Дома было холодно, отопление еще не включили, а старые оконные рамы со стоном пропускали уже леденеющий ветер. Я не могла уснуть, история, рассказанная Ли, все крутилась в голове, и, не выдержав, я села ее записывать. Вспомнить было легко - он рассказывал эмоционально, раскладывая на голоса, и каждая воскрешенная эмоция отражалась на лице. Но я писала "Утро прошлого века" всю ночь, больше смакуя в мыслях мелкие детали нашей встречи, чем его рассказ, и какая-то тяжелая, безысходная грусть зарождалась внутри. Не в первый раз меня так задел человек, о котором я ровным счетом ничего не знала, поэтому, опираясь на опыт, я пыталась успокоить себя, уговорить, что это пройдет, очень скоро сгинет, как воспоминание о приятном сне. Но шли дни, и я замечала, как вздрагивает сердце при виде высоких прохожих, как вылавливаю знакомые интонации из монотонного городского гула, как мысленно возвращаюсь к костру в шалаше. Росло ощущение, что я упустила что-то важное, судьбоносное, что случилось нечто непоправимое.
Грусть уволакивала меня все глубже, я реже стала выходить из дома, а если и выходила, то использовала все возможности, чтобы как можно дольше туда не возвращаться. Вот и в тот вечер, выйдя из метро, я свернула не к остановке, а к ближайшему кафе. Все как всегда: столик у окна, искусственная розочка в вазе и два продавленных диванчика. Этот столик всегда предполагает как минимум влюбленную парочку, даже целую компанию, а я занимаю его одна. Все беспокойные посетители обходят его стороной, уверенные, что я кого-то жду. Но я никогда не дожидаюсь.
За окном шел уже по-настоящему осенний, затяжной и холодный дождь. Фонари, лужи, стекла светились ярким оранжевым светом и отражались друг в друге, мелькали черные, похожие на грибы силуэты людей под зонтами. Мне всегда казалось, что уличное освещение специально делают теплым, чтобы легче было пережить холода.
- Лето всегда возвращается, даже в Питер.
Ли сидел напротив и пил мой чай. Некоторое время я смотрела на него, как на порождение фантазии, и вместо радости чувствовала страх, что он опять исчезнет, что мне опять придется ждать.
- Спасибо, что ты передумал.
- Что ты имеешь в виду? - Он удивленно поднял брови.
- Что ты вернулся. Ангелы не возвращаются. - Но заметив, что только больше запутала его, я объяснила. - Люди, которые приходят неожиданно, рассказывают историю, мораль которой отвечает твоим мыслям, решает твою невысказанную проблему, и уходят не оставив даже имени - это ангелы.
- А ты никогда не думала... - Ли опустил глаза и помедлил. - Не думала, что они рассказывают историю, не больше? А именно тебе только потому, что больше некому?
- Не бывает совпадений Ли. Еще ни одна из этих историй не осталась для меня простой сказкой.
- М-да... - протянул он и ухмыльнулся, вздрогнув всем телом. - А я как раз собирался назвать совпадением этот разговор со сказкой, которую надумал тебе рассказать.
Я хотела спросить, неужели он пришел только чтобы что-то рассказать, но побоялась услышать ответ. Пусть уж лучше приходит, имея на то, может быть, меркантильный повод, чем не приходит совсем.
- Я рассказала твое "Утро прошлого века" людям.
- Правильно сделала, пусть живет. - Он нетерпеливо отмахнулся, глаза уже горели. - Готова слушать следующую? Называется...


                                                                                                        Любка-не-Любовь.





Говорят, жалость убивает. Но я все равно искренне жалею Любку. Ей в этом году всего-то тридцать лет исполнится, но ты увидишь - не поверишь. Внешне она совсем еще юная. Красота в самом цвету, старомодная такая красота, тонкая, как в книгах пишут. А в дом к ней придешь - как к матери, столько в ней мудрости, понимания. Лишнего никогда не спросит, выходит, последнее отдаст, за одно только спасибо. Ангел - не ангел, а соседи по коммуналке ее чуть ли не святой считают. Дом ее открыт для всех, и всю себя она посвятила людям. Но так было не всегда.
Любку воспитывала мама, мудрая одинокая женщина. Именно появление дочери стало причиной ухода мужа, тогда-то Анна Дмитриевна и закрыла семью от посторонних, всегда объясняя свою холодность одинаково: "Мы с Любочкой и вдвоем счастливы!" К сожалению, она тяжело заболела, еще когда Любка в школу ходила, но влияния на дочь не потеряла.
Конечно, в таких условиях Любка росла горделивой недотрогой. Даже бунт переходного возраста в ее случае представлял собой томик любовного романа, спрятанный под подушкой только потому, что мама была категорически против подобной литературы и презрительно клеймила: "Неприкаянные фантастические книжонки! Настоящей женщине читать такое всегда либо рано, либо уже слишком поздно." Когда Анна Дмитриевна заболела, книги стали настоящей Любкиной страстью. Ежедневно просиживая несколько часов у маминой постели, она читала ей вслух. Больше всего Любке нравились мистические истории. Ей почти болезненно хотелось верить во что-то сверхъестественное, в силу, способную перечеркнуть любой приговор реальности. Но религию опровергла мама, матушка природа наотрез отказывалась разговаривать, а домовой ни разу не показался Любке на глаза, поэтому верить было сложно.
Первым, встреченным без мамы праздником, стал выпускной. Любка закончила школу с большим трудом, потому что уже тогда была девушкой неглупой. Она понимала, что школьная программа не имеет ничего общего с реальностью, в которой нужны деньги, чтобы вылечить маму. Именно на выпускном, сбежав из гремящего музыкой зала, она наткнулась на компанию главных двоечников параллели, празднующих за углом школы. Они пили портвейн и играли на гитаре. Любка еще никогда не слышала таких песен, отчаянных, пропитанных фатализмом и сарказмом. Подойти к этим ребятам было страшно, и она пряталась за углом, вжавшись спиной в еще не остывшую стену, затаив дыхание вслушивалась в чужое веселье. Кто-то из мальчишек заказал песню, и женские голоса с восторгом подхватили: "Данька! Данька сыграй ты, она ж как для тебя написана! Дань, ну у тебя лучше всех получается!" Любка его знала: своенравный, умный парень. В классе его побаивались, но никто не мог с чистой совестью сказать, что был свидетелем Данькиных преступлений, а вот брат, друг, знакомый знакомого видел... Да и сама Любка никаких серьезных проступков за ним не замечала, даже наоборот, то на дежурство заглянет поболтать и сам со шваброй весь класс обойдет за разговором, то что-нибудь тяжелое отберет и сам дотащит, то перед учителем прикроет.
Данька поломался, упорствуя на невеселом мотиве, но скоро понял, что праздник без песни не продолжится. Гитара в его руках будто ожила, в грустную мелодию влился слегка охрипший голос, и у Любки мурашки побежали по спине. Данька пел об упущеном шансе, о неумолимости времени, и голоса в тихом нестройном хоре дрожали. Любка слушала и думала о матери, которую впервые оставила в одиночестве на целый день, ей представились ослабевшие дрожащие руки и разлитый чай из термоса, баночки и бумажные упаковки с таблетками, занимающие всю прикроватную тумбочку, и привиделась сама мама, перебирающая ладонями стену для опоры неверным ногам. Рыдания вырвались из груди, и Любка бросилась к дому, всей душой кляня себя за бесчувственность и моля о прощении то ли маму, то ли само небо, а может даже судьбу, жестоко оборвавшую праздник красивой песней. Тут же загукала компания за спиной, и Данька закричал вслед. Он звал ее по имени, просил остановиться, но Любка испугалась и даже не оборачивалась. Конечно, он быстро ее нагнал, и срывающимся голосом, прямо на бегу, уговаривал принять его помощь, убеждал, что готов на все: и морду набить, если кто-то обидел, и поддержать, если случилось горе, пусть даже просто выслушать. Но только у самых дверей квартиры Любка не выдержала, и, боясь разбудить маму, зашипела на парня:
- Ну что ты меня преследуешь?! Может и в дом тебя пустить? Не видишь, не до тебя мне!
- Я просто помочь хотел. - Данька заговорил было в голос, но она шикнула и оттащила его к окну, лестничным пролетом выше. - Что, батя злой? Так не бойся, не таких вокруг пальца...
- Спрячь свои крылышки, ангел-хранитель! Нету у меня отца.
- А чего ревела?
- Больше не реву, это все?
- Дура ты, Любка! - Данька обиженно тряхнул русой головой, бросил на подоконник маленькую сумочку на оборвавшейся цепочке, и ушел.
Едва внизу хлопнула дверь подъезда, Любка снова расплакалась, теперь уже из жалости к себе-дуре. Где бы она была сейчас, если бы не Данькино терпение? Бродила бы одна в мамином свадебном платье, в темноте, пытаясь разыскать сумочку, и разрывалась между желанием вернуться домой как можно скорее и нежеланием разбудить маму звонком в дверь. Ведь она и взяла эту сумочку, только чтобы положить в нее ключи.
Утром Любка рассказала все маме, которая в ответ на душевные страдания сказала только отрешенное: "Вокруг хороших людей всегда ходит дурная слава".
Скоро мамина подруга устроила Любку работать к себе в библиотеку, и свободного времени хватало только на случайные встречи с бывшими одноклассниками по дороге домой или на пути в аптеку. С Любкиной зарплатой жизнь маленькой семьи стала значительно легче. Любка строила радужные планы, покупала лекарства подороже и ждала неизбежного и радостного выздоровления мамы. Но Анна Дмитриевна из последних сил держалась до того момента, когда дочь сможет себя обеспечивать, и теперь уже бороться не могла. Лекарства ей не помогали, и в их квартирке все чаще стал появляться врач из районной поликлиники. Сергею Юрьевичу, одинокому тридцатилетнему мужчине, сразу приглянулась не по годам серьезная, тихая девчушка. Скоро он стал оставаться на чай после осмотра и приходить в нерабочее время. Анна Дмитриевна ревностно следила, чтобы дочь была обходительна с доктором, а в день ее восемнадцатилетия, поздним вечером, тихо предложила: "Сергей Юрьевич сегодня просил у меня разрешения на свадьбу. Ты бы подумала, Любочка. Одной жить очень тяжело". Больше они никогда не разговаривали на эту тему.
Через месяц доктор сделал Любке предложение и пообещал не торопить с решением. Все так же приходил, неуклюже, но искренне ухаживал. Любка привыкла к нему, но это чувство было совсем не похоже на то, о котором пишут целые книги.
Все изменилось осенью. Данька, как это часто бывало, провожал Любку до дома, - он поступил на заочное в университет и нередко засиживался в библиотеке допоздна. У подъезда Любка махнула ему рукой на прощанье и легко взбежала по лестнице. После этих коротких прогулок у нее всегда было хорошее настроение. Данька будто выдергивал ее из иллюзий литературы, замкнутого круга забот, и знакомил с реальным миром, с которым сам был на короткой ноге. Он обладал редким умением радовать людей без повода. То купит цветок и тут же подарит его продрогшей продавщице. То споткнется прямо перед уличным попрошайкой так, что все деньги из карманов разлетятся по асфальту, и на глазах ошарашенного бедняка бросится жадно их собирать, подбирая только монетки и оставляя купюры. То заболтает бабульку, которая пыталась протаранить его, идущего спиной вперед и увлеченного разговором с Любкой, да так ловко, что старушка уже не смеет проявить бестактность, в которой обвинила парня, и вынуждена стоять и слушать, растерянно кивая невпопад. Любка улыбалась, пока возилась с ключами и переобувалась, но у маминой двери затаилась на мгновение, чтобы придать лицу серьезное выражение.
В комнате было неуютно тихо. Любка осмотрелась и увидела, что остановились часы с маятником. Она удивилась, какой тревожный эффект произвела такая мелочь, и подошла к маминой тумбочке - дневные лекарства так и лежали в блюдечке, где Любка оставила их утром.
- Мам? Мама?
Любка присела на край постели и дотронулась до одеяла, укрывавшего мамино плечо. Анна Дмитриевна повернулась на спину. Глаза ее были закрыты, лицо потеряло цвет, а плотно сжатые губы белели под запекшейся на них кровью. Любка обмякла, сползла с кровати и ударилась локтем о деревянный каркас. От физической боли ее отшатнуло в сторону, и по инерции повлекло вон из комнаты, из квартиры, из дома... В домашних тапочках, оставив незапертыми двери, она шла в ту сторону, куда каждый раз уходил от ее дома Данька. Шла напролом, быстрыми тяжелыми шагами, пока не оказалась в чьих-то крепких руках. Подняв глаза, она тихо прошептала только: "Сережа, мама умерла..."
Врач понес на руках потерявшую сознание Любку. У дома уже стояла "скорая" и милицейский "бобик". В квартире вовсю хозяйничали люди в серой форме. Соседка, как они объяснили, заглянула в открытую настежь дверь и обнаружила труп.
Когда Любка проснулась, обнаружила на кухне только Сергея с Данькой. Парень заволновался, увидев суету у подъезда, и они с доктором приняли все заботы на себя. Теперь же пили "горькую" и наполняли кухню сигаретным дымом. Любка поддалась на уговоры и тоже выпила рюмку, ее передернуло от крепости, и это чисто физическое ощущение прогнало остатки оцепенения и вернуло к реальности. Она смотрела на мужчин, и в голове звучал мамин голос: "Ты бы подумала, Любочка. Одной жить очень тяжело". А тут, вот они, сразу двое, без всякого замужества, без единой просьбы. Любка всхлипнула и заревела. Никто даже не попытался ее успокоить. Она плакала от благодарности этим мужчинам и от невозможности ее выразить, а потом вспоминала, что должна плакать о маме, и плакала от стыда и страха. Только после второй рюмки искреннее горе о маме покатилось бесшумными слезами из открытых, но невидящих глаз.
Похороны проходили скромно: Сергей, Данька и мамина подруга из библиотеки пришли попрощаться и поддержать Любку. За несколько минут до начала церемонии пришел незнакомый мужчина и все время простоял в стороне. Его дорогой костюм странно контрастировал с оплывшим лицом алкоголика, дрожь ладоней он прятал в карманах, и коротко пробегал по Любке оценивающим взглядом. Это была ее первая встреча с папой. Потом они еще несколько раз виделись на судах, и последний - когда Любка забирала вещи из отсуженной им маминой квартиры. Оглянувшись на прощание на мамину комнату, она заметила, что снова качается маятник. "Эти часы остановились, когда мама умерла. Теперь они ведут новый отсчет," - предупредила она.
Сергей взял замуж бездомную сиротку, и они вдвоем стали жить в маленькой комнатушке коммунальной квартиры. Соседи быстро узнали ее историю, оценили отношение Сергея, и ни во что Любку не ставили. Все бытовые несчастья стали сваливаться на ее голову. Любка извинялась за разлитый соседским котом суп, бегала за водкой сантехнику с нижнего этажа, чтобы починил кран, убиралась за тех, кто пропустил свою очередь и попался. Но она не роптала. Где-то внутри, Любка признавалась себе, что жизнь ее, наверное, изменилась к лучшему, ведь всего стало больше: рабочий день дольше, зарплата выше, мелких забот до самой ночи, двуспальное одеяло... А Сергей нередко забывал вернуться ночевать домой, особенно по пятницам. В такие дни Любка гипнотизировала часы, и едва стрелки переступали полночь, ее лицо озаряла искренняя улыбка, и прихватив очередной том готического романа, она уходила глубоко в переплетения фантазий. Там бывало и грустно, и страшно, даже больно, но всегда безопасно. Если же Сергей после очередной попойки возвращался вдруг домой, что всегда случалось до полуночи, то боль и страх становились Любкиной реальностью. До сих пор на ее теле осталось несколько шрамов от обручального кольца. Когда Сергей бил жену, соседи всегда обещали вызвать милицию, но ни разу этого не сделали. После разрядки его обычно поглощало чувство бесконечной жалости к самому себе, он умолял Любку о прощении, мечтал вслух о том, как увезет ее на море, как она будет гулять по горячему песку в летящем платье, с распущенными волосами, а потом он в слезах засыпал у ее ног. Любка выходила на работу со свежим синяком, а вечером неизменно обнаруживала в сумочке необычный подарок. Это был стеклянный кулон с запиской внутри, или мамин портрет из кленовых листьев, каждый раз что-то новое, что-то предназначенное именно Любке, и она легко прощала Сергея. Прощала до следующей встречи с мечтой о море.
Они тихо отметили третью годовщину свадьбы. На утро Любку разбудило тягостное чувство чего-то неизбежного и непоправимого. Наваждение дурного сна долго не отпускало ее, и почти весь рабочий день она провела в попытках заранее подготовиться утешать Сергея. Сон с четверга на пятницу должен быть вещим, значит мужа ждут плохие новости. Но как только мамина подруга стала раздувать суеверный страх, Любка почему-то сразу воспротивилась, а к вечеру сама себя убедила в нелепости своих страхов. Сон и так сбылся, хотя бы в том, что испортил настроение на целый день.
Часы пробили полночь, и Любка привычно замечталась над книгой. Из дремы ее выдернул двойной звонок в дверь - так звонили гости, когда приходили к Сереже. Любка решила, что он забыл ключи, и открыла не спрашивая. На пороге стоял милиционер.
- Селеминова Любовь Евгеньевна?
Любка кивнула отшатнувшись, и мужчина вошел в квартиру.
- Любка! Вы совсем очумели что ли? Три часа... - Еще из комнаты закричала соседка, и увидев форму, осеклась.
Грузный мужчина в темной одежде и тяжелых ботинках, освещенный только тусклым, прорезающим прихожую светом торшера из Любкиной комнатки, казался черным призраком.
- Любовь Евгеньевна, Селиминов Сергей Юрьевич приходился Вам мужем?
- Приходился? - Эхом отозвалась Любка, и нащупав руками какую опору медленно осела.
- Да что Вы такое говорите? - Залепетала соседка, отворачиваясь в комнату. - Женаты они, законно. Вань... Ваня, да вставай же!
- Ваш муж дома? - Надвинулась на Любку тяжелая тень.
- Нет, он сегодня не пришел. - Любка неосознанно поднялась и снова попятилась от страшного гостя. Все соседи уже проснулись и по одному выходили в коридор.
- Сегодня, в половину второго ночи поступил вызов. Драка во дворе жилого дома. Выехавший по адресу наряд обнаружил труп с множественными ножевыми ранениями. При нем были обнаружены документы на имя Селиминова Сергея Юрьевича. Мне очень жаль, - вестник смерти вдруг перешел на доверительный тон, - мне нужно задать Вам несколько вопросов. Где мы можем поговорить?
Любка провела его по живому коридору на кухню, и не осознавая происходящего, занялась чаем. Милиционер показал документы и стал расспрашивать вдову о муже. Как часто не ночевал дома? Имел любовницу? Склонен к насилию? Алкоголь, наркотики, окружение? Любка позволила себе возненавидеть этого расплывшегося, краснощекого циника, будто он был виноват в случившемся, и теперь наслаждался, торжествовал над ее несчастьем, встряхивая перед носом грязным бельем. Уже перед самым уходом, милиционер протянул ей конверт, сказав, что его нашли при муже. Любка в тот момент и подумать не могла, что нет хуже приметы, чем такое свободное отношение к уликам. Они снова прошли через коридор соседей, Любка проводила мужчину и обернулась.
- Ложитесь спать. Сережа больше не вернется.
И все послушно разошлись. Любка заперлась в комнате и открыла конверт. Внутри лежали две путевки на море.
С той ночи соседи Любку больше не клевали. С похоронами помогли, организовали поминки, и даже про Даньку, который не оставлял Любку ни на минуту, пошептались только между собой, но вдове и слова не сказали.
Комнатка осталась за Любкой, но находиться там было невыносимо, и в первый же рабочий день она засиделась в библиотеке допоздна. Вернувшись домой, Любка обнаружила в сумочке белую розу, с одним единственным алым лепестком в центре бутона. Прижав к груди фотографию Сергея, она всю ночь просидела перед зеркалом, надеясь увидеть в отражении мужа. Она была уверенна, что Сергей не ушел, что он как раньше, таким необычным подарком просит прощения за причиненную боль, подает ей знак, что его душа осталась рядом и по-прежнему будет заботиться о ней. И все ее существование с того вечера превратилось в постоянное ожидание следующей встречи. И ведь дожидалась! Бывало, соседка забудется и накричит на Любку, тогда Сергей ей в отместку напакостит, то перечницу перевернет на яичницу, то любимую кружку разобьет. Бывало, простудится Любка, и начинает всюду апельсины находить: то в сумке, то на рабочем столе, то в почтовом ящике. А если Сергей не сразу реагировал, то Любка усаживалась плакать на всю ночь над его фотографией, на работу потом выходила опухшая, отрешенная и неразговорчивая, тогда Сергей снова просил прощения, и она находила в сумке особенный подарок. Радовалась как ребенок, и до утра не выпускала его из рук, разговаривая шепотом с пустой комнатой, как с мужем. То она прижимает к губам наручные часики с меняющей фазы луной вместо циферблата, то бусинки пальчиками перебирает, сделанные из обточенного морем стекла. Теперь она сама верила, что всегда любила своего Сереженьку, а бабы возмущались, мол, едва мужа похоронила и уже хахаля завела, чуть не каждую неделю с новым подарком. Любка смеялась и убеждала их, что от него, от Сережи, подарки, что он при жизни так делал, а теперь душа его ее так оберегает. Соседки ее перекрестили только, и больше никогда первыми не заговаривали, только качали головами и наблюдали, как Любку пожирает одиночество и бесконечное ожидание. Так она, может, и помешалась бы, над очередной книгой о спиритизме в своей библиотеке. Жила где-то за гранью, со своим любимым невидимым призраком.
Так прошел год. В один из тусклых ноябрьских деньков в библиотеку забежал Данька с радостной новостью, что уезжает в Москву, где ему предложили работу. Любка сначала обрадовалась, а потом вдруг перепугалась. Как же она будет без Даньки? У нее ведь остался только он, да уже стареющая библиотекарша, доставшаяся в наследство от мамы.
- А бросай-ка ты свою пылищу книжную, рванем вместе? - Воодушевленный Данька не замечал Любкиного замешательства.
- Да куда мне с тобой? Обузой буду. Там даже жить негде.
- Будешь со мной жить, чем черт не шутит, поженимся еще! - Подмигнул он.
- Не шути так! Я Сережу не брошу. Он ко мне с того света приходит, а я что, неблагодарная? - Ужаснулась Любка.
- Нет больше твоего Сережи. А ты есть, и тебе жить.
- Никогда больше не смей так говорить! - Любка стиснула зубы. - Там нет ничего, а здесь Сережа и мама. Я здесь нужнее.
- Хоть проводишь меня? Поезд завтра утром. - Данька назвал время и ушел, сжав кулаки до побелевших костяшек.
Следующим утром, на перроне, Данька дал Любке билет на поезд до Москвы. Она его тут же порвала. Прощание было трудным. Любку швыряло по эмоциям, от ужаса одиночества до ненависти к Данькиной бесчувственности. Она то рыдала на его груди, то бросалась с кулаками, а Данька будто заледенел, стал равнодушен к ее боли и заявил, что не он ее оставляет на произвол судьбы, а она вычеркивает его из своей жизни ради пыли и могил прошлого. Любка сразу ему поверила, и отчаянно пыталась оправдаться, рассказывая, как быстро зарастает мамина могилка, какой подвиг совершил Сережа, вернувшись из небытия ради нее, и на какое предательство Данька пытается ее подбить. Но Данька молчал, легко улыбался и не сводил глаз с ее лица, казалось, он видит что-то совершенно свое, Любке не доступное. Только перед самым отправлением он поцеловал Любку в лоб, заскочил в тамбур к проводнице, которая уже убрала подножку и торопила его, и когда поезд тронулся, крикнул сквозь стук колес:
- Дура ты, Любка! Серега твой умер, а подарки остались! Привет!
И тут Любка похолодела. Реальность хлопнула, вдруг поманила ее хвостом последней, неосознанной надежды и рассыпалась миллионом опозданий. Любка смотрела вслед удаляющемуся поезду, ледяная, окаменевшая, и слезы катились по ее щекам.
- Что, навсегда уехал? - Протянула ей платок дворничиха, и когда Любка кивнула, улыбнулась: - Не плачь, девка. Это Питер, он своих не отпускает.
Любка еще долго брела под мокрым снегом, остановку за остановкой, умоляя продрогший город простить ее, дуру, что никогда его не замечала. Что заперла себя в библиотеке, в этом лабиринте вымышленных миров. Что не пускала людей в этой узкий круг, где все эти годы была Любка и Любка, а Любви не было. Она шла медленно, бесшумно шевеля губами, и впервые всматривалась в город. Любка трогала холодные камни стен, заглядывала под зонты, и оборачивалась, оборачивалась на окна, на серое небо, на бездомных собак, и улыбка не сходила с ее лица.
- Что же вы, девушка, мокнете? Забыли зонт? - пожилой мужчина с серебряной бородой и висками, блестящими из-под шляпы, накрыл ее зонтом.
- У меня его и нет! - Радостно призналась Любка.
- Как же вы, приезжая? В Петербурге без зонта никак! Вам куда нужно?
- На автобус, наверное...
- Это же превосходно, мадмуазель! Я вас провожу, ведь и мне на остановку.
Старик с поклоном предложил Любке локоть, и они пошли под ручку сквозь его воспоминания, так же не торопясь и улыбаясь. Любка пропустила свой автобус, чтобы дослушать его историю, которую, может быть, когда-нибудь расскажу и я, а выяснилось, что им нужен один маршрут.
Уже в автобусе, в поисках мелочи на билет, Любка полезла в сумочку и, ахнув, вынула из нее веточку живой сирени.
- Это же настоящее чудо! - Воскликнул старик. - Вы позволите?
Взволнованный, он осторожно взял веточку, на ладонях поднес к лицу и вдохнул аромат, прикрыв глаза.
- Я теперь самый счастливый старик в городе - я прикоснулся к чуду! Вы знаете, мадмуазель, теперь вам обязательно нужно найти цветок с пятью лепестками и загадать желание.
Любка сразу нашла свой особенный цветок и положила его в рот. Ей показалось, что его горечь - это горечь всей ее жизни, за которую в награду она получила еще один шанс. Старик тоже загадал желание, поцеловал Любке руку на прощание, как мальчишка соскочил с подножки автобуса на тротуар и пританцовывая пошел по проспекту под мокрым снегом, без зонта.






- Ну, - Ли внимательно посмотрел на меня, - как история, мимо?
Я почувствовала, что краснею. Рассказ Ли привлек несколько совсем посторонних слушателей, и они все выжидающе уставились на меня. В голову не пришло ничего лучше, чем отпроситься в туалет. Пересекая зал, я слышала, как на Ли посыпались вопросы. А желание сбылось? А что она вообще загадала? А Данька-то вернулся? Она где-то в центре живет, да? Но я не хотела знать ответы, и не хочу.
Когда я вернулась, за моим столиком сидела только одна женщина. Она смутилась и запинаясь стала объяснять:
- Ваш друг сказал, что очень торопится, и ушел. Он просил передать вам извинения и еще... И еще сказать, что вы обязательно встретитесь снова. Простите, я понимаю, что это наверно слишком личное. Я просто осталась проследить за вашими вещами. Вот, чтобы никто, не дай Бог... Как же он так? - И она поспешно отошла к своему месту, не дав мне ответить.
Я пошла домой пешком. Поднимался ветер, и казалось, что осень прощается, что холодная мокрая буря - ее прощальный праздник, залп рыжего салюта из искр под лампами фонарей. Доставая у подъезда ключи, я обнаружила в сумке бархатную коробочку. Быстро разувшись, я прямо в куртке забежала в комнату, неосознанно заперла за собой дверь, и открыла подарок. Внутри лежала миниатюрная венецианская маска и записка: "Кто-то носит маску, чтобы скрыть свою историю, а кто-то - чтобы без страха ее рассказывать. Мы еще обязательно встретимся. Твой сказочник Ли."

 

 

Серия сообщений "В гостях у сказочника Ли":
Часть 1 - В гостях у сказочника Ли. Утро прошлого века.
Часть 2 - В гостях у сказочника Ли. Любка-не-Любовь.