а все оно. Подобно тому, как сотни предписаний Ветхого Завета можно же было свести к двум: "люби Бога и ближнего, ибо в этом весь закон и пророки", - так точно все поучения, притчи, образы, сравнения, обещания и правила Нового Завета можно свести к одной: "не тяготей к женщине!" [11]. Исходя из такого крайнего и, бесспорно, весьма субъективного понимания христианства, Розанов начинает критиковать не только монашество; он пытается вменить в вину христианству и все, сколько их ни есть, сектантские и раскольничьи извращения идеи брачной жизни и практического отношения к браку. И в "бунтарских" статьях и книгах его всё отчётливее начинает звучать главный розановский "пункт" обвинения: виною всему - Христос, Который, как на грани кощунства уже проговаривается Розанов в "Тёмном Лике", - есть тьма, брошенная на землю, есть - религия самой смерти. "Умереть - и значит достигнуть святости... Христианство есть мистическая песнь переходу из земного жития, всегда и непременно грешного, в "вечную жизнь" - там. Хорошая религия? Конечно, - но не отрицайте же, что это есть величайший пессимизм и глубочайшее отрицание земли и земного..." [12]. И далее: "С рождением Христа, с воссиянием Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. В о Х р и с т е п р о г о р к м i р (разрядка наша. - И.К.), и именно от Его сладости... Мiр стал тонуть около Иисуса. Наступил всеобщий потоп прежних идеальных вещей. Этот потоп и называется христианством... И ведь невозможно не заметить, что лишь не глядя на Иисуса внимательно - можно предаться искусствам, семье, политике, науке. Гоголь взглянул внимательно на Иисуса - и бросил перо, умер. Да и весь мiр, по мере того как он внимательно глядит на Иисуса, бросает все и всякие дела свои - и умирает" [13].

"Апокалипсис нашего времени" - последняя и неоконченная книга Розанова, она же и самая, по всеобщему признанию, антихристианская. Писалась она с конца 1917 года, когда Василий Васильевич с семьёй перебрался из Петрограда в Сергиев Посад. Ему оставалось ещё полтора года жизни, которые прошли в непрестанной борьбе за буквальное, физическое выживание; голод, холод, унижение и одиночество - и это необходимо иметь в виду, читая последние розановские страницы - в немалой степени "надиктовали" эту злую, но такую пронзительную по искренности и безысходности книгу. Так говорил о ней Эрих Голлербах - один из немногих, кто в эти страшные для Розанова дни был в числе близких к нему людей: "Розанову Апокалипсис был всегда ближе других книг Евангелия, - синоптиков он прямо не любил. Особенно порицает Розанов христианство за его бессилие помочь человечеству, за его абстракции, за его некосмичность. Солнце загорелось раньше христианства и не потухнет, если даже христианство кончится. "Попробуйте распять солнце, - говорит он в заметке под названием "Cолнце" - и Вы увидите - который Бог". В этом для него ограничение христианства, против которого не помогут ни обедни, ни панихиды. С одним христианством человеку не прожить: хорош монастырек, в нем полное христианство, а все-таки питается он около соседней деревеньки, без которой все монахи перемерли бы с голоду. Солнце больше может, чем Христос, и больше Христа желает счастья человечеству. Христос в глазах Розанова вовсе не единосущен Богу. Говоря о делах духа в противоположность делам плоти, Христос через это именно показал, что Он и Отец н е о д н о " [14]. К этим беспощадным розановским инвективам оставил свой зоркий комментарий о.Павел Флоренский, непосредственный очевидец последних дней и часов медленно и мучительно умиравшего автора "Апокалипсиса": "...Если бы его приютил какой-либо монастырь, давал бы ему вволю махорки, сливок, сахару и пр., и пр., и, главное, щедро топил бы печи, то, я уверяю, Василий Васильевич с детской наивностью стал бы восхвалять не этот монастырь, а... все монастыри вообще, их доброту, их человечность, христианский аскетизм и т.д. И воистину, он воспел бы христианству гимн, какого не слыхивали по проникновенности лирики... Но вот, приехал В.В. в Посад. Его монастырь даже не заметил... Нахолодавшись и наголодавшись, не умея распорядиться ни деньгами, ни провизией, ни временем, этот зверек-хорек, что ли, или куничка, или ласка, душащая кур, но мнящая себя львом или тигром, все свои бедствия отнес к вине Лавры, Церкви, христианства и т.д., включительно до Иисуса Христа" [15].

Свою "лебединую песнь", и без того звучавшую для большинства русской читающей публики на стыке XIX и XX столетий весьма раздражающе, Розанов, как и всё, выходившее из-под его пера, умел облечь в такие оригинальные формы, что печатное противление "розановщине" не прекращалось в течение всей жизни её виновника и даже после его смерти в 1919 году. Один из самых беспощадных ответов получил Розанов ещё в 1907 г. от Н.Бердяева, который писал в статье "Христос и мiр": "Пол, кричит Розанов, - вот спасение, вот божественное, вот преодоление смерти. Пол хочет Розанов противопоставить Слову. Но пол отравлен в своей первооснове, пол тлеет и поддерживает тление, пол темен, и лишь Слово может спасти его... Я задам Розанову один вопрос, от которого все зависит. Воскрес ли Христос, и что станется с его дилеммой, - мiр или Христос, - если Христос воскрес? Поверив в реальность воскресения, будет ли он настаивать на том, что религия Христа есть религия смерти?.. Борьба Розанова с Христом перестает быть мистически страшной. Страшно было бы, если бы, поверив в реальность воскресения, он все-таки имел бы силу показать, что религия Христа есть религия смерти... Розанов всех загипнотизировал своей дилеммой "Христос или мiр", в то время как такой дилеммы не существует. Она порождена смешением и темнотой сознания. Тема Розанова очень жизненна, очень разрушительна... для церковной казенщины, но Христа не касается, к Христу может быть отнесена лишь по слабости сознания, лишь в затмении" [16].

Немногие современники Василия Васильевича, подобно о.Павлу Флоренскому, находили в себе мудрую способность не разругаться с ним, а сделать попытку понять и объяснить Розанова, исходя именно из евангельского, "милующего" отношения к этому страстному, а оттого подчас и несправедливо пристрастному, но всегда такому искреннему человеку. Русское православное духовенство, которое Розанов, кстати, весьма ценил и уважал, называя "самым здоровым нашим сословием", в лице не малого числа своих наиболее духовно чутких и по-настоящему мудрых представителей, относилось к Розанову терпимо и снисходительно; среди тех, с кем Василий Васильевич многие годы вёл оживлённую переписку, были и священники. Впрочем, отношения и тут не всегда были ровными: высокие церковные власти не оставляли розановское творчество без своего сугубого внимания: в 1911 г. преосвященный Гермоген, епископ Саратовский даже обращался в Синод с ходатайством о предании "явного еретика" Розанова анафеме. В своём докладе Синоду владыка, ссылаясь на книгу "Люди лунного света", ставил в вину автору, что тот, "воспевая гимны "священным блудницам", проповедует разврат, превозносит культ Молоха и Астарты, осмеивает евангельское учение о высоте девства, восхваляет язычество с его культом фаллоса... извращает смысл монашества и клевещет на него и издевается над духовенством" [17]. "Дело Розанова" разбиралось в Синоде долго, вплоть до середины 1917 года, когда, наконец, было закрыто ввиду нового отношения Временного правительства к свободе слова и печати в России.

Умирал Василий Васильевич зимой 1919 года в Сергиевом Посаде. Умирал долго, мучительно. Телесные муки эти, должно быть, могли бы показаться многим современникам Розанова вполне заслуженным наказанием за все неприятности, которые "доставил" он Богу, - суд человеческий, как известно, всегда идёт впереди Суда Божия и редко удивляет глубокомыслием и сочувствием подсудимому. Но вот потрясающее по важности свидетельство всё того же Э.Голлербаха, последнего, быть может, из всех, кому ещё писал угасающий Розанов: "Предсмертные дни Василия Васильевича были сплошной осанной Христу. Телесные муки не могли в нем заглушить радости духовной, светлого преображения.

- Обнимитесь все, все, - говорил он, - поцелуемся во имя Воскресшего Христа. Христос воскресе! Как радостно, как хорошо... Со мной происходят, действительно, чудеса, а что за чудеса, расскажу потом, когда-нибудь...

Перед самой смертью страдания утихли. Он четыре раза причащался, по собственному желанию, один раз соборовался, три раза над ним читали отходную, во время которой он скончался, без мучений, спокойно и благостно (23 января ст. стиля, в среду, в 1 час дня)" [18].

Отпевали покойного, как вспоминала впоследствии дочь Розанова - Татьяна Васильевна, в Михайло-Архангельской церкви Сергиева Посада "трое иереев: священник Соловьев, - очень добрый, простой, сердечный батюшка, Павел Александрович Флоренский и инспектор Духовной Академии, архимандрит Иларион, будущий епископ (священномученик архиепископ Иларион (Троицкий). -И.К.)... Отец при жизни часто бывал у него, они дружили" [19]. А погребён был Розанов, как известно, в Гефсиманском скиту, где с ним по удивительному стечению обстоятельств разделил одну могилу великий Константин Леонтьев, с которым Розанов ни разу не виделся при жизни, но чьими письмами так всю жизнь дорожил...


+ + +



Василий Розанов, безусловно, не на пустом месте и не по недоразумению стяжал себе горькую славу "бунтовщика" и "богоборца"; до сих пор он всё ещё способен накрепко пугать благочестивого и богобоязненного читателя своими "непричёсанными мыслями". Но верующему православному христианину пугаться его не стоит, как и не стоит за счёт Розанова надмеваться высотой своей веры или ясностью религиозного сознания. Впрочем, ничего не пугаться - это удел святых, а не иметь ни в чём и никогда никаких сомнений - свойство безупречных неофитов. Розанов навсегда останется сложным и хитросплетённым лабиринтом, преодолеть который надлежит каждому, кто идёт ко Христу путём веры и мысли. В книгах его много разного - густо-тёмного и злого, но и необыкновенно жизнерадостного и светлого. Его слабости нужно преодолевать и великодушно прощать ему. А за его искренний зов к Богу и редкостное сострадание человеку - его, Василия Розанова, можно только любить. Нельзя не любить.


--------------------------------------------------------------------------------


СНОСКИ

1 - Андрей Синявский. "Опавшие Листья" Василия Васильевича Розанова. М., 1999, с. 4.

2 - В.В.Розанов: pro et contra. Личность и творчество Василия Розанова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. Книга I. Изд-во Русского Христианского гуманитарного института. СПб., 1995, с. 38.

3 - Там же; с. 38-39.

4 - Андрей Синявский. Указ. соч., с. 30-31.

5 - В.Розанов. Уединенное. Изд. 2-е, Петроград, 1916, с. 94.

6 - В.В.Розанов. В мире неясного и нерешенного. М., 1995, с. 77-78.

7 - Там же; с. 65.

8 - В.Розанов. Опавшие Листья. Короб 2-й. Петроград, 1915, с. 66.

9 - Андрей Синявский. Указ. соч., с. 43.

10 - А.Ф.Лосев. Из бесед и воспоминаний. "Студенческий меридиан", NN 8-12, 1988.

11 - В.В.Розанов. Люди лунного света. Метафизика христианства. Второе издание. СПб., 1913, с. 201-202.

12 - В.В.Розанов. Темный Лик. Метафизика христианства. СПб., 1911, с. 87.

13 - В.В.Розанов. В темных религиозных лучах. М., 1994, с. 425.

14 - Э.Голлербах. В.В.Розанов. Жизнь и творчество. М., 1991, с. 48.

15 - В.В.Розанов: pro et contra. Книга II. СПб., РХГУ, с. 317.

16 - Там же; стр. 34-37.

17 - В.В.Розанов. В темных религиозных лучах... с. 442.

18 - Э.Голлербах. Указ. соч., с. 74.

19 - Татьяна Розанова. "Будьте светлы духом" (Воспоминания о В.В.Розанове). М., 1999, с. 100-101.


http://www.rusk.ru/st.php?idar=110180

http://www.newtimes.ru/artical.asp?n=3131&art_id=7496

Игорь Шевелев

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ: «ЧРЕСЛЕННАЯ» ФИЛОСОФИЯ

Плодовитый публицист, мыслитель, принявший активное участие в «перетряске смыслов» предреволюционной русской культуры, Розанов занял в ней уникальное место

2 мая исполняется 150 лет со дня рождения замечательного
русского философа Василия Васильевича Розанова, постоянного
сотрудника «Нового времени». Правда, «Новое время» прежних
времен было совсем не то, что нынешнее.

«Парадокс человека» – вот формула, которой можно описать
жизнь, творческую судьбу, способ мышления, самочувствие
Василия Васильевича Розанова (20.4. 1856 – 5.2.1919).
Плодовитый публицист, мыслитель, принявший активное участие
в «перетряске смыслов» предреволюционной русской культуры,
Розанов занял в ней уникальное место. Его поносили, кажется,
все партии и группировки, причем не без повода. Церковный
иерарх назвал его «сущим язычником по духу и направлению,
преступно растлевающим религиозную мысль и нравы нашего
молодого поколения и устанавливающим нетерпимую атмосферу
безбожия, кощунства, хулы и проклятия». Либералы видели в
нем записного реакционера, антисоциалиста и прожженного
циника. Консерваторы – «сотрясателя устоев», анархиста,
декадента и порнографа. Обвинения в юдофильстве и
антисемитизме чередовались с правильной регулярностью.

«Типические русские черты»

Еще в 1895 году Н. Михайловский, а затем П. Струве
предлагали «исключить Розанова из литературы» за то, что в
статье о Льве Толстом он, помимо прочих «излишеств»,
обратился к великому писателю на «ты». Будучи одним из
«властителей дум» начала века, центром петербургской
«аристократии ума и таланта» (Э. Голлербах), Розанов в 1913
году был-таки подвергнут остракизму. Его публично исключили
из Религиозно-философского общества за призывы к еврейским
погромам в связи с делом Бейлиса. Периодические и
восторженные обращения к Православной церкви сменялись ярой
критикой церковных догматов и кощунствами против Христа –
«губителя» земных радостей.

Друг и биограф мыслителя Э. Голлербах писал о нем: «Живой
образ возник передо мной: улыбочки, усмешечки, поцелуи,
воркотня, острый взгляд прищуренных глазок – таков внешний
habitus В. В. Розанова. Но за торопливым многословием и
лукавой приветливостью – вечная боль души, тоскующей по
недоступному ей благородству. Водоворот взлетов и падений,
неизбывная трагедия одиночества, измученность,
истерзанность, невыразимая усталость. Влюбленность в Христа
и… бунт против Него; поклонение Искусству и… апофеоз
домовитой мещанственности; обоготворение пола и…
беззастенчивый эротизм; словом, бездна противоречий, в
которых странный старик купается, как в солнечных лучах».

Отметим не только своеобразие розановских мыслей. Сам способ
его высказываний затрудняет постороннее суждение о них.
Крайняя субъективность мысли сочетается с глубоко личным ее
переживанием, вплоть до… безразличия. Осознание собственного
«безобразия» переходит в гордость за проникновение к
«корням» вещей и событий. В себе он видит лишь комментатора
момента и вечности, подслушивателя витающих смыслов. «Я…
подслушиваю пожелания мира, идеалы мира, вздохи мира». Но в
выговаривании им подслушанного Розанов настолько откровенен,
что вызывает гнев. То, что он позволял себе в печати, было
до той поры неслыханно. Возможно, именно он и явился
завершителем классической традиции русской литературы XIX
века «срывать все и всяческие маски».

Задолго до появления бахтинских категорий «диалога» и
«полифонии» Розанов был их субъектом, аматером и
провокатором. Противоречия эпохи он пропустил сквозь себя
вплоть до утраты лица и благообразия. Розанов существует в
бесконечном «диалоге» интимно переживаемых культурных
смыслов, ощущает себя «полифоническим» человеком, как бы
выходя за пределы одномерного суда и суждения. Часто
приходит мысль, что Розанов просто выпал из какого-нибудь
романа Достоевского. Сам он в книге «Легенда о Великом
инквизиторе Ф.М. Достоевского» писал: «Как ни привлекателен
мир красоты, есть нечто еще более привлекательное, нежели
он: это – падения человеческой души, странная дисгармония
жизни, далеко заглушающая ее немногие стройные звуки. В
формах дисгармонии проходят тысячелетние судьбы
человечества. Безобразие – пропуск в вечность!..»

То же отмечал Николай Бердяев: «В. Розанов – один из самых
необыкновенных людей, каких мне приходилось в жизни
встречать. Это настоящий уникум. В нем были типические
русские черты, и вместе с тем он был ни на кого не похож.
Мне всегда казалось, что он зародился в воображении
Достоевского и что в нем было что-то похожее на Федора
Карамазова, ставшего писателем». Не зря Набоков повторял,
что это не литература подражает жизни, а жизнь – литературе.

Позитивизм для циника

Итак, «человек Достоевского», зарабатывающий на жизнь и
семью писанием книг, «фельетонов», статей, выбирается этой
«мыслительной поденщиной» из провинциальной неудачи и
безвестности, становится знаменитым и выражает какие-то
потаенные основы российской мысли… Пожалуй, и это о
Розанове.

Свою униженность и оскорбленность он описывает сам. «Едешь,
бывало, на конке наверху. А Владимир Сергеевич Соловьев в
коляске катит. Нет, вы никогда этого не поймете, никогда,
никогда!» – передает разговор в книге «Кукха. Розановы
письма» Алексей Михайлович Ремизов. А мы гадаем о причинах
ожесточенной и остроумнейшей полемики между Владимиром
Соловьевым и Розановым по самым разным поводам…

Или вот пишет сам Розанов. «Из острых минут помню следующее.
Я отправился к Страхову, но пока еще не дошел до конки,
видел лошадей, которых извозчики старательно укутывали чем-
то похожим на ковры. Вид толстой ковровой ткани, явно тепло
укутывавшей лошадь, произвел на меня впечатление. Зима
действительно была нестерпимо студеная. Между тем каждое
утро, отправляясь в контроль, я на углу Павловской прощался
с женой: я – направо в контроль, она – налево в зеленную и
мясную лавку. И зрительно было это: она – в меховой, но
короткой, до колен, кофте. И вот увидев этих «холено»
укутываемых лошадей, у меня пронеслось в мысли: «лошадь
извозчик теплее укутывает, чем я свою В…», такую нежную,
никогда не жалующуюся, никогда ничего не просящую. Это
сравнение судьбы лошади и женщины и судьбы извозчика и «все-
таки философа» («О понимании») переполнило меня в силу
возможно гневной (т. е. она может быть гневною, хотя вообще
не гневна) души таким гневом «на все», «все равно – на что»,
– что… Можно поставить только многоточие. Все статьи тех
лет, и, может быть, и письма тех лет и были написаны под
давлением единственно этого пробужденного гнева, – очень
мало, в сущности, относимого к тем предметам, темам, лицам,
о которых или против которых я писал».

Предельная степень самоотчета, свойственная В. Розанову,
незаметно переходит в желание нравственно «оголиться» в духе
«Бобка» того же Достоевского. «С выпученными глазами и
облизывающийся – вот я. Некрасиво? – Что делать».

И еще. «Ни о чем я не тосковал так, как об унижении…
«Известность» иногда радовала меня – чисто поросячьим
удовольствием. Но всегда это было не надолго (день, два):
затем вступала прежняя тоска – быть, напротив, униженным».
Исследователи много писали о мазохизме, связывающем Розанова
с его первой (и официально единственной) женой, Аполлинарией
Сусловой, бывшей любовницей Достоевского, любимого его и
мучительного писателя.

Безусловно, есть логика в том, что Розанов приходит к
пристальному интересу к самой потаенной области жизни: к
проблемам пола, сексуальности. «В сущности, вполне
метафизично: «самое интимное – отдаю всем…» Черт знает что
такое: можно и убить от негодования, а можно… и бесконечно
задуматься. – «Как вам будет угодно», – говоря заглавием
шекспировской пьесы».

Исследование проблем пола – без сомнения, краеугольный
камень философского писательства Василия Васильевича
Розанова. «Когда Розанов пишет о поле, он сверкает, –
замечает Андрей Белый. – Тут он подлинно гениален. Тут его
имя останется в веках».

Совмещение обыденного с метафизическим зачастую
оборачивается у Розанова форменным скандалом. Мыслитель с
потрохами погружен в житейскую и социальную неразбериху,
предписывая ей бесстыдно-священные панацеи. Отсюда
непривычность взгляда, недоумение публики, несообразность
общественных позиций, биографические изломы и
неоднозначность суждения потомков.

Милое культурологу русской жизни отсутствие дистанции между
злобой дня и прекрасной мыслью чревато постоянным
разрушительным вывертом то в коммунизм, то в Царство Божие,
то в цинизм без берегов, столь привлекающий нынешних его
пишущих последователей. Розанов в этом смысле – родимое
пятно отечественной передряги. Но его пристальный и циничный
позитивизм всегда просвечивает утопией. Краткая северная
гласность и закончилась розановским «постижением пределов» в
виртуальных «живых журналах» и официозных антилиберальных
СМИ.

И неважно, за что или против чего воевал Василий Розанов.
Главное, насколько нетривиальны его посылки. А уж интимная
откровенность как метод позволяет менять pro и contra
местами. «Не “мы наши мысли меняем как перчатки”, но, увы,
мысли наши изнашиваются, как и перчатки. Широко. Не облегает
душу. (И мы не сбрасываем, а просто перестаем носить.)
Перестаем думать думами годичной старости».

«Разделяясь на партии…»

Столь же противоречиво отношение Розанова к христианству.
Половая idee fixe, «райское разрешение» проблем брака,
заставляет его страстно обрушиваться на церковные
установления по этим вопросам. Писатель категорически не
приемлет института монашества. Подозрителен к самой идее
«страдающего Бога» Христа. Он мечется в границах антиномии,
которую сам сформулировал. «Ты один прекрасен, Господи
Иисусе, и похулил мир красотой своею.

А ведь мир-то Божий».

Вообще в основе человеческой религиозности, по Розанову,
лежит сексуальность. «Связь пола с Богом – большая, чем
связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом, –
выступает из того, что все а-сексуалисты обнаруживают себя
а-теистами». И хотя в «Опавших листьях» он цитирует Павла
Флоренского: «Христианство и не за пол, и не против пола, а
перенесло человека совершенно в другую плоскость», – принять
это ему совершенно немыслимо. «Все-таки я умру в полном,
полном недоумении. В религиозном недоумении. (И больше всего
в этом Флоренский виноват. Его умолчания.) С Богом я никогда
не расстанусь. Но остальное…»

Отношение к церкви пересматривается В. Розановым всю жизнь.
Отношение личное, пристрастное, противоречивое. «Все больше
и больше думаю о церкви. Чаще и чаще. Нужна она мне стала.
Прежде любовался, восхищался, соображал. Оценивал пользу.
Это совсем другое. Нужна мне – с этого начинается все. До
этого, в сущности, и не было ничего». Вот эта нужда, «правда
человеческая» ставится выше всего на свете. «Правда выше
солнца, выше неба, выше Бога: ибо если и Бог начинался бы не
с правды – он не Бог, и небо – трясина, и солнце – медная
посуда».

Ощущение глубинной человеческой правоты не покидает
Розанова. В своем «райски-невинном» чувстве он предлагает
храмы превратить в «чертоги брачные», то есть оставлять там
новобрачных в течение первых недель и месяцев брака,
превратить церковь в рай на земле, в «сад земных
наслаждений». Он сын своего времени, настаивающий на утопии.

Не знаю, может ли вообще человек судить о человеке, но то,
что Розанов всячески уходит «из-под этой оценки», очевидно.
Так что же он такое?.. Розанов – это тайна слова. Живого
человеческого слова. Не философского императива, а
человеческого вопрошания. Не понятийной крепости, а
душевного и телесного содрогания. «Причудливые кружева
плетет автор, нанизывая своеобразные словечки, пестрит
скобками, кавычками, курсивами. Он весь содрогается в
прозрениях, угаданиях, ходит вокруг и около Тайны, радуется.
Плачет и молится красоте потустороннего мира. У него какое-
то чисто физиологическое «касание мирам иным», он почти
осязает неощутимое, почти видит незримое, – то устремляется
в глубь Неба, то погружается в душу Земли» (Э. Голлербах).

Розанов – это физиологически переживаемая мысль. «Я
задыхаюсь в мысли. И как мне приятно жить в таком задыхании.
Вот отчего жизнь моя сквозь тернии и слезы есть все-таки
наслаждение». Он находится в непрерывном собеседовании с
собой и с миром. Его как бы нет, им звучит разноголосица
«поврежденной» эпохи, парадоксы истории, сжигающей мыслящего
человека. «Каждая душа есть феникс, и каждая душа должна
сгорать. А великий костер этих сгоревших душ образует пламя
истории».

Завтра и нам за нарисованной глянцевой идеологией откроется
ужас, не знающий слов. Лишь риторическая инерция замещает
уже очевидную невозможность взвешенного суждения. За
несколько дней до Февральской революции, когда время
выходило из пазов, когда оставалось менее двух лет до
смертельной зимы голодного девятнадцатого года, Розанов
писал в статье, посвященной Константину Леонтьеву: «Люди
мои, братья мои, я прожил весь в тоске и неудаче. Но я люблю
вас и не хочу вам того горя, какого слишком много понес на
себе. Вот что: любите жизнь. Любите ее до преступления, до
порока. Все – к подножию Древа Жизни. Древо Жизни – новая
правда, и это одна правда на земле. И до скончания земли.
Ничего нет священнее Древа Жизни. Его Бог насадил. А Бог
есть Бог и супротивного наказует. Только Его любите, только
Им будьте счастливы, не отыскивая других идолов. Жизнь – в
самой жизни. А вне ее нет категорий, ни философских, ни
политических, ни поэтических. Тут и мораль, тут и долг. Ибо
в Древе Жизни – Бог, который насадил его для земли. Я со
всеми людьми ссорился, потому что все люди не понимают Древа
Жизни, разделяясь на партии, союзы, царства, школы, когда
всего этого нет под Древом Жизни, и это оскорбляет собою
Древо Жизни».

Эпоха кончилась через несколько дней. Древо жизни оказалось
древом смерти.

http://www.rusk.ru/st.php?idar=17143

Михаил Тюренков

ЧЕСТНАЯ ФАРШИРОВАННАЯ ЩУКА

Многочисленные биографии, многотомное собрание сочинений (не считая безчисленные тиражи "Уединённого" и "Опавших листьев") и несколько скромных памятников, один из которых (в виде кукиша, направленного в небеса) "остроумно" установлен в сейфе кафедры культурологии Философского факультета СПбГУ. Хотя, как помнится, сам Василий Васильевич некогда писал: "Не ставьте памятника Розанову, ставьте памятник носу Розанова"...

К 150-летию со дня рождения мыслителя

- Реакционер он, конечно, закоренелый? - Еше бы!

- И ничего более оголтелого нет? - Нет ничего более оголтелого. - Более махрового, более одиозного - тоже нет? - Махровее и одиознее некуда. - Прелесть какая. Мракобес? - "От мозга до костей", - как говорят девочки. - И сгубил свою жизнь во имя религиозных химер?

- Сгубил. Царствие ему небесное. - Душка. Черносотенством, конечно, баловался, погромы и все такое?.. - В какой-то степени - да. - Волшебный человек! Как только у него хватило желчи, и нервов, и досуга? И ни одной мысли за всю жизнь?

- Одни измышления. И то лишь исключительно злопыхательского толка.

- И всю жизнь, и после жизни - никакой известности?

- Никакой известности. Одна небезызвестность.

Венедикт Ерофеев "Василий Розанов глазами эксцентрика"


--------------------------------------------------------------------------------

Вот уж кто бы согласился с меткой ерофеевской характеристикой покойного, чьё 150-летие со дня рождения благодарные и неблагодарные потомки отметили на уходящей седмице, так это сам юбиляр. Как бы ни пытался скрупулёзный Пётр Бернгардович уличить Василия Васильевича в алогичности мышления и противоречивости высказываний, с последнего - как с гуся вода:

"- Сколько может быть мнений, мыслей о предмете?

- Сколько угодно... Сколько есть "мыслей" в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда - без множества в себе мыслей...

- Где же тогда истина?

- В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

- Неужели же колебание - принцип?

- Первый в жизни. Единственный, который твёрд. Тот, которым цветёт всё, и всё - живёт. Наступи-ка устойчивость - и мiр закаменел бы, заледенел"...


"- Реакционер? - Ешё бы!"

Несомненно, "реакционер"! Реакционер леонтьевского типа ("Рачинский, Страхов, Толстой, Победоносцев, Соловьев, Мережковский, - не были сильнее меня... сильнее себя я чувствовал Константина Леонтьева...") в той проповеди принципа "цветущей сложности", которую единственно стоило бы подморозить. В остальном же, согласно Розанову, необходимо оставить всё как есть, в жаре того непрерывного движения, которое заповедал Сам Творец в Своём благословении "плодиться и размножаться". И никакой аскезы, вплоть до мыслей о принципиальной вредности монашества, вплоть до прямых укоров Православной Церкви, кощунственных высказываний относительно Нового Завета, обожествлении стихии пола и т.д., и т.п.... И вот уже Церковь ставит вопрос об отлучении Розанова от своего лона, предании богохульника церковной анафеме. Именно в этом контексте другой "крайний реакционер" и "фанатичный черносотенец" епископ Гермоген Саратовский (ныне священномученик) в одном из обращений к Синоду о "Людях лунного света", одной из наиболее антихристианских книг Розанова, написал следующее:

"Воспевая гимны "священным блудницам", [Розанов] проповедует разврат, превозносит культ Молоха и Астарты, осмеивает евангельское учение о высоте девства, восхваляет язычество с его культом фаллоса... извращает смысл монашества и клевещет на него и издевается над духовенством".

Однако дело с отлучением затянулось до 1917 года, а там пришла революция, и Церкви стало уже не до Розанова. Сам же Василий Васильевич, походя, после февральской трагедии, обратился к откровенному язычеству: вместо Христа им утверждается даже не пол, а Солнце. И, наконец, умирая от голода и холода в Сергиевом Посаде суровой зимой 1919-го, примирился с Церковью. Так, в последние месяцы жизни Розанов достаточно тесно общался с отцом Павлом Флоренским, однако когда этот философ и богослов в рясе захотел исповедовать умирающего "коллегу", тот отказался вполне по-розановски:

"Нет, где же Вам меня исповедовать. Вы подойдете ко мне с "психологией", как к "Розанову", а этого нельзя. Приведите ко мне простого батюшку, приведите "попика", который и не слыхал о Розанове и который будет исповедовать "грешного раба Василия". Так лучше..."

Просьба мыслителя была выполнена, подобно другому (не менее неоднозначному) философу-современнику Вл. Соловьёву, "раб Божий Василий" скончался в единстве со Святой Соборной и Апостольской Церковью...


"-Черносотенством, конечно, баловался, погромы и все такое?.. - В какой-то степени - да..."

Ну, погромы, не погромы, а из либерального "Религиозно-философского общества" Василий Васильевич был изгнан за вполне определённые "злодеяния". "Корифеи" религиозной философии Мережковский, Гиппиус и Философов инкриминировали Розанову два чудовищных в глазах Совета этого "Общества" преступления:

1) Розанов в статье, размещённой в "Богословском вестнике", органе Московской Духовной Академии (sic! - М.Т.) "Не надо амнистии" выступает против возвращения в Россию из эмиграции революционеров Плеханова, Кропоткина и народовольца Морозова: "Блудного сына надо простить, но только раскаявшегося, а нераскаявшегося: Христос не указал".

2) Второе обвинение с пафосом бросает лично Дмитрий Философов:

"Розанов не останавливается на своем призыве к последней жестокости. Он пошел дальше. Я говорю о его выступлении по делу Бейлиса. Розанову, этой душе Религиозно-философского общества, пришлось перекочевать в татарскую орду "Земщины" (газета Союза Русского Народа - М.Т.). 5 декабря 1913 года в "Земщине" появилась статья Розанова "Андрюша Ющинский". Но Розанову и этого мало. В той же газете он помещает обширную статью: "Наша кошерная печать..."

Надо отметить, что в последней статье мыслитель мастерски разделал "под орех" Мережковского с Философовым, чем и вызвал их "праведный гнев". Между тем, многие были против исключения Розанова из "Общества". Так, один из его участников С. А. Алексеев выразился весьма недвусмысленно:

"Мы все прекрасно знаем Розанова. Разве он когда-нибудь был осторожен в своих словах, разве было время, когда он не был ядовит и зол? Мы это прекрасно знали, и когда ядовитость Розанова распространялась на Церковь, ядовитость иногда злобная, мы только благодушно говорили: "Василий Васильевич, по обыкновению, нам сегодня наврал", - и больше ничего. Теперь мы вознегодовали, когда злое слово Розанова направилось в ту сторону, которая, по убеждению Совета нашего Общества, является противоположной Розанову..."

Тем не менее, 19 января 1914 г. на заседании Совета не хватило кворума для принятия решения. Развязка наступила лишь после заседания 26 января 1914 года. Тогда, узнав о баллотировке вопроса о принятии в члены "Общества" брата адвоката Менделя Бейлиса О.О. Грузенберга - философа С.О. Грузенберга, Розанов специальным письмом уведомил общество о своем выходе из него, правда, сознательно и "со смыслом", спутав двух Грузенбергов.

Но что же в итоге? Разве мог тонкий знаток июдаики, восхищавшийся ветхозаветным отношением к вопросам брака и пола, умереть, не примирившись с еврейством. Напротив! В своём афористичном завещании, написанном на адрес большевицкого правительства, голодающий Василий Васильевич написал прямо, хотя и не без своеобычного трагического юмора:

"Веря в торжество Израиля, радуясь ему, вот что я придумал. Пусть еврейская община в лице Московской возьмет половину права на издание всех моих сочинений и в обмен обеспечит в вечное пользование моему роду-племени Розановых честною фермою в пять десятин хорошей земли, пять коров, десять кур, петуха, собаку, лошадь и чтобы я, несчастный, ел вечную сметану, яйца, творог и всякие сладости, и честную фаршированную щуку..."

Наверное, за "честную фаршированную щуку" Василий Васильевичу многое простилось, а потому, даже в советское время, с неизбежными оговорками по поводу розановских "шовинизма", "пессимизма" и "экзистенциального субъективного идеализма", о нём "окончательно" не забывали:


"Никакой известности. Одна небезызвестность..."

Сегодня же - многочисленные биографии, многотомное собрание сочинений (не считая безчисленные тиражи "Уединённого" и "Опавших листьев") и несколько скромных памятников, один из которых (в виде кукиша, направленного в небеса) "остроумно" установлен в сейфе кафедры культурологии Философского факультета Санкт-Петербургского Государственного Университета. Хотя, как помнится, сам Василий Васильевич некогда писал:

"Не ставьте памятника Розанову, ставьте памятник носу Розанова"...

Ну и, разве что, "честной фаршированной щуке"...

http://www.pravaya.ru/look/7566

http://www.vmdaily.ru/main/person.php?p=155

Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ

РАСПУТИН РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ И ПУБЛИЦИСТИКИ

Исполнилось 150 лет Василию Розанову

Как определить Розанова? Кто он? Философ, религиозный мыслитель, писатель, публицист, эссеист – все это правильно, но как-то обще и расплывчато. Розанова называли и «русским Ницше», и человеком с «двоящими мыслями», и «шелудивой собакой». Леонид Андреев назвал его даже Распутиным русской философии и публицистики.
Розанов родился шестым ребенком в многодетной православной семье бедного провинциального чиновника. В 14 лет остался круглой сиротой, и опеку над ним взял старший брат Николай. Среднее образование получил в классических гимназиях Костромы, Симбирска и Нижнего Новгорода. «Гимназия была отвратительна», – вспоминал Розанов. За неуспеваемость во 2-м и 8-м классах оставался на повторный курс. Но, плохо учась в гимназии, он много и плодотворно занимался самообразованием, осваивая мировую культуру. «Из всей действительности любил только книги», – еще одно признание Розанова.
В 26 лет, в 1882 году, Василий Розанов окончил историко-филологический факультет Московского университета со степенью кандидата. Ему предлагали остаться на кафедре, но он отказался от академической карьеры и уехал в Брянск, где стал учителем истории и географии.
В 1883 году переезжает в Петербург и служит в департаменте железнодорожной отчетности. («Служба была так же отвратительная для меня, как и гимназия».) В мае 1899 г. он оставляет службу и по приглашению Алексея Суворина становится постоянным сотрудником газеты «Новое время», где работает до ее закрытия в октябре 1917-го. Розанов писал в газету через день на самые разнообразные темы: школа, церковь, семья, брак, незаконнорожденные дети, народный быт, война и мир, русская жизнь и культура, литература. Его читали взахлеб, и вскоре он получил широкую известность.
В 1912 году вышла книга «Уединенное» – это уже был «чистый» Розанов, здесь он не только «шалил» и «дурачился», но и нарочито всех шокировал своими откровениями и парадоксами.
«Уединенное» вызвало взрыв негодования и осуждения в литературных кругах и среди читающей публики. Автора обвиняли в цинизме, имморализме, беспардонности и прочих смертных грехах.
Но Розанов не сдавался и продолжал гнуть свою линию: в том же 1912 году вышли «Опавшие листья» («Короб первый»), в 1915-м – «Короб второй и последний», затем – «Сахарна», «Мимолетное».
Все эти книги удивляли, изумляли, обжигали и у многих вызывали чувство протеста, в них Розанов не только обнажил свою душу («моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти»), но и высказался по всем животрепещущим проблемам России, которые остаются злободневными и сегодня.
Вот лишь одна «тряская фразочка» Розанова (по выражению Андрея Белого) на тему «Россия и русский народ»: «Дана нам красота невиданная. И богатство неслыханное. Это – Россия. Но глупые дети все растратили. Это – русские».
Нельзя обойти молчанием отношения Розанова к евреям, его густой антисемитизм, особенно проявившийся в «деле Бейлиса», когда по существу в одиночку Розанов противостоял всему демократическому лагерю. «Всю жизнь Розанова мучили евреи, – писала Зинаида Гиппиус. – Всю жизнь он ходил вокруг да около них, как завороженный, прилипал к ним – отлипал от них, притягивался – отталкивался…» Когда к власти пришли большевики и закрыли газеты, в которых Розанов работал, он с семьей впал в нищету и уехал из Петрограда в подмосковный Сергиев Посад. В «Апокалипсисе нашего времени», оценивая создавшуюся в России после революции ситуацию, он делает парадоксальный вывод: «Собственно нет никакого сомнения, что Россию убила литература». Осенью 1918 года, бродя по Москве, Розанов пришел в Кремль и заявил: «Покажите мне главу большевиков – Ленина или Троцкого. Ужасно интересуюсь. Я – монархист Розанов». Однако ни Ленина, ни Троцкого ему «не показали».
Между тем положение Розанова было отчаянным: жена была почти инвалидом, дочери не имели никаких практических навыков в добывании средств к существованию, о Василии Васильевиче и говорить не стоит – он был вне быта. Все это привело к тому, что в ноябре 1918 года у него случился инсульт, или как он продиктовал в своей «предсмертной воле»: «Я постигнут мозговым ударом». В конце ноября 1918 года в петербургских кругах даже распространился слух о расстреле Розанова, который докатился до Киева, где в газете «Русский голос» появилась гневная статья Ильи Эренбурга.
Но Розанова не расстреляли, его убила… Россия. Развалился привычный мир, и философ оказался в муке и боли при крайней степени нужды. Ему пытались помочь (Горький прислал деньги), но было уже поздно.
23 января (5 февраля) 1919 года отец Павел Флоренский прочитал отходную, и Розанов тихо, незаметно умер, немного не дожив до 63 лет. Он умирал в холоде, его накрыли всеми шалями и шубами, а на голову надели нелепый розовый капор – последняя усмешка рока. Зато гроб «попался ему изысканный: выкрашенный фиолетово-коричневой краской, вроде иконной чернели, как бывает иногда очень дорогой шоколад, с фиолетиной, и слегка украшенный крестиком из серебряного галуна…» (из письма Павла Флоренского Михаилу Нестерову).
Похоронили Розанова без официальных речей, он этого очень не хотел: «Если кто будет говорить мне похвальное слово «над раскрытой могилой», то я вылезу из гроба и дам пощечину». Его могила оказалась рядом с могилой религиозного мыслителя и публициста Константина Леонтьева. Но ни та, ни другая не сохранились – в 20-е годы Черниговское кладбище было разорено.
В СССР противоречивое творчество Василия Розанова оказалось под запретом, хотя следы его влияния можно обнаружить в произведениях самых разных, в том числе и абсолютно советских, писателей. Лишь с конца 80-х годов его активно начали издавать, но «весь Розанов» – все еще дело будущего.
В заключение вот вам характерный для В. В. Розанова парадокс: «Что делать?» – спросил нетерпеливый петербургский юноша. – Как что делать: если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай».
На илл.: О. Кандауров. Василий Розанов.

http://www.topos.ru/article/4641

Лев Пирогов

РОЗАНОВ - СЛОН

2 мая исполнилось 150 лет со дня рождения выдающегося русского мыслителя

Вот принято смеяться над анекдотом про слона. Про то, как слепые ощупывали его. И как один сказал, что слон – это веревка, другой – что шершавый столб, и так далее.

Оно, возможно, в смысле слепых – смешно. А вот в смысле слона – не очень. Потому что проблема-то слона остается!.. И я по-прежнему не знаю, что это такое.

Философы считают, что Василий Васильевич Розанов был философом. Но я не очень хорошо знаю, что такое «философ»… Крупное африканское животное?.. Вроде жирафа?..

Мне он грешным делом казался литературным критиком – лучшим из писавших о Лермонтове, Гоголе и Достоевском, но о том, что такое «литературный критик», я имею едва ли лучшее представление… Особенно после этих его слов: «…Литературность ужасна; литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в слово: но этим оно и кончается – само переживание умерло, нет его. Температура человека остывает от слова. От этого после «золотых эпох» в литературе наступает всегда глубокое разложение всей жизни, ее апатия, вялость, бездарность… Нужна вовсе не «великая литература», а великая, прекрасная, полезная жизнь. А литература может быть и кой-какая, на задворках».

Любопытно, что пользователи интернет-сервиса «Живой Журнал», предназначенного для удобнейшего переливания переживаний в слова (никаких творческих мук, нравственных сомнений и издательских барьеров – просто нажми на кнопку) – так вот, эти самые пользователи, у которых я спрашивал, кто такой Розанов, дружно ответили, что именно он был их предтечей.

Ницшеанцы и атеисты считают Розанова если не атеистом, то как минимум ницшеанцем. «Атомные православные» считают его атомным православным. Гомофобы – скрытым гомосексуалистом. Гомосексуалисты – маскирующимся гомофобом. Антисемиты – молодчагой-антисемитом. Евреи – таки евреем. А поклонники Фрейда – стихийным фрейдистом, пусть не по-немецки бессмысленным, но зато вполне по-русски размашистым и беспощадным.

А писатель Михаил Михайлович Пришвин считал Василия Розанова своим учителем географии…

* * *

Психологи-когнитивисты, изучающие человеческое сознание, считают Василия Розанова психологом-когнитивистом. Все-таки его первый труд назывался «О понимании». Он был посвящен следующему вопросу: почему мир устроен, что его можно понять? Ведь человеческое сознание – это только частичка мира, а мир – вон он какой большой, так как же можно будучи частичкой понять целое?..

Ответ был дан примерно такой: все познаваемое – заранее содержится в понимании, только пока в закрытой и непознанной форме; «понимание завершает деятельность разума и дает ему успокоение»…

Иными словами – понять непознанное нельзя, а понять можно только то, что уже внутри. Понять можно только себя...

Вот оно, выдающееся открытие: слон – был – слеп!

Он был не веревкой, не столбиком – он был слепым!

Дотронуться до другого и сказать: «Мне кажется, это я», – вот что значит понять другое.

Понять себя в другом – означает полюбить его.

Отсюда – только шаг до прозрения.

Полюбить другого – означает полюбить Бога.

Ведь соединиться с чем-то – значит почувствовать себя ЦЕЛЫМ. А «целое» – это как раз Он и есть. Стать другим – означает стать Богом. Означает – понять всё. Только это «завершает деятельность разума и дает ему успокоение».

* * *

А поскольку юбилейной речи нельзя быть такой непонятно-умной, закончу ее попроще. Конечно, Розанов был не философом, не публицистом и даже не литературным критиком. Этого слишком мало: слон – не веревочка.

Очевидно, что Розанов был Писателем, потому что только Писатель может оказаться в России всем известным философом и пережившим свое время публицистом.

Почему же в таком случае он не написал художественных произведений? Ну, это как сказать…

Ведь Розанова помнят не за его «большие труды»: «Красота в природе и ее смысл», «Сумерки просвещения», «Природа и история», «Семейный вопрос в России»… Его знают и помнят благодаря другим книгам: «Опавшие листья», «Последние листья», «Уединенное», «Сахарна»... Это были книги о самом себе. Есть обстоятельство, помешавшее Розанову заняться написанием классического романа – «романа с героем». А именно: Розанов сам был литературным героем.

Он был классическим героем русской литературы – но героем без автора, героем, обладающим собственным, не позаимствованным у автора, сознанием.

Он был героем Гоголя – трогательным и хрупким «старосветским помещиком», восторженно и просветленно умиляющимся веточке укропа на малосольном огурце, но вместе с тем с гоголевской горячностью рассуждающим о наилучшем устройстве Отечества. Он был «диалогическим» героем Достоевского: разбитым на части, как разобранный для наглядности сложный механизм, совмещающим в себе и неудавшегося сверхчеловека Раскольникова и удавшегося, да плохо кончившего Ставрогина, и казнящего Порфирия Петровича, и прощающую Сонечку, и кающегося Мармеладова, и окаянного Лужина…

Герой романа не мог написать романа о себе самом. Он просто записывал свои чувства и мысли. Но по этим записям мы и узнали его. И полюбили, и возненавидели, и стали презирать, и возмечтали быть на него похожими…

Всё как положено – с героем романа.

http://www.vzglyad.ru/culture/2006/4/20/30690.html

Олег Рогов

ФИЛОСОФ-СКАНДАЛИСТ

20 апреля исполняется 150 лет со дня рождения Василия Розанова

Русская критика и философия – своего рода калейдоскоп радикальных и эксцентричных личностей. Но Розанов даст сто очков форы любому. Начало его пути не было примечательным. Бедное детство в многодетной семье, работа учителем, первые философские и литературные опыты. Известность приходит к Розанову в начале 1890-х, когда в солидных петербургских изданиях начинают публиковаться его произведения.

Розанов принес в русскую словесность одну важную особенность - обсуждать предельные, «проклятые» вопросы на уровне обыденного разговора, то вполголоса, интимно, то срываясь на истерику. Его стиль – дневниковый, отрывистый, афористичный. Он любит удивлять. Представьте себе, что я рассуждаю об удвоении ВВП, а через несколько страниц привожу материалы семейного архива – длинные письма каких-то дядюшек и тетушек. Или снабжаю глубокие рассуждения указанием на место или повод их написания – например, «собираясь на именины» или «за утренним чаем» и даже «в кабинете уединения», т. е. в уборной.

Такого отечественная литература еще не знала, и его книга «Уединенное» (1911), на первой же странице которой автор посылает читателя к черту, произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Отклики были самые разные – от восторженных приветствий до брезгливых реплик. И этот маятник восприятия раскачивается уже больше ста лет. «Это открытие», «дрянь», «самый большой дар в русской прозе», «Распутин русской философии».

Надо сказать, что круг вопросов, которыми интересовался Розанов, был предельно широк: от религии до секса. Древний Египет, нумизматика, семейный вопрос, революционное движение, обонятельное и осязательное отношение евреев к крови, гомосексуализм и Православие, литературная и художественная критика.

Многие предметы до книг Розанова просто не мыслились как предмет широкого обсуждения. Сам язык был к этому еще не приспособлен. И именно Розанов заставил русскую литературу и философию научиться говорить о запретном без оглядки.

Обычно Розанова вспоминают в связи с шокирующим предложением ставить на ночь в алтаре кровать для новобрачных и благодаря его антисемитским эскападам в связи с нашумевшим делом Бейлиса.

Но Розанов любопытен тем, что его нельзя оценивать однозначно, ему нельзя подобрать какое-то четкое определение. Он всегда ускользает – в его произведениях можно найти прямо противоположные по смыслу и оценкам высказывания. Отношение к еврейству может колебаться от оскорблений до обожания. Христианство может осуждаться за нехватку витальной, жизненной энергии, и вместе с тем мало у кого повернется язык назвать Розанова не православным.

Даже в жизни он был многолик. С легкостью публиковался одновременно и в либеральных и – даже не в консервативных, а в откровенно черносотенных изданиях. Многими это воспринималось как двурушничество, политическая беспринципность. Но секрет, наверное, в другом.

Розанов никогда не был абстрактным философом. Его всегда интересовала идеология в ее явном проявлении, в реальной жизни, в конкретных ситуациях, в ее воплощении, вплоть до сугубо плотской стороны. Ему нужно было «потрогать» идеи, попробовать их на вкус, запах. Проверить их на прочность потоком жизни, которым Розанов был очарован как никто другой среди русских мыслителей: «Частная жизнь выше всего».

Эти слова были выстраданы Розановым. Надо представить себе уровень ангажированности литераторов конца XIX — начала XX века, чтобы понять, насколько эпатажной была провозглашенная философом идеология приватности.

Парадоксальным образом скандальность произведений сочеталась в Розанове с вполне обычной жизнью озабоченного заработком журналиста и «домашнего» мыслителя.

Новой власти Розанов пришелся не по душе и, разумеется, не мог найти себе места в строительстве светлого будущего, которое так отличалось от его консервативных идеалов. Он скончался в 1918 году в Троице-Сергиевой лавре.

Кстати говоря, сочетание «железный занавес» впервые употребил именно Розанов (а не Черчилль, как принято считать). В 1918 году он писал:
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
- Представление окончилось.
Публика встала.
- Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось».

http://zavtra.ru/cgi//veil//data/denlit/117/12.html

ПРО ЧТО ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ?

(к 150-летию великого русского мыслителя)

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ РОЗАНОВ, на мой взгляд, первый оригинальный русский философ мирового масштаба. Про что Розанов — да про всё. Про всё русское; безбрежен, как сама Россия. От Христа до иудеев, от русской литературы до понимании природы государства. Как и всё самобытно русское — Василий Розанов состоит из крайностей и максимализма, в любую сторону, в любом направлении. Он и крайний революционер, и бунтарь — за что мог бы и попасть на каторгу; он и крайний охранитель, и государственник, консерватор и империалист, доведший концепции Константина Леонтьева до полной апологетики русской державности. Он самый нетрадиционный традиционалист. Самый крупный русский философ, державник и националист, при этом он был изгоем в любом политкорректном обществе, что, увы, типично для России. Как злобно писали: "нет авторитетов, которым бы он не перекусил горла". А он всего лишь был "бес-хитростный русачок".
Он первым на Руси стал проповедовать чуть ли не свободу пола, свободу любви, добиваясь легализации незаконнорожденных детей, и стал провозвестником сексуальной революции, и он же первым во всем объеме поднял так называемый еврейский вопрос, за что был отлучен от "приличного общества". Он первым на Руси создал жанр прозаических миниатюр, которыми потом увлеклись и Солоухин, и Бондарев, и Астафьев. Помню, еще в советское время, будучи в составе писательской делегации в Париже, я купил в лавке ИМКА-пресс у Никиты Струве "Уединенное" Розанова, эту первую книгу русской эссеистики. Заодно с бунинскими "Окаянными днями" и шмелевским "Солнцем мертвых". Увы, на таможне у меня всё отобрали, и выдали справку, что данные книги будут уничтожены. Справку храню и доныне.

Вот также хотели уничтожить Розанова и русские либералы, и большевики, и еврейские ортодоксы, и суровые церковники. Он был табуирован всеми и для всех. На самом деле он не был ни революционером, ни консерватором, он был нашим национальным русским голосом Бога, и рассматривал все свои сочинения — независимо от отношений с Церковью, — навеянными его осознанием Бога. "Что бы ни говорил и ни писал, …я говорил и думал, собственно, о Боге", и, уже отталкиваясь от лика Иисуса Христа, он сопереживал всей русской истории, всей русской литературе, всей русской политике. И непримиримая государственность его — была христианской государственностью. Впрочем, основываясь на его концепции русской империи, сталинисты, скрытые его последователи, построили свою великую Державу. Пожалуй, это и было наиболее грандиозным творением Василия Розанова; в эту сталинскую концепцию государства логично легла и розановская теория семьи и брака, вот почему в советское тоталитарное время нашим женщинам была предоставлена и свобода абортов, в те времена (да и доныне в Польше или США) немыслимая для христианского лицемерного Запада, и свобода браков и разводов, чего до сих пор добиваются западные либералы от своих правительств.
Его лучшие книги, на мой взгляд, "Уединенное", "Опавшие листья", "Апокалипсис нашего времени".

Он оказал огромнейшее влияние, пусть и не афишируемое, на всех крупных русских мыслителей и писателей конца ХХ века. От Андрея Синявского до Александра Зиновьева, от Осипа Мандельштама до Михаила Пришвина, от Александра Проханова до Дмитрия Галковского. Несомненно, его ученик Эдуард Лимонов, такой же нетрадиционный традиционалист, такой же опальный государственник. Его лозунг: "Россия — всё, остальное — ничто" — чисто розановский лозунг. На кого-то Розанов повлиял формой, стилем, оригинальностью мышления, на кого-то национальными русскими корнями его: подходом к теме Христа, теорией государства. Пожалуй, единственного из русских философов и мыслителей его живо читали и читают не для галочки, а для наслаждения от пиршества ума, от истинной свободы мысли.

Редактор

http://www.pravaya.ru/ludi/450/7778?print=1

Сергей Лабанов

Розанов Василий Васильевич

(1856-1919)

2 мая (20 апреля) 2006 года исполнилось 150 лет со дня рождения великого русского философа, писателя, публициста, который всю свою жизнь провёл в непрерывном творческом труде. Глубокие, парадоксальные размышления, где отразилась вся его внутренняя суть, удивительно созвучны нашему времени. В целом, его парадоксальные размышления о России, мире, национальном, половом и религиозном вопросах можно причислить Василия Розанова к выразителям национальной идеологии

В последние пятнадцать лет в общественных кругах (особенно патриотических) усилился интерес к такому оригинальному и парадоксальному русскому философу и писателю конца XIX – начала XX века как В.В. Розанов (1856-1919). После того, как подобное случилось с его старшим другом по переписке, ещё одним великим “русским оригиналом” по переписке, ещё одним великим “русским оригиналом” К.Н. Леонтьевым, можно смело говорить о начале возрождения русской философии, и шире национальной идеологии, ярким выразителем которой был В.В. Розанов.

Недавно, на канале “Культуре” после 0 часов, прошла получасовая передача, посвящённая 150-летию со дня рождения В.В. Розанова, где принимали участие автор Правой.ру, известный православный философ Виталий Аверьянов, профессор А.Н. Николюкин, священник Максим Козлов, говорит о том, что даже современное телевидение заинтересовалось “ультраконсерватором” Розановым. Хотя сама передача была размыта слабым сценарием, и мы в течение всего 25 минут, слабо представили себе единый образ философа. Попыткой дать более чёткий образ нашего национального гения и послужит данная статья.

Всё это говорит только о том, что эффект “розановского ренессанса” оказался ещё более сильным, ибо кроме данного телевизионного фильма — передачи из печати вышли три полноценных биографии русского мыслителя (одна из них биография А.Н. Николюкина, была даже выпущена в серии ЖЗЛ). На протяжении того же времени вышли и многочисленные статьи и рецензии, касающихся определению места В.В. Розанова в культуре, а также издающееся собрание сочинений (вышел уже 21 том).

Как вполне справедиво считает В. Фатеев, вряд ли найдётся ещё такой противоречивый писатель и философ, с такими резкими и неожиданными изменениями во взглядах, как В.В. Розанов. Однако, при всей этой изменчивости, обращает на себя внимание его постоянная приверженность к одним и тем же темам. Подобно “двуликому Янусу”, он всё время колебался между двумя противоположными, взаимоисключающими точками зрения на особо интересующие его явления – христианство, иудаизм, Россия.

В своей жизни Розанов пережил несколько идейных переворотов, и без учёта различия его взглядов в тот или иной момент почти невозможно дать более объективную картину его мировоззрения, тем более, что эти мировоззрения не раз носили самый радикальный характер – так, например, его быстрый переход от консерватизма начала 1890 –х годов к увлечению его язычеством и иудаизмом, или неожиданный, после возвращения к православию и Церкви, новый виток антихристианских настроений под влиянием революционных событий 1917 года в «Апокалипсисе нашего времени», при этом умирая около стен Троице-Сергиевой лавры и исповедываясь перед смертью у обычного священника, а не у стоявшего рядом с ним о. П.А. Флоренского.

С точки зрения Г. Елисеева, самое интересное в творчестве Розанова то, что “он не испытывал никакой эволюции своих взглядов”. Казалось бы, это высказывание полностью опровергаются паредыдущими размышлениями. Однако, в случае с Розановым одинаково верно как одно, так и другое утверждение. Действительно, Василий Васильевич словно бы получил все свои темы в одночасье, в виде духовного озарения – взрыва.

Как справедливо отметил автор статьи о Розанове, опубликованной в журнале “Москва” В. Аверьянов, “Василий Васильевич действительно величайший мыслитель ушедшего в прошлое ХХ века, самый одарённый… русский мыслитель из приближённых нам”. Ему он видится чем-то вроде русского “Сократа” молодой русской философии, страстно ожидавшего теперь своего “Платона”.

Василий Васильевич Розанов родился 20 апреля (2 мая) 1856 г. в городе Ветлуга Костромской губернии. Дед Василия Васильевича был священником, а отец служил в лесном ведомстве чиновником. Мать происходила из обедневшего дворянского рода Шишкиных. В 1861 году, мальчик остался без отца в пятилетнем возрасте, и семья переехала в Кострому. Постоянные материальные затруднения мешали матери продолжить достойное существование. А в 14 лет будущий философ и писатель вообще остался сиротой. Он попал под опёку своего брата — Николая Васильевича, который, будучи учителем в гимназиях Симбирска и Нижнего Новгорода помогает ему получить гимнастическое и университетское образование. Всё это заставило воскликнуть Розанова: «Я вышел из мерзости запустения..». Детство осталось мрачным пятном в его сознании. При этом, в гимназии будущий философ учился плохо, не проявляя должного старания. Он в эти годы, много времени посвящал чтению книг и общению с товарищами.

В то же время, как вспоминал Розанов, «Симбирск стал родиною моего нигилизма». Именно здесь, учась в Симбирске, он активно читает писателей позитивистского направления: Фохта, Молешотта, а из русских – Белинского, Добролюбова, Писарева. А симбирская гимназия навсегда оттолкнула Розанова своим бездушием, формальным подходом как к самому человеку вообще, так и к самой учёбе. Все эти моменты, позднее были блестяще отражены Розановым в статьях, вошедших в книгу о образовании «Сумерки просвещения», где умудрённый педагогическим опытом, мыслитель отметил причины революционных настроений, как студентов, так и гимназистов, преподавателей. Но в то же самое время, он пережил там период «воистину без не любознательности».

В 1878 г., окончив гимназию, молодой человек решил поступить в Московский университет на историко-филологический факультет. Он надеялся найти здесь единомышленников и наставников, которые смогли бы ответить на мучившие его вопросы. В университетские же годы у него происходят кардинальные перемены в мировоззрении. Хотя, по его собственному признанию, «университет он проспал», он именно здесь стал «консерватором», поскольку «стал в университете любителем истории, археологии, любителем «прежнего». Особое значение для него в эти годы стали занятия по средневековой истории и культуре. С этого времени, Василий Васильевич, дотоле равнодушно относившегося к православию, полюбил чтение Библии.

С тех пор, Розанов перестаёт быть безбожником и Бог стал для него «мой дом», «мой угол», «родное». «С того времени и до этого дня, — отмечал Василий Васильевич в своей автобиографии, — каковы бы не были мои отношения к Церкви (изменив с ней совершенно с 1896 –1897 гг.), что бы я не делал, чтобы не говорил и не писал, прямо или особенно косвенно, говорил и думал собственно только в Боге: так что Он для всего меня, без какого – либо остатка, в то же время оставив мысль свободною и энергичною в отношении всех тем».

В университете Розанов был степендиантом А.С. Хомякова , очень любил историю. Особенно ему запомнились лекции В.О. Ключевского, который после смерти С.М. Соловьёва, с 1879 года стал читать лекции по русской истории в Московском университете. В университете Розанов был степендиантом А.С. Хомякова, очень любил историю. Особенно ему запомнились лекции В.О. Ключевского, который после смерти С.М. Соловьёва, с 1879 года стал читать лекции по русской истории в Московском университете. Но ни темы, ни хода мыслей, первой, пробной лекции Розанов так и не запомнил. Ему больше запомнилось другое: «строение мысли, строение фразы как словесного предложения». Характеризуя манеру ведения лекций Ключевского, философ продолжает: «С ним хлынула в университет огромная русская волна; в университет, несколько европейский, несколько космополитический и без определённого вкуса. И всё это от вражды к кому-нибудь, к чему-нибудь».

В итоге он делает следует следующий вывод, говоря о русском историке, который нам всем следует запомнить в нашем национальном возрождении: «Русская порода, кусок драгоценной русской почвы в её удачном куске, удачном отколе – вот Ключевский».

На третьем курсе университета Розанов женится на Аполлинарии Сусловой – «музе Достоевского», красивой и весьма своенравной женщине, дочери купца – миллионера. Много лет спустя после разлуки с Сусловой, вскоре его бросившей, Василий Васильевич сравнивал её по темпераменту с «раскольницей поморского согласия», «хлыстовской богородицей».

После окончания университета, будущий писатель работал учителем географии и истории в провинциальных городах (Брянск, Елец, Белый). Работа в гимназии не слишком привлекала Розанова, хотя детей он любил. Свободное время он посвящал философскому сочинению “О понимании”. Он опубликовал его на собственные деньги в 1886 году. Само сочинение Розанова было направлено против позитивизма. В нём он также попытался исследовать науку как цельное знание, установить её границы, и в итоге дать учение о строении, отношении к природе человека и его жизни. С точки зрения многих его современников, Розанов в этом плане “переоткрыл” ряд идей Гегеля. Но по своему характеру, изложенная работа обнаруживает сходство с философствованием античных мыслителей. Однако, книга не была принята публикой. Это и заставила Розанова перейти к другим формам творческого самовыражения.

В творчестве Розанова этот труд определил очень многое. Тема «понимания» уже в рамках той или иной проблемы (вопросы религии, пола, семьи, человеческой жизни) стала лежать в основании его большинства книг и статей.

В 1893 году, благодаря посредничеству Н.Н. Страхова, Розанов переехал в Петербург. С переездом в столицу было связано много надежд, которые впоследствии не оправдались. Он получил место чиновника особых поручений в центральном управлении Государственного контроля, которое возглавил друг К.Н. Леонтьева и Н.Н. Страхова, славянофил по своим убеждениям, Т.И. Филлипов. В 1899 году (из—за маленького жалования и тяжёлой, полуголодной жизни) оставил свой пост, целиком посвятив своё время литературной деятельности. Он стал постоянным сотрудником газеты «Новое время», которое издавал один из видных деятелей того времени А.С. Суворин. Розанов также активно печатался и в других изданиях, таких как «Вопросы философии и психологии», «Русский вестник», «Русское обозрение», «Русский труд», «Новый путь», «Мир искусства», «Весы», «Золотое руно» и в газетах «Биржевые ведомости», «Гражданин», «Русское слово».

С начала 1900 – х годов основной темой творчества Розанова стал Бог и пол. И все его книги, написанные в это время, наполненные любви ко «младенцу». Он считал, что связь Бога с полом гораздо больше, чем связь ума или совести с Богом, и что «это проекция Бога на земле».

Принято считать, что за Василием Васильевичем закрепилась репутация «русского Фрейда». Однако, данному мифу противостоит сегодня дьякон Михаил Першин. И, действительно считает дьякон Михаил, он во всех своих работах постоянно, к месту и не к месту разбирает проблемы брака, развода, незаконорожденных детей. Что же заставило обратиться Розанову к теме, которая придавала его творчеству особый розановский колорит? Прежде всего, это его семейные проблемы: сколько же горя принесли ему эти бракоразводные законы Российской империи. И он попал в ситуацию, когда это терпят невинные дети «блудница» (с точки зрения Церкви и государства) целомудреннейшая жена», с одной стороны разрешается у Розанова апологией семьи, а с другой стороны – разработкой темы пола.

И как, вполне обоснованно считает дьякон Михаил, в отличие от Фрейда, Розанов к своей метафизике пола идёт от «экзистенциональных вопрошаний Достоевского и Толстого».

Далее Першин в своей статье отмечает следующее: «Всё последующее у Розанова – поиск противоядие от всепоглащающего и всеобщего растления». И именно поэтому для Василия Васильевича понятной оказалась реальность «пасхального Богобытия твари».

И в данном случае, c точки зрения о. Михаила, христианский «родовой» пафос Розанова, чем более возвышенное, «вовсе не бердяевское гнушение деторождением. И здесь идеи счастливой семьи вполне состыковываются с позицией святителей Иоанна и Григория Богослова, а также «конституции» церковных канонов в целом положительно смотрели на данный вопрос. И сама по себе полемика с Церковью, которую вёл Василий Васильевич долгие годы была скорее полемикой с теми взглядами на семью, которые отличали католицизм, полонивший в XVII – XIX веках русское православие.

В данном случае, пафос двухтомника статей Розанова «Семейный вопрос в России» (1903) – в защите семьи и религиозном оправдании брака. Философ ощутил глубокое внутреннее перерождение семьи и брака, а также воспринял его как главный симптом религиозного оскудения, ибо именно в семье он видит неугасаемый творческий огонь, согревающий процесс культуры.

Далее Розанов изумительно верно объединяет процесс борьбы с нигилизмом с семейным воспитанием ребёнка. «Борьба с нигилизмом, — пишет он в этой книге, — мне представлялась через ребёнка и отцовства», но в итоге, ему пришлось лишь константировать распад семьи и семейных отношений. Более того, живи он сегодня, его ещё больше чем в его время, возмутила политика безнравственности на телевидении и печати, в обществе, разрушающая современное общество. К тому же его возмутило бы как моральное, так и физическое растление как женщины, так и мужчины. Особенно это касается современной девушки, женщины, которая фактически эмансипированна в современном мегаполисе (курит, ходит в штанах, ведёт себя по-мужски), и во многом лишена женского обояния и женской красоты.

В июле 1904 года случилось совершенно непредвиденная поездка с семьёй в Саров в годовщину канонизации Серафима Саровского. Рассказ об этом под названием «По тихим обителям» вошёл позднее в книгу Василия Васильевича «Тёмный лик», которая с неослабленным вниманием читается особенно сегодня, в пору обретения мощей преподобного Серафима Саровского. Вот как он рассказывал о Преподобном Серафиме: «Ни один ещё святой Русской земли так не повторил, не преднамерения, неумышленно, великих фигур, на которых собственно, как мост на своих сваях, утвердилось христианство... Это особенное место, особенное лицо, смешиваемое с мудрецами, с великими вздыхателями истории, как Гус, Иероним Пражский, Лютер. Здесь всё тихо. И далее Розанов изумительно верно определил сущность отшельничества: «Существо отшельничества, в первой, чистой фазе его, и заключалось в желании «уйти от греха». Тут «грех» всегда является от замешательства обстоятельства столкновения их с лицом человеческим и лица человеческого с ними. Уединись и станешь немного лучше…».

Подобно другим русским писателям и философам его эпохи, он критикует не Запад как таковой, а именно современную цивилизацию. Например, в «Опавших листьях», с присущей здесь свободой выражений, Василий Васильевич пишет следующее: «Вся цивилизация XIX века есть медленное, неодолимое, восторжествовавшее торжество кабака».

Подобно другим русским писателям его эпохи, Розанов критикует не Запад как таковой, а именно современную западную цивилизацию. В «стареющей жизни Западной Европы» мыслитель чувствует глубокое иссякание её творческих сил. «Во внутренних европейских событиях, чем ближе к концу века, тем яснее «общеевропейской» делается только пошлость. Всё смешалось, но пошлость не меняется. Европеизм раскладывается; старые общеевропейские люди – длинны и древне прекрасны, но они просто не действуют».

Дехристианизация Европы несомненна для Розанова. «Запад, продолжая хранить, — пишет он, — декорум религии и тайне души и … в практике жизни разошёлся с христианством». Далее он, подобно Тютчеву , критикуя католицизм, говорит о внутреннем противоречии православия и католицизма. И из этого противоречия русский мыслитель критикует и устройство западной семьи, в которой отсутствует полностью нравственные устои. А в связи с этим загнивает и поле культурной жизни. Здесь Розанов полностью продолжает идеи почвенников, обращая главное внимание на исторические, духовные, семейные ценности народа.

Развивал в своём творчестве Розанов и национальный вопрос, особенно для нас сегодняшних актуальный. Он ещё в конце XIX – начале ХХ века отмечал не урегулированность территориальных, национальных, семейных проблем на территории тогдашней Российской империи, а ныне СНГ, вынуждает нас обратиться к идеям национального вопроса В.В. Розанова. Кроме этого, существует проблема самоиндификации русского народа, которое приводит к уменьшению русского этноса в своей собственной стране. Для Розанова все эти проблемы вошли в единый синтез: при нарушении одной из цепочек: семьи, Церкви, пола, школы, национальности, культуры, патриотизма, чувства Родины рушится всё, и прежде всего, тот Русский Дом, который является основой нашей цивилизации.

Подобные проблемы, которые усилились сегодня в геометрической прогрессии и начались в начале ХХ века, как раз во многом из-за того, что высшие сословия забыли свою собственную страну, призывая и заставляя других людей жить «как на Западе». И, следовательно, были усилены в обществе космополитические настроения. Этим темам также были посвящены статьи В.В. Розанова.

Так, в статье «Космополитизм и национализм» (1911) Василий Васильевич вполне, как кажется, удачно вывел сущность космополитизма, которое вполне актуально и сегодня. Сам по себе он «мертвечина и механизм», и он вне – личен. «Космополитизм – эта всеобщая подражательность», — с горечью отмечает младший друг и ученик К.Н. Леонтьева и Н.Н. Страхова, при этом говоря о том, «что эта история последних лет». И не только ХХ века, но и сегодняшнего дня. А национализм личностный и индивидуальный. И он, наконец, «есть творчество, которое и может быть только личным, «своим… у каждого человека, у народа.

Но более актуальной для нашего времени является мало известная статья Василия Васильевича «Евреи в жизни и печати» (1900), опубликованная недавно в сборнике С.М. Сергеева, где Розанов отмечает то, что русские сами себя могут критиковать, а вот евреев – нет, за это самих русских объявляют антисемитами. «Русские столь сильно критиковали себя самих, свои сословия, как в особенности дворянское, своё духовенство, свою необразованность, отсталость, косность, что не могут не спросить себя, и даже несколько растерянно: почему привилегия не быть судимым принадлежит в составе русского населения одной, весьма пришлой частице его – евреям?! Всех судят – могут судить и евреев: печать и общество всех критикует – подлежат критике и евреи».

Далее он завершает свой вывод следующими, сверхсовременными для сегодняшнего дня словами: «Если взять еврейские органы русской печати, еврейские явно или еврейски замаскированно, мы увидим, как едко относятся они к коренным и специальным особенностям русизма, и повсюду рекомендуют, указывают и считают едино спасительным для нас переход к общечеловеческому облику идей и чувств».

Кроме этого, Розанов, особенно в 10-е годы ХХ века, страстно поддерживает идеи славянофилов. Особенно явно Василий Васильевич поддерживал данное учение в период первой мировой войны. Так, в статье, написанной в 1904 году, посвящённой памяти к 100-летию А.С. Хомякова, Розанов сетует, что русский философ «увы, до сих пор не объят любовью народной в обширном значении. (…) Только его слова о Европе: «страна святых чудес» – вошли почти пословицей в живой оборот нового русского языка: какая насмешка истории, если принять во внимание, что во всех своих трудах он усиливался оспорить этот яркий афоризм. Теперь, когда прошло 44 года после его смерти, идеи его не представляют высокого и цельного здания. Они похожи на рассыпавшуюся башню св. Марка в Венеции. Было прекрасное здание, прекрасный план, от которого осталось много щебня. Но щебень этот есть, но здание это было, но есть много людей, хранящих о нём благоговейное воспоминание. В общем, всё принадлежит истории, а не действительности. Так и Хомяков. Он же упорною и монотонною (всё в одном направлении) своею деятельностью покачнул всё русское сознание в сторону народности, земли, в сторону большого внимания к своей истории и нашей церкви».

Подобно Хомякову, Розанов всё время болел за Россию. На вопрос, что он отрицает решительно и однозначно, Василий Васильевич прямо отвечал: «Непонимание России и отрицание России».

В целом же, сами идеи Хомякова постоянно занимали Розанова. Он постоянно к ним обращался во время всего своего творчества и очень часто сетовал, что его наследие очень слабо освоено и что его мало читает так называемое образованное общество. А сами книги русского философа «не распроданы», также как и труды А.А. Григорьева, Н.Н. Страхова, Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева.

Противоречиво у него было отношение к еврейскому вопросу, язычеству и христианству. Так, во втором коробе «Опавших листьев», он вспоминал, «что пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства – всё выросло из одной темы – семейного вопроса и из-за того, что церковь не желает признать его детей от второго брака, забывая при этом об отдельном человеке. Библия, Ветхий Завет, по словам Розанова, «универсальный родильный дом», который жаждал он обрести и в России.

Однако, особенно после убийства П.А. Столыпина ход его мыслей в этом отношении резко меняется, и он пишет М.О. Гершензону в начале 1912 года: «Я настроен против евреев (убили – всё равно Столыпина или нет, — но почувствовали себе право убивать «здорово живёшь» русских), и у меня (простите), то же чувство, как у Моисея, увидевшего как египтянин убил еврея».

Осенью 1913 года Розанов печатает несколько статей в газете «Земщина» в связи с процессом М. Бейлиса. Руководители Религиозно-философского общества, и прежде всего Д.С. Мережковский и А.В. Карташёв поднимают вопрос об изгнании Василия Васильевича из своей среды за статьи, написанные в связи с делом Бейлиса.

В 1914 году, Розанов собрал свои статьи последних лет по еврейскому вопросу и опубликовал их в книге «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови», где речь шла о тайнах и ритуалах иудаизма, о деле Бейлиса и отношении к нему печати.

В целом, в еврейском вопросе, писатель занимал двойственную позицию (так ему свойственную): с одной стороны, он вполне разумно отрицал антисемитизм в виде погромов, но при этом всегда оставлял за собой право высказываться против тех, кто ненавидел Россию или тех кто клеветал на неё. И это было его право как русского писателя и патриота, которое никто и никогда не мог отнять у него. Понимание и любовь к еврейству соседствует у него с настороженностью, недоверием и ожиданием «беды для себя».

В 10-е годы ХХ века он возвращается к славянофильским и государственно — патриотическиим идеям. И уже во втором десятилетии века Розанов с масштабного изучения культуры иудаизма переходит к фокусировке национальных проблем, решение которых могло бы гарантировать русскую цивилизацию от опасности.

Главные же его отрицательные аспекты – неприятие той общественной политической миссии, которую активно реализуют масоны, парламентская оппозиция (да и вообще думский парламент в целом), а также подпольный радикализм, частные банки, частая противогосударственная сатира и в основе своей либеральная университетская профессура.

«Не люблю и не доверяю», так говорил он о подобных мыслящих деятелях, не понимающих и не любящих Россию. В этот период времени Василий Васильевич особенно много уделял вниманию к ненависти многих деятелей, в том числе и представителей России. Подобные настроения, кстати выразились в статье «Почему нельзя давать амнистию эмигрантам?» (1913), отрицательно воспринятой «передовой интеллигенцией». На вопрос, что он отрицает однозначно, Василий Васильевич прямо отвечал: «Непонимание и отрицание России».

В статье «Забытые и ныне оправданные» философ предваряет идею В.Ф. Эрна о том, что само время славянофильствует, что грешно и стыдно в этот переходный момент в истории России не быть патриотом своей страны.

Октябрь 1917 года выбил почву из под ног В.В. Розанова. Русский писатель и философ перебрался в Сергиев Посад, где служил его лучший друг – священник Павел Флоренский. 1918-1919 – череда сплошных несчастий в жизни писателя. Трагически погибает его единственный сын – Василий. Измученного, постоянно ищущего работы, Василия Васильевича разбил инсульт. Деньги, присланные М. Горьким, пришли с опозданием.

Умирал Василий Васильевич долго и тяжело. В большом, нетопленом доме стоял нестерпимый холод. Чтобы его согреть, больного накрыли шалями и шубами. Он жаловался, только иногда говорил совсем «по-розановски»: «Сметанки хочется… каждому человеку в жизни хочется сметанки». Соборовал его о. П. Флоренский.

В конце жизни он всем нам оставил следующее завещание, над которым нам необходимо задуматься: « Россию подменили. Вставили на её место другую свечку. И она горит чужим пламенем, чужим огнём, светит не русским светом и по–русски не согревает комнаты. Русское сало растеклось по шандалу. Когда эта чужая свечка выгорит, мы соберём остаток русского сальца. И сделаем ещё последнюю русскую свечечку. Постараемся накопить ещё больше русского сала и зажечь её от той маленькой. Не успеем – русский свет погаснет в мире».

http://www.mn.ru/print.php?2006-16-51

ЖИВОЙ

150 лет назад родился Василий Васильевич Розанов

Александр Агеев

Неужели - сто пятьдесят лет Розанову? Самому провокативному русскому философу, публицисту, писателю рубежа ХIХ - ХХ веков, которого не любили все цензуры - и царская, и советская? Но в ученые книжки залезешь и убедишься: да, 20 апреля (2 мая по-нашему) 1856 года в трехстах верстах от Костромы, в захолустной Ветлуге родился человек, призванием которого стало смущать, раздражать, но и восхищать самые светлые российские умы, и не только его времени. Все у него в жизни было, прошел он типичный для русского разночинца путь - и тяжелое детство, и учеба на медные гроши (но зато Ключевского в Московском университете успел послушать и восхититься), и преподавание потом в захолустной брянской гимназии, и мучительный брак с Аполлинарией Сусловой, бывшей возлюбленной Достоевского, и Елец, где он написал одно из самых своих знаменитых сочинений - "Легенду о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского". Потом Петербург, незавидное место чиновника государственного контроля, но - писал много и дерзко, а потому заметили, и стал Василий Васильевич постоянным сотрудником суворинского "Нового времени". Это примерно как в советские времена было стать обозревателем "Известий" - возможности, статус, деньги. Скандальная слава, потому что Розанов по мере возможностей никого не щадил - ни власть, ни церковь, ни революционную "общественность". Ну что ж - власти изымали из продажи его книги, церковь всерьез готовилась к отлучению, "общественность" признавала махровым реакционером. Жизнь удалась.

Со смертью не повезло - у Василия Васильевича даже могилы внятной нет - есть "восстановленная", примерно на том месте, где в 1923 году срыли кладбище Черниговского монастыря неподалеку от Сергиево-Посадской лавры. Там уложили его зимой 1919 года рядом с Константином Леонтьевым. Павел Флоренский провожал его в последний путь.

Эту мрачную кладбищенскую историю я вспомнил потому, что Розанов после своей смерти из русской культуры был вроде бы вычеркнут, но при этом всегда в ней присутствовал. Он из года в год "прорастал" из могилы, сквозь весь идеологический асфальт, многими слоями ложившийся на плодородную когда-то почву. Можно взять сочинения едва ли не всех советских классиков и ткнуть пальцем: вот это - "розановское". Хотя бы и с Горького начиная - "розановское" ощутимо присутствует и в "Несвоевременных мыслях", и в рассказах 20-х годов, и в "Климе Самгине". Совсем другого типа литератор Виктор Шкловский, написавший на заре туманной юности бойкую статейку "Розанов" и сказавший там, что "Розанов - это восстанье", всю жизнь лечился, но так и не вылечился от специфического "розановского вируса", писал свои сочинения безумными розановскими абзацами. Лучшее, что написал Пришвин, - многотомный его "Дневник", это очень осторожный, но тоже Розанов. А в 60 - 80-е вообще понеслось: "Мгновения" Юрия Бондарева, "Камешки на ладони" Солоухина, "Затеси" Астафьева, "Крохотки" Солженицына и бог весть сколько еще инкарнаций выстраданного когда-то Василием Васильевичем жанра. Этим жанром - как бы безответственной и откровенной болтовней на любые темы (от поноса у младшей дочки до принципиальной вредности монашества и сомнительности подвига Христа) - Розанов буквально совратил русскую литературу. Он показал, что человек един и свободен - он одновременно пребывает в разных сферах, высокое рядом с низким, и одно другому не мешает, жизнь состоит из их фантастической смеси, а главное - про это можно и нужно сказать простыми словами. И вообще человек, его семья, его дом, его быт, его маленькие радости и заботы - единственная ценность, которой нельзя пренебрегать даже на самых крутых поворотах истории. Можно ли назвать этот жанр исповедью? Да, наверное. Исповедь - мощное психологическое и идеологическое оружие, ласковое насилие под наркозом: тебе открывают душу, и ты ответно открываешься, впуская себе в сознание смыслы, которые были тебе до этого решительно чужды. Этим оружием Розанов владел. И говорил при том: "Я не исповедуюсь".

Да, Розанова помнят в основном по этим революционным книжкам, которыми он утвердил жанр: "Уединенное", "Опавшие листья", "Апокалипсис нашего времени". Это такой "популярный" Розанов. Но это, в общем-то, "крошки со стола" серьезного философа и публициста, написавшего невиданное количество трактатов, статей, статеечек на самые животрепещущие темы рубежа веков - о церкви, о семье, о государстве, о войне, о "еврейском вопросе". Очень разный он был в своих писаниях. Юдофоб? - Да, безусловно. Юдофил? - Еще бы! А уж русофоб - никакому Бжезинскому не снилось. Революционер? - Просто ультра! Консерватор? - Из самых замшелых! Буржуа? - Конечно! Артист? - И это тоже.

Сам он писал: "Глубокое недоумение, как же "меня" издавать? Если "все сочинения", то выйдет "Россиада" Хераскова, и кто же будет читать? - (эти чуть не 30 томов?) Автор "в 30 томах" всегда = 0". Впрочем, иногда он иронически утешался: "Да, вот когда минует трехсотлетняя давность, тогда какой-нибудь "профессор Преображенский" в Самаркандской Духовной Академии напишет "О некоторых мыслях Розанова касательно Ветхого Завета". Это не тот Преображенский, который не читал советских газет до обеда. Когда эти строки появились, Миша Булгаков еще в гимназию ходил.

Розанова все время хочется как-то "пристроить", "определить", запереть в надежную и непротиворечивую "концепцию", найти ему подобающее "место" в истории отечественной культуры - словом, убрать его долой с глаз педантов, которые он колет своей решительной невместимостью ни в какие рамки. В нем у нас, как кажется, вроде бы нет ни малейшей нужды, поскольку всякое общество в эпоху кризиса ищет опору, определенность, а какой же Розанов - этот провокатор и циник - помощник и укрепитель? То ли дело патетические Бердяев и Булгаков, серьезные и надежные Федотов и Ильин!

Но они уже бронзовые, а Розанов и в 150 лет упрямо прорастает и задает русской культуре каверзные вопросы. Живой.

http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg162006/Polosy/11_1.htm

СЧАСТЛИВЫЙ РОЗАНОВ

К Розанову можно привязать всё. И всех – всё многонациональное и многосословное население России. Розанов – это вечная юность, вечное удивление, вечная приспособляемость и стремление к пониманию. Это не так мало, и это, на мой взгляд, отвечает русскому национальному характеру, русской истории и русской культуре.

Будущий историк с удивлением обнаружит, что культурное развитие России последнего двадцатилетия было достаточно планомерно подготовлено в предыдущую эпоху – в период 60–80-х годов.

В области искусства и литературы это не так заметно. Какая-то преемственность между русской и советской (а следовательно, и с постсоветской «российской») культурой существовала всегда. Но в области исторической науки, политической мысли и философии традиция была разрушена до основания. Между 1917-м и 1985-м зияет чудовищный провал. Речь шла не просто о запрете на гуманитарное знание. Преступлением считалось не написание, а само ЧТЕНИЕ книг русских историков и философов. Книгу прочёл – в тюрьму. Отсидел, вышел, прочёл – в тюрьму. «Романтика». В результате во вторую половину ХХ века русские вступили хрустальными кретинами. С этими людьми можно было делать что угодно. ТАБУЛА РАЗА. А нужно ли было с ними что-то «делать»? Очевидно, да. Поздний СССР вошёл в фазу индивидуального сознания, у быстро увеличивающегося сословия образованных людей возникали соответствующие духовные запросы. Поскольку контингент был, что называется, непуганый, намалевать каляку-замаляку на девственном челе советского человека мог и ребёнок.
В силу ряда причин я довольно близко наблюдал, как формируется и развивается подпольный рынок философской и политологической литературы в период 70–80-х годов. Часть этого рынка создавалась официально, прежде всего через контролируемый КГБ ИНИОН и через официальные издания якобы «гонимых авторов». Другая часть пополнялась продукцией западных идеологических центров, ввозимой в СССР опять же при попустительстве вездесущих «органов». Несомненными звёздами «нулевого класса» перестройки были Владимир Соловьёв, Николай Бердяев, Лев Гумилёв, Алексей Лосев, Павел Флоренский, Сергей Булгаков, Лев Шестов, Владимир Вернадский, Иван Ильин и Василий Розанов. Ниже шли ещё десять-двадцать имён: Трубецкие, Эрн, Лосский, Карсавин, Зеньковский и т.д.

Никакого критического разбора творческого наследия этих людей в условиях тоталитарного режима не было и быть не могло. Люди благоговейно читали «запретную литературу», старались её всеми возможными способами размножить и передать друзьям.

Ситуация резко изменилась после разгерметизации барокамеры. Сначала периодические издания, а затем издательства стали печатать до недавнего времени запретную литературу. Практически мгновенно возник книжный РЫНОК, в дело вступили объективные факторы, и за очень короткое время произошёл радикальный поворот. В рамках небольшой статьи не могу растекаться мыслию по древу, поэтому остановлюсь на главном.

Во-первых, Владимир Соловьёв исчез как сон, как утренний туман. Многочисленные соловьёвские чтения, конференции, диссертации, многомудрая работа западных католических и протестантских центров (а тамошние пропагандисты работать умеют) закончилась даже не пшиком, а именно что растворением в воздухе. Беззвучным и незаметным глазу. «Подул ветерок».

Причин этому необыкновенному атмосферному явлению несколько, скажу только о самом главном. Семейство Соловьёвых в России было весьма многочисленно и плодовито. Есть там и государственные историографы, и основатели магистрального направления национальной философской мысли, и талантливые литераторы, и загадочные маргиналы. Но если посмотреть на дело спокойно, «через сто лет», то видно, что семейство Соловьёвых было неправдоподобно, «по-украински» бездарно. Именно до неправдоподобия, то есть «такого не может быть». Подобная консистенция напыщенной глупости, провинциальной претенциозности и элементарного хамства приобретает черты литературного гротеска и всё-таки переваливает барьер, отделяющий словесный шлак от художественно организованного текста. Согласитесь, «Григорий Сковорода» это звучит. (Кстати, Соловьёв считал себя реальным потомком этого сюрреального персонажа.) Безнадёжно глуп был уже Соловьёв-старший, трудяга-попович, положивший себе раз в год печатать очередной том всеобщей русской истории. И печатал. Без всякого плана, не имея общей концепции, не различая исторические источники по степени подлинности, а главное, совершенно не умея писать. После начала перестройки Политбюро приняло решение об издании полного собрания сочинений «знаменитого российского историка». Первые тома собрания печатались тиражом в 200 000 экз. и распространялись по подписке. Последние тома вышли тиражом в десять раз меньшим, долго стояли на полках магазинов и пошли на макулатуру. Дело здесь не только в падении ажиотажного спроса, а в том, что Соловьёва-отца в отличие от умственно скромного, но интересно пишущего Ключевского совершенно невозможно читать. Как и его сына-философа.
Теперь Бердяев. Его стали популяризировать раньше других, ещё в начале 60-х. Практически половина подпольной философской литературы СССР состояла из произведений Бердяева. Дополнительный ореол этому философу придавала интересная биография. Скучнейший чиновник Соловьёв – это номенклатурное дитя, возомнившее себя то ли Шопенгауэром, то ли Иисусом Христом и умершее от передозировки самодельных леденцов из скипидара (реальный факт). Судьба Бердяева поживее и по насыщенности внешними событиями вполне тянет на «жизнь замечательного человека». Были там и увлечения революционной молодости, и последующие прозрения, и война, и эмиграция.

Но, к сожалению, единственное учебное заведение, которое Бердяеву удалось окончить в течение своей бурной жизни, это провинциальный кадетский корпус. Спору нет, образование в дореволюционных «суворовских училищах» давали хорошее, так что из Бердяева получился бы неплохой военный корреспондент, вроде Троцкого. Этот военный корреспондент из Бердяева и получился. «Занимательно и увлекательно».

Совершенно естественно, что праздничный пустоболт в скучной провинциальной Москве Брежнева пользовался большой популярностью. Также совершенно естественно, что он пошёл в отвал при самомалейшей свободе слова.

Гумилёв и Лосев были единственными «живыми философами», осколками былого величия. Мафусаил Лосев успел пообщаться и приобщиться к живой жизни лично; Гумилёв выглядел наследным принцем эпохи Серебряного века – его родителями были знаменитые поэты. Всё это на ярмарке тщеславия давало дополнительный бонус. Но не дало.

При свете свободной прессы Гумилёв оказался антирусским шовинистом, восхваляющим своё националистическое болото, – в данном случае «монголо-татарское». Ситуация, даже не требующая какой-либо критики. Национализм маленького народа, упрекающего крупный народ-сосед в существовании (т.е. в иррациональной нравственной и физической дефектности), разрушается сам по себе – от факта СВОЕГО существования. Голос Гумилёва быстро утонул в хоре карнавалистских башкирско-тувинско-чукотско-литовско-цыганско-азербайджанских националистов, действующих в условиях изменившейся ситуации с десятикратной наглостью. На фоне Фоменко, реанимировавшего неохронологию Николая Морозова, глобалистские потуги Гумилёва тоже ужались до размеров Татарской ССР. Поезд, заполненный восторженными жёнами окраинной номенклатуры, проскочил в никуда. Это даже странно, так как в Кремле до сих пор густо представлены советские общечеловеки – выходцы не из российской глубинки, а из столичной номенклатуры со сложным пассионарным происхождением.

Лосев просто умер. Ученики Лосева тоже просто умерли. Или скоро умрут. Просто. Книг его никто не читает, и читать не будет. Не в том дело, что Лосев всю жизнь читал, а затем пересказывал прочитанное, забыв мудрое высказывание Шопенгауэра: «Надо меньше читать и больше думать». Дело в том, что бедный читатель был при этом слепым. То есть читал несуществующие книги. Которые затем зрячим смертным пересказывал.

У Флоренского был целый клан родственников со связями, проталкивающими «творческое наследие» в будущее. Не протолкнули. Где эти конференции, презентации, постановления, юбилейние значки и медали, интеллигентские балы и закладные камни. Где византийская подковёрная борьба: «антисемит – не антисемит», «еврей – армянин», «печатать – не печатать». Как сказано в «Тысяче и одной ночи», пришла Великая Примирительница Споров и наступила тишина. На столе у меня лежит «Столп и утверждение истины» – эти масонские виньетки и церковно-декадентский шрифт мне что-то напоминают. В «Шер ами» Мопассана главный герой декорировал своё холостяцкое жилище купленными в соседней лавке копеечными гравюрами и веерами. Быстро, дёшево и мило... для приглашённой дамы, по уши влюблённой в обитателя декораций. Время же похоже не на молодую женщину с горящими глазами, а на скелет с косой и пустыми глазницами. «Ничего личного, старик».

Булгаков вроде бы пошёл другим путём и, как говорят, даже светился после смерти от святости. Однако философ не светлячок – церковные тексты отца Сергия оказались так же не нужны, как марксистские тексты товарища Сергея. Всё это очень интересно и актуально для своего времени. В не своё время «актуальные тексты» читают только специалисты и то за деньги.

Случай с Шестовым кажется наиболее показательным. Талантливый парадоксалист, единственный еврей среди русских философов «первого ранга», Шестов, казалось, был обречён на популярность Мандельштама&Пастернака. Я так и думал лет 20 назад: ну, этот в случае чего пойдёт. Природный талант и ум, помноженные на влияние еврейской общины, сделают чудеса. Вы будете смеяться, но никаких чудес с Шестовым не произошло. До сих пор нет даже приличествующему «мандельштаму» полного собрания сочинений.

А вот с Вернадским ситуация оказалась вполне ожидаемой. «Украинец» – это категория сама по себе фиктивная. Вроде украинский язык есть, а вроде и нет. Украина как страна существует, но с другой стороны – это как посмотреть. Украинская экономика – вещь виртуальная. Однако блеф – это величайший двигатель мировой истории. Талантливая вдохновенная ложь способна на чудеса. По крайней мере незалежная Украина существует 15 лет, и это не предел.

То же верно по поводу масонства-фармазонства. С одной стороны, в масонстве не может не отталкивать оттенок явного шарлатанства. С другой – пуркуа па? – пауза является мощным инструментом актёрского мастерства. Человек, умеющий во время и со значением промолчать, – готовый актёр. Так что надутый масонский индюк является неотъемлемой частью любого идеологического пейзажа.

Но вот УКРАИНСКИЙ МАСОН – это явный перебор. Так сказать, «фикция фикции». Так что Вернадский, единственный российский философ, на которого пропагандистский аппарат СССР работал открыто, вполне закономерно трансформировался в сюр «Украинской антарктической станции «Академик Вернадский». Кстати, станцию Украина построить оказалась не в состоянии, десять лет назад её передали украинцам под ключ англичане – это бывшая английская станция «Фарадей». Но это так... к слову.

Философ-прокурор Иван Ильин, как и положено дореволюционному прокурору, был обрусевшим немцем (иногда он подписывал свои работы фамилией матери – Катрины Швейкерт фон Штадион). Темы его работ тоже немецко-прокурорские: «О недопустимости выгула собак на общественных газонах»; «Польза порки»; «Не сори!»; «Ученье и труд всё перетрут». В 80-е годы, впервые столкнувшись с текстами бравого Швейкерта, я долго чесал макушку: «А этот-то куда? Кто ж его, родного, читать будет?» Ничего, читали. Оказалось, Ильин поставлен в виде гриба на детской площадке для сбора «русских националистов-монархистов-империалистов». Мол, четвёртая группа, все под гриб! И бежали русские дурачки как миленькие. Пока не началась гласность. Одно дело покупать ксерокопию в подворотне, опасаясь облавы и твёрдо зная, что такой книги нет в радиусе ста знакомых, и совсем другое пролистать полезную брошюру «Мойте руки перед едой» в благообразном магазине. Зевнуть и отложить в сторону. Вот и сигнал опростоволосившемуся Санюриздату: брошюра написана скучно, картинок нет, стоимость завышена. Закон рынка суров, но справедлив: теперь Ильина раздают бесплатно на маргинальных тусовках подставных «русских фашистов-империалистов». Никто не берёт (картинок нет, мало ругани).

В общем, упал грибок. Сгнил. Как и весь диснейленд «Великой Русской Философии». Диснейленд построили заранее для идеологического окормления всего спектра русской духовной и политической жизни. Мол, живите дурачки. «Чем бы дитя ни тешилось...» Но дурачки, похоже, оказались настолько глупы, что не смогли воспользоваться для благоустроения своего идеологического ландшафта заранее приготовленными блоками и полуфабрикатами.

Всё пошло само собой помимо и поверх планов, по закону тайги. Кто же остался, кто прошёл неумолимую и безжалостную мясорубку литературной конкуренции? Оказывается, маргинал и аутсайдер Розанов.

У Розанова в идеологическом диснейленде был свой домик на отшибе – для резервации подсадных «русских националистов». В отличие от правого, но политкорректного Ильина (бывшего, например, членом-корреспондентом Славянского института при Лондонском университете, да и просто эмигрантом-антифашистом), который был рассчитан на правых «неправых, но приличных», Розанов подавался как ультрамонархический антисемит, юродивый эротоман и карикатурный подлец, одним словом, прекрасный маскот для пресловутой «Памяти».

И вот в 90-е годы «юродивый» Розанов ЗАДАВИЛ ВСЕХ. Его книги стали выходить для философа просто-таки гигантскими тиражами, тиражами совершенно коммерческими. Розанова узнали, Розанова полюбили, Розановым увлеклись не сотни московских интеллектуалов, а широкие читающие массы. Пик его популярности прошёл, но Розанов цитируем и популярен везде. Пожалуй, это единственный философ, которого переиздали практически целиком, причём основные вещи неоднократно и даже избыточными изданиями (подарочными и факсимильными). Причём никакого центра, насаждающего розановщину, не было. Наоборот, между несколькими группами розановедов шла ожесточённая конкуренция. Но поднялась волна интереса и смела сор дрязг в сторону.

В результате и демократы-«бердяевцы», и либералы-«соловьёвцы», и евразийцы-«гумилёвцы» все стали розановцами, все действительно прочли только Розанова. О любви к Розанову любит распространяться бонвиван Швыдкой, цитирование Розанова даже перестало быть оригинальным, такие банальности можно найти в речах генпрокурора Устинова (через каких-то восемь лет парижская шляпка украсила головку бухарестской модницы).

Почему это произошло? Можно сказать о литературном даре – но у Розанова есть существенные провалы формы и он в конце концов не писатель. Нельзя популярность киноактёра объяснять его умением петь песенки. Всеядность Розанова, устраивающая всех? Но равным образом это должно было раздражать. Почему антисемитские высказывания Розанова должны обеспечивать его популярность среди русской аудитории, а юдофильские – среди евреев? Равным образом Розанов мог восстановить против себя всех.

(Что, полагаю, Мастерами изначально и ожидалось – тогда, в далёких 70-х, в период печатания розановских отрывков в ВРСХД. Одного «Осязательного и обонятельного отношения евреев к крови» было достаточно, чтобы втрамбовать Розанова в пыль навечно. Но и эту книгу издали, «на ура» раскупили, прочитали. Не раздалось ни одного голоса против.)
Я думаю, причина популярности Розанова лежит гораздо глубже.

Пафос его текстов – это постоянная борьба за внешнюю и внутреннюю свободу. Борьба фатальная, неудачная, борьба задавленной и забитой личности, личности, попавшей в перелом и оборот эпох. Розанов – это человек, в жизни которого каждый год случались ХХ съезды и августовские путчи. Ему постоянно открывалась потрясающая правда, переворачивающая его внутренний мир – мир фрустрированного невротика XIX века (к тому же живущего на окраине европейского мира). «Господи, да что же это такое деется!» Вот это удивлённое состояние философствующего мещанина пришлось очень ко двору. От этого же удивления и покатились глиняные колоссы «белибердяевых», ненужных и неинтересных в XXI веке. Розанов остался и останется. Потому что в 1990–2000 гг. самые разные люди почувствовали в Розанове близкое. И министры, и интеллигенция, и студенты, и пенсионеры, и литераторы, и технари, и русские, и евреи. Для всех этих людей Розанов стал символическим образом их «я», синтетической фигурой эпохи.

Было бы очень соблазнительно общую неуспешность и невостребованность русской философии объяснить падением культуры. Такое падение, несомненно, есть и падение глубокое. Даже обескураживающее. Но культурная преемственность не такая вещь, чтобы её можно было остановить физическими методами. Мир идей бессмертен, поэтому очень цепок. Русские начала XXI века не стали жить в построенном для них Мастерами диснейленде национальной философии вовсе не из-за своей тупости. Наоборот, именно тупость поломала возможность регулирования процесса извне. Приводные ремни порвались. В результате великий народ оказался предоставлен сам себе и сделал выбор на основании своего культурного инстинкта. Инстинкта, смею уверить, гениального.

Пройдут годы, и русские преодолеют эту фазу развития, но преодолеют её в «розановской» форме, Розанов навечно останется в вечно живой русской культуре – несмотря ни на что великой и прекрасной. Пожалуй, это единственный русский философ, которому это удалось, ведь русские – народ писателей, но не философов.

Философия нового времени – это продукт государственной унификации мышления, тот смысловой код, при помощи которого общаются люди внутри данной культуры. В Германии – это Кант или Ницше, во Франции – Декарт или Вольтер, в Англии – Бекон или Локк. Не так важно, что конкретно говорили эти люди. Важно, что их тексты превратились в национальный пароль образованных людей. Разумеется, код должен быть достаточно богат, достаточно совершенен для создания соподчинённых сетей любой глубины. Что можно было привязать к Соловьёву или Флоренскому? Очень немногое. Это страшная провинциальная узость. К Розанову можно привязать всё. И всех – всё многонациональное и многосословное население России. Розанов – это вечная юность, вечное удивление, вечная приспособляемость и стремление к пониманию. Это не так мало, и это, на мой взгляд, отвечает русскому национальному характеру, русской истории и русской культуре.

Так «провокатор» и «маргинал» Розанов оказался великим объединителем. Культурным паролем, открывающим людей для диалога на 1/6 части суши. По-моему, это счастье. Розанов – счастливый. Все остальные «русские философы», на мой взгляд, депрессивные неудачники. Как пошло с Чаадаева, так и поехало. Но Розанов оказался Иваном-дураком из русской сказки.

Дмитрий ГАЛКОВСКИЙ


ПЕРЕБИРАЯ «ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ»

Розанов писал о своём самом любимом литераторе: «Достоевский есть самый интимный, самый внутренний писатель, так что его читая – как будто не другого кого-то читаешь, а слушаешь свою же душу, только глубже, чем обычно... …тон Достоевского есть психологическое чудо».

Тон Розанова тоже уникальный, ни на кого не похожий, а у своего любимца он перенял тайну того же чуда, позволяющего восхищённому читателю до такой степени сливаться с душой и мыслью Василия Васильевича, что уже про него повторяешь его слова о Достоевском: «Он – это я».

У всякого читателя свой Розанов, больше ничей, лишь его. Поэтому о нём не надо спорить, им лучше только угощать. Он словно тест – по отношению к нему можно искать близких по духу людей. В молодости мне глубоко в память запали строки из его «Опавших листьев»:

«Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют. «Прибавляет» только теснейшая и редкая симпатия, «душа в душу» и «один ум». Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает. И ищи её. А толпы бегай или осторожно обходи её».

Розанов и есть тот автор, с которым в момент чтения часто бываешь «душа в душу» и «один ум». Его я заценил с первой встречи в библиотеке МГУ в 78-м, трудясь над дипломной работой о «Записках из подполья». Для Розанова они были «важны каждою своею строкою, их невозможно свести к общим формулам; и вместе утверждения, которые в них высказаны, нельзя оставить без обсуждения никакому мыслящему человеку». Он был первый, кто очень высоко и точно оценил этот шедевр в своей первой «счастливой» книге «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского».

Розанов конгениально прочитал все его произведения! Он наилучший помощник в понимании Фёдора Михайловича.
И метафизическая связь событий – как так могло случиться, что он влюбился в женщину, прежде любимую Достоевским!
С Аполлинарией Сусловой, женщиной на 17 лет старше, он венчался в начале того же 1881 года, когда умер его кумир. Брак, принёсший Розанову много несчастий, ибо она так и не дала развода, отчего вторая его семья считалась незаконной. Но, может, несчастья были ему необходимы для понимания бытия, как нужны были Достоевскому каторга и страдания?
Тогда не случайна его «40-летняя цепь «случайностей» и «непредвиденностей», как писал Розанов: «случайно» женился, «случайно» влюблялся, «случайно» попал на историко-филологический факультет, «случайно» попал в консервативное течение литературы…»

Бог через «непредвиденности» как будто готовил его к писательству и философии. К выработке особого жанра литературы и совершенно неповторимого стиля письма. К оригинальному способу любомудрия, когда вольные слова притягивают к себе из зачарованного пространства мыслей именно те, что выражают сокровенную суть бытия.

Неудачный первый брак нужен был Розанову, чтобы потом в счастливом втором он понял, что семья – высшее на свете. Она стала для него почти религией: «Нужно находить великое счастье, – не великое, а величайшее, самое великое, – у себя в доме, с ближайшими людьми. Нужно любить не «ближнего», а «ближайших». И вот кто нашёл силы и уменье быть счастливым только с ними, тот разрешил неразрешимую проблему счастья».

Не знаю проще и точнее определения великого чувства, чем розановское: «Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)».

Запретных тем и суждений по ним для Розанова не было. В письме к Л. Толстому он мог заявить (цитирую по хорошей книге А. Николюкина «Розанов»): «Наша цивилизация есть просто Содомская, бесстыдная и нахальная, порочная и заражённая… и не имеющая никаких надежд исправиться оттого, что она самоуверенна, счастлива добродетелью, в общем итоге оттого, что она считает себя мессианскою».

Зная, что случалось в течение ста последних лет, поневоле задумаешься над этой неохватной темой. Так ли хороша наша цивилизация, порождающая страшные мировые войны, неубывающую преступность, коррупцию и прочие человеческие пороки?

Розанов не страшился усомниться в религиозных святынях: «Какая странная концепция христианства: в «дому» человечества – убитый («распятый»), не человек, но Бог: и тем, что они, хозяева дома, хозяева земли, человечества, убили Бога – искуплена земля от «греха, проклятья и смерти».

И был при этом глубоко православный человек, считавший священников едва ли не лучшим, что есть на Руси. К выбору патриарха писал: «…выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите учёного. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее, – и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах и нёс тяготы её».

Вот меткое политологическое замечание, важное и сегодня: «Не язык наш – убеждения наши, а сапоги наши – убеждения наши. Опорки, лапти, смазные, «от Вейса». Так и классифицируйте себя».

(У нас же и ныне судят по «языку». Написал про «величие России» – патриот. Про «верховенство рынка» – либерал. Про «диктатуру права» – демократ. Про монархию – консерватор.)

Он мог поставить убийственный диагноз любимой России: «Неудачная страна. Неудачна всякая страна, если она не умеет пользоваться у себя «удачными людьми». И горько написать: «Вот и я кончаю тем, что всё русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно. Печально особенно на конце жизни. Эти заспанные лица, неметёные комнаты, немощёные улицы… Противно, противно».

Но прежде в «Уединённом» заметил: «Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает».
Ругал, потому что очень любил. Заявляя хитровански:

«Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И всё понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».

Цитировать Розанова можно бесконечно. Перечитывая его, всегда находишь лакомые кусочки, коими хочется угощать. Хотя теперь его издают большими тиражами, и каждый может гурманничать, вкушая его удивительные тексты. Которые очень удобны для тенденциозного истолкования. Ибо у него на каждую цитату едва ли не всегда можно отыскать соответствующую антицитату.

Конец жизни Розанова оказался трагическим. Отчего подчас о нём думаешь совсем невосторженно: великий ты был, Василий Васильевич, путаник. Написал с три короба, но толку? Реальную жизнь знал плохо. Особого влияния на русское общество не имел. От страшных бед не предостерёг.

Не защитил от бед и семью, которую боготворил. В августе 17-го вынуждены были переехать в Сергиев Посад. Жили в голоде-холоде. В октябре 18-го единственный сын Вася, поехав на Украину за хлебом, умер от гриппа вдали от дома. Через пару месяцев после бани с Розановым случился удар, его парализовавший, далее он уж не вставал. Когда умер в январе 19-го, семье не на что было жить. В 20-м дочь Вера, уходившая в монастырь, повесилась от безысходности. Недолго прожила и любимая жена Варвара Дмитриевна. Дочь Варю арестовали в 42-м, а в 43-м она умерла от дистрофии. Лишь Татьяна, год просидевшая в тюрьме, дожила до 75-го, сохранив архив отца и написав воспоминания о нём и о семье. Не приведи Господи заполучить такую судьбу!

Винить во всём предательский рок, поразивший Россию? Розанов искал свои объяснения всему с ней случившемуся. Сильно виня любимую литературу: она «вся празднословие… Почти вся… Исключений убийственно мало». Одну из причин катастрофы 17-го он привёл в «Апокалипсисе нашего времени»:

«Что же, в сущности, произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. Серьёзен никто не был, и, в сущности, цари были серьёзнее всех... Мы, в сущности, играли в литературе. «Так хорошо написал». И всё дело было в том, что «хорошо написал», а что’ «написал» – до этого никому дела не было».
Розанов завещал: «Сохрани, читатель, своего писателя». Сохранили. Появились новые поколения его почитателей. Которые после трагического для России XX века смогут лучше понять тексты своего великого литератора-мыслителя.
Больше читайте Розанова.

Владимир ПОЛЯКОВ

http://russianway.rchgi.spb.ru/rozan.html

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ

Книга 1

Содержание

В. А. Фатеев. Публицист с душой метафизика и мистика pdf

Розанов о себе. Ответы на анкету Нижегородской губернской ученой архивной комиссии pdf

I. Мемуары и дневники. Штрихи воспоминаний

Т. В. Розанова. Воспоминания об отце — Василии Васильевиче Розанове и всей семье

П. Д. Первов. Философ в провинции

М. М. Пришвин. О В. В. Розанове

А. Н. Бенуа. Религиозно-философское общество. Кружок Мережковских. В. В. Розанов

З. Н. Гиппиус. Задумчивый странник

А. Белый. В. В. Розанов

Д. А. Лутохин. Воспоминания о Розанове

С. П. Каблуков. О В. В. Розанове

А. И. Цветаева. В. В. Розанов pdf

Э. Ф. Голлербах. Воспоминания о В. В. Розанове

С. Н. Дурылин. В. В. Розанов pdf

Штрихи воспоминаний (В. В. Обольянинов, Д. С. Мережковский, П. П. Перцов, В. Пяст, Е. П. Иванов, Ю. Д. Беляев, Н. А. Бердяев, Н. А. Лосский, П. А. Флоренский)

II. Pro et contra

Ф. Э. Шперк. В. В. Розанов (опыт характеристики) pdf

Н. Н. Страхов. Рецензия на кн.: Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского

Ю. Н. Говоруха-Отрок. Во что верил Достоевский

В. С. Соловьев. Порфирий Головлев о свободе и вере

С. Н. Трубецкой. Чувствительный и хладнокровный

В. П. Буренин. Критические очерки. Литературное юродство и кликушество

В. П. Буренин. Критические очерки. Разговор pdf

С. Ф. Шарапов. Василий Васильевич Розанов pdf

М. О. Меньшиков. О гробе и колыбели

Н. К. Михайловский. О г. Розанове, его великих открытиях, его маханальности и философической порнографии

П. Б. Струве. Романтика против казенщины

П. Б. Струве. Большой писатель с органическим пороком

Н. Минский. О двух путях добра

Д. С. Мережковский. Новый Вавилон

Д. С. Мережковский. Розанов

Волжский. Мистический пантеизм Розанова

Примечания

Книга 2

Д. В. Философов. Рец.: В. В. Розанов, «Около церковных стен», тт. I и II pdf

И. Ф. Романов-Рцы. Заметки на полях pdf

Н. А. Бердяев. Христос и мир. Ответ В. В. Розанову

Н. А. Бердяев. О «вечно бабьем» в русской душе

М. М. Тареев. В. В. Розанов

А. Белый. Отцы и дети русского символизма

А. Белый. Рец.: В. Розанов, «Когда начальство ушло…», 1905—1906 гг.

А. А. Измайлов. Вифлеем или Голгофа? (В. В. Розанов и «неудавшееся христианство»)

А. А. Измайлов. Закат ересиарха († В. В. Розанов)

Б. А. Грифцов. В. В. Розанов

К. И. Чуковский. Открытое письмо В. В. Розанову

В. П. Свенцицкий. Христианство и половой вопрос. По поводу книги В. Розанова «Люди лунного света»

Прот. Н. Дроздов. Около полового вопроса

А. К. Закржевский. Религия. Психологические параллели. В. В. Розанов

Е. Поселянин. Религиозная эволюция г. Розанова (по поводу книги «Уединенное»)

П. П. Перцов. Между старым и новым

П. П. Перцов. Рец.: В. Розанов, «Опавшие листья» pdf

П. П. Перцов. «Опавшие листья», короб II pdf

«Суд над Розановым». Записки С.-Петербургского Религиозно-философского общества

А. А. Смирнов. О последней книге Розанова

Н. Я. Абрамович. Новое время и «соблазненные младенцы». В. В. Розанов

А. Селивачев. Психология юдофильства

А. Л. Волынский. «Фетишизм мелочей». В. В. Розанов

В. Германов. Религия быта (Розанов. Уединенное. Опавшие листья, т. I и II)

В. Полонский. Исповедь одного современника

В. Р. Ховин. Не угодно ли-с?

Л. А. Мурахина. О В. В. Розанове. Из личных впечатлений

Э. Ф. Голлербах. Последние дни Розанова (к 4-й годовщине смерти)

П. А. Флоренский. О В. В. Розанове (письмо М. И. Лутохину)

Л. Д. Троцкий. Мистицизм и канонизация Розанова pdf

В. Б. Шкловский. Розанов

П. К. Губер. Силуэт Розанова

Д. С. Святополк-Мирский. Розанов

А. М. Ремизов. «Воистину». Памяти В. В. Розанова pdf

Прот. В. В. Зеньковский. В. В. Розанов

В. В. Зеньковский. Русские мыслители и Европа. В. В. Розанов

Л. Шестов. В. В. Розанов

К. В. Мочульский. Заметки о Розанове

Г. П. Федотов. В. Розанов. «Опавшие листья»

Прот. Г. В. Флоровский. В. В. Розанов

Ю. Иваск. Розанов и о. Павел Флоренский

В. Н. Ильин. Стилизация и стиль. 2 — Ремизов и Розанов

М. М. Спасовский. В. В. Розанов в последние годы своей жизни

А. Д. Синявский. С носовым платком в Царствие Небесное

Ж.-Б. Северак. Антихристианство г. Розанова

Д. Г. Лоуренс. «Уединенное» В. В. Розанова
«Опавшие листья» В. В. Розанова

Примечания

Библиография работ о В. В. Розанове. 1886—1986 гг.

Указатель имен

http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/7806.php


150 лет со дня рождения В.В.Розанова

В.Г.Сукач

ENFANT TERRIBLE РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

«Читал о Гете и думал о Розанове, что один на пьедестале, а другой без памятника, и место, где зарыт, забывается: нет никакой отметины на месте могилы, и ежедневно там по этому месту люди ходят».

Эти горькие пришвинские слова написаны, когда еще и десяти лет не прошло после смерти Василия Васильевича. И потом еще более чем на полвека его имя литератора и журналиста, богослова и философа, педагога и… нумизмата было почти забытым.

А в конце XIX — начале ХХ века присутствие Розанова в русской культуре чрезвычайно плотно, его имя постоянно встречается в письмах, воспоминаниях и публикациях текстов того времени. После смерти Розанова, несмотря на сложные исторические условия, в Москве и Петрограде образовались кружки, которые включились в собирание материалов, связанных с жизнью и творчеством писателя. Стало ясно, что из общественно-литературной жизни России ушел человек, с которым связан целый пласт исторического бытия страны. В «Вестнике литературы» (1921. №9) помещено объявление:

Розановский кружок

(Письмо в редакцию)

В интересах жизни и творчества Василия Васильевича Розанова организуется кружок по изучению Розанова, ставящий своей задачею: 1) собирание всевозможных материалов о нем (статей, рецензий, воспоминаний и пр., как печатных, так и рукописных), 2) составление исчерпывающего библиографического указателя трудов Розанова и литературы о нем, 3) собирание писем его, по возможности в подлинниках, или в копиях, 4) устройство вечеров и издание сборников памяти Розанова, 5) устройство при музее «Дома Литераторов» особого отдела имени Розанова.

В виду того, что подготовка издания сочинений Розанова уже осуществляется в Москве проф. П.А.Флоренским, кружок, во избежание параллелизма в работе и в связи с переживаемым издательским кризисом, пока не ставит своей задачей издание полного собрания сочинений Розанова, но предполагает всемерно содействовать осуществлению такового.

Кружок обращается ко всем лицам, располагающим письмами, статьями и проч. материалами, имеющими отношение к жизни и деятельности В.В.Розанова, с просьбой направлять их по адресу: Петроград, Дом Литераторов (Бассейная, 11). Секретарю Кружка по изучению Розанова. Инициативная группа:

Андрей Белый, А.Волынский, Э.Голлербах, Н.Лернер, Виктор Ховин.

К сожалению, работа была приостановлена новой властью почти сразу же — в «Петроградской правде» появилась статья Л.Троцкого «Внеоктябрьская литература», в которой замечалось о «гниение интеллигентского индивидуализма». Отдельная рубрика статьи была посвящена Розанову: «Мистицизм и канонизация Розанова», в которой указывалось о «повальной нынешней канонизации Розанова». Вся статья лидера торжествующей власти насыщена сомнительной логики аргументами, пафосом страстного ниспровержения «гениальности» Розанова и его уничижения: Розанов — «червеобразный человек и писатель: извивающийся, скользкий, липкий, укорачивается и растягивается по мере нужды — и как червь, противен».

Но удивительно, что вопреки хаосу и разрухе судьба авторского архива Розанова была на редкость благосклонна и сохранила его в достаточной полноте. Этот архив, находящийся в Российском государственном архиве литературы и искусства, сохраняет предметы, которые Розанов оставил у себя еще пятнадцатилетним юношей. Письма товарищей по гимназиям, конспекты изучаемых книг школьного периода, даже кондуиты, которые он каким-то образом извлек из Нижегородской гимназии. Более — более: в его домашнем архиве сохранились разнообразные билеты, записки на цены продуктов голодного 1918 года, банковские чеки и пр. Разумеется, Розанов наверное в максимальной полноте сохранил письма корреспондентов. Как журналист, как писатель по такому жгучему вопросу, как судьба семьи в России, Розанов получал письма со всей страны — от жен министров до последней женщины, решившей наложить на себя руки. Розанову писали студенты, курсистки, и для этих пачек писем, как вспоминает современник, у Розанова был отведен шкаф, где по алфавиту находились письма молодежи. «Литература частных писем» всегда казалась ему самою интересною и дорогою в виду того, что там находилась рукотворность человеческих дел. Характерна розановская неприязнь к Гутенбергу, изобретателю печатного станка. Печатное слово Розанов не любил, хотя вся жизнь его связана именно с печатью. Рукописность, он говорил, — это след человека на земле, и когда ему приходилось «чистить» свой архив, то он сохранял все написанное, рвал только свое, и то с болью.

Известно, что Розанов был крупным коллекционером греческих и римских монет. Еще ранее — он был и библиофилом. Дух собирателя изящных вещей ему очень знаком.

В 1914–1916 годах Розанов передал в Румянцевский музей часть писем из своего архива. Все письма он тщательно отсортировал и велел переплести в черный коленкор с заглавиями. Так появились более двадцати папок с надписями: «Письма авторов к В.В.Розанову», «Письма профессоров…», «Письма А.С., А.А., М.А. и Б.А. Сувориных…», «Письма братьев Цветаевых Дмитрия и Ивана Владимировичей…», «Письма монашествующих к В.В.Розанову» и др. Каждый набор писем Розанов предварял запиской-характеристикой корреспондента, которые часто содержат бесценные и единственные сведения о них. К сожалению, работники архива Российской государственной библиотеки, наследники Музея, расплели книги Розанова, нарушив авторскую композицию. Иногда это потери, которые уже трудно восстановить. Например, в переплете перед письмами А.Блока Розанов писал: «Александр Блок, прекрасный, “истинно русский”». Следующая пачка писем посвящена В.Брюсову, и Розанов, продолжая сюжет, заметил: «Валерий Брюсов. Совсем другой, чем Блок (страшноват)». К счастью, этот переплет находится в РГАЛИ и не был подвергнут участи оказавшихся в НИОР РГБ.

И до сих пор ведутся поиски розановских автографов, фотографий и других предметов, связанных с его личностью. Удивительно, что в кругу книголюбов отношение к Розанову особенно любовное. Занимаясь уже более тридцати лет Розановым и вожась (возиться) над его книгами ли, рукописями ли, я ощущаю теплоту тех вещей, к которым притрагивались руки писателя. В моем собрании находятся такие предметы, которые мне передали люди, только зная мое отношение к герою. Так у меня появилась фотография, на которой Розанов снялся 20 апреля 1916 года в день 60-летия. Вообще Розанов не любил сниматься. Но для своих друзей и вообще, «в такой день», Розанов снялся в двух, кажется, позах. Фотография мне пришла от книголюба, вавилониста, из Ленинграда (было дело в 1983 году). На ней инскрипт: «Михаилу Михайловичу Тарееву на память. В.Розанов. Хитрое лицо!». Года через два я был у своего друга на дне рождения. И вот, вместо того чтобы получить от меня подарок, он вручает в дар мне непереплетенную книгу Розанова «Литературные изгнанники» (СПб., 1913) с автографом на шмуцтитуле: «Дорогому Михаилу Михайловичу Тарееву. В.Розанов. Карточка под 9-й стр.». Тареев (1866–1934) — профессор Московской духовной академии, корреспондент (1905–1916) и почитатель Розанова. В моих руках соединились два предмета, которые не только тешат сердце любителя редкостей, но и помогают исследователю. Оказывается, книга Розанова 1913 года была издана тиражом 600 экз. на тряпичной бумаге и должна быть редкостью, но мы встречали ее в продаже очень часто. Где-то был слух, что издатель сделал дополнительный тираж. Мой экземпляр книги, который Розанов подарил Тарееву в 1916 году, был из древесной массы, т.е. из дополнительного тиража (неизвестное количество).

Мне однажды преподнесли истинную жемчужину из розановских автографов, надпись Розанова на обложке 3-го выпуска «Апокалипсиса нашего времени»:

«Скорбному и тоскующему, как и я, Эрику Федоровичу Голлербаху. Полная истина заключается в Мурахиной и в Голлербахе; самый великий грех есть вместе с тем самая великая святость и “навозная жижица” (где плавают золотые рыбки с “тем паче”) есть в то же время чистейший воздух. Amen. В.Розанов. Жизнь святость грех смерть. Эллипс бытия». Богатая коллекция писем Розанова к Голлербаху (1915–1918), изданная в Берлине в 1922 году, есть, может быть, высшая степень откровения автора «о мире и о себе». Хотя в 1917 году, когда он надписал столь лестные строки двадцатидвухлетнему юноше на последней свой книге, Голлербах еще ничем не выделился из юношества. К своему зрелому возрасту Розанов впервые получил дружбу молодых. Это были люди с юной душой (что особенно ценил писатель), а не «перспективным будущим». Такова была и переводчица и писательница Любовь Алексеевна Мурахина (1860–1919), пленившая его целомудренной жизнью и образованностью. Так Розанов гордился и дружбой с молодым Флоренским, С.А.Цветковым, В.И.Мордвиновой. Дружба с ними была некоторой отрадой «на закате дне» писателя, который тоже не потерял юность души.

Очень интересное письмо от 6 апреля 1916 года к философу Владимиру Францевичу Эрну (1882–1917). Он принадлежал к окружению П.А.Флоренского, с которым Розанов состоял в переписке с 1903 года. Это, может быть, единственное письмо писателя к философу.

Спасибо, дорогой Эрн1), за книгу («Фил‹ософия› Джоберти»). С такой радостью прочитал: «…дорогому В.В.». Мне этим очень хочется быть. Вы лично мне — дорогой, а для России или, вернее, в России — такой правильный весь, что среди русских безумно редкий.

О Шмидт я послал сегодня 2-ой фельетон в «Колокол» (синодально-миссионерская газета).

Ох, устал.

В.Розанов.

А что такое было в пропущенных местах «Дневника» Шмидт? И — что Вы думаете о «Фил‹ософии› творч‹ества›» Бердяева? Я о нем написал 3 фельетона: 2 в «Колоколе» и 1 в «Моск‹овских› Вед‹омостях›».

Все-таки он только высказывает и нигде не доказывает. И я думаю, зовя нас к «величию», не зовет ли он к «вершинам» католичества? Все это сомнительно; мне кажется, судьба Руси и Провидение ее — быть тихой и незаметной (в тайне хорошо бы: «б‹ыть› милой и прекрасной»). «Вершины» вообще опасны. И потому что «на вершине Бог». «Не подходи близко». Русь да будет вечною ПРОВИНЦИЕЮ. Ей-ей это так. Кой-какая администрациишка. Наши несовершенные суды, глуповатые и ленивые. Ей-ей, даже очень умным не надо быть. Страшно. Пушкин и Лермонт‹ов› захотели быть очень умными и погибли так рано и страшно. В.Р.

1) безумная беспамятность на имена и отчества, а во «Всей Москве» Вас почему-то нет (примеч. В.В.Розанова).

Немного комментария: упоминаемая книга Эрна об итальянском философе Винченцо Джоберти (1801–1852) была издана в 1916 году в Москве в знаменитом изд-ве «Путь». Местонахождение экземпляра с инскриптом Розанову нам неизвестно. Отзыв на книгу «Из рукописей А.Н.Шмидт. С письмами к ней Вл. Соловьева» (М., 1916) Розанов опубликовал в «Колоколе» (1916. 27 мая и 3 июня) под заглавием «А.Н.Шмидт и ее религиозные переживания и идеи».

Розановский портрет работы И.Я.Пархоменко (1870–1940), который хранится в Государственном литературном музее, также впервые ныне публикуемый, создан в 1909 году. По поводу сеансов у художника Розанов написал прелестный полуиронический очерк «Галерея портретов русских писателей г. Пархоменко» (Новое слово. 1910. №5). Многие из них сохранились и опубликованы, в том числе портреты Блока, Вяч. Иванова, Ремизова.

http://exlibris.ng.ru/printed/8435

Поломал сценарий

Писатели и философы о Василии Розанове

Исполнилось 150 лет со дня рождения Василия Розанова. Мы задали писателям два вопроса: 1. Что такое «Василий Розанов»? 2. Кого из наших современников, на ваш взгляд, можно назвать продолжателями розановских традиций?


Дмитрий Галковский, публицист, философ

1. Розанов дал образ и способ освобождения от идеологической неправды любой степени и глубины. В конечном счете этому посвящено творчество Солженицына, но провинциальный ад полуазиатской деспотии – это ничто по сравнению с идеологическим прессингом европейской культуры XIX века. Розанов для меня великий освободитель, «разрыватель пут», вроде Лаокоона, совершающего невозможное и разрывающего ядовитых гадов. Это человек, который ПОЛОМАЛ СЦЕНАРИЙ.

2. В 80-е годы я видел несколько десятков советских бЕзумов, «канающих» под произвольно выбранных персонажей русской и мировой культуры. Кроме «Соловьевых», «Ильиных», «Гегелей», «Платонов» и т.д. среди них наблюдалось два-три «Розанова». Самый трогательный среди них – чудак-библиофил Сукач. Пожалуй, из-за наивности, увлеченности Серебряным веком, внутренней замкнутости ему удалось достичь некоторой степени тождества с русской культурой. Разумеется, я имею в виду не образ Розанова, а образ «чудака-библиофила».

Вообще же русские – молодая периферийная нация, и с традициями у них не очень. Так что, может, и к лучшему, что «РРФ» (русская религиозная философия) не имела никакого продолжения. В этом и сказалась русская традиция – традиция вытирания детских ног о родительские спины. В этом смысле протей-Розанов был традиционен и будет традиционен в русской культуре всегда.


Алексей Варламов, писатель, лауреат премии Солженицына

1. Розанова я очень люблю и перечитываю так часто, как, пожалуй, никого. Но вот дать ему определение... Его ведь многие и очень проницательные люди пытались определить – Блок, Пришвин, Ремизов, Гиппиус. Причем люди, которые его знали. Блок писал ему в письме: «Великая тайна, а для меня очень страшная, – то, что во многих русских писателях (и в Вас теперь) сплетаются такие непримиримые противоречия, как дух глубины и пытливость, и дух... «Нового времени». Пришвин оставил замечательную запись: «Розанов – послесловие русской литературы, я – бесплатное приложение. И все...» Что тут добавишь? Но если все-таки добавлять, я бы так сказал: в Розанове было что-то карамазовское, беспокойное, бескрайне широкое. (Не случайно он на Апполинарии женился.) Он был одновременно и Алешей-молитвенником, и Иваном – интеллектуалом и провокатором, и Митей, горячим, страстным, и Федором Павловичем – сладострастным... Только Смердяковым не был, потому что никого не убивал и Россию любил какая она есть и никакому Наполеону ее бы не отдал. А как он о Государе замечательно написал: «Я знаю, что правление его было ужасно, и ни в чем не оправдываю его. Но люблю и хочу любить Его. И по сердцу знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без Царя не выживет». Весной семнадцатого никто этого не понимал. А еще была в его биографии поразительная страница: он единственный из русских писателей (за исключением Клюева разве что) восторженно писал о Григории Распутине. Не иначе что-то родственное чуял.

2. Никого. Сузился русский человек.


Людмила Сараскина, литературовед, исследовательница творчества Достоевского

1. Розанов, став в 1917–1918 гг. свидетелем крушения надежд Достоевского на земное счастье народа-богоносца, увидев сбывшееся апокалипсическое пророчество о стране, захваченной бесами, довел до последней крайности все напряжения мысли своего предшественника. Знаток и толкователь Достоевского, один из самых оригинальных и отважных русских философов, Розанов сам представал воплощением того самого «человека Достоевского», по которому можно изучать строй русской души и истоки русской трагедии.

Того самого «человека Достоевского», который, как Иван Карамазов, мог написать «Геологический переворот», «Легенду о рае» или «Поэму о великом инквизиторе». «Апокалипсис нашего времени» Розанова стоит в том же ряду гениальных сочинений: будто сам Достоевский водит пером, сочиняя ЗА своего трагического героя эпический плач и проклятия неведомому Богу над разрушенной Россией, создавая ДЛЯ Розанова его изумительный стиль, происходящий то ли от Кириллова, то ли от Ставрогина, то ли от старика Карамазова.

2. РОЗАНОВ НЕСРАВНЕННЫЙ – не имеет и, по-моему, не может иметь никаких продолжателей. Наш современник, который косит под Розанова, не имеет и десятой доли его отваги, его безоглядности, его дерзновенности.

Метафизика Розанова конкретна, чувственна, плотоядна, домашняя, а современник норовит стать бульварным секс-символом, засветиться в ящике и получить Букера. Розанов сводит счеты с Церковью, с Богом, со Христом, но – как беспредельно любящий их человек, любящий нутром, потрохами. А современник Бога не знает, и только позирует со свечкой раз в год («позиционирует» веру). Какая уж тут метафизика. Какая уж тут чувственность...


Сергей Самсонов, прозаик

1. Розанов проще всех умеет выражать сложные, наиболее важные и основополагающие вещи: к примеру, Бог есть, потому что есть кленовый лист, бабочка, паутина, белый гриб – все это художественно и является картиной, «прежде чем быть взятыми на картину». Розанову, кроме русских и русского, ничего по-настоящему не интересно. Розанов – один из немногих, кто не пошл в своем патриотизме, патриотизм для него – привычное и естественное телодвижение, потому что начинается он с грибной лавки в чистый понедельник. Розанов – этическое противоядие «либерализму», «протестантской этике» с их бесконечным яканьем и возвышением маленькой частной личности, частного лица. Розанов первым объявил литературу метафизически постыдным занятием – духовной проституцией. По Розанову, каждый приличный отечественный литератор выверяет себя на самолюбование и стремление тем «приторгнуть», чего никому показывать нельзя... Розановская интонация, «музыка», «прием» оказались очень соблазнительными в плане подражания, «подкупающими своей простотой». Но подражать ему, повторять его, быть таким же, разумеется, невозможно.

2. Многие поспешили объявить главным наследником Розанова Дмитрия Галковского, да и сам Галковский говорил о тесной связи, но Галковский не теплый, не сексуальный и слишком хочет быть властителем дум.

Я не почитатель, и даже не читатель романов Акунина - просто собираю книги о Ф. М. Вот и пришлось прочитать.
Также прочитал рецензии. Поэтому не буду повторяться.
Только "технические" замечания:
1) стилистика вводки (там, где говорится о письме к Тургеневу) явно не романная;
2 ) упоминается, как "отличный" двухтомник "Достоевский и его окружение" - хотя это слова и персонажа, но все равно хочется сказать, что этот словарь очень критиковали;
3) неочевидная опечатка: на с. 292 (т. 1) должно быть "натравил", а не "направил";
4) может, это ваша правка, но в письме Марфы Браун сказано "удовлетворить", а не "отблагодарить".
Виктор Алёкин