"Паруня"
Отрывки из рассказа.

...Деревня Быковка стоит на берегу уральской речки Быковки, журчаливой,
студеноводной, веснами облитой цветами черемухи.

За речкой Быковкой в пошатнувшейся загороди, состоящей частью из
выветренных до белизны осиновых жердей, частью из ломаного частокола,
женщина копает землю. Движения ее неторопливы, как бы раздумчивы, одежда на
ней того же цвета, что и земля, -- серовато-черная, с разводами выступившей
на спине соли.
А сколько же эта женщина копает землю? Весь свой век.
Женщина копает землю, не себе копает, а немощной бабушке Даше -- так уж
заведено, так уж пошло издавна в этой деревушке: прежде чем сделать что-либо
себе, подсобляют другим.

Странная и зловещая арифметика постигла Быковку: в шестнадцать ее домов
не вернулись с войны шестнадцать мужиков, и, сколько я знаю, она всегда
бабья, отсюда уклад ее жизни.
Первой в работе, любой, особенно которая
потяжелее, всюду была и есть Паруня, попросту Парушка -- это она вот копала
землю за речкой, помогала бабушке Даше.

Родилась и выросла Паруня в Быковке. Трудиться стала с четырнадцати
лет, потому что рано осиротела. Войну она встретила уже взрослой девахой,
работала, как все колхозники, дни и ночи, не разгибаясь, в старой
телогрейке, в лаптях, которые зимою часто примерзали к ногам. "Паруша, война
идет. Надо фронту мясо", -- говорили ей. Надо так надо. Силой Бог не обидел,
раденье от природы, а тут еще бабы свои, родные все, как им не подсобить?
"Паруша, подежурь за меня, ребенок заболел...", "Паруша, съезди в лес по
сено, корова падает...", "Паруша, помоги напилить дров...", "Паруша, погрузи
мешки -- у меня поясница отнялась...", "Паруша, вывези назем...",
"Паруша...", "Паруша...", "Паруша...".




Ах, как любят у нас, особенно по темным углам, обижать безответных людей! Но когда их не станет, когда они уйдут навечно и обнаружится после них пустота и вроде бы потухнет свет в деревенском окне, оплакивают их люди горько, винятся перед ними.
А как умеют и любят у нас воротить рыло от тех, кто выполняет грязную работу, забывая, что все на свете идет от земли, растет на земле, а она, между прочим, грязная, и на поля, между прочим, кладут душной навоз, чтоб хлеб родился, картошка, овощи, чтоб есть было чего.

В одном российском городке видел я на воскреснике выразительную картину: современное, стеклобетонное здание института, перед ним в модных штанах, в красивых плащиках, с навойлоченными прическами, разукрашенные, распомаженные девицы мели землю. Как они ее, бедную, мели! Каждая девица старалась держать метлу как можно брезгливей, манерней, то под мышкой, то в одной ручке, обтянутой замшевой перчаткою, то уж и вовсе как-то неприлично — студентки изображали отстраненность от труда и от земли, им казалось постыдным, если подумают, что родители их и они сами только что вот покинули село…

Сегодня в музее было тихо и Татьяна Сергеевна была уверена, что вряд ли до конца дня что-то изменится. На улице лил унылый осенний дождь, а в такую погоду посетителей у них практически не бывало.
Пожилую смотрительницу клонило в сон, и потому она вздрогнула и не сразу сообразила откуда доносится пронзительный звон. Она не поверила себе, когда поняла, что трезвонит экспонат в подведомственной ей экспозиции. Старый, даже старинный телефон, стоявший на столе кабинета рядом с малахитовой чернильницей, пронзительно дребезжал и даже, казалось, подпрыгивал, настойчиво привлекая её внимание.
Телефон не был подключён ни к чему и звонить не мог. Но звонил. Звук был столь пронзительным и требовательным, что Татьяна Сергеевна, хоть и была уверена в том, что её разыгрывает молодёжь, всё же сняла трубку.
– У меня зазвонил телефон, – негромко произнесла она знакомые с детства строчки и поднесла трубку к уху.
Услышала шорохи и потрескивания и автоматически продолжила:
– Кто говорит?
Татьяна Сергеевна не удивилась бы, услышав в ответ “Слон!” и хихиканье. Но на том конце провода всхлипнулии дрожащий детский голос произнёс:
– Тётенька... тётенька телефонистка... мне страшно!
Татьяна Сергеевна отодвинула трубку от уха и внимательно осмотрелась. “Наверняка меня разыгрывают”, – подумала она. В зале по-прежнему никого не было, но она не сомневалась в возможностях нынешней технике. Небось записывают всё на музейную видеокамеру и потом повеселятся от души.
– Тётенька телефонистка, – донёсся из трубки дрожащий детский голос.
Разумней было положить трубку, не выставлять себя доверчивой дурой. Ведь никакого ребёнка на другом конце провода быть не может из-за неимения самого провода.
Татьяна Сергеевна услышала тихое отчаянное поскуливание, словно ребёнок боялся так, что не мог плакать. И она не выдержала. Даже если есть хотя бы один процент того, что с ней говорит настоящий малыш, она не может положить трубку и оставить его наедине с отчаянием и страхом.
– Что у тебя лучилось?
В ответ раздался плач и невнятное бормотание.
– Успокойся. Раз ты до меня дозвонился, то всё будет хорошо. Говори чётко и ясно. Что случилось?
– По-ожар! Там... там всё горит.
– Взрослые дома есть?
И ожидаемый ответ:
– Нет. Я один.
– Выйти из дома сможешь?
– Там в прихожей огонь!
– А ты где?
– В папином кабинете.
– Там тоже уже горит?
– Нет. Я закрыл дверь, а из под неё дым...
– Так, положи трубку рядом с телефоном и чем-нибудь заткни щель под дверью.
– Чем?
– Посмотри вокруг. Можно скатертью, покрывалом с кресла или дивана, или подтащи ковёр или дорожку, если они есть. И посмотри есть ли в комнате вода - в вазе или графине. Намочи в этой воде тряпочку - платок или косынку и приложи её к носу. Понял? Действуй.

В трубке стукнуло, и стало понятно, что её положили на стол. Татьяна Сергеевна слышала пыхтение и постукивание, плеск воды. Похоже ребёнок старательно выполнял её инструкцию. Она напряжённо обдумывала, что можно сделать ещё. Правильней всего было вызвать спасателей, но сможет ли ребёнок назвать свой адрес? А главное, в глубине души жила уверенность, что спасатели здесь не помогут. Всё зависит только от неё и ребёнка, что надеялся на её помощь.
– Я сделал! Что дальше?
– А балкон у тебя есть?
– Нет, мы живём на первом этаже.
– Так это же здорово! Открыть окно сможешь? Если да, то обуйся, оденься потеплее и выбирайся в него. Даже если ушибёшься – не страшно. Доктор тебя вылечит потом. И кричи погромче, зови людей на помощь. Понял?
– Да.
– Тогда не бойся. Действуй! Ты справишься!
– Правда?
– Конечно! Я тебе обещаю – всё будет хорошо.
В трубке снова стукнуло от соприкосновения со столешницей. Татьяна Сергеевна прижала трубку к уху так плотно, что стало немного больно, но она не обращало на это внимание. Важнее было слышать, что происходит там.
Стуки. Шорохи. Хлопки. И тоненький крик где-то далеко:
– Помогите! Пожар!
Выбрался! Поняла Татьяна Сергеевна. Она плотнее прижала трубку к уху, но там царила глухая тишина. Только шум собственной крови смотрительницы и стук её сердца. Старый телефон снова превратился в неработающий экспонат.

Я начинаю понимать, почему мои книги так и остаются проектами, почему мои идеи не перерастают в нечто большее. У меня нет планов. Ни одного плана, как расписывать идею. Возможно, есть план на первое время, буквально на первые пару глав, но что дальше – размыто.

Я сама не знаю свои книги. Я не знаю даже примерно, как они будут развиваться. У меня есть только общая концепция, какие-то наметки большими мазками, но никакой пошаговости.

И вот сейчас в своей книге, которая шла у меня достаточно бодро, я застряла. Очень сильно застряла, с начала осени – как раз потому, что я сама не знаю, что дальше. Я знаю точно, к чему все должно прийти, я прекрасно вижу конец, но что в середине?

Честно говоря, я раньше всегда любила сочинять по интуиции, писать планы (особенно, когда их требовали в школе) меня всегда бесило. Мне казалось, они меня связывают. Я всегда писала планы уже ПОСЛЕ написанного сочинения, лишь бы угодить требованиям о том, что план должен быть. Но теперь я вижу, что если хочется чего-то более серьезного, чем школьное сочинение, план, хотя бы примерный, должен быть, и он освобождает.

В любом случае, никто не заставляет меня на 100% следовать ему, он не управляет мной – я могу его менять в любой момент, корректировать в зависимости от идеи и все такое, но общее понимание, куда движется история, быть должно. Поэтому сейчас я собираюсь сделать план, даже больше – краткое содержание сюжета, и я надеюсь, что с адекватным подходом к писательству мои истории наконец-то сдвинутся с мертвой точки.

А вообще я поняла, что я проигрываю во многих делах как раз из-за того, что ненавижу, просто терпеть не могу эти скучные обычные действия по структуризации, планированию, тренировкам и репетициям. Я хочу СРАЗУ и МОЩНО, а не вот это вот расписывание планов или практику двух несчастных аккордов на гитаре в течение получаса. Но без этого ничего не получится, как бы от этого ни было грустно.

«Возьми моё тепло»

… Человек лежал на полу. Мир опрокинулся внезапно, сбив с ног и навалившись всей тяжестью, пронзая колким, поднимающимся снизу вверх холодом, почти лишив Человека возможности пошевелиться. Человек простонал: «Тома», слабо хлопнул ладонью по полу. «Тома!» Лёгкий топоток маленьких лапок по старому деревянному полу отозвался эхом в тишине дома. «Тома, Томочка, сюда, девочка!» Человек услышал тихое мяуканье из-за закрытой двери. «Вот оно как!» - вяло подумал он, вспомнив, что зайдя в комнату, сам закрыл дверь на ручку, чтобы немного побыть одному, в тишине. И теперь Тома, маленькая персидская кошечка, приученная бывшей владелицей всегда быть в одежде (даже спать в специальной кошачьей пижамке) и потому совершенно не возражавшая носить на спинке лёгкий рюкзачок с лекарством Человека, суетилась перед напрочь закрытой дверью, пыталась мягкой, лишённой когтей лапкой скрести дверь, подсовывала её под дверь, безуспешно стараясь прорваться к своему Человеку, чувствуя, что там, за дверью, беда, и она могла бы помочь, если бы только ей удалось открыть дверь... И она старалась. Изо всех своих кошачьих сил, чувствуя, что холод накрывает человека всё сильнее и в человеке всё меньше остаётся того тепла, без которого невозможна жизнь. Жизнь...

Надя вышла из больницы. Слякоть, грязь и лужи – погода как нельзя лучше соответствовала её состоянию и настроению. Нужный автобус уехал прямо перед её носом – женщина ещё успела его увидеть, но уже не получилось его догнать. Теперь полчаса ей сидеть на этой продуваемой всеми ветрами остановке и ждать следующего рейса. Молодая женщина еле-еле сдерживалась, чтобы не расплакаться. Получалось плохо. «Хорошо, что идёт дождь, – грустно подумала она, – так, по крайней мере, не видно моих слёз…»