Alexcourageous все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. «За други своя или все о казачестве»


БУДНИ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

"Расплох" и погоня.
Как казак Василий Докторов отбил у абреков захваченного ими соседа с женой. Возведение крепости Моздок и близлежащих казачьих станиц. О том, как казачки угощали горцев щами в Наурской станице. Как замкнулась Линия и разделение ее на Кубанское и Терское войско. Роковой кинжал или рассказ очевидца.

"Ты скажи моей молодой вдове, Что женился я на другой жене;
Нас сосватала сабля острая, Положила спать мать сыра-земля"...

Из казачьей песни "Уж как пал туман * на сине море"

Кубань, Терек, Сунжа и другие кавказкие реки разделяли два враждебных стана и обозначали линию. И на Кубани и на Тереке казаки больше оборонялись, а торцы нападали, поэтому жизнь на Линии не позволяла расслабляться. Под охраной станицы находилось, не только домашнее, но и полевое хозяйство. Как только скрывалось солнце, где спешило под защиту ограды. По пустынному полю осторожно пробирается ночной разъезд, на берегу реки залег невидимый казачий секрет и слушает: не плещется ли вода под ногами лошадей. Прошла тревожная ночь, наступает рассвет, но не выходит из станицы пока не съедутся утренние разъезды и не объявят, что везде тихо. Казаки и отдыхали всегда держа винтовку наготове. Когда женщины выходили работать в сады, првожали их подростки и занимали посты на высоких деревьях. Внизу раздавалась девичья песня:

В саду девушки гуляли,
со травы цветочки рвали,
Веночки плели,
Всякая себе,

А вверху бодрствовал братишка. Если же бдительность ослабевала, упал "расплох". Подобно гиенам вырастали из земли горцы началась резня. Для тревоги не было урочного часа - она заставала часто в самый неподходящий момент. Был случай: набат ударил тогда, когда молодые выходили из церкви и новобрачный вместе со всеми помчался в погоню. Иногда удавалось отбить и пленных и скот, но случалось казаки нарезались и на засаду. Тут линейцы обычно спешивались и бились пока не подходила подмога или покa всех не перебьют.
Если отсталые в погоне видели, что их товарищи окружены большим количеством врага, они обязательно пробивались к своим, чтобы вместе испить смертную чашу. Подвиги на Линии были делом самым обычным. Однажды казак станицы Новогладовской выехал вместе с женой в сад на работу. Сидевшие в засаде абреки, выждали, когда казак стал распрягать волов, оглушили его сзади и связав вместе с быками, подались к Тереку.
Работавший в соседнем саду Василий Докторов, услыхав вы¬стрел побежал по следам крови к берегу. Чеченцы уже успели спуститься вместе с добычей в реку. Тогда Дохторов, выстрелив по ним, с криком "Сюда, братушки, за мной!" бросился в Терек. Чеченцы, испугавшись погони, бросили пленных и пустились наутек. Дохторов, взвалив товарища на плечи, одновременно поддерживая его жену, помог добраться им до станицы.
В начале царствования Екатерины II в лесистом урочище Мездогу было построено небольшое укрепление, названное Моздоком, для прикрытия переселившихся сюда преданных кабардинцев. Вскоре форпост этот превратился в сильную крепость, вооруженную 40 орудиями. Обслуживать пушки в Моздок послали 100 семейных казаков с Дона, населивших Луковскую станицу. К ним вскоре прибыли еще 500 казачьих семей с Волги, которые и образовали между Моздоком и Гребенским войском пять укрепленных станиц. Все это сильно не понравилось кабардинцам: разбойничать стало много сложнее. По их проискам крымский калга Шабаз-гирей выступил против казаков с огромным полчищем татар и закубанских горцев. К ним примкнуло 500 некрасовцев. Было это в 1774 го¬ду. Вообще говоря, собираясь в больших силах на Линию, горцы всегда задавались целью смести казаков с лица земли) и пройти до самого Дона, гае, по их мнению, кончалась Русь.
Половина орды вступила в Кабарду, чтобы поднять ее против новой крепости, а другая половина числом до 10 тысяч бросилась на станицы Моздокского полка. Четыре из них были сметены в один миг, казаки вместе со своими семействами укрылись в пятой - Наурской, укрепленной лучше других. Шесть дней горцы с татарами приступали к валам ее и каждый раз казаки отбивали их. Костры не потухали ни на минуту. На них грели смолу, кипятили воду для "охлаждения" карабкавшегося на бруствер врага. Когда не хватало кипятка, защитники не жалели для "гостей" горячих щей. Стоя рядом с мужьями и братьями, казачки метали в гущу неприятеля топоры, косили его косами, кололи ухватами, вилами. И все же на седьмой день неприятель взобрался на вал, и началась отчаянная рукопашная. Среди вопля сражавшихся наурцы неожиданно услышали ободряющие крики некрасовцев: "Подержитесь, братья, еще немного! Сбейте его, нехристя! Сегодня же сбежит - жрать ему нечего!" В это время казаку Перепорху удалось выстрелом из пушечки сорвать высокую ставку калги, при этом ядро оторвало голову племяннику калги - красавцу-юноше. Пораженный горем калга повернул свою орду вспять. Таким образом наурцы выстояли. И хотя 4 станицы лежали в развалинах, оплот Линии-Моздок и Наурская уцелели, а вскоре и вся Линия обстроилась вновь. Долго еще при встрече с кабардинцем с обожженным лицом, линеец не пропускал Изучая спросить: "А что, дос (то есть приятель) не щи ли в Науре хлебал?"
Рядом со станицами Моздокского полка волгские казаки образовали еще 5 станиц по Тереку и верховьям Кумы, этот полк так и вазван был Волгским. Как-то основная часть этого полка была в отлучке, проведав то, горцы напали на одно из передовых укреплений. Там от них отбились картечью, тогда они бросились в соседскую станицу, в которой они знали, что кроме женщин никого не осталось. Каково же было их удивление, когда они увидели на валах густые ряды казаков. При приближении партии в них выпалила сигнальная пушка, горцы нападать передумали и прошли мимо. Станица осталась нетронутой. Потом выяснилось, что на валу были переодетые казачки, которые сначала рассчитывали только "помаячить", а затем решили постоять за себя.
Остальная часть передовой Линии была заселена выходцами с Дона и Слободской Украины. Они составили три полка, расположенных вдоль высокого правого берега Кубани: примкнувший к Черноморцам Кавказский, Кубанский и Хоперский. По мере углубления, обнажались верхи рек, впадающих в Терек и Кубань. Прочное их занятие заключалось в постройке укреплений и водворения в них казаков. Так возникли поселения Горского, двух Владикавзских, Сунженских и Лабинских полков. Горский полк внедрил между моздокцами и волгцами - светлой памяти Алексей Петрович Ермолов, штаб-квартирой его была назначена станица Екатериноградская. Название свое полк получил оттого, что к нему была приведена горская команда, проживавшая до этого в Моздоке. Но эти моздокские братья" не спешили брататься с казаками и, как волки, больше глядели в лес. Гораздо надежнее были вчерашние крестьяне, недавно ставшие казаками, как это было в Ставропольском полку. Они быстро "оказачивались", потому что выросли на Линии среди ее постоянных бранных тревог и давно уже сроднились с природными казаками.
Вообще же заселение Линии происходило следующим образом: старые линейцы, кто по охоте, кто по жребию, а кто и по приговору станичного круга покидали отцовские очаги, продвигаясь все дальше в горы вместе со всем своим имуществом и семействами; а на их место приходили необстреленные пока еще переселенцы из России и с Украины. Окончательно же упрочилась и замкнулась Кавказская Линия только в конце сороковых годов прошлого столетия при главнокомандующем князе Барятинском. Одновременно произошло ее разделение на две части: полки, расположенные по берегам Кубани и основным ее притокам стали именоваться Кубанским казачьим войском; соответственно те полки, что находились на Тереке и его притоках, получили общее название Терского казачьего войска. Таким образом старые и славные имена черноморцев и линейцев были преданы забвению.

Роковой кинжал
или случай из жизни записанный очевидцем

Чтобы читателям было проще представить боевые будни казаков на Линии, мы приводим здесь очерк участника Кавказской войны ныне никому неизвестного И.Родионова. И хоть речь в очерке идет о донцах, вернее о знаменитом полке Я.П.Балканова, обстановка тогдашней жизни на Линии, где рядом сражались черноморцы, донцы и терцы, передана исключительно точно. Добавим от себя, что донские казаки имели только то преимущество перед черноморцами, терцами и навсегда поселившимися на берегах Кубани выходцами с Дона, что они по прошествии срока обязательной службы возвращались домой на тихий и спокойный Дон. Последним же никогда не было перемены и вся их жизнь вместе с женами и детьми состояла из сплошных боевых будней.
"Вечерело, в землянках Куринского зажигались огни. Дождь лил, как из ведра и на дорогах образовалась непролазная грязь.
Однако несмотря на такую погоду, по улицам скакали казаки, на вышках перекликались часовые. Мало того, в дежурных кавалерийских частях лошади стояли оседланными и целые сотни были на ногах, в полном вооружении, готовые к набегу по первому сигналу.
Между тем все они были необыкновенно спокойны. Казаки и солдаты дежурных частей развлекались также, как и в свободное время, офицеры собравшись в товарищеских квартирах с пистолетами за поясом и шашками при боку, потягивали терпкое красное вино местного Производства, которое называлось "чихирем".
Единственный человек во всем гарнизоне был неспокоен - это полковник Яков Петрович Бакланов, командир Донского казачьего полка, расквартированного в Куринском, временно командовавший гарнизоном укрепления.
В этот вечер он сидел в своей квартире перед шипящим самоваром и пил чай, что-то глубоко и напряженно обдумывая. Это был человек лет около сорока. Он был в красной шелковой рубашке с расстегнутым воротом на могучей косматой груди, в широких казачьих шароварах, заправленных в голенища легких щегольских "чевяк". Вся его колоссальная фигура с львиной головой, с лицом открытым оспой, с длинными седеющими подъусками, спускающимися на могучую грудь, и глазами, полными энергии и мысли, в минуты гнева грозно сверкавшими из-под нависших косматых бровей, преображала избытком необыкновенной физической и нравственной силы.
К тому времени, к которому относится мой рассказ, слава о нем, как об одном из доблестнейших командиров и бойцов, начина¬ла греметь по всему Кавказу. Чеченцы трепетали, называя его жаждал", "шайтан"( Даджал - на наречии горцев означает дьявол, шайтан - чорт.), и в то же время уважали в нем его доблесть рыцарский дух.
К нему в комнату тихо вошел ординарец. Бакланов поднял голову и, не отрываясь от своих мыслей, взглянул на него.
- Пластуны пришли! - заявил тот.
Полковник слегка встряхнул головой, как бы желая освободиться от занимавших его мыслей. Глаза его оживились, и что-то даже приветливое или радостное сверкнуло в них.
- Пустить их сюда! - коротко приказал он.
Ординарец вышел, и сейчас же в комнату вошли и остановились у двери два казака, одетые чеченскими наездниками, в старых черкесках, в бараньих папахах, с чеченскими шашками и кинжалами.
Бакланов обернулся к ним.
Один из казаков, что пониже ростом, был начальник пластунов бвклановского полка - Тарарин. Вся его небольшая, крепко сбитая "фигура, дышала силой, легкостью и проворством. В его лице, с клинообразно подстриженною бородкой, с большим, слегка горбатым носом, и особенно в карих выпуклых глазах, с красными жилками, было что-то жесткое, кровожадное, до крайности неприятное, особенно в минуты вспышек дикой злобы. Обыкновенно он был молчалив, но во хмелю любил хвастнуть, да и товарищи подтверждали, за время его бесчисленных ночных разгуливаний среди неприятельских аулов руки его много раз обагрялись чеченскою кровью.
Стоявший с ним рядом, рослый товарищ его был Пудей Исаев. Годы беспрерывной боевой жизни значительно изменили его наружность. Его могучая фигура развилась, стала суше и крепче, лицо похудело и заросло бородою, подстриженною, как и у его товарища, на чеченский манер. Ясные карие глаза его смотрели добродушно, открыто и смело. Он был лучшим помощником и ближайшим товарищем начальника пластунов, с которым его связывали теперь почти семь лет совместно перенесенной боевой жизни.
Бакланов поздоровался с ними и, скользнув привычным взглядом на своих помощников, по-видимому, остался доволен ловко маскировавшей их одеждой, вооружением и бодрым видом.
- Вот что, ребята. Я слышал, что соседи (чеченцы) с самим Шамилем на днях хотят пожаловать в гости к линейцам, а, чего добро¬го, пожалуй, и к нам. Это было бы невыгодно. Как вы думаете?
- Да, невыгодно, ваше высокоблагородие, - отвечали пластуны.
- И, пожалуй, гораздо выгоднее, если мы сами понаведаемся к ним. Так?
- Так...
- Поезжайте сейчас же, и, во что бы то ни стало, узнайте дорогу и броды через Мичик и Гонзалку, а потом заверните в аул, узнайте, правда ли, что они там расположились? И чтобы к утру я все знал в точности!.. Поняли?
- Поняли! - отвечали пластуны.
- Ну, мне уже не учить вас, как это сделать. Сделаете - спасибо, не сделаете - живыми назад не возвращаться!
- Слушаем!
Бакланов встал во весь громадный рост и подошел к пластунам.
- Господь да благословит вас! - сказал он и перекрестил своих любимцев. - А теперь с Богом, не мешкайте, время дорого.
- Слушаем... - неизменно отвечали те.
Бакланов с щемящею в сердце болью посмотрел вслед уходившим пластунам. Он знал, что мало шансов ЕМ возвратиться, жалел их молодую жизнь, а между тем, в виду важности поручения, чувствовал себя не в праве удержаться от тех жестких слов, которые он сказал им на прощание: "Или узнать все, или живыми не возвращаться".
Через несколько минут два всадника, выехав за крепостные во¬рота, скакали в темноте", в лесу. Дождь хлестал по ветвям деревьев, ветер шумел и заглушал топот лошадиных копыт. Пластуны, по въезде в лес, сразу стали лицом к лицу со всевозможными случайностями, и потому каждый из них, прилегши к луке и положив руку на рукоять пистолета, молча, зорко следил свою сторону, где всякий куст, всякое дерево грозили метким выстрелом засевшего чеченца...
Семь лет боевой жизни оставили неизгладимый след на Пудее. С боевой обстановкой он свыкся легко. Он помнил, как в первом бою его, побледневшего при свисте первой пули, ободрил брат Иван. "Не робей, Пудей, ведь ты молодец, - услышал он над собою, - знай, что смелым Бог владеет, а Бог не выдаст, свинья не съест…».
Пудей, глянул в спокойно улыбнувшееся лицо Ивана и, хотя над головой его свистали уже десятки пуль, ободрился и как-будто в глазах брата уверенность в себе.
В следующей же перестрелке он, горя местью за раненого товарища, в геройском увлечении, на глазах командира, выскочил вперед и ловким взмахом шашки свалил с коня гарцевавшего впереди горского наездника. Командир удивился храбрости "малолетка" (т.е. " "молодика" в отличие от старослужащего) и с тех пор стал обращать на него особенное внимание.
Его вскоре после описанного случая назначили в пластунскую команду в обязанности которой входила разведка расположения непреятельских скопищ, их численности, намерениях и т.д. В эту команду набирались люди, отличавшиеся исключительной решительностью, изворотливостью и проворством.
Пудей в душе гордился своим назначением. Командир выделял егo, товарищи любили за его общительный нрав, открытый характер, отвагу и молодечество. Честолюбие его пробуждалось. Стремление к отличиям и склонность к таинственным ночным похождениям среди неприятельских аулов сблизили Пудея еще в первые месяцы службы с начальником пластунов, славе которого, как первoгo наездника и бойца, он завидовал.
С тех пор рука об руку со своим бесстрашным товарищем он Предпринимал самые отчаянные набеги, в которых не один раз жизнь его висела на волоске, и раза два в горячих ночных схватках ,ему пришлось-таки испробовать чеченского кинжала..
Теперь Пудей был уже урядником, и грудь его украшали два Георгиевских креста. Полк в этот год уходил домой, и на смену ему должен был прийти с Дона другой, командиром которого оставался Бакланов. Заманчивыми обещаниями уговорил он многих испытанных бойцов остаться в новом полку. В числе охотников остаться был и Пудей. Будучи грамотным и на самом хорошем счету у начальства, он надеялся дослужиться до офицерского чина. Всей своей страстной, увлекающейся натурой отдавшись боевой жизни, Пудей редко думал о семье. Воспоминания о жене отличались полным равнодушием к ее участи или душили его, как тяжелый кошмар. ? "Зачем меня женили? - думал Пудей. Э, да что будет, то будет"... - решил он. Только представление об Орише, той девочке, которая плакала на его проводах, проносясь иногда в его воображении, как милая туманная греза, вызывало в Пудее мимолетное желание побывать дома. Возникало что-то похожее на жажду другой 111 жизни, но это желание бесследно уносилось тотчас же, как только по выстрелу .извещавшему о тревоге, ему приходилось вскакивать на коня. Тогда он забывал все и становился воином, жаждавшим боя и отличий.
Сегодня же, всматриваясь в таинственные, бесформенные очертания попутного леса, в воображении Пудея против обыкновения иногда отрывочно, неясно мелькали образы отца, матери, жены, сына и что-то внутри его как будто укоряло за принятое решение остаться на сверхсрочную службу. "Но не все ли равно, - по обыкновению успокаивал себя Пудей, - пойду я или не пойду домой... Ведь брат Иван идет!.." И он, отгоняя думы, опять напряжен¬но всматривался в темные, бесформенные очертания леса.
Наконец пластуны миновали лес, нашли и осмотрели броды на обеих речках, ловко миновали несколько разведочных неприятельских партий и, осторожно проехав поляну, между оставленной позади речкой и горным аулом, привязали в овраге к кустам своих лошадей, ползком пробрались через сторожевую чеченскую цепь и, перепрыгнув через бруствер, были уже в ауле.
Было уже за полночь, и аул покоился крепким сном, когда удальцы бродили по его гористым улицам. Только изредка то там, то сям, раздавался лай просыпавшихся собак, да из дворов доносился топот застоявшихся лошадей.
Казаки, обходя аул, заглядывали через невысокие саманные заборы во внутрь дворов.
- Все дворы битком набиты лошадьми! - заметил Пудей.
- Да... Должно быть, правда, что собираются в набег, - решил начальник. - Ну, да, дьявола лысого получат -... потирая себе руки, заметил Тарарин.
В это время в нескольких шагах от них из-за угла появилась верхоконная фигура чеченца, закутанного в белый башлык. Казаки присели было к земле, но абрек ехал прямо на них. Пластуны, из боязни возбудить подозрение, опять встали. Чеченец, поравнявшись с ними, обратился с вопросом:
- Где сакля Хаджи-Бея?!
- А вот там! Смело ответил по-чеченски начальник пластунов, указав на край аула. Чеченец проехал мимо.
- Однако пора, а то чего доброго, орда подымется, тогда и ног не унесем.
- Небось унесем, много их видали, гололобых!.. - задорно воз¬разил начальник.
- Гололобые-то не так страшны, а вот к командиру надо поспеть раньше рассвета; сам знаешь, любит, чтобы и свои не знали, когда мы приедем. Больше смотреть нечего, по всему видно, что партия собирается здесь...
Между тем на небе опять собирались черные тучи, и переставший было дождь опять полился на мокрую землю. Легко одетые пластуны промокли до костей; свежий ветерок пронизывал их.
Они тем же путем прошли аул, перескочили через бруствер и ползком по грязной земле добрались до сторожевой цепи, и только было прилегли к земле с тем, чтобы собраться с новыми силами и проползти между двумя часовыми, фигуры которых, несмотря на темноту, они довольно ясно различали шагах в пятнадцати впереди себя, как в воздухе пронеслось зловещее тревожное ауканье одного чеченца, вскинувшего ружье на руку и подозрительно вглядывавшегося в темноту, в сторону пластунов. Его дремавший товарищ тоже схватился за ружье.
- Почуяли! - тихо шепнул начальник. В шепоте его слышалась
- Начинай! - скомандовал он Пудею.
И оба пластуна, как тигры, бросились каждый к своей жертве; только два или три мгновения длилась борьба: в руках пластунов блеснули клинки кинжалов и кровь горячим потоком залила им руки. Живо отобрав оружие, пластуны, не перемолвившись ни одним словом, бегом спустились в овраг к своим отдохнувшим лошадям.
- Ну, гайда! - сказал начальник, - ловким, быстрым прыжком вскочив на доброго коня и взглянув на небо, - на наше счастье еще темно теперь, а то эти бестии по следам догонять начнут! Ну, да лови куцего зайца за хвост! - Обыкновенно молчаливый и сумрачный товарищ Пудея вдруг развеселился, и это случалось с ним всегда после удачной резни.
- А славно мы их обработали! - с каким-то странным смехом говорил Тарарин. Мой-то здоровенный бестия, продолжал он несколько минут спустя, - целой головой выше меня, насилу сладил, а кровищи-то как из откормленного борова...
Смех товарища и его разговоры о только-что произведенной резне были Пудею неприятны, и он почти с ненавистью посмотрел на него, процедив сквозь зубы:
- Оставь... Ну, убили и убили, чего об этом толковать-то... и нам придет ведь когда-нибудь очередь... Но начальник пластунов не слышал. Он тем же странно-веселым тоном продолжал:
- А шашка-то славная, самый чистейший волчок и в дорогой вправе... и кинжал тоже... оценивал он добытое оружие. - Все нашемy козырю под масть. Вот наскочит какой-нибудь богатенький покупатель из пехотных офицеров, мы ему и спустим за первый сорт.
Всадники доскакали до леса и только тут дали передохнуть ло¬шадям, а к утру, коща на востоке забелелись полосы света, тихим шагом подъезжали к воротам укрепления.
Бакланов, в ожидании возвращения пластунов, всю ночь чутко продремал на лежанке, прикрывшись простым бараньим тулупом. Он уже обдумал весь план набега, могущие встретиться препятствия и способы предотвращения их, тем более, что раньше знал ту местность, которую поручил разведать пластунам. В то же время он сильно волновался, опасаясь за участь своих лучших наездников, и чем ближе время подвигалось к утру, тем нетерпеливее и тревожнее становилось его ожидание. Сон бежал от его глаз.
"Неужели погибнут мои молодцы" - думал он; - "нет, этого быть не может: Бог не без милости, казак не без счастья!"
Не вытерпев, он встал с лежанки и, набросив на плечи тулуп, босой вышел на крыльцо глянуть на небо. Дождь едва моросил, и на востоке сквозь туманную мглу все сильнее и сильнее белели полосы света. Почти в это же самое время он расслышал доносившиеся с дальнего конца улицы шлепанье по грязи копыт и тяжелый храп усталых лошадей.
- Слава Богу, промолвил Бакланов, - должно быть, они!
Несколько мгновений он напряженно всматривался своими зоркими глазами в приближающиеся в туманной темноте фигуры всадников, и, наконец, облегченно вздохнул и перекрестился.
- Ну, идите сюда за мной... - встретил всадников Бакланов. Пластуны, спрыгнув с лошадей, пошли вслед за командиром в его квартиру.
- Что видели? - коротко и начальническим тоном! спросил Бакланов.
Тарарин обстоятельно и толково рассказал обо всем, что пришлось видеть; коща же он пропускал что-либо или передавал неточно, его дополнял Пудей.
- Ну, спасибо, ребята, за службу! - сказал Бакланов, когда они окончили свой доклад, - теперь, с Богом, идите отдохнуть, вечером предстоит большая работа.
Пластуны вышли.
Когда Пудей возвратился на квартиру, где он жил вместе с братом, Иван уже был на ногах, вполне одетый.
- Ты только что пришел? - спросил Иван, пытливо глядя в глаза Пудея.
- Да... - коротко, устало ответил тот, сбрасывая с себя оружие, загрязненное, промокшее верхнее платье и чевяки, - всего до нитки промочило... - добавил он и повалившись на соломенный тюфяк, через минуту спал, как убитый.
"Пудей ездил куда-то далеко, должно быть, в аулы, - думал про себя Иван, выходя на улицу, - значит, надо ждать на ночь похода".
Он не пытался узнать от Пудея, куда он ездил ночью, потому Иго прекрасно знал наказ командира пластунам, чтоб они ни под каким видом никому преждевременно не передавали, куда и зачем их посылали, а слово командира в его полку было законом. Каждый казак решился бы скорей умереть, чем выдать порученную ему тайну, и со стороны Ивана было бы напрасным трудом добиваться каких-иибудь сведений от брата.
С первых же дней вступления своего на службу Иван Исаев своей распорядительностью, точностью исполнения приказаний, уменьем влиять на товарищей и подчинить их себе, понравился командиру. В бою же его холодная решимость и мужество сразу выделяя его из среды товарищей-урядников.
Бакланов всегда умел узнавать и ценить боевые качества казаков и, понятно, таким человеком, как Иван Исаев, он очень дорожил. Последние годы своей службы Иван Исаев по праву занимал почетное место вахмистра образцовой сотни Баклановского полка, куда набирались самые хладнокровные, мужественные и сильные люди, из среды которых потом выходили инструктора и урядники в другие сотни.
В бою же эта сотня по усмотрению командира или ходила в атаку во главе полка, или же нападала на неприятеля с своею обычною сокрушительною стремительностью в самые критические моменты и почти всеща решала участь сражения.
Однако несмотря на то, что служба Ивана шла счастливо, он всею душой стремился к семье, тосковал по жене и детям и терпеливо ждал конца своему испытанию; брата Пудея он очень любил и всегда в душе трепетал за его участь, сдерживал его порывы; на его желание остаться на сверхсрочную службу он смотрел без восторга. Когда же Пудей спросил у него совета, прежде чем объявить свое решение командиру, Иван ответил: "Это твое дело, Пудей, а не мое. Я, хоть горы золотые мне пообещают, доброю волей ни одного лившего дня тут не останусь, а ты - как хочешь; ты любишь службу... Хочешь остаться - в добрый час!"
Он прошел в казармы и приказал урядникам осмотреть во взводах оружие и лошадей.
Ожидания его сбылись. Утром в казармы прибежал из квартиры дежурный урядник и заявил, чтобы все на всякий случай были на готове к набегу, потому что командир целую ночь не ложился в Постель, провалялся на лежанке и куда-то посылал пластунов, а это уж верные признаки, что командир задумал набег.
Был уже полдень. Лучи южного солнца заливали белые "мазанки" Куринского.
В сотенных дворах шли приготовления к предстоящему ночному набегу.
Точились шашки и кинжалы, прикреплялись острия пик к древкам, чистились ружья.
Бакланов объявил, чтобы к восьми часам сотни и батальоны Куринского гарнизона ждали его за воротами укрепления на просеке, ведущей к реке Мичику.
Иван, за все время сна Пудея распоряжавшийся в сотне, вошел в то время, когда Пудей начал уже одеваться.
- Ну, расскажи, начал Иван, - где ты нынче ночью пропадал? Теперь уже не к чему таить, командир объявил поход.
- К абрекам в гости ездили с Петром Тимофеевичем, - отвечал Пудей.
- И что ж?
- Что ж?! - Были в ауле. Татар там набралось пропасть, точно собак невешанных. Придется с ними повозиться нынче... А вот, брат, - вдруг круто повернул Пудей разговор, - я тебе давно обещался достать хороший кинжал... вот он... И он вынул из-под подушки длинный лезгинский кинжал в прекрасной черненой серебряной оправе, снятый ночью с убитого чеченца.
- Это тебе на счастье, брат, - добавил он, подавая его Ивану. Иван, взяв в руки подарок, вопросительно взглянул на брата. "Откуда же этот кинжал?" - спрашивали его глаза. Пудей понял вопрос.
- Это мы прирезали двух гололобых, часовых... - ответил Пудей, глядя в сторону на стену, а то было почуяли, канальи; тогда, пожалуй, нам самим бы пришлось своею шкурой расплачиваться...
Иван ничего не ответил, рассматривая ножны кинжала, потом попробовал на пальце блестящий клинок и, наконец, молча прицепил его к своему поясу.
К восьми часам вечере батальоны, сотни и орудия с артиллерийскою прислугой, выйдя из Куринского, выстроились в назначенном месте.
Казаки были в своей обычной боевой одежде, в черкесках, в горском вооружении и с традиционными пиками за плечами.
Везде в рядах весело и добродушно выглядывали из-под высоких косматых шапок оживленные, загорелые лица солдат и казаков.
Глядя на них, трудно было себе представить, что эти люди сегодня идут в бой, откуда многим из них не суждено вернуться, скорее можно было предположить, что они собираются на веселую прогулку.
Ровно в восемь часов, когда сумерки уже спускались на землю, Целая фигура командира на вороной, сухопарой, большой лошади появилась в воротах укрепления. Его сопровождал постоянный конвой, состоявший из четырех лучших наездников полка, в том числе - начальника пластунов и Пудея Исаева. Бакланов проскакал по фронту, здороваясь с солдатами и казаками. При виде которого бойцы одушевились. На добродушных, веселых лицах появилась уверенность в своей непобедимости.
Бакланов, доскакав до правого фланга, снял шапку, перекрестился и, махнув рукой, громко сказал:
- С Богом!
Тотчас же пластунская команда вынеслась вперед, углубившись в лес, по бокам дороги, осматривая все, что попадалось на пути. Время от времени с разных сторон доносились жалобные крики когда - условный сигнал пластунов, извещавший о безопасности
пути.
За пластунами двинулась образцовая сотня, вахмистром которой состоял Иван Исаев, дальше - весь казачий полк, потом орудия и прикрывавшие их пехотные батальоны с целым лесом штыков. Сумерки быстро сгущались. Дорога шла по густому лесу; попадались обрывистые овраги с шумящими на дне их потоками, через которые орудия приходилось перетаскивать на руках с величайшими трудностями. Дальше, когда переправились в брод через Мичик и Гонзолку, начали подниматься в горы.
Чем ближе к цели набега, тем дорога становилась опаснее и труднее.
Ежеминутно отряд рисковал быть открытым и застигнутым в неудобной позиции, и гибель его была бы почти неизбежною.
Бакланов, с виду спокойный, ехал с своими наездниками в голове, чутко прислушиваясь ко всякому шуму. Начальник пластунов и Пудей попеременно держали непрерывную связь между командиром и передовыми пластунами и указывали дорогу.
Пластуны рыскали по всем ближайшим закоулкам, и ни один чеченский разъезд, попадавшийся на пути, не ускользнул от их рук.
Но как ни осторожно двигался русский отряд, однако чеченцы успели заметить его приближение. И залегли с ружьями в руках многотысячные толпы их, имея за собой надежные резервы. Разом запылали по всей чеченской линии смоляные маяки, багровым заревом засветили окрестность. Пока отставшая пехота и артиллерия подтягивались к месту боя, казачий полк строился в боевой поря¬док.
Бакланов объезжал ряды своих казаков.
- Помни, ребята, надо взять аул. Не посрамим славы нашего батюшки Тихого Дона!
- Не посрамим! - уверенно пронеслось в казацких рядах.
- Берите пример с меня, - продолжал командир, - медленно проезжая по фронту, - на ветер пороху не тратьте, не стоит, а принимайте их по-дедовски, в дротики! (дротики - пики). Теперь же с Богом, вперед! - крикнул Бакланов, - выхватив шашку, и с места в карьер пустил своего коня.
За ним следом, рядом с наездниками, двинулся, колыхаясь под ветром, так хорошо знакомый всему тогдашнему Кавказу его боевой траурный значок с белым изображением адамовой головы и надписью по периметру: "...Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь."
Казаки, наклонив свои длинные пики, рванулись за своим командиром. Слышался только топот копыт и шорох оружия, да впереди виднелись черные фигуры горцев, перебегавшие и залегавшие на завалах. Казаки были уже на расстоянии ружейного выстрела от аула, как по всей линии завалов показались тысячи быстро вспыхнувших и потухших огоньков: раздался залп. Лошадь командира на глазах всего полка, сделав странный скачок, грянулась на землю и придавила собой седока.
Наездники, соскочив с лошадей, бросились к Бакланову.
- Ребята, командир убит, отомстим!
Это крикнул доблестный штаб-офицер, преждевременно поседевший в боях лихой наездник, рванувшийся вперед с тем, чтобы заменить в бою Бакланова. Он весь горел местью за командира. Его великолепный червонной масти жеребец, недавняя боевая добыча, как бы разделяя настроение своего седока, так и кипел под ним, так и плясал на своих тонких, стройных ногах, широко раздувая ноздри и пугливо поводя глазами.
Глухой угрожающий гул пронесся по молчаливым рядам казаков и, наклонившись еще ниже и крепче прижав свои длинные пики, они хлестнули лошадей.... Грянул еще залп, и штаб-офицер поник седою головой, а в следующее мгновение его обезумевший от испуга конь стремглав поволок его мертвого, завязшего в стременах, по полю. Из рядов пало несколько простреленных товарищей и лошадей. Вид крови туманил головы казаков и жаждой мщения переполнял их сердца. Вперед фронта выскочил другой, совсем еще молодой офицер, тонкий, гибкий и стройный. Он, подняв над головой шашку и обернув свое бледное лицо с горящими глазами к казакам, что-то крикнул. Казаки не могли расслышать слов офицера, но они все до одного человека понимали, что офицер призывает их на беспощадную месть за павших командиров и товарищей. И в бурных, неправильно разбившихся на быстром ходу, рядах гул голосов перешел в какой-то яростный, дикий рев.
Чеченцы не успели зарядить ружей, как казаки подскакали к завалам. Молодой офицер первым перескочил ров и, очутившись на бруствере в толпе чеченцев, одним ударом шашки снес голову ближнему мюриду. За ним, бросив лошадей, казаки все, как один человек, с пиками и шашками кинулись на завалы. Чеченцы мужественно и стойко встретили врагов. Закипела рукопашная свалка, но едва ли какая сила могла остановить первый натиск разъяренных казаков, и через минуту чеченцы были смяты и покрыли своими трупами завалы; но из аулов подоспели новые толпы, и малочисленные казаки после упорного боя во многих местах стали колебаться.
Бакланов, очнувшись через несколько минут от сильного удара при падении на землю, при помощи своих наездников освободился из-под трупа коня и, пересев на подведенную вестовым запасную лошадь, зорким оком сразу определил опасное положение своих храбрецов. Он оглянулся кругом, ища выхода из критического положения.
В это время из леса на полянку выходила артиллерия, и с барабанным боем делала наступление пехота. Приказав батальонам обходить неприятеля справа, он с батареей заскакал слева, и по мановению его руки убийственная картечь осыпала горцев, сам же, стегнув коня, он подскакал к колеблющимся казакам. Услышав знакомый голос командира "вперед", обрадованные казаки забыли свою малочисленность, рванулись, и по облитым кровью трупам, сломленных врагов двинулись к их жилищам... На улицах аула закипел горячий бой. Чеченцы отстаивали каждую пядь земли. Каждый забор, каждая сакля служила им защитой, и их меткие пули градом сыпались на русских. Солдаты и казаки, раздраженные упорным сопротивлением, бродили среди запылавших саклей и убивали всех, кто попадался под руку. Бакланов появлялся везде, где закипал упорный бой, несколько раз сам сходил с коня и с шашкой наголо водил казаков в атаку, спасал тех чеченцев, которые сдавались в плен.
Только пред светом окончился бой. Солдаты и казаки, забрызганные своею и неприятельскою кровью, обремененные добычей, состоявшей из оружия и лошадей, с усталыми и закоптелыми в дыму лицами построились на пепелище разгромленного догоравшего аула.
Бакланов объезжал ряды и, благодаря за взятие аула, предупреждал:
- Ребята, еще не все, это только цветики, а ягодки все впереди. Шамиль со всею своею ордой неподалеку и наверно не отпустит нас без боя, поэтому ухо востро держать!"
Опытный боец не обманулся. Едва только отряд, пропустив вперед под конвоем пленных с их семействами и арбы с убитыми и ранеными, другим ближайшим путем прошел лес и вышел на поляну, за которой лежала опасная и трудная переправа через горную речку, как из оставленного позади леса понеслись странные, заунывные звуки песни.
Чем-то потрясающе ужасным, кровью и смертью дышали эти звуки в их высоких, диких переливах. Старые кавказцы догадались, что это пели предсмертную песню мюриды, поклявшиеся на коране или победить, или лечь всем до единого в рукопашном бою. От этой зловещей музыки морозом подирало по коже, и суровые мужественные лица бойцов бледнели. "Быть резне!" - каждый думал про себя, и внимательно, безмолвно осматривал оружие. Бакланов подал знак. Отряд остановился. Три сотни казаков спешились и расположились на поляне. Образцовая сотня - краса полка - из самых сильных, хладнокровных и мужественных казаков, крупною рысью взяла вправо, в лес, в обход мюридам. А грозное пенье слышалось все ближе и ближе...
Между тем солнце брызнуло из-за туманных гор и своими первыми лучами осветило эту страшную и вместе величественную картину сходившихся для беспощадного боя. Одна сторона, приложившись к штуцерам с колен, не спуская глаз с неприятеля, казалось, замерла во внушительном ожидании... Две длинных линии стволов неподвижно блестели, и лишь где-то на флангах и в центре зашевелилось два или три ружья... Другая, как бы презирая опасность, медленно двигалась с покатости пригорка, окутанная постепенно редевшим туманом... Вон уже довольно ясно виден гарцующий спереди молодой чеченец в щегольской черкеске на великолепном белом жеребце лучшей кабардинской породы, по-видимому, предводитель. Он, размахивая кривою шашкой, что-то приказывал выступавшей из тумана передней линии мюридов...
Казаки, затаив дыхание, жадно всматривались в своих врагов, как всматривается страстный охотник в беспечно-приближающегося опасного зверя, с которым через несколько минут он вступит в смертный бой. Он стоит неподвижно, затаив дыхание, сердце его учащенно бьется, и в твердой руке крепко сжимается ружье...
Чеченцы подвигались все ближе и ближе, и все яснее и яснее выступали из редеющего тумана их фигуры.
Было что-то внушительное в этой спокойно наступающей, дико поющей толпе, что-то воинственно-красивое в легких, стройных фигурах горцев, в их типичных одушевленных фанатизмом лицах, обрамленных космами высоких папахах, в их живописной одежде, в блестящем вооружении. Их небольшие нервные кони, чуя бой, горячились и ржали.
Они также внушительно и медленно, постоянно сдерживая лошадей, придвинулись к казакам на ружейный выстрел.
Чеченец на белом жеребце что-то пронзительно крикнул и, сделав в воздухе крутой полукруг шашкой, пустил свою лошадь.
И разом, точно свергнувшаяся с горной вершины громадная лавина, чеченцы с страшною стремительностью, с диким гиком, потрясая шашками и кинжалами, ринулись на казаков. Но с другой стороны командир тоже махнул рукой - и разом грянуло несколько сот ружейных выстрелов.
Далекое, многократное эхо отдалось в лесу и ближних горах, заблестевших под лучами выглянувшего солнца своими снеговыми вершинами. Гиканье мгновенно прекратилось. Синий дым медленно расплывающимися клубами поднимался вверх, смешиваясь там с туманом... и сквозь его прозрачную пелену уже не видно было ни молодого предводителя, ни передней линии мюридов... Только впереди расстроенной толпы чеченцев лежала безобразная груда из тел, в которой копошились раненые люди и лошади.
Кони без седоков с громким ржаньем ошалело носились по полю.
Чеченцы скоро оправились и с прежним диким гиком, с еще более страшною стремительностью бросились вперед, но спешенные казаки, уже забросив штуцера за плечи и мгновенно вскочив на лошадей, неслись им навстречу, молча наклонив свои длинные, зловеще блещущие, пики.
Впереди скакал Бакланов с поднятым над головой тяжелым палашом. Глаза его грозно сверкали из-под нависших бровей. Рядом с ним колыхался страшный для чеченцев черный его значок; четыре наездника, обнажив шашки и наклонившись вперед, держались веером по обеим сторонам командира. Справа же из лесу образцовая сотня в стройном порядке неслась чеченцам во фланг.
Казалось, эти две линии, слетавшихся враждебных всадников должны были мгновенно уничтожить друг друга... Бакланов и его наездники первыми ворвались в толпу неприятеля. Кровавым потоком и трупами чеченцев обозначался их страшный след. Сотни не отставали от своего командира, и началась страшная резня не на жизнь, а на смерть. Казаки в первый момент боя своими пиками произвели чувствительное опустошение в толпе горцев, но поклявшиеся победить или умереть чеченцы, значительно превосходящие численностью, не уступали.
Над поляной, где начался бой, носился смешанный гул от яростных человеческих голосов, конского топота и лязга холодного оружия, и редко, редко вырывался одиночный пистолетный выстрел.
Везде мелькали казачьи пики и врезывались в ряды горцев. Ловкие чеченцы, облитые собственной кровью, иногда в предсмертной агонии перерубали вонзенные пики, тогда казаки, бросив испорченное оружие, хватались за шашки и кинжалы. С обеих сторон валились трупы убитых, легко же раненые казаки или потерявшие лошадей не выходили из строя, а дрались наравне с прочими и добывали себе лошадей из-под убитых противников.
Казаки сотен резерва издали, с напряженным вниманием и лихорадочно горевшими глазами, следили за ходом боя. Им так и хотелось броситься на поддержку товарищей, но, покорные строгому приказу командира, они стояли и терпеливо ждали своей очереди.
Холодная, бесстрашная решимость сверкала во взоре Бакланова, и каждый могучий удар его тяжелого палаша стоил жизни одного из чеченцев.
Он орлиным оком опытного бойца всегда безошибочно определял, где необходимее его присутствие, и, как ураган, неожиданно и стремительно появлялась там его гигантская фигура. И, точно по волшебному мановению, дух бодрости удесятерялся в казаках, а чеченцы в паническом ужасе бросались назад.
Пудей, бившийся рядом с командиром, чувствовал себя будто во хмелю. Ему было и сладко, и жутко, однако он всегда вовремя предупреждал нападение.
В первый же момент столкновения фронт расстроился, и бой происходил в тесных кучках. Иван Исаев вместе с офицерами все время был в первых рядах своей сотни. Он прекрасно сознавал опасность положения, но хладнокровие и сознательная решимость ни на одну минуту не покидали его. Он всегда вовремя являлся на выручку тем из товарищей, которые попадали в особенно критическое положение, и тем многих спас от преждевременной смерти.
Бой длился недолго, всего несколько минут, и чеченцы поколебались, но новые, свежие толпы мюридов, подоспевшие из аулов, поддержали их.
В это же время батальон пехоты в стройном порядке с барабанным боем вступил в битву. Блеснули сотни мгновенно обагрившихся кровью штыков, поднялись приклады, и кровь еще обильнее полилась на всем пространстве поляны. Лучшие чеченские наездники и мюриды уже полегли на поле чести, другие, смятые дали тыл... Только не легко было уходить от опьяненных боем казаков.
Началась кровавая погоня. Казаки по одиночке и группами преследовали горцев и убивали их.
Иван Исаев с товарищами, преследуя партию чеченцев, случайно столкнулся с Пудеем и увлек его с собою.
Один за другим падали чеченцы под ударами казаков. Лишь один абрек в серой черкеске и косматой бараньей шапке, прилегши к гриве своего свежего, быстрого коня, со злобным отчаянием следил за своими преследователями. Измученные казачьи лошади отставали. Выносливый донец Ивана, никогда не изменявший ему в самых трудных переходах, выбиваясь из последних сил, понемногу настигал абрека. Иван, разгоряченный и озлобленный долгим преследованием, стегнул своего коня. Старый донец, оскорбленный нагайкой, рванулся и в два прыжка настиг абрека. В какое-то мгновенье острие пики Ивана блеснуло над самой спиной врага, как вдруг выбившийся из сил конь Ивана споткнулся... Абрек проворно выхватил ружье...
- Брат, брат! - крикнул Пудей, и рванулся вперед на помощь Ивану, поняв всю опасность момента. Но было уже поздно. Абрек выстрелил, и Иван с размозженной головой медленно и тяжело свалился на землю.
Пудей все это видел, но штуцер точно закаменел в его руках. Нe моргнув глазом, он поймал абрека на прицел и спустил курок. Абрек головой вниз полетел на землю.
Пудей, соскочив с коня, приподнял обезображенную голову брата с застывшим выражением холодного ожесточения в открытых глазах и во всех суровых неподвижных чертах лица.
-Убили... бессвязно вырвалось у Пудея. Он опустил голову убитого и, не отрывая глаз от лица мертвеца, медленно обтирал окровавленную руку об отвернутую полу своей черкески...
Около него, как спугнутая стая птиц, пронеслась партия чеченцев, преследуемая казаками, вдали, с разных концов раздавались еще одиночные выстрелы, как последние отзвуки отгремевшего сражения, но Пудей не замечал ничего, что происходило вокруг. Его точно обухом ударили.
"Как же это? Все еще изумленно-растерянно, точно не доверяя своим глазам, думал Пудей, - ведь он хотел идти домой... а тут убили?..
"Теперь как говорить отцу? Что говорить матери, его вдове, детям?" Под впечатлением последней мысли, он закрыл руками глаза, холодный пот выступил на лбу его, жалость не находящая границ сжала его сердце, и тут только он понял, как дорог ему был убитый брат, с которым он столько лет не разлучался, как дорога ему была вся семья брата, его любимая жена, дети!
И тут же у трупа брата вдруг созрело бесповоротное решение: "Не останусь на сверхсрочную службу, пойду домой"... Как-то иначе взглянул он на боевую жизнь, которою жил и увлекался многие годы.
Ему вдруг почему-то вспомнился убитый им ночью чеченский часовой. Перед глазами сверкнул повернутый в груди умирающего врага кинжал; предсмертное хрипенье из крепко сдавленного горла звучало в его ушах, и на руке ощущалась теплая кровь.
...Он весь содрогнулся, стараясь отделаться от жуткого виде¬ния. Теперь прощай лихие наезды, удалые одиночные схватки в темные ночи грудь на грудь с проворным чеченцем, теперь они уже не приманят Пудея Исаева! Смерть брата переродила его. Он все стоял и не замечал, как казаки, рассеяв уцелевших горцев и возвращаясь назад к резерву, столпились вокруг него и в молчаливой задумчивости смотрели на своего храброго соратника, недвижно распростертого на влажной земле.
- Кто убит? - раздался над собравшимися знакомый голос командира, подскакавшего на взмыленном коне.
Все встрепенулись.
- Вахмистр учебной сотни Иван Исаев, - отвечало несколько го¬лосов.
- Что? Кто? - вскрикнул командир и голос его задрожал.
Он глянул и убедился в том, в чем тяжело и горько было ему убеждаться. Он снял папаху и перекрестился; за ним сделали то же и все находившиеся тут казаки. - Убрать убитого и все на конь! Живо! - после недолгого молчания скомандовал Бакланов и, круто повернув коня, поскакал к строившемуся в походную колонну отряду. - Как жаль! Как жаль! - бормотал про себя Бакланов, и слезы туманом застилали его глаза. - Какой боец-то был! Кремень! Как на каменную гору во всем можно было положиться на этого че¬ловека, и вот – убили…, а ведь домой собирался, считал дни, когда кончится служба, и вот тебе, перед самым концом!..
С поля сражения спешно собирали убитых и раненых. Отби¬рали трупы знатных чеченцев, за которых могли ожидать бога¬тый выкуп, на носилках переносили и укладывали их на арбы.
Товарищи подняли на плечи не остывшее еще тело Ивана и хо¬тели уложить на одну из арб, уже до верху заваленную трупами.
- Давайте мне его... - промолвил подъехавший Пудей.
Те беспрекословно повиновались, и Пудей, бережно перевалив через седло останки брата и обхватив его правою рукой под спину, медленно, с безучастным видом задавленного горем человека пое¬хал сзади отряда.
Отправив вперед арбы с убитыми и ранеными, отряд с песней двинулся к укреплению. Бакланов ехал в голове колонны, а во всех сотнях и ротах звонко раздавалась одна песня, отдаваясь в лесу и горах:
Честь прадедов-атаманов,
Богатырь, боец лихой,
Здравствуй, храбрый наш Бакланов,
Разудалый наш герой!..
Но богатырь ехал, понурив голову, глаза его туманились тоской, он несколько раз останавливал коня и пропускал мимо себя своих боевых питомцев. Он с глубокой грустью думал, что через месяц, через два ему предстоит расстаться со своим полком, вместо которого приходил с Дона другой молодой полк. Он всматривался в хорошо знакомые лица своих казаков, и сердце его сжималось болью, и даже только что одержанная блестящая победа не веселила его.
- Вот и пора расставаться со своими товарищами и братьями, которых сам воспитал, сам научил бестрепетно глядеть в глаза смерти, - думал он, - пойдут они домой, встретят их родные, друзья, будут радоваться, а о тех, которые за семь лет службы полегли здесь на поле чести, рекою польются слезы, и огласится материнским стоном тихий Дон!.