Denis-K все записи автора
Но вернемся вновь к статье Т.Барановой «Я пою от имени всех…». Вот как она дальше продолжила свою мысль: «А вертушка крутилась. Новые песни населяли новые персонажи с неблагополучной биографией. Сюжеты, правда, не отличались особым разнообразием, да и приемы повторялись, но сойти с проторенной тропы не хотелось:
В меня влюблялася вся улица
и весь Савеловский вокзал,
я знал, что мной интересуются,
но все равно пренебрегал.
С тех пор заглохло мое творчество,
я стал скучающий субъект.
Зачем же быть душою общества,
когда души в ём больше нет.
Тут уже видно, что «ягода сходит»: некогда освежавший тему лирический мотив топчется на месте, сюжет буксует, работает вхолостую, тускнеет блеск «короля», в которого прежде влюблялся «весь Савеловский вокзал». И только в двух последних строчках есть что-то непривычно новое, нарушающее обжитые каноны: кажется, наступает припозднившееся прозрение, скептическое – через просторечную шутейность – разочарование в некогда притягательном «дурном обществе», в котором, оказывается, сперва преднамеренное, помогавшее утвердить себя, отрицание нудной «официальной» морали исподволь перешло в жутковатый, деградировавший до уровня инстинктов нигилизм, видавший, как веско выражались вчерашние супергерои, «в гробу» всякие нравственные и благородно-духовные ценности вообще – за их ненадобностью и практической бесполезностью в том жестоком реальном мире, где «все такие падлы…волки».
Теперь келейные откровения «блатарей» чаще всего попросту пародируются, снижаются до уровня маловразумительной стилизации:
И меня окровавленного,
всенародно прославленного,
прям как был я в амбиции
довели до милиции.
Думаю, Высоцкий и сам чувствовал, что тема себя исчерпала. Появился собственный жизненный опыт, о котором хотелось рассказать без ломания и куража, потянуло к лирике, исповедальности, правде не выдуманного, а естественного, органичного по настрою человеческого чувства. Рамки «блатного» стиля уже сковывали, стали тесны. «Уголовные» стихи остались в прошлом, позже некоторых из них он явно стыдился, списывая неудачи на «грехи молодости». Но из песни слова не выкинешь. На одном из концертов сам автор говорил об этом так: «От своих первых, так называемых «блатных» песен я никогда не отказывался, хотя многие на это сетовали всячески. Я считаю, что они принесли мне колоссальную пользу в смысле работы над формой, простоты, кажущейся примитивизации мелодии, чтобы это сразу входило не только в уши, но и в душу. Поэтому я эти свои прежние песни очень люблю».
Что любопытно, начинающая исследовательница Т.Баранова в своей статье делает парадоксальный вывод, который, мне кажется, противоречит тому, что она говорила ранее. А именно: «В своих «блатных» песнях Высоцкий с объективизмом музыкального синтезатора и хроникера аккумулировал настроения, характерные особенности и приметы вполне определенной части общества, чье выпавшее из поля зрения «официальной» поэзии существование тоже ждало своей художественной реализации, своего запечатления в слове, типах, сюжетах, конфликтах. Другое дело, насколько это получилось по-настоящему весомо, значимо и долговечно как факт литературы. Мне кажется, что большинство этих сочинений, если иметь в виду разговор о творческой эволюции их автора, сейчас интересны лишь как закономерные, присущие только ему этапы роста. Но дело все-таки не в этом.
В.Высоцкий в начале пути искал точку отсчета для утверждения своей правды – этической, человеческой, социальной. Такая точка была найдена во взаимоотношениях людей, которые не только демонстративно ставят себя вне закона, вне «серого стада», но и связаны между собой теснее, ближе всех остальных – круговой порукой взаимовыручки, когда продать «кореша», «расколоться» или сподличать равносильно смерти, ибо расплата идет по пятам. Он интуитивно и настойчиво искал такую среду, в которой, как ему казалось, есть связи; хоть они и искажены, и персонифицированы в образах откровенных антигероев, но тем не менее остаются достаточно прочными, живыми, достоверными, поскольку обусловлены спецификой общего дела, общего риска и не на словах, а в действии противостоят лукавой официозной морали, мещанской перестраховке и трусости, осмотрительной полуправде».
Маститый критик Е.Сергеев в своей статье «Многоборец», как бы подводящей итоги дискуссии на страницах журнала «Вопросы литературы», так ответил Т.Барановой и тем, кто поддерживал ее позицию:
«Никакого секрета в том, что Высоцкий шел от песен своего детства и юности, от дворовых и подворотных песен. «Сопливые роматики» горланили «Мурку» и «Гоп со смыком», позже зазвучали «Батальонный разведчик», «Улица широкая», «Охотный ряд», «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской» и проч., проч., проч. Он шел от них, но не к ним. И уходил все дальше. В зрелости он отнекивался, если на концерте просили спеть что-нибудь из «забав молодости». Отнекивался, но не открещивался, ибо греха-то на нем нет. Где ж там воспевание преступности, когда персонажи – ребята обидчивые, но не злобные: «Я ж тебя не трону, а в душе зарою», «Востру бритву навострю и обрею тебя наголо совсем».
Странно, что противники Высоцкого не замечают откровенной иронии ранних песен, не замечают, что это не блатная романтика, а пародия на нее. «В меня влюблялася вся улица и весь Савеловский вокзал», «У ребят серьезный разговор, - например, о том, кто пьет сильнее, у ребят широкий кругозор – от ларька до нашей бакалеи». И разговор об урке, который «делает варшаву» не случайно назывался «Формулировка», автор откровенно издевался над тем, что казенщина впиталась в кровь даже уголовникам («Не согласен вовсе я с такой формулировкой»), издевался и над трусливостью граждан, добровольно отдававших свои соцнакопления первому встречному («Тихо подойдешь, попросишь сторублевку. Причем тут нож? Причем грабеж? Меняй формулировку!»). Высоцкий не новую волну воровской песни породил, а, напротив, спародировав блатную лирику, начисто уничтожил ее».
Е.Сергеев, так же как и Т.Баранова, завершает свою статью неожиданным пассажем, который чрезвычайно важен в рамках исследования «Какие песни пел я ей про Север дальний…»: «…Высоцкий, взяв песню «блатную», беспородную, подворотно-подзаборную, доказал, что она может быть социально-злободневной и философско-углубленной, гротесково-комической и исповедально-лирической. Он открыл в нашей песенной культуре новое стилевое направление, уравнял в правах бывшую «непристойную» разновидность городского фольклора. Он нашел такие залежи, такой мощный пласт народной культуры, который еще долго будет разрабатываться многими и многими поэтами, композиторами и авторами-исполнителями. Но сам зачастую использовал собственное открытие далеко не лучшим образом».
Ну и, наконец, нельзя не привести здесь мнение писателя Андрея Битова, который дает свое объяснение (пусть формально и на примере других песен), почему же Владимир Высоцкий обратился к «блатной» лирике? Это фрагмент из выступления А.Битова в Ленинграде в 1983 году, на вечере, посвященном творчеству ВВ. Когда-то таких вечеров прошло множество, а сейчас даже фонограмм их уже не найти. А в те времена многие из нас ночами расшифровывали эти фонограммы, не зная, пригодится ли
когда-нибудь эта, тяжелая и никем не оплачиваемая, работа. Оказалось, что пригодилась.
Вот что говорил тогда А.Битов: «…В 1958 году я в первый раз приехал в альплагерь и впервые услышал там туристские песни. Эти бардовские песни начались оттуда, потом они немножко переродились в поисковые, экспедиционные песни. А до этого, действительно, были только лагерные и блатные песни, но они, кстати, еще не были тогда так хорошо известны. Надо было побывать там, чтобы хорошо их знать. И вот какой-то такой честный народ, романтики, начал петь то, что ему хочется, - туристские песни.
Высоцкий туристом вроде бы никогда не был, но ему для того, чтобы достичь своих безусловных и неоспоримых высот в песенном творчестве, как всякому мастеру, следовало пройти всю историю развития дела. Высоцкий стал писать эти песни позже многих известных бардов, но ему необходимо было пройти все стадии развития своего песенного творчества, и проскочить эту стадию он не мог».
И далее Андрей Битов говорит очень важную фразу: «Высоцкий пропустил через свое ухо всю речь, которой говорило его поколение, весь народ за то время, которому он был свидетель. И поэтому как-то естественно, что не воевавший и не сидевший Высоцкий имеет песни и военного, и лагерного содержания, написанные с такой точностью, что их принимают люди, которые делали и то, и другое, и испытали все это. И ошибок там опять нет».
Исследователь Я.Корман в своей книге «Владимир Высоцкий: ключ к подтексту» приводит еще одно любопытное свидетельство, как нельзя лучше укладывающееся в канву нашей работы. Цитирую: «Чрезвычайно интересное высказывание по поводу ранних песен Высоцкого принадлежит музыковеду Владимиру Фрумкину, лично знавшему поэта: «О блатных, так называемых блатных песнях у Высоцкого. Он ведь начинался от стилизации под блатной фольклор. И это были очень остроумные и очень точные песни в смысле социального адреса. Но вот что оказалось, что это подражание, эта имитация – только кажущиеся. Оказывается, что он так вложил в эти песни свою личность и так насытил их чувством, мыслью, так насытил их семантически, что люди, о которых он писал, оказались не в состоянии эти песни воспринимать. Мне рассказывал один из ленинградских бардов (…) Юрий Кукин, о том, что когда он ездил по Сибири (…) часто встречался с людьми деклассированными – с бывшими ворами или с будущими, вот с этой блатной средой – и он пел им песни Высоцкого в порядке эксперимента, и он убедился, что они не успевают следить за развитием песни, за развитием текста, мысли – это оказалось для них слишком насыщенно…»
Между тем наступил 1988 год, когда полувековой юбилей Высоцкого был отмечен с небывалым размахом, что сыграло и свою отрицательную роль. Народ, что называется, был «перекормлен» Высоцким, причем часто приглаженным и отлакированным. Появилось множество «датских» статей, на фоне которых публикация В.Новикова «Живой» едва ли была прочитана с полным пониманием. А ведь именно в ней автор, полемизируя с Т.Барановой и Е.Сергеевым (то есть это уже была борьба литературных школ) дает свою трактовку «блатных» песен Высоцкого.
Вот что пишет В.Новиков: «При всей своей внешней демократической простоте песни Высоцкого внутренне сложны и для полного понимания требуют определенного труда, умственного и душевного. Неточное прочтение авторской позиции особенно коснулось тематичесой группы песен, которую условно можно обозначить как «Преступление и наказание». Этот пласт в творчестве поэта не сводится к так называемым (и неправильно называемым) «блатным» песням, то есть стилизациям раннего периода: «Татуировка», «Я был душой дурного общества…», «Что же ты, зараза…», «У тебя глаза как нож…», «Бодайбо», «Красное, зеленое…», «Я в деле» и др. Хотя и эти песни заслуживают самого серьезного, без экивоков разговора. Дело в том, что спутать их с «блатными» может только ухо очень тугое. Перевоплощаясь для эмоциональной наглядности и социальной остроты в нарушителей закона, автор, однако, никогда не терял ощущения границы, не растворялся в героях-преступниках полностью. Вот уж где «второе дно» всегда просвечивает отчетливо, оттененное пародийно-иронической интонацией. Разве встречается такое несовпадение автора и героя хотя бы в одной доподлинно блатной песне? Сатирический смех Высоцкого очень далек от однозначной туповатости блатного фольклора, где ни тонкий юмор, ни ирония и не ночевали! Путать Высоцкого с его криминальными героями – все равно, что ненавидеть артиста, известного по ролям отрицательных персонажей, или, как это сделал когда-то в Америке один эстетически неразвитый зритель, стрелять в исполнителя роли Отелло, душащего на сцене Дездемону.
Достоверно воспроизводя внешние атрибуты «блатной» эстетики, Высоцкий все время размышлял о тех самых причинах, которые толкнули его героев на неверный путь. В каждую судьбу он всматривается пристально и конкретно, не снимая вины с тех, кто все равно пренебрегал законами и человеческими нормами. Но вместе с тем вышел Высоцкий и на общую закономерность, на крупную общую причину – утрату людьми веры в справедливость, в закон:
Сколько веры и лесу повалено…
Странная это песня – «Банька по-белому». Кто ее герой? На уголовника вроде непохож, для «58-й» - чересчур простоват. Может быть, из раскулаченных? Да, наверное, частности здесь не так важны. Перед нами – общая драма, общая беда. Для большей обобщенности, для предельной слитности с обделенным справедливостью героем автор, кажется, даже «вписал» в татуировку на его груди деталь из своей собственной биографии: «А на левой груди профиль Сталина, А на правой Маринка, анфас». Обогативший мировую юридическую мысль принцип «Был бы человек, а дело найдется» действовал в самых разных направлениях, стирая различия между статьями и пунктами, между социальными слоями. И в противовес беззаконию вновь и вновь крепла стадная жестокая мораль: «А если хочешь так, как он, у нас на всех один закон, и дальше он останется таким» - жутки эти слова персонажа песни «Я в деле», только что «запоровшего» человека, но слово «закон» здесь мелькнуло не случайно.
О милосердии тоскует и персонаж – «рецидивист», арестованный для выполнения плана. «Дали срок, не дали опомниться», - рассказывает не в меру словоохотливый простак, одураченный ловким «попутчиком». Разве не отдается сегодня в нашей жизни былая эра беззакония? Так и просится в песню Высоцкого та скромная женщина-труженица, народный заседатель суда, которая, узнав об избиении подследственного, с наивной непосредственностью спросила: а разве может человек сознаться в преступлении, если человека этого хотя бы немножечко не побить? Немало сюжетов для пополнения своего «криминального» цикла нашел бы сегодня Высоцкий на страницах газет…»
Слова эти написаны В.Новиковым двадцать лет назад. Думаю, что в наши дни самых разных сюжетов, и не только криминальных, Владимир Высоцкий нашел бы еще больше. Но это все литературоведческие изыски и размышления позднейшего времени. А вот что говорил о «блатных песнях Высоцкого писатель, автор песни «Товарищ Сталин», Юз Алешковский (высказывание это примечательно тем, что сделано на радио «Голос Америки» в день похорон Владимира Семеновича, 28 июля 1980 года):
«…Он народен потому, что он талантливейший выразитель реальной жизни своего народа. Он с такой сердечной болью чувствовал людскую одинокую судьбу, был так неравнодушен к судьбам времени, судьбе России, что из его текстов можно почерпнуть не только собственно поэтическое, но и, простите за выражение, социальную информацию о жизни закрытого общества. Информации этой, а если говорить точнее и достойнее, у Владимира Высоцкого о истории страны в десятках его песен и баллад больше, чем в восьми с половиной тоннах макулатуры халтурного, бездушного и бездарного хлама соцреализма.
Начал Высоцкий, кажется, с так называемых (неверно называемых блатными) лагерных песен. Начало это естественно: тюрьма, лагерь, ГУЛАГ были кровоточащей раной тела и души миллионов людей, частью общей судьбы. Боль, которую почувствовал поэт, не перестала со временем быть несбываемой. Я слышу ее, эту боль, в иронии Высоцкого, в гневе, в шутке, в истинном лиризме, в надрыве голосовых связок, в тяжелейшем, заставляющем подчас содрогаться, подчас – вознестись, невыносимо тяжелом подъеме души.
Разве подневольный колхозник, работяга, шофер, генерал, пограничник, ученый, физик, продавщица пива, гебешник, актер, партийный бонза, подводник, администратор – всех не перечислишь, по профессиональным приметам не узнавали себя, своих настроений, своих судеб, падений, благородства, подневольности, своих обид и унижений, попрания своих прав, уродства существования и обличения царящей над всеми (даже над властителями) зловещей тотальной неправды? Узнавали!
Это было совершенно очевидно при жизни Высоцкого. И хотя властям предержащим весьма хотелось бы, чтобы поэт не так остро откликался на различные события в человеке, в стране, в мире, Высоцкий откликался, Высоцкий сочинял, пел, играл, сводя на нет огромную работу дьявола на стройке пропасти, отделяющей поэтов от народа».
Чтобы хронологически «закольцевать» тему, совершенно необходимо, на мой взгляд, остановиться на статье А.Кулагина «Четыре четверти пути». Автор ее, один из наиболее серьезных современных исследователей творчества Высоцкого, склонен рассматривать «блатную старину» (употребим, наконец, этот термин, вынесенный в подзаголовок нашей работы) поэта как необходимый и оправданный элемент эволюции художника и гражданина.
«…Вообще блатной фольклор – тема особая. Этот пока еще мало изученный пласт нашей культуры очень пестр и неоднороден. Сегодня в нем зачастую трудно отделить сочиненное и напетое всерьез от иронических стилизаций, рожденных в интеллигентской среде, для которой увлечение этим жанром было чем-то вроде признака свободомыслия. Но, как бы там ни было, молодой Высоцкий исполнял эти песни почти всегда с комедийными интонациями – достаточно послушать «На Колыме» или «Я сын подпольного рабочего-партийца…». Он и в собственных первых песнях – художник комического склада, пародирующий и иронизирующий. Что пародирующий и над чем иронизирующий?
Иногда говорят, что он пародировал блатной фольклор. Это не совсем точно уже потому, что твердых границ блатного фольклора мы пока не представляем. Блатной фольклор сам зачастую – пародия. Одно можно сказать наверняка: Высоцкий пародирует стереотипы сознания и языка, стертые от частого и бездумного употребления, снижает и «взрывает» их. Он низводит до уровня смешного то набившие оскомину лозунги советской эпохи («За хлеб и воду и за свободу – Спасибо нашему совейскому народу!), то расхожие интонации популярного жанра «городского романса» («Говорил я, что жизнь потеряна, Я сморкался и плакал в кашне…»), то вообще…чуть ли не всю мировую литературу:
Нам ни к чему сюжеты и интриги:
Про все мы знаем, про все, чего ни дашь.
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю Кодекс уголовный наш.
(«Песня про Уголовный кодекс»)
И в то же время молодой поэт постоянно иронизирует над своими героями – они, обычные уголовники и хулиганы, вдруг оказываются «образованными», «начитанными», изъясняются на языке, этой среде явно не свойственном. Они мечтают подарить возлюбленной «Большой театр и Малую спортивную арену», жалуются на арест в выходной («Это был воскресный день – и я не лазил по карманам…), знают об Эйнштейне и Линкольне и «уважают» Чарли Чаплина. А герой «Татуировки» с признанием «…Я ношу в душе твой светлый образ, Валя, А Леша выколол твой образ на груди» - уж не читал ли он лермонтовские стихи «Расстались мы: но твой портрет я на груди своей храню…»?
Но при всем комизме этих песен в них есть и серьезный подтекст. Во-первых, они, по точному замечанию М.В.Розановой, выразили «общую приблатненность нашего бытия» в стране, где все делились на «вохровцев и зэков». А во-вторых, герои Высоцкого – живые люди с обыкновенными человеческими чувствами. Они любят, страдают, ревнуют, томятся в разлуке с близкими, они по-своему честны и благородны и не приемлют лжи и предательства:
Он пил как все и был как будто рад,
А мы – его мы встретили как брата…
А он назавтра продал всех подряд, -
Ошибся я – простите мне, ребята!
(«Песня про стукача»)
Так ранние песни поэта сразу включают его в гуманистичекую традицию русской литературы с ее сочувствием к «маленькому человеку», к «униженным и оскорбленным» и задают координаты этического мира растущего художника.
Рубежом стал 1964 год. Высоцкий вдруг написал лишенную всякого намека на комизм песню «Так оно и есть…» - о вернувшемся из лагеря человеке:
Думал я – наконец не увижу я скоро
Лагерей, лагерей, -
Но попал в этот пыльный расплывчатый город
Без людей, без людей.
Бродят толпы людей, на людей непохожих,
Равнодушных, слепых, -
Я заглядывал в черные лица прохожих –
Ни своих, ни чужих.
Круг замыкается. Привычная система ценностей теряет смысл, ибо поэтическая мысль Высоцкого уравнивает лагерь и город, неволю и «свободу». Это ответ на прозвучавший двумя годами ранее вопрос: «Кто меня там встретит, как меня обнимут…» Никто не встретит и не обнимет. Пустота, вакуум, тупик. В своеобразном тупике оказался и поэт, ощутивший исчерпанность тюремной темы как ведущей в его творчестве. Один и тот же тип героя, переходивший из песни в песню, перестал его удовлетворять. Поэтический мир Высоцкого нуждался в расширении. Нужен был какой-то выход, рывок, без которого сочинительство грозило обернуться топтанием на месте».
Здесь, формально придравшись к слову, можно было бы поспорить о том, что к 1964 году тюремная тема уже не была основной в его творчестве. Ее органично вытеснила тема военная, но об этом я попытаюсь сказать во второй части своей работы.
А сейчас необходимо предоставить право голоса самому Владимиру Высоцкому. Было бы несправедливым в этой разнообразной полемике не выслушать и его мнение о своих ранних песнях. Его монологи на эту тему собраны и опубликованы в различных изданиях, но чтобы не повторяться, воспользуюсь фрагментом из малоизвестного интервью Высоцкого берлинской газете «Зонтаг» в 1978 году. В нем поэт краток и конкретен:
«Я начал тогда со стилизации так называемых «боатных» песен. Меня привлекала в них несложная форма с весьма незатейливой драматургией и простой идеей – без хитрого и сложного подтекста. Эти песни были окрашены тоской по простому и доверительному общению, тоской по человеческой близости. Окуджава, который писал иные песни, выражал эти чувства другими средствами. Я же (сам, кстати, выросший на задворках) отражал в песнях «псевдоромантику» и брожение беспокойного духа пацанов проходных дворов».
1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10.
Denis-K все записи автора
