Из ниоткуда в никогда, поспешно будущность верстая, ноябрь собирает стаи, не разбирая города на мудреца и хитреца. Мешками собирают листья. Закат запоминает лисьи, почти неслышные сердца. Выводит телефонный птах многозначительные трели. Зато находится при деле тепло, хранимое в котах. Река под каменной дугой взгляд уличает в дешевизне. Что не успеем в этой жизни, успеем, видимо, в другой.

Из бытия в календари везут просроченные даты. Насколько, милая, горда ты, каких историй янтари лежат в тяжёлых сундуках, таятся в старых переплётах? До моря — два часа полета, до волшебства — увы и ах. Утешься солнечным вином, считай беду за самозванца. Вообще не надо сомневаться — есть специальный астроном. Он вечерами чёрный дрозд, а утром капитанский китель. Он колыбельный сочинитель для самых беспокойных звёзд. И если музыка звучит, то вся компания лихая почти мгновенно затихает и спит, поджав свои лучи. Ты снишься звёздам, потому что этот сон счастливей многих. Бог, прекращая монологи, спешит записывать в талмуд: всё скоро будет хорошо, и Дед Мороз, и Санта-Клаус, и Винни-Пух, и Микки Маус. В хрустящий вафельный рожок положат снега с бугорком. Апостол, выгуляв борзую, на небе месяц нарисует хоккейным, кажется, коньком. Волшебник, пропустив трамвай, наворожит с досады ельник.

Потом устанет колыбельник, проснутся звёзды и давай: возня, зевота, чехарда. И свет. Ты видишь — сколько света. Сегодня, кстати, из вельвета у астронома борода. Такой у звезд парад-алле. Они звенят (в подобном профи) про твой неповторимый профиль на зачарованном стекле.




(с) Резная Свирель

Всë повторяется как встарь, но ощущается как вновь. Конечен каждый календарь. Бессмертна каждая любовь, и только ей благодаря — любви подобное с руки — слегка волнуются моря. Ночь зажигает маяки на близлежащем рубеже, на чужедальних островах. Пока потешен протеже, дела, естественно, не швах. Слова карману не в упрëк. Пока мы здесь ещё нужны, большое небо приберëг для нас хранитель тишины.

Всё начинается с неё, чтобы продолжиться нигде. Хозяйки вешают бельё. У домового в бороде опять запутался сверчок с консерваторским "до-ре-ми". Фонарный мается зрачок над проходящими людьми, что грезят, в пику большинству, занять одну из синекур. И дворник, выметя листву, пеняет, сев на перекур: о, боги, нравы, времена, которым сбыться суждено.

Но там, где старая стена, мы видим новое окно.



(с) Резная Свирель

Мабон уравновесил тьму и свет. остался без работы птицелов.
и город — он купается в листве, как в море, и синеет от ветров.
смотри, какие краски — мандарин, гранат, янтарь, сплошная хохлома. а жёлуди скорей на алтари, чтоб никого не забрала зима, никто не заблудился в темноте и серый волк в леса не уволок.
дивись — какая красная метель заглядывает в каждый уголок. и — руны на камнях в краю лесном дают домам другие имена.
и явь, уравновешенная сном, мне шепчет:

— ну, чужая, вспоминай,
ну вспоминай, что забывать нельзя. по крайней мере, точно не тебе. поёт дриада, а друид озяб, надеется согреться при ходьбе, восстановить утерянную связь с древесным духом в тысяче дорог. и говорят орешник, дуб и вязь, орлиное перо, олений рог.

— а может, было всё наоборот, в далёких землях не было меня?

— ты слышишь? мальчик. он тебя зовёт. он маленький. ему всего три дня.
над ним дождей причудливая гроздь, тень смерти, незнакома и нова.

и я иду на зов. взлетает дрозд, плывёт лосось и ухает сова.

мабон уравновесил их и нас. мабон уравновесил ночь и день. смотри — на небе винная луна купается в космической воде. сплетая авалон и каер лой, приняв присягу рыцарей стола, сегодня ветер яростный и злой, надумал отразиться в зеркалах:

— ты память у себя не отбери. от нечисти рябина защитит, баранья голова желанный приз. вот ты стоишь, и ягоды в горсти.

— а может, было всё совсем не так, а ночь, сентябрь, город и трамвай. и облака заполнили чердак, а ты талдычишь про "не забывай". лохматый нищий не бежал за мной, крича, что наконец свершится месть.

— ты слышишь? мальчик. плачет за стеной. он маленький. он сильно хочет есть.

и я иду. и ты иди на зов, когда услышишь плач, а надо смех.
смотри в себя, смотри поверх голов. мы отвоюем мальчика у всех.
желания на листьях напиши, жги, как в последний раз, свои костры. тебя услышат ведуны и ши, и город сменит правила игры.
встряхнёт сентябрь, словно он мешок, кленовый маг, шиповник, бересклет.
так не бывает — вечно хорошо. мабон уравновесил быль и бред.
зови весёлых эльфов в закрома, знакомых колдунов, других гостей, чтоб никого не забрала зима, никто не заблудился в темноте.





(с) Резная Свирель

Куда проснулся — там и Дон Кихот, до жути романтичный неумелец. и звон в ушах, и шум кофейных мельниц с утра организует переход не к подвигам, но к малому "сему", имеющему вескую причину. понятно, где ответствовать по чину, неясно — как наладить по уму, которого палата или две. две лучше. последи за номерами, доверившись чутью, кардиограмме, ну в самом крайнем случае — молве.

на что решился — то и превозмог. без разницы — момент, эпоха, веха.
и вот уже воспитываешь эхо, сажаешь кустик, строишь теремок, не говоря о прочем остальном, пытаясь игнорировать сигналы: то окончанья канули в каналы, то в астрах обнаружен астроном. из форточки доносится "фьюить". волнует копошение за шторой. и вроде ты в очередной который пообещал себе не выходить на улицу (вестимо, не Мадрид) ни в той связи, ни в этой ипостаси. однако утро снова нежно красит, а кофе устрашает. но бодрит.




(с) Резная Свирель

Молодильные яблоки пущены на пирог. У хрустального шара вообще ни одной идеи.
Сапоги-скороходы в ремонт — гарантийный срок, обещали отличное качество, прохиндеи.
Водяного Антипа не выманишь из болот. В депрессухе лягушка — тупит механизм захвата. Не летает Горыныч — уволен второй пилот, а у третьего лётного опыта маловато. Заколочены двери цветочной артели фей. Принц растерян донельзя — какая тут серенада.

К старой ведьме стучится не-сказочник Ерофей: научи волшебству меня, старая. Прямо надо.
Морщит ведьма лицо: недостаточно ты умён. Даже глуп. Попрошу камышей — принесёшь рогоза. Признавайся — каких ты сословий, каких племён, почему черепа на тебя посмотрели косо. Колдовать не умеешь? Да будет жалеть о том.
Для метлы ты тяжёл. Для будильника ты неточен. Хорошо. Назначаю тебя, Ерофей, котом. Прежний кот заседает в парламенте. Занят очень. Осторожно, котёл не задень. Ты совсем ослеп? Видишь — древние руны. Естественно, что-то значат. У золовки спрошу. Не в единственном я числе. Под прикрытием трудимся, золотце, как иначе?

Вот лежит Ерофей, лучезарен, пушист, хвостат. Потребляет сметану и сливки. Мурлычет громко. А у ведьмы над крышей зелёный аэростат, гномы тайно ведут запрещённую фотосъёмку. Отправляют ифриты вагонами кашемир. Разделяются страны, не делятся апельсины.
Но выходят коты по весне и спасают мир, потому что дурацкие люди уже бессильны.
Потому что кошачий спасательный архетип — говорить про любовь, бесконечную и живую.
Кстати, третьего дня под мостом водяной Антип уверял, что русалок на свете не существует.




(с) Резная Свирель

Доедены остатки пирога, и чай налит, и непременно выпит. В какой-то приснопамятный Египет летят над крышей гуси: га-га-га. Сюжеты проступают на холсте: всё прошлое, а, стало быть, другое. Свет наполняет каждого изгоя, развенчивая миф о пустоте. Такая тяга к перемене мест слагаемых, что устыдилась сумма. Случилась жизнь — добавь в неё изюма.
Живи её пока не надоест. А разве может надоесть закат, русалка, домовой, восточный ветер? Теперь мы сами за себя в ответе, хотя и отвечаем наугад, пеняя вертолётной стрекозе на дефицит волшебного сословья. Наш мир спастся чудом. И любовью.
Морские волки, сидя на косе, ругают пересортицу боков. Под перекличку городских трамваев, всё происходит, всякое бывает. Ведь ты стоишь, касаясь облаков, не райских кущ, но солнечных долин.
И яблоки краснеют, и рябины. И падает на мостовые спины осенний сон или осенний сплин.



(с) Наталья Захарцева

Успокойся и выдохни. Молодец. Выпей чаю. Захочешь — налей вина. Ночь поёт колыбельную для сердец. Не завидует громкости тишина. И поэтому, милая, не ори, не выдумывай повод для красных дат. Это просто за окнами фонари, а не чьи-то глаза на тебя глядят. Ты, естественно, делатель добрых дел, покровитель чудовищ и чудаков. Твой хранитель от ужаса поседел, снял помятые крылья и был таков. Не завидует ласточке суперджет, на весёлом крыле серебрится пыль. И найдутся слова, и придет сюжет, и напишется сказка, легенда, быль.

Успокойся и выдохни. Взгляд остёр, спасены батальоны и корабли. Вот зачем погасила в лесу костер? Не изба. Его месяцы развели. Отлучились, вернулись, кругом зола. Каждый стал недоволен, печален, хвор. Конь прекрасно скакал по своим делам. Ты какой-то неправильный светофор. А хранителю негде хранить копьё, дорогие доспехи, парадный нимб. Он уехал в Ирландию, много пьет. Успокойся и выдохни. Выпей с ним.

Под ногой закачается пьедестал, и родится трава, и весенний сок. Этот мир от героев уже устал. Дай ему отдохнуть от тебя часок. От великой заботы, большой любви. Обязательно ж будешь кому-то плох. Успокойся и выдохни. И живи. И смотри, как в тебе происходит бог. И найдется сюжет, и придут слова, и останется прошлое позади. Только шапку ты всё-таки надевай, чтоб космической бабушке угодить.








(с) Н. Захарцева

Спи, моя пуговка, спи, моë солнышко. Я никуда не сбегу. Стану рассказывать сказку про Золушку с дырочкой в правом боку. Птички накормлены, почести розданы, в погребе жидкий азот. Знаешь, встречаются разные крëстные. Тут уж кому повезëт. Вот домовой потянулся за гоглами. Дома покой и уют. Очень красиво сегодня за стёклами зимние мухи снуют. Мёртвые-мëртвые, белые-белые, северный вырезал дед.

На репетиции рвал децибелами струнный весëлый квартет. Золушка в замок: мол, ваше величие, я игнорирую бал. Принц так расстроился. До неприличия. Головы всем посрубал.

Спи, моя бусинка, спи, мое золото. Больше не будет тоски. Были и мы, моя ласточка, молоды, были и мы рысаки вольного выгула. В целом неплохо там. Ночь примеряет наряд. Слышишь, с каким восхитительным грохотом падает тень фонаря. Ты полюбуйся — шикарно лежит она на ледяной мостовой.

Золушка в зал ворвалась неожиданно. Тоже не слишком живой. Бряцая об пол хрустальными вазами, мигом затмив баронесс, лихо плясала она с водолазами тридцать один полонез.

Спи, моя куколка, нечего щуриться. Много прочитано книг.
После у тыквы проклюнулись щупальцы, жабры, акулий плавник. Кучер покрылся хитином нечаянно. Резко возник Одиссей. Неокольцованной краля отчалила в тёплый Карибский бассейн. Там, где планета качается бакеном, Золушка нянчит прибой, курит сигары, общается с кракеном, крайне довольна судьбой.
Крестная фея гуляет по просеке, вновь передернув затвор: девочка-девочка, гроб на колëсиках тихо въезжает во двор. Не обстоятельства, так, неувязочки, долгий тяжелый маршрут.

Взрослым не нравятся страшные сказочки. Взрослые в óных живут. Дворник, уборщица, мама. И бабушка. И дрессировщица пса.
Спи, у меня есть секретная рáкушка — можно звонить в небеса, каждому, да, без наличия признаков. Ну а ещё у меня куча зловещих историй про призраков, про человека-коня, про корабли с говорящими вëслами, грустную рыбу-луну. Но обещай, что вы станете взрослыми и прекратите войну. Спи, моя девочка, звёздное олово, тонкая хрупкая ось.

А музыкантам приставили головы. Кстати, нормально срослось.





(с) Резная Свирель

Вдоль фонарного частокола, по разметке арбузных корок возвращаются дети в школу, возвращается осень в город и тебя, дурачину, ищет. Ты спешишь к ней с запасом маны.
С точки зрения многих — нищий, но богатый.
В твоих карманах долька солнца и звёзд секреты — это память о жарком лете.
Что вы делали прошлым летом? То же самое, что и этим.
Осень встретит тебя и примет. Занырнёшь от дождя под арку.
Даже в городе — он алхимик —
лес готовит тебе подарки.
Вот садится медведь за столик медовухи попить с волчонком.
Вот девчонка — лиса и только, в жёлтой куртке и с рыжей челкой.
Вот колдунья, обняв кошёлку, дочитала строку абзаца.
Вот курьер поднимает жёлудь, и откуда ему тут взяться.
Вот ведьмак на одной из станций потерял перочинный ножик
Возвращаешься в дом, и в танце духи следом крадутся тоже, потому что нельзя иначе, впрочем, можно, но это вилы.
Ты ловцов забираешь с дачи, чтобы зимние сны ловили, чтобы мир твой никто не рушил.
Вот русалка с озёрным пением.
Виноград, облепиха, груша, дым костра и вороньи перья.

На больших площадях малюя (видно, краска недорогая), возвращается осень к людям, сентябреет и поджигает липы, клёны, рябины, вязы.
Вот дракончик в пожарной каске.
Будет время для новых сказок.
Ты продолжишься в этих сказках.
Будут праздники, будут будни, будет с травами чай горчащий.
Обернись и узнаешь, путник, что скрывает лесная чаща.




(с) Резная Свирель

Моя милая Лошадь, пишу тебе из тумана. Почему-то туман не рассеялся. Ты хотела. Вероятно, поставили не на того шамана. Или бубен случайно сломался. Такое дело — я действительно сильно скучаю, моя родная, по тропинке брожу с узелком и сижу на пне я. Все вокруг утверждают, что вот, ничего не знаю, что, покинув туман, я пойму — без него страшнее.

В узелке моем только любовь. Не ношу другого. Узелок — это чтоб не забыть, как любовь красива, как весной из сердец городов вырастает слово. Медвежонок в порядке. Стыкует актив с пассивом можжевеловых веток, варенья, десертных ложек. Медвежонок старательно мудрый, хотя бы внешне. Филин ухает вслед, что ты очень плохая лошадь. Ты хорошая лошадь, а Филин — он псих, конечно.

Драгоценная Лошадь, меня растворяет воздух, я плыву по нему. Вдалеке голосят трамваи. Если я утону — протирай, дорогая, звёзды. У тебя всё получится, Лошадь, не сомневаюсь и молюсь (чтобы ты окончательно не исчезла) своим добрым колючим богам. Они где-то выше.
Каждый вечер под старую липу выносим кресло, потому что без чая нельзя. И без звёзд над крышей. Без тебя. Без Улитки. Без Филина (пусть и психа).
Самовар закипает. Зову тебя — стол накроем. У меня получается звать тебя тихо-тихо. И вообще, слишком нежное пузо, чтоб быть героем. Слишком слабые лапы — плясать на краю обрыва. За спиной — только звуки дождя и цветение вишни.
А лошадка мотает башкой с белоснежной гривой. За туманом ежей, к сожалению, почти не слышно.





(с) Наталья Захарцева

последний день лета — он терпкий, как тернослив. и — выйти во двор и хватать теплый воздух ртом. тягучая данность, где август — почти калиф — возлёг на железную крышу. за тем кустом по-прежнему строятся планы и шалаши, и хвастает мальчик, какой у него пенал. смеётся прошедший июль — медноглазый ши — ты так ничего и не понял. и не узнал

в последний день лета — он сладкий как абрикос. наверно, в ответ даже нечего возразить. зато научился смотреть на полёт стрекоз — полковник безделья, смешной генерал разинь. зевота — она заразительна, говорят, но это не самое страшное в наши дни. июнь улыбается — значит, уже не зря ты в ковшик ладони ловил на лугу огни.

последний день лета — и я у него в гостях. ну что же, сентябрь, как в детстве, на раз-два-три. я знаю тебя, я действительно ждал. спустя огромное небо — иди обниму, старик. хромает сентябрь, болит от ходьбы нога. и Оле-Лукойе над ним раскрывает зонт, чтоб он засыпал. потому что наверняка сегодня кому-то приснится хороший сон.

последний день лета — смотри, я тебе несу билет на большой самолет и кусок любви. мы вместе, слегка одичалые, но не суть.

и кто-то тихонечко шепчет вдогон: живи.





(с) Наталья Захарцева

Сто тысяч лет мы не были в кино, чтоб тёмный зал и плюшевые кресла, ворчливый шёпот слева "не канон", "её ж убили, почему воскресла?"
сто тысяч лет не выходили в мир реальный из придуманной картинки.
с машинами, атлантами, людьми.
с субтитрами реклам.
одним ботинком.
и кто-то в лужу обронил блокнот, а кто-то потерял уже и веру.
осенний свет приходит под окно показывать прекрасную премьеру: рябину, жёлудь, толстых голубей, наушники и мокрые кроссовки.
здесь, в городе, сюжеты о тебе, ты в главной роли (думаешь — в массовке).

стекают горлом водосточных труб все небеса, свинцовые как гири. и ты пока настолько мал и глуп, чтоб оценить масштаб драматургии, чтоб оценить, как полон твой стакан, и реквизит, что древний, словно ящер.
сентябрьский ветер — трикстер, шут, аркан — нашёптывает: ты не настоящий.

вот где-то за бамбуковым столом или в стране жирафа и гепарда сидит пират, глотает тёмный ром, и у пиратской обуви нет пары. японец ловит скользкого угря, в суп добавляет водоросли нори.

на всей земле премьера сентября, кино про листья, и оно цветное. его посмотрим, зиму переждём, прибавим громче звук — весну разбудим.
стоит довлатов, плачет под дождём, лениво дождь стучит на "ундервуде".

а где-то, в глотку всем нам якоря, с солёным матерком и стуком дробным, пират штурмует дальние моря. в одном ботинке очень неудобно.
уснул, придумав сны, библиофил.
нечёткий кадр, туман сбивает резкость. представь — о нас однажды сняли фильм. хотели, чтобы фильм был интересным.





(с) Н. Захарцева

Приходит август в города. Пестреют спинами газоны. Грядут арбузные сезоны, в разгаре дынная страда.
И график новых позолот предельно выверен и точен. Сам господин небесных вотчин скрывает сочный корнеплод за чахлой облачной ботвой. Сам голубиный воевода пьёт подсыхающую воду с лица булыжной мостовой. В архитектуре берегов танцуй и празднуй, если худо, день благодарности за чудо широких жестов и шагов. Бери и празднуй волшебство заката, паруса, трамвая, до бесконечности живая. Наверно, более того — мир отражается в тебе. Свет контролирует темноты. Бродячий дух, освоив ноты, исполнил соло на трубе. Захлопал форточками дом. Расхохоталась подворотня. И всё плохое "не сегодня". Потом, когда-нибудь потом, а лучше просто никогда. Бормочет радио хрипато: приходит время звездопада. Приходит август в города.



(с) Резная Свирель

июнь. в разгаре ягодный сезон. у Времени нет времени на сон. у городских рачительных завхозов — дороги, скверы, улицы, мосты. иной стакан не терпит пустоты. любой из нас — отъявленный философ, что занят наполнением посуд. потом ещё подарки принесут на день очередного оборота Земли вокруг светила и оси. пусть сбудется, о чëм ни попроси. создатель пашет до седьмого пота, содействуя служителям пера. всегда на высоте, всегда пора проверить на случившемся досуге не патефон — проигрыватель, но зато большой. всегда заведено. в почете нынче творческие муки затворников — из комнаты ни-ни.
а зря — настали солнечные дни, те самые, которых не хватало. в лесу глазами хлопают грибы, предпочитая улизнуть с тропы при виде перочинного металла. иные страхи почвенны, увы. для полного — абзаца ли, главы? — довольно незначительной детали. надеюсь, век оставив за бортóм, про нас напишет кто-нибудь потом: они любили жить.
они летали.

(с) Резная Свирель

кочевники сидят на берегу. смеркается. на том и этом свете горит костёр. качает лодку ветер. ночь, примеряя лунную серьгу, исследует размеры пустоты, сверяет факты, изучает формы. пытается предстать в пределах нормы. а ты смеешься, потому что ты — плывущий лотос, ловчие комет, калмыки, статуэтка бодхисаттвы, окрашенная в цвет осенней жатвы. великие создатели примет придумывают новые — к добру. по-барски щедро делится дарами окраина, богатая дворами. пожалуй, только смерть не ко двору.

кочевники поют своё нигде усталой птице, облаку, дороге. ненужные отечествам пророки есть братья не по крови — по воде.
в границах улиц, города среди сквозь каменную пыльную рогожу, сквозь серую асфальтовую кожу просвечивают древние пути. там каждый первый назван, но незван. здесь только лес, поляны, ежевика. попробуй для начала поживи-ка в какой-нибудь из нашенских нирван.

туман крадет у взгляда берега. вселенная — большая кладовая. издалека течёт, не уставая, спокойная буддистская река стеной горизонтального дождя.
минуя тень фонарного скелета, кочевники шагают дальше, в лето. и коллективно машут, уходя.

(с) Резная Свирель

на затерянной станции Малые Тьмутаракани, вдалеке от дедлайнов, стартапов и прочих обуз, к существующим правилам нет никаких нареканий. по субботам вальсируют, в августе режут арбуз, на досуге сидят, вспоминают рецепт маринада. всё исполнено, сани готовы, дела на мази́.
поезд едет в закат, потому что действительно надо, потому что экспресс, и попробуй ему возрази.

кареглазый пастух погоняет козу хворостиной. домовой разговляется. леший стоит на посту. живописец Онфим, восхищаясь родной палестиной, в результате терзаний душой предпочёл бересту. в оглушëнной глуши распевается новый Шаляпин. помидоры закатаны древней старухой Губой.
едет поезд. зелëный товарищ в потрепанной шляпе уверяет попутчика: каждый вагон — голубой.

королевствуют ведьмы. царит красота и отрада. звёздочет выбирает себе марсианский надел. дядя Шарик, умеющий вычислить площадь квадрата (чья-то девочка плачет, что шарик её улетел), не читает газет ни за ужином, ни за обедом (ах, оставьте надежду — надежде уже не помочь).
едет поезд вперёд. подозрительно пахнет щербетом, потому что восточный экспресс и арабская ночь.

обретя вожделенный покой напряжённых извилин, поклонись домовому, скрипучее кресло уважь. станционный смотритель Самсон по фамилии Вырин — беззаботен, бездетен и просто другой персонаж — продолжает смотреть, отгоняя настырную муху, достаёт самоварное счастье, смеётся до слëз.
поезд едет в рассвет, и приятна усталому уху повсеместная удаль его говорливых колëс. так убийственна звонкая ложка в гранëном стакане. так причастна фрамуга к тому, что в вагоне свежо. пассажирский состав едет в Малые Тьмутаракани, потому что везде ему плохо, а там хорошо.

(с) Резная Свирель

Вставали рано, а ложились поздно. Он говорил ей: "Скоро будет лето, уедем к черту в глушь смотреть на звёзды, и даже без обратного билета.
Сорвёмся в "далеко" — бежать от тучи и не успеть. Дремать на сеновале. Варить компот.
Вернёмся, как наскучит, хотя я в этом сильно сомневаюсь.
Ори с котами песни во всё горло — никто не посчитает за дебила".
Он говорил — она любила город. Но и его, естественно, любила, поэтому и слушала вполуха, снимая с кофе бархатные пенки.
Купили дом — не дом, а развалюху с дырявой крышей. Сущие копейки.

Поехали. Оставили квартиру на попечение бдительной соседке. Такое солнце в пятницу светило, лучи сочились прямо через сетку. И отчего-то улыбались люди. И потерялась в рюкзаке заколка.
Он говорил ей: "То ли ещё будет". Она считала — это ненадолго, мгновение от выдоха до вдоха, залечь в себя, пережидая бури.
А оказалось — там совсем неплохо: подкрасить, подлатать, подштукатурить,
и можно жить, и чуду дать случиться под шепот ветра, сказки домового.

Вставали рано — спать мешали птицы. Ложились поздно — не давали снова ватаги соловьиных новобранцев. Другого шума не было, что странно. И дом им так понравиться старался, что выгнал и мышей, и тараканов метёлкой, смехом, кистью виноградной красиво и с изяществом владея.
Он говорил: "Решай, пора обратно?" Она: "Да нет, давай ещё неделю".
Такой туман во вторник плыл молочный — жалели, что не видно звездопада.
Но дом был счастлив, абсолютно точно. Ну много ли домам для счастья надо?
Цвели бы груши, яблони, черешни, пеклись бы пироги и пахло б щами.

Молчали грустно, уезжали в спешке. Он говорил: " Мы быстро, обещаем".
И вот апрель. И на краю планеты дом протирает чашки, ложки, блюдца и вспоминает — скоро будет лето. А будет лето — и они вернутся.





(с) Резная Свирель

Земля рассыпает зерна: "Пятёрка", ломбард, аптека.
Идёт по земле Лисенок, похожий на человека. Идёт при честнОм народе: метро, переход, Макдональдс.
Всё есть у Лисенка вроде, но нет у Лисенка дома.
Есть мама, друзья, квартира — нора угловатой формы. Поставлены, словно в тире, глазастые светофоры.
Лежат на балконах лыжи, играют таджики в квиддич.
А хвост невозможно рыжий, но он никому не виден.
И если реальность кем-то сколупнута как извёстка, Лисенок шагает в кедах, шагает, поёт про звезды.
Лисенок поёт о птицах Венеры, Сатурна, Марса,
и мех его серебрится, и розовым пахнет маслом.
Встают сквозняки на цыпки, закаты танцуют шелест.
Идёт по планете цифр пришелец или ушелец,
идёт далеко ли, близко, до звёздного королевства.
И лес подпевает Лису, и Лис подпевает лесу.
И кажется, жизнь — по силам.
Бегут по воде мурашки, бегут облака по сини,
кудрявые как барашки.
У жизни — свои вопросы, экзамены и зачёты.
Сигналит холодный космос: "Неплохо быть прирученным,
сложнее быть приручившим".
Лес ухает и морочит.
Летит по страницам книжным бессмертный французский лётчик.
Лес старый, дремучий, добрый, он гладит зверька по шёрстке.
И Лис говорит: "Я дома",
и Принц говорит: "Нашёлся".





(с) Резная Свирель

был вторник. вечер. мартовский, немаркий. на крыше потихоньку таял снег. шла женщина с работы в супермаркет навстречу неслучившейся весне. играли на гитарах музыканты. курьер боялся получить разнос. атлант работал в городе атлантом, и у атланта зачесался нос.
нос чуял запах жареного лука, салатика, печенья с молоком. атлант осознавал: опустит руку — не рухнет небо. упадет балкон.
а на балконе тосковали лыжи, ковровая дорожка, самокат, стремянка, колокольчик медно-рыжий, железный подстаканник и плакат, надеясь на звезду второго шанса. однажды, ненароком, поутру.
атлант крепился. как же он держался. нос вел свою нечестную игру.
и представлял атлант (бездушный с виду), как он, душой на время обмелев, почешет нос.
вернётся в Атлантиду. заплачет главный по его земле: эх ты, атлант, надежда, блин, опора. а дальше будет солнце и самшит. и вот уже, колодой под забором, лежит атлант, и нос его лежит, не замечая ни зимы, ни лета, ни шума волн, ни мраморных колонн.
хотя первостепенное не это. атланту жизнь доверили, а он. ужасно обошёлся с ней. прегадко. в кошмаре видел, как на мостовой валяется тряпичная лошадка и кукла с говорящей головой.
была среда. обед. кричала птица. стоял атлант, держал балконный свод. некстати заболела поясница. подумаешь, фигня. переживет. он сможет. беспокоиться нелепо. он сильный.
он несущий. он несёт.
наверно, иногда важнее неба бывает чье-то маленькое всё.







(с) Резная Свирель

мне кажется, я что-то упустил и чудится — я что-то потерял. апостолы садятся на настил, пьют красное вино, едят угря, забавно спорят — кто кому нальёт. часы спешат вперёд, не могут вспять.
Ассоль стирает грязное бельё. Ассоли сорок шесть, а может, пять. да разве это важно, чёрт возьми, когда волна, и все мы на волне. когда одновременно все за мир, но, видимо, не все. и не вполне. вчера была кошмарная гроза, сегодня море тихое, как вдох. какие, к аргонавтам, паруса, ракушки, корабли, помилуй бог. стабильное предчувствие беды. ряд новостей не терпит новизны. Ассоль устала, дремлет у воды. ей снятся сны. возможно, что не сны.

Ассоли двадцать шесть, а может, семь. по вечным меркам это ерунда. друзья не покидают насовсем. зовут дороги, страны, города. апостолы из растаманских каст хиппуют на задворках у небес. добрейший Бог заметит и подаст, а не подаст — так обойдутся без. ныряет в бездну голубой марлин. в кафе старик печётся о жарко́м. цветочницы с глазами Магдалин кокетничают с местным рыбаком. по радио играет Дебюсси, и — лунный свет, и жизнь на чистовик. Ассоль на берег валится без сил. раскручивает сказка маховик.

блокнот запоминает имена теней, что появлялись за плечом. Ассоли восемнадцать лет. она о юности, и больше ни о чем. она из солнца, облака, дождя. надежда — глупость, глиняный колосс. апостолы встают, и, уходя, легко её касаются волос. идут по морю, в пене, как в снегу, за море выпадают, как роса.

Ассоль не будет ждать на берегу. Ассоль сама поднимет паруса.






(с) Резная Свирель

Мы были теми, кто гонял по улицам на великах и в "казаки-разбойники".
Нам говорили мамы не сутулиться и ночью не сидеть на подоконнике.
Но много понимают эти взрослые. Они же сразу родились серьезными.
Когда мы в поздний час болтались в космосе, нам нравилось шушукаться со звёздами.
На небе, правда, столько интересного. У неба нет ни сложного, ни прошлого. Мы те, кто насмехались над болезнями, лечили все болезни подорожником.
Теперь боимся хроноса и вируса (и это мы, словившие бессмертие!) Пожалуйста, скажи, куда мы выросли? И почему мы это не заметили?
Мы те, кто вечно прятали в песочнице бутылочно-конфетные "секретики", уверенные — детство не закончится, блины в субботу, мультики полтретьего.
Прекрасно, что теперь их можно скачивать. Мы были мушкетерами, русалками. И солнце было летнее, горячее. И зимы были с ёлками и санками.
Но годы справедливо и безжалостно берут своё, и им не надо лишнего.
Мы есть, мы живы, значит, продолжаемся дорогами, стрекозами и вишнями.
И в лучших снах всё также скачет конница, летят ракеты и плывут кораблики.
А мамы? Мамы также беспокоятся: поесть бы супа не забыли, зяблики.
Когда ты снова станешь очень маленьким, когда уйдёт всё глупое и вздорное, начнется новый мир, качнется маятник. Не обьясню, но это будет здорово.
Ты просто верь, и ни о чем не спрашивай. Под музыку Бутусова и Летова мы нарисуем звёзды карандашиком.
Из наших звёзд получится вселенная.





(с) Резная Свирель

Стареет год. Покой невозбраним, но только снится. Утешайся этим. Полжизни пролетит — и не заметим. Вдали темнеет лес: то леший с ним, то ступа с дамой элегантных лет идет-бредëт, постукивают колья, покуда отдыхают от застолья бубнящий туз, крестящийся валет, в забытом прошлом — мелкий дворянин. Такой же мелкий, как его огрехи. Вновь звездочëты обсуждают вехи очередных Господних именин: звезда горела, где-то очень "там", и ночь была, и шар висел на ветке — образчик фантастической расцветки. Недолговечность свойственна цветам.
Стареет год. Подавлены снега подошвами волшебного Мороза. Замечен симбиоз анабиоза у сапога и пары сапога. И окна наподобие гербов, и жалобные звуки электрички. Уже смеются новые привычки над будущим восстанием рабов: кишка тонка привычек супротив. Реальность отражает в полной мере бардак в загромождëнном интерьере с претензией на тихий креатив: то дудочка в почёте, то кувшин. Молочны реки, берега конфетны. Надеемся — кому-то мы заметны, смешные созерцатели вершин. И в декабре, гирляндами рябя, чихая (окаянная простуда!), год спросит: как ты? Снова веришь в чудо?
А ты ответишь: с праздником тебя.




(с) Резная Свирель

С утра мелó. Потом до вечера мело.
Как будто нет на свете правды, кроме снега.
Такая вышла тишина, такая нега, такое небо. Стало городу мало его изношенно-любимое тряпьë кривых балкончиков, лохматых штукатурок.
Пусть наступают времена изящных турок. Пускай шкатулка музыкальная поëт: возможно многое. Волшебное. Почти.
Что невозможно — может, в принципе, не надо. Стекло троллейбуса узорами пернато, богато знаками — пожалуйста, прочти. И те поэты, до которых не дорос, спустились сдуру прогуляться в белом парке.
И у волшебника закончились подарки, а без подарков он фальшивый Дед Мороз, а без подарков он вполне нормальный дед. Забавно шмыгая, по-кроличьи моргая, дедуля скажет: возвращаюсь, дорогая. Да у меня вообще другой менталитет.
Найдет за пазухой отвергнутый варган, повысит голос: натерпелись, мол, доколе. Теперь я, кажется, весëлый дядя Коля, а не какой-то безымянный старикан.
Теперь я, видимо, маэстро водных лыж. Курю табак. Держу собак. Ловлю марлина.
Моя дражайшая супруга Ангелина весьма строптива, но пугливая, как мышь. Боится — сгину, ненароком пропаду. Вот если нет меня — кто явится с повинной? Стараться без толку — прекрасной половиной не одобряется шатание по льду. Ещё по вторникам неджентельменский клуб. Одни свои. Сильвестр, Крампус, Йоулопукки. Бывает, в карты даже режемся. От скуки.
Вожжа под хвост — видавший лучшее тулуп вдруг дядя Коля достаёт из сундука: опять метëт. Дороги где-то заметает. Пожарь, родная, на прощание минтая. Я скоро буду. До свидания. Пока.
Берёт билет, и наконец, предавшись сну,
меняет статус, посылает фотки клубу и обязательно отращивает шубу (и никогда не забывает про жену).
Хотя в конечном результате входит в роль, уже поверив сам в себя, иначе скверно. Вот бородатость возникает соразмерно. Вот для мешка пора придумывать пароль.
Тоскует хижина на дальнем берегу. Рыбак, насвистывая вальс, выходит в море.
***
А ты, замерзший в этом северном миноре, стоишь и слушаешь (у вечности в долгу), какая музыка сквозь трещины течёт. Сверкает месяц, словно сабля у аварца. И обстоятельства — куда же им деваться — чуть снисходительно берут тебя в расчёт, и дядю Колю (лет не более трёхсот). На нём кредиты нескончаемых доверий. Подумай — ты сидишь в стеклянной полусфере, и дядя Коля тебя изредка трясëт.





(с) Резная Свирель

Обычным утром первого числа, обычным утром, только слишком тихим, когда отбарабанили шутихи, и во дворе дремота проросла, он вышел не спеша убрать бардак. Убрать останки праздничных салютов. Смотрели окна равнодушно-люто: чужое горе точно не беда.
Он вычистил обиду и вражду, подмёл обрывки вялых разговоров с энтузиазмом городского вора, давно не подлежащего суду. Он прихватил подробности бесед и корки неизбежных мандаринов. И небо было взбитая перина, и снег летел, засахарен и сед.
Обычным утром недоволшебства, обычным утром сотворения мира, когда зима со злостью конвоира опомнилась, стабильно нетрезва, он снова вышел в зиму без людей, уснувших в наших северных широтах. Он вроде человеческой породы, угрюмый ангел, звёздный прохиндей.
Довольный кот увидел из-за штор, как дворник смёл скупые своды правил. Но всё-таки он что-то нам оставил. Попробуй, кстати, догадаться, что. А миру снилось — маленькая тень его считала никуда негодным. А мир проснулся чистым и свободным. И наступил восьмой морозный день.



(с) Резная Свирель

Любовь моя, останься навсегда. Сейчас зима, растрёпанно-седа, перевернёт последнюю страницу, и год начнётся заново, и день. И — варежки, пожалуйста, надень, когда шкала к моменту приценится. Но, кажется, весна предрешена. Подумай — здесь такая тишина, что в ней растворены часы и крыши: ни суеты, ни окриков, ни драм. Нередко вьюга бродит по дворам, где по-хозяйски занимает ниши, укутывая то, что на виду. Любовь моя, пусть в будущем году ни боль тебя не тронет, ни хвороба — распорядится кто-то больше нас, которым за стеной играет джаз. Пёс наблюдает контуры сугроба, синичье мельтешенье за окном. Нагрянут гости с праздничным вином, начнётся праздник. И приедут дети. Гляди, какие выросли, гляди. Любовь моя, всë точно впереди согласно и прогнозу, и примете. Нагуливают ветры аппетит. На юг смешное облако летит, на великанский валенок похоже, пока старик — действительно не мал — умаялся. Случайно задремал под вечным покрывалом из рогожи. Ему приснится весть издалека: свет появился ранее зрачка. Звук — изначальней голоса и связок.
Любовь моя, неважно, что первей. Вон обладатель северных кровей несёт и волшебства тебе, и сказок. Кому ещё нести, как не тебе. Здесь горизонт при крайней худобе бескрайний, в этом смысл горизонта. Медвежью чехарду развеселя, успешно самокрутится земля под рáкушкой космического зонда. Горит звезда, сверкает Млечный путь.
Любовь моя, ты непременно будь: живым, весёлым, добрым, настоящим. Действительно, найдётся ли изъян? Почаще навещали бы друзья, и дети приезжали бы почаще. Декабрь, наподобие иглы, сшивает ёлки, улицы, углы. Дороги, тропы, глины, чернозёмы. Быт сглаживает внешний непокой, и словно нет истории такой, где мы не влюблены и не знакомы.



(с) Резная Свирель

***

человек вздыхает и ждёт новогоднего чуда.

это стало таким же привычным, как резать салаты,

покупать в "Перекрестке" шампанское, мыть посуду.

мимо рамки проходят эльфийки, принцессы, Санты,

ДедМорозы, Снегурки, и, изредка, Йоулупукки.

всё согласно журналу прибытия, всё по пунктам.



человек работает в местном ДК вахтером.

потому что старик, потому что удобный график.

сверху топают ноги, доносятся звуки хора.

у парадного входа чихает мотором "рафик".

человек в перерыв убегает курить на холод.

он ждёт чуда, а чудо, естественно, не приходит



ни сегодня, ни завтра, ни даже через неделю.

посмотреть бы хоть раз, вот какое оно, потрогать,

перекинуться быстрым зайцем и махом в ельник,

быть мышиным следочком, поземкой, лосиным рогом,

быть полярной совой, чтобы чуять малейший шорох,

то есть частью чего-то волшебного и большого.



человек не умеет летать и ходить сквозь стены,

да и вряд ли научится, крылья — они обманки.

пусть решает кроссворды его потускневший демон,

поправляет очки на носу полинявший ангел.

всё, что может сейчас человек — караулить двери,

но опять, несмотря ни на что, продолжает верить.



человек носит свитер с оленем, цветной, немодный.

ему хочется быть бубенцом на оленьей шее,

мандариновой кожицей, доброй собачьей мордой.

он в придуманном мире зимует, как рак-отшельник.

человек проверяет ключи, надевает боты,

и по праздничным улицам молча идёт с работы.



ветер треплет пакет, как потерянный хвост русалки.

улыбается площадь пластмассовыми щеками.

человека встречает соседка по коммуналке, она мается в сквере одна, но с двумя щенками.

"сколько лет, сколько зим, вот и свиделись, круглый шарик".

у неё гайморит, да и в трендах она не шарит.



на резинках болтаются варежки — фёкла фёклой.

а она говорит: "это ж надо. какие люди",

а она говорит: "я дышала тебе на стёкла.

когда нас расселили, я думала — будь что будет.

но зачем-то писала желания на салфетках".

человек мнет любимую шляпу свою из фетра.



мимо едут машины — "Тойоты", "Рено", "Фиаты".

им нет дела до тех стариков, никакого дела.

начинается снег, и становится город ватным,

начинается снег, и становится город белым,

словно птица, на землю спорхнувшая ниоткуда.

человек человеку становится лучшим чудом.



(с) Резная Свирель

Надо как-то собраться, собрать своих, тех, в кого ты поверил, кого узнал. Для начала неплохо придумать стих, а потом записать в судовой журнал: здесь тяжëлые волны. Опять штормит. Так случалось доныне, так было встарь. Бог буквально вчера исчерпал лимит, поистратил спасательный инвентарь. Облака небесам придают объëм, кровь заката разбавлена молоком. Пусть кого-то назначили кораблём, но тебя-то назначили маяком.

Надо как-то собраться, хотя зима — собираться не хочется лишний раз.
Обрести вожделенный покой ума. Да, у праздничной даты другой окрас. Да, никак без сюрпризов, душа моя. Запретили компасы, не те пути? Ты упрямый, ты маленький. Ты маяк. Значит, нет вариантов — давай, свети. Позови капитанов, китов, ундин, а появится хтонь — подойдет и хтонь.

Даже если спасëтся всего один — в темноте ты не зря зажигал огонь.





(с) Резная Свирель

смешалось всё: эпохи, люди, сны. дворы — колодцы, солнышки — лесны. с витринным отражением увидясь, в кафе скучает местечковый сноб. у камня — безусловно, хронотоп, — стоит условно бесконечный витязь, загадочно кручинясь о стезе. великой попрыгунье-стрекозе (возможно, за особую прыгучесть) по-прежнему готов и стол, и дом. и чай налит, и разговор ведом тем муравьём, что разделяет участь, пшеничный хлеб ломая пополам. и поделом ему. и по делам. а по словам — наверное, чуть выше, значительно позднее и не тут, где среды зреют, пятницы растут, болтают понедельники на крыше о тяжести пока небытия. душа твоя (искусного шитья, лекала дорогого костюмера) нуждается не в жалости — в любви. звони друзьям, приятелей зови. вот это правда, прочее — химера: и медь трубы, и золото крылец. и слава Богу, никакой подлец не бросится в объятия при встрече.

сегодня точно будет волшебство. прекрасный день, чтобы прожить его, избавясь от служебной части речи.

(с) Резная Свирель

А лето проходило и прошло. И не было особенной печали, и поезда по-прежнему встречали. И цокотухи бились о стекло над пирамидой яблочных долей, устроенной с хозяйственным азартом. Умом не соответствуя стандартам, решил жениться царский дуралей. Сел на диету, мышцы подкачал (камней каких-то привезли карелы). Взял самонаводящиеся стрелы плюс вышитый драконами колчан. И меч — на крайний случай, кладенец. И паспорт — на конкретный крайний случай. Любой дурак с рождения везучий. Отправился шершелить наконец.
Придворные порвали клавесин — не подвернулось под руку баяна.
Местами вплавь, местами осиянно, добрался аж до гримпенских трясин. Да если честно, сам не понял, как. Упал, отжался — дальше всё в тумане. Наверно, колдовали басурмане. Возможно, чародействовал баскак. Упрямства дуракам не занимать. Спасибо, добрый Господи, за шило.

На кочке обнаружился Страшила. Дурак смекнул: отец же, вашу мать. В межвидовой естественной тоске. В накидке из ворсованного драпа. Ответствует потенциальный папа на ситуационном языке: почто, царевич, крутишься ужом? Корона жмёт, портные дали маху? Скажу, царевич, как монарх монарху, — отстань уже, угомонись ужо. Вот ящерки — хоть всех перецелуй. Вот рыбы. Нежелательные (вроде). Для дочери, царевич, ты негоден. Ступай назад, расслабься, съешь валуй.

Домой-то не вернулся — стыд и срам. Куда домой — не солоно хлебамши. Рыдали пикси. Хохотали бáнши, не запрещая частным секторам воображать чертоги пустоты. Занятие пустое, ведь на деле, пока ты жив, пока ты в этом теле, радей за тех, кому потребен ты.

А царский сын, великий остолоп, четыре дня лежал в кишечном гриппе, по осени примкнул к весёлым хиппи. Кормил слонов, смотрел на антилоп, ловил сачком космических медуз.
Теперь застрял в тропических широтах. Мечтает иногда о рижских шпротах, из трубочки потягивая джус. Читает книги. Беспокойно спит. Пренебрегая мелким адюльтером, читает панегирики гетерам, с бандюгами, конечно, жарит спирт. В дожди (оно понятно, почему — по вышеобозначенной причине), нет-нет — и загрустится дурачине. Нет-нет — и закручинится ему, когда фонарь мигает, одинок, когда лежит звезда на дне бочонка, когда вдали грохочет коробчонка, когда фосфоресцирует щенок.

Когда вздыхает гримпенская гать: одна весьма влиятельная жаба желает идиотского масштаба. Царевичей, увы, не предлагать.







(с) Резная Свирель

И плавно день перетекает в синь, планируя не длиться дольше века. Лежит на кресле тень от человека. Несётся стрекозиное такси маршрутом неслучившейся беды. Блестит звезда у ангела в петлице. По-деловому изучают лица пустынные калашные ряды. Восток опаслив, запад молчалив, до севера нет никакого дела. Толпа летящих к югу поредела. У бабушки в кладовке был залив, собственноручно связанный на днях, копирующий контур Сенегала. Бабуля иногда туда сбегала. Вкушала мидий, сидя на камнях. Брала бутылку красного вина, хорошего, а не из концентрата. Махали ей весёлые пираты: нам повезло, мадам опять одна? Судачат, что в портовом кабаке на этот счёт есть множество теорий.

Когда бабуля возвращалась с моря с поющими ракушками в кульке, старалась домочадцам не мешать: ни креслу, ни серванту, ни буфету, ни Гоголю карманному, ни Фету. Фарфорового белого мыша нёс на спине приземистый комод. Мыша и семь слонов, на всякий случай. На тесной кухне сох пырей ползучий, и пижма, и журнал нелепых мод. Над ними возвышался геркулес. Но ветры здесь особенные дули, наверно, потому что у бабули на чердаке шумел дремучий лес, недавно сшитый ей из лоскутов, вблизи напоминавший одеяло.
Старуха иногда туда гуляла. Рвала малину с колдовских кустов, росы в бутылку наливала всклянь, кивала муравьиному амбару. Сны приносила Лешему в хибару: опять одна, голубушка? Ты глянь. Болтают сойки: в гоблинской норе на этот счёт есть множество гипотез (придумывают гномы, озаботясь писательством, особо в ноябре). И небо доставало ей до пят, когда бабуля покидала чащу, и прошлое мешалось с настоящим, и половицы, жалобно скрипя, пеняли на волнение в душе: всё шляется, поди уже мозоли. Ещё гора была на антресоли плюс радуга в цветном карандаше. Туман, удачно скрадывая твердь, ютился в уголке, дружил с порогом. Торшер считал себя единорогом.

Престранно жизнь перетекает в смерть, в безвременье, вместилище тоски. Искусство не нуждается в эксперте. А если Смерть — бабуля свяжет Смерти зелёные в полосочку носки. По облакам, в плетении тенет, они пойдут, неправильно, несмело. Бабуля спросит: как ты, Смерть, поела? И Смерть кивнёт, хотя, конечно, нет. Соврёт, но первый раз за кучу лет. Запутавшись в роскошестве хламиды, Смерть скажет: стоп, а как же пирамиды, а как же звёзды в кухонном столе? Ты им нужна. Ты, правда, им нужна. Прости, чутьё сегодня подкачало.

И хлопнет дверь небесного начала, и кто-то крикнет: Смерть, чего одна?






(с) Резная Свирель