Над «Чайкой» в Школе Современной пьесы поиздевались как минимум дважды, поставив в одну афишу с постановкой оригинала акунинскую версию и «настоящую оперетку». То ли оперетки бывают ненастоящими, то ли в названии пропустили тире и оно должно было звучать с тем же смыслом, что и «Петров – настоящий козёл», но по степени наплевательского отношения к пьесе Райхельгауз переплюнул, простите за каламбур, даже Акунина. Получилось более убого, чем осмеливается ставить даже провинциальная антреприза, и если бы авторы обладали самоиронией, они бы подали это блюдо как фантазию на тему того, что было бы, родись Чехов в эпоху первой музыкальной комедии (был бы, конечно, ужас, который сам Чехов бы точно не одобрил). Но «оперетка» всерьёз претендует на «интерпретацию» и попадает в свою целевую аудиторию безошибочно: публика, Чехова не читавшая и путающаяся в родственных связях героев, охотно хохочет над шутками вроде «Сижу, удю» и громко аплодирует каждой песне. Петь актёры профессионально не обучены, танцуют в стиле «свадьба в нашем дворе», однако не только любой монолог или диалог, но и множество необязательных мелочей становятся поводами для очередной песенки с приплясываниями – включая песенку о вреде курения и песенку про запендю. На втором ярусе сцены – полускрытый за занавесью оркестр, управляемый дирижёром из-под сцены, но музыка не блещет оригинальностью, каждый мотив мы уже где-то слышали, а в текст либретто так и вовсе лучше не вслушиваться: это настолько примитивно, что даже не смешно. В промежутках между пением или, если петь совсем уж не получается, речитативами вставлены короткие прозаические кусочки – сильно сокращённый, обрезанный со всех сторон и упрощённый Чехов плюс отсебятина. К шамраевским байкам, рассказываемым всеми персонажами по очереди, прибавляется ещё пара таких же глупых анекдотов. Декорации, как пару веков назад, представлены аляповатыми бутафорскими кустами, плоскими окружностями, громоздящимися под колосниками и на авансцене, и шторками, пёстро разрисованными деревьями или условно домашним интерьером. Старый добрый поворотный круг вывозит на передний план и задвигает обратно сколоченную из нескольких досок сцену треплевского театра. В этом тесноватом музейном великолепии начала эпизодов отмечает массовка, изображающая то крестьян, то кафешантан, то неких гостей в вечерних платьях, а в течение действия хаотично перемещаются и располагаются актёры – с акунинской «Чайкой» совпадают почти все роли, и им не приходится создавать новых персонажей. Кем-то вроде резонёра выступает щеголеватый Медведенко (Евсеев), озвучивающий ситуацию и меняющий в зависимости от неё костюмы разного цвета. С плетёной инвалидной коляски то и дело вскакивает Сорин (Шульга), на пару с доктором Дорном (Филозов) выделяющийся в дуэте бойких старичков, жалеющих о прошедшей молодости. Сын степей Треплев (Цой) обижен на всех и вся, от всех бегает и всех обвиняет, и каким-то никого толком не волнующим довеском романирует то с ним, что с Тригориным тонкоголосая Нина (Волчкова). Царевной-лебедь плавает бенефициантка Аркадина (Алферова), ей даже не нужно много петь и говорить, зрителю достаточно одного её присутствия на сцене, чтобы увериться, что за билет он заплатил не зря. Пожилой усталый Тригорин (Качан) старается не отсвечивать, а улизнуть при любом удобном случае ловить рыбу. Наконец, по мере необходимости отрабатывают своё бравый дембель Шамраев (Мамонов), его хлопотливая супруга (Шацкая) и дочь Маша (Гусилетова) – заторможенное, явно не выходящее месяцами из запоя существо со спитым басом и нелепым головным убором с мохнатыми красными ушами по бокам головы. Сонмище плоских безыскусных карикатур, картонных шаблонов для кукольного театра в коробке, механически взаимодействует – двигается, сходится-расходится, обращается друг к другу, и на этом психология заканчивается, не начавшись вовсе. Не только остроумие и вкус, но и фантазия изменили Райхельгаузу, поскольку эпизоды больше всего напоминают банальные, заезженные эстрадные номера, за какой ни возьмись. Вот Треплев обрывает лепестки гигантской ромашки – зрители в восторге. Вот в качестве «новых форм» массовка с белыми чулками на головах качают на руках «Мировую душу», а один из них, с красным чулком, изображает дьявола и так пугает Шамраева, что тот бросается сорвать сей богомерзкий элемент гардероба. Вот Треплев стреляет в воздух, на него с потолка падает маленькая игрушечная чайка, и публика смеётся так, что трясутся ряды кресел. Минут пять Тригорин распевает о «сюжетах» - успеваешь неоднократно заснуть и проснуться, пока его ария венчает первый акт спектакля. Во втором нас ждёт Аркадина, перевязывающая сыну не голову, а шею, - она чуть не душит его и оттаскивает на этом поводке от Тригорина. Тригорин пантомимой показывает «Молчановку, дом Грохольского». Апофеоз псевдокомического варьете – несколько выстрелов за сценой, комментируемых актёрами: вот склянка лопнула, вот ещё одна взорвалась, вот дверь хлопнула… а Константин Гаврилыч – не застрелился. Он откупорил шампанского бутылку, с куда как более тихим выстрелом, разлил по бокалам собратьев по сцене, и все спели песенку о том, что главному герою погибать вовсе не обязательно. К этому торжеству незамутнённого мещанского оптимизма «Чайка-оперетка» летела почти три часа – и вот, наконец, над половиной партера «пролетели» подвешенные там чайки, такие же, как убиенная Треплевым, символизируя, должно быть, незначительность этой единственной потери в сравнении с чаячьей популяцией; ниточки, протянутые по траектории полёта, видны, однако программка уверяет, что для этого фокуса пришлось прибегнуть к услугам иллюзиониста. На вопрос, реально ли вытерпеть эти три часа, отвечу встречным вопросом: что больше всего напоминают люди в костюмах из подбора, неуклюже шевелящие конечностями под привязчивые мелодии, заигрывающие с публикой и распевающие куплеты, - причём особо «программные» песенки повторяются? Правильно, рекламу. А смотреть рекламу три часа кряду, не испытав желания переключиться на фильм или передачу или вырубить телевизор, невозможно – только если ты не домохозяйка, обожающая рекламу чая с участием Баскова.