Иногда самые простые блюда приготовить сложнее всего. Взять, к примеру, сосиски, которые на костре, на палочках, в лесу… Список необходимого начинается с девушки. Можно взять несколько мелких или одну покрупнее, но хватит и одной, если она вам нравится. Девушку в серебряных кольцах на каждом пальце и накладных ногтях лучше не брать – она ничего не нарежет, не откроет штопором, не соберет сухих веточек для костра, а только будет ходить, смотреть на бабочек и восхищаться божьими коровками. Девушку в пуговицах тоже не берите – их потом будет долго расстегивать, но если этот процесс доставляет вам удовольствие, и вы не спешите достать муравья, который заполз к ней туда, куда… тогда берите. Девушки в молниях куда удобнее, если, конечно, молнии не заедают в самый ответственный момент. Впрочем, проверить это заранее почти никогда не бывает возможно. К сосискам нужно взять красного вина не потому, что сосиски — это мясо, с которым они и рядом не лежали, а потому, что блузку или футболку или топ, случайно облитый красным вином нужно немедленно снять и засыпать солью. Можно, конечно, вместо вина взять кетчуп, но тогда без водки не обойтись. Не забудьте ножик, чтобы им нарезать из прутиков шампуров. Можно, конечно, взять с собой готовые шампуры, но мужчина, выстругивающий палочки, выглядит куда мужественнее, чем тот, кто предусмотрительно взял их с собой.* Ножик лучше взять большой, охотничий, в кожаных, с затейливым тиснением, ножнах. На его фоне вы будет смотреться куда лучше, чем на фоне кухонного. Да мало ли – вдруг к вам придет еж и начнет громко и страшно фыркать, а вы как раз во всеоружии. Теперь стихи. Их тоже нужно взять, в том смысле, что выучить наизусть, чтобы потом, когда «млея и задыхаясь» … К закускам вроде шпрот или крутых яиц не нужен Тютчев или Анненский. Тут хватит и какого-нибудь легкомысленного четверостишия вроде того, которое написал Глазков: «И неприятности любви в лесу забавны и милы: её кусали муравьи, меня кусали комары». Хотя… это уже десертное. ** Берите что-нибудь легкое, вроде шампанского, например, державинское «Если б милые девицы так могли летать, как птицы и садились на сучках, я желал бы быть сучочком…». Не берите Бродского – он доведет до слез и даже же депрессии, а не до десерта. На десерт можно брать те стихи, которые хочется, как говорил Светлов, читать шепотом. Что-нибудь французское, фривольное и даже гривуазное. Кстати, о шампанском. Его тоже стоит взять. Можно добавлять его в коктейль с вареньем, с красным вином, лимонным соком, вишнями и поцелуями, но не такими, после которых не отдышаться, а легкими и воздушными, от которых жажда только усиливается. Варенье возьмите обязательно. Им можно перемазаться и слизывать друг с друга сладкие капли. Сосиски лучше не брать вовсе. Зачем они вам? Придете в лес, расстелите покрывало, достанете шпроты, яйца, стихи и шампанское, напьетесь, начитаетесь, нашепчетесь, перемажетесь вареньем и потом станете искать сосиски. В самых разных местах. Будете умирать со смеху от щекотки еще дня два после такого пикника, а то и три. Даже, когда будете говорить по телефону. Вот когда пойдете в следующий раз…
*Конечно, если вы уже мужчина в возрасте и ваша дама… все еще молода и хороша собой, то лучше заранее взять палочки, что-нибудь от головной боли, от давления, от комаров, тонометр и лейкопластырь от порезов.
**Конечно, если вы уже мужчина в возрасте и вашей даме нельзя красного сухого из-за гастрита, то… возьмите коньяк. Не читайте стихов, ограничьтесь горстью афоризмов или даже цитатами из журнала «Здоровье», но коньяк возьмите непременно. Можно сладкий испанский херес. Можно португальский портвейн, можно даже сказать даме, что все переносится на следующие выходные, но без коньяка из дому не выходите.
***
Или взять бутерброд с селедкой. С одной стороны - обычный кусок бородинского хлеба с куском селедки и парой колец репчатого лука сверху, а с другой – тоже и его просто так не приготовишь. К нему нужно сервировать пепельницу, полную окурков, бутылку водки, а лучше две, еще две, а лучше три пустых бутылки под столом, собутыльника, способного поговорить с тобой о Достоевском, о духовном кризисе интеллигенции или о теории струн, старуху соседку, которая будет стучать костылем в стену и кричать: «Когда же вы, суки, угомонитесь со своим Достоевским! Половина третьего ночи уже! Бердяева не читали, а туда же – о кризисе интеллигенции рассуждать… », участкового, который явится по ее вызову и будет бубнить за дверью голосом Мармеладова: «Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!», и десяток маленьких рыжих белочек скачущих по столу и стенам, хватающих вас за пальцы и хохочущих хриплым, прокуренным басом.
Чуть не забыл. Еще тоска нужна. Можно взять зеленую, можно чугунную, можно звериную, можно грызущую… Лучше всего брать экзистенциальную. В ней есть все.
***
Или взять самую обычную яичницу-глазунью. Блюдо это летнее, потому что для ее приготовления жену с детьми или с внуками, или без тех и других отправляют на дачу недели на две, как минимум. Начинать яичницу готовить нужно к концу первой недели, когда в холодильнике остается несколько сморщенных картофелин в обтрепанных донельзя мундирах, половина окаменевшего батона, одно или два яйца, немного вареной любительской колбасы второй или даже третьей свежести, треть давно высохшей луковицы и бутылка пива. Яичницу нужно готовить утром, в воскресенье. Вовсе необязательно с похмелья. Просто утром, по воскресеньям, когда ты еще не проснулся, но уже встал и ходишь из угла в угол в поисках то ли очков, то ли телефона, то ли пытаешься позвонить куда-то пропавшим носкам, то ли просто сидишь на кровати с ними в руках и смотришь внутрь себя, особенно остро чувствуешь, что жизнь проходит или прошла или пролетела или истрачена на пустяки или проиграна в карты или про… ненужное зачеркнуть.
Сначала зашипит, зарумяниваясь, лук, потом остатки позавчерашней картошки и хлебной горбушки, порезанные на мелкие кубики, станут прозрачнее от пропитавшего их подсолнечного масла и покроются золотистой коркой, потом продолговатые и вечно розовые от красителя полоски колбасы подрумянятся и немного выгнутся, сладко потягиваясь от жара, потом зашипят выливаемые на сковородку яйца и ни с того ни сего вдруг вспомнится детство, зимнее воскресное утро, маленький черно-белый пластмассовый радиоприемник без названия с одинокой ручкой громкости, висящий на стене кухни над обеденным столом, передача «С добрым утром», песня «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги» в исполнении Льва Барашкова, вырванная страница из дневника с двойкой по поведению, кисловатый индийский кофе из коричневой железной банки и молоко, которое мама непременно добавляла в чашку, потому, что детям вредно пить черный кофе без молока и отвратительных пенок, книжка с рассказами о Шерлоке Холмсе, которую дали почитать всего на два дня…
Можно посыпать яичницу укропом, но в то воскресенье была зима, за окном шел снег и какой-то мужчина с красным, как помидор, лицом шел из бани, неся завернутый в газету «Труд» дубовый веник. То есть он формально шел, но фактически то и дело падал, поскольку был сильно пьян. Его поднимали прохожие (тогда пьяных поднимали) нахлобучивали на голову упавшую шапку-ушанку из черного кролика, вкладывали в руку веник, и он шел дальше. Вернее, проходил несколько шагов и снова падал… Я на него смотрел, смотрел, пока яичница не остыла. Мама сказала: «Ешь быстрее. Все остыло. Сколько можно смотреть в окно. Ты что – пьяных не видел?» Конечно видел. Я их видел почти каждый день. Возле нашего дома было кафе, называвшееся «Кафе», в которое приходили некультурно отдохнуть жители нашего микрорайона имени Ногина. Их потом, сильно отдохнувших, две дюжие поварихи просто выносили из дверей кафе и укладывали под большой елью, которая росла между нашим домом и кафе. Летом пьяные лежали под елкой долго, пока не трезвели, а зимой могли и замерзнуть насмерть так и не протрезвев. Те, кто еще мог передвигаться, переползали в самый ближний к кафе подъезд нашего дома, в котором мы и жили на третьем этаже. В подъезде, конечно, кроватей не было, но все же было теплее, чем на улице. Там они и лежали и, чтобы выйти из дому на улицу или наоборот войти, их приходилось перешагивать. Мы к этому привыкли и почти не обращали внимания. Однажды моя сестра, которой тогда было пять или шесть лет, пошла гулять во двор и внизу, на первом этаже, наткнулась на спящего на полу мертвецки пьяного мужчину. Ей стало страшно, и она вернулась. Тогда мама отвела ее вниз и перевела сестру через этого человека как переходят реку по хлипкому мостику. Обратно сестра уже пришла сама.
Ну, бог с ними, с пьяницами, вернемся лучше к укропу. Зимой его не было, но был лук, который я выращивал в майонезной банке на кухонном подоконнике. Его можно было немного настричь и посыпать им яичницу. Кроме того, перья этого лука я рассматривал в микроскоп, надеясь увидеть там клетки, а в них ядра и разные вакуоли с митохондриями. Микроскоп у меня был отличный, цейсовский. Он, правда, был списанный, иначе папа не принес бы его мне со своего военного завода. На завод микроскоп попал после войны. Его привезли из Германии в счет репараций. Поначалу, когда папа его только принес, я представлял себе как в микроскоп смотрели фашисты своими фашистскими глазами и крутили на нем ручки настройки своими фашистскими руками и мне было немного не по себе. Я был впечатлительным ребенком и даже протер папиным одеколоном все ручки и окуляры микроскопа. Мне тогда не давала покоя слава Левенгука и я бредил его анималькулями, мечтая открыть какую-нибудь доселе невиданную инфузорию-туфельку на высоком каблуке. Ради этого я ходил с литровой банкой на болото, которое было неподалеку от нашего дома, набирал там болотной воды и часами рассматривал ее под микроскопом. Банку с болотной водой дома мне держать не разрешали, и я прятал ее в дальний угол балкона, но она и там умудрялась пахнуть так, что соседи сверху спрашивали родителей, что у нас там на балконе случилось и не пора ли этот труп закопать или отнести куда-нибудь подальше, но… в то воскресенье была зима и никаких банок с болотной водой на балконе не было.
После завтрака я обычно должен был мыть посуду и даже становился к раковине, но не столько мыл, сколько слушал радио – сначала детский «Клуб знаменитых капитанов», потом взрослый «Театр у микрофона», потом… меня выгоняли на улицу гулять или идти в магазин. Мои родители, особенно папа, были сторонниками активных физических игр со сверстниками на свежем воздухе, а я норовил остаться дома и читать.
У моих родителей книг в доме почти и не было – только десяток томов на маленькой застекленной полке в тумбочке под радиоприемником. Половину этой полки занимала толстенная двухтомная «Война и Мир», которую родителям подарил папин друг на свадьбу. Оставшееся место занимали две книги потоньше и небольшая вазочка желтого с белыми разводами стекла, в которой лежали мамины бусы. Впрочем, по поводу отсутствия в доме книг я не расстраивался – рядом с нашим домом была детская библиотека, в которой по рабочим дням я пропадал почти все свободное время после школы.
Дети приходили в библиотеку, сдавали прочитанные или просто провалявшиеся у них дома две недели книжки, и рылись в книгах, лежавших стопками на длинном столе рядом со входом. Тем, кто никак не мог выбрать, библиотекарь Клавдия Сергеевна помогала. Больше трех за один раз брать не разрешалось.
Читал я быстро и три книги у меня оборачивались меньше, чем за неделю. Поначалу мне, как и всем, разрешали перебирать только те, которые лежали на столе. Через два или три месяца я перебрал их все до единой, и Клавдия Сергеевна стала давать мне книги со стеллажей, стоявших за ее спиной, в зале. Еще через месяц она разрешила мне самому выбирать себе книги на этих стеллажах.
В первый раз я выбрал себе три самых толстых и самых потрепанных тома. Во-первых, мне казалось, что в старых толстых и потрепанных книгах можно найти какие-нибудь секретные пиратские карты, или описание способов получения философского камня, или настоящие заклинания, с помощью которых можно полететь или стать невидимым, а во-вторых… Правду говоря, я любил прокатиться в автобусе с такой книгой подмышкой, а пуще того, сесть на свободное от старушек и инвалидов с детьми место, раскрыть толстый том и, напустив на себя серьезности, читать. Жаль только, что очков мне не полагалось. Зрением я пошел в маму – оно у меня было отменное, хоть и читал я специально самые мелкие буквы, лежа и даже в сумерках.
Иногда, когда родителей не было дома, я надевал отцовские запасные очки в тонкой позолоченной оправе и стоял перед зеркалом с книгой подмышкой. Хорошо получалось, серьезно и по-взрослому, правда недолго, потому что через минуту начинала кружиться голова, а стоять, зажмурившись, в очках не имело никакого смысла. Если честно, то и с открытыми глазами все было как в тумане.
Первой книгой, которую я не просто полюбил, а заболел ею по-настоящему, была книга для чтения по истории древнего Рима. Тут-то и началась моя вторая и, без сомнения, более реальная жизнь, чем та, которой он жил в школе и после нее, на улице Дзержинского в доме номер тридцать шесть дробь один на третьем этаже.
Я читал, и передо мной под грохот военных барабанов и пронзительное пение военных флейт рушилась римская республика; диктатор Луций Корнелий Сулла сидел в бассейне, чтобы уменьшить зуд от своих язв и у меня от его язв все тело чесалось; Цезарь перед смертью кричал: «Негодяй Каска – что ты делаешь?!» и мне хотелось завернуться с головой в одеяло, как в тогу, и упасть на пол.
Мечтательный от природы, я часто представлял в сценах из жизни древних римлян себя и своих товарищей по пятому «Б». Нет, в императоры я не рвался. Империю я вообще не жаловал. Я был убежденный республиканец. Свою карьеру я видел в мельчайших подробностях: сначала центурион в войсках Сципиона Африканского, отличившийся при взятии Карфагена, потом командир легиона и, наконец, консул... тут выходила заминка. Мне хотелось быть еще и народным трибуном, как братья Гракхи и я никак не мог выбрать между этими двумя должностями. В итоге я решил их совмещать. Я торжественно въезжал в Рим во главе своего войска и перед моей золоченой колесницей шли в цепях плененные учителя математики, ботаники и завуч по воспитательной работе Татьяна Владиславовна. Их ждали мрачные и сырые подземелья Мамертинской тюрьмы. Впрочем, я был добрым консулом и потом приказал бы их помиловать и даже сделать вольноотпущенниками… кроме, пожалуй, завуча. Ей и младшей сестре за исключительную вредность предстояло изгнание во Фракию, а, может, и на край света, в Британию. Сестру еще должны были лишить древнеримского гражданства…
Никакие обещания погулять потом или «уже иду, только главу дочитаю» не спасали. Я одевался, выходил, закрывал за собой дверь, быстро поднимался на самый последний четвертый этаж, доставал из-за пазухи припрятанную книжку и продолжал читать, привалившись к перилам. Перед тем как вернуться, я все же выходил, осторожно залезал в какой-нибудь сугроб и, не отряхиваясь, шел домой.
Дома мне давали денег, молочный бидон и снова выпроваживали на улицу – на этот раз нужно было идти за хлебом или молоком… Впрочем, нет. Молока в воскресенье днем было уже не купить. Молоко привозили по рабочим дням в бочке на колесах, которую ставили на улице, возле продуктового магазина. К бочке прилагалась закутанная в овчинный тулуп и пуховый платок краснолицая и краснорукая продавщица. Она отмеряла молоко алюминиевым литровым черпаком и разливала по подставляемым бидонам и трехлитровым банкам, вставленным в сетчатые авоськи. От продавщицы валил пар, на алюминиевом черпаке намерзали молочно-белые ледяные чешуйки, а очередь волновалась, подсчитывая хватит ли всем молока, ругалась, кричала «ты не стояла здесь, хабалка, я отходил на пять минут, велели больше не занимать, пропустите ребенка – он уже синий…» и еще многое из того, что кричат друг другу в длинных очередях на морозе. Ругались и кричали, как правило, пенсионеры. Из них и из нас, детей, очередь, в основном, и состояла. Родители были на работе. Ну а в воскресенье нужно было пить заранее купленное молоко, или же вставать ни свет ни заря, чтобы купить его в магазине, в бутылках. Правду говоря, я теперь уж и не помню наверное – было ли в нашем Серпухове в конце шестидесятых годов молоко в бутылках. В памяти осталась только бочка, огромная продавщица, ледяные молочно-белые чешуйки и «велели больше не занимать». Почему «велели», когда это крикнула всего одна продавщица…
Тут должны быть обобщения и выводы, связанные с психологией советского человека, для которого голос продавщицы отождествлялся со строгим голосом власти, но… я их опущу. Сами обобщите и сделаете выводы, если вам, конечно, охота. Скажу только, что от бочки с квасом, которую на нашу улицу по выходным привозили в летнее время, у меня остались более теплые, более сладкие и более липкие воспоминания.
После обеда, который заканчивался часа в три или в четыре, начинало темнеть. Папа обкладывался газетами и журналами. Тогда он еще не засыпал над ними через минуту, а читал все эти «Правды», «Известия», «Роман-газеты» и «Науки и жизни». Мы с сестрой садились у себя в комнате смотреть диафильмы. Экран нам был не нужен, поскольку дверь в нашу комнату была простой и белой. Сестра садилась на маленькую детскую табуретку и крутила ручку фильмоскопа (это было непременное условие - или она крутит ручку или не смотрит вообще и включает свет в комнате. Только за это ее нужно было лишить древнеримского гражданства), а я читал подписи к кадрам. Диафильмов у нас было несколько десятков, и они хранились в картонной коробке из-под детской обуви. В Серпухове эти диафильмы купить было сложно, и родители привозили нам их из Москвы, из специального магазина в Столешниковом переулке. Сначала они продавались в алюминиевых коробочках, а потом в пластмассовых. Иногда я этими диафильмами обменивался с одноклассниками.
Любимым моим диафильмом был научно-фантастический «Охотники за динозаврами». Безжалостный капиталист и король американских зоопарков мистер Бейз, курящий сигары и размахивающий пачками долларов, отправляет охотников в Конго, чтобы те привезли им живого динозавра, живущего в Великих болотах. Это было краткое содержание первых трех или пяти кадров. Потом следует описание поисков, охоты, убийство живущего в озере взрослого тираннозавра, поимка его детеныша, на все это наслаивается национально-освободительное движение жителей Конго, убийство нехорошего белого человека и освобождение детеныша динозавра, который так и не достался мистеру Бейзу. Как же мне хотелось быстро повзрослеть и поехать в Африку за динозаврами… Масла в огонь подлила книга Игоря Акимушкина «Следы невиданных зверей». Кто-то находил следы тираннозавров и ихтиозавров в Конго, кто-то видел птеродактилей на Новой Гвинее, кому-то встречались в Гималаях йети и только в Серпухове, кроме собак, кошек и воробьев с воронами никого не было. В мечтах об экспедиции в Африку или на Новую Гвинею проходил еще час или два. Я придумывал себе снаряжение, пробковый шлем, скорострельное ружье, стреляющее разрывными пулями на случай нападения тираннозавра, мачете для прокладывания дороги через джунгли, фотоаппарат, кинокамеру, проводников с копьями и луками из племени масаев, книгу, которую я напишу об охоте за динозаврами и даже орден, которым меня наградят за очень большой вклад в развитие науки. И в тот момент, когда к тебе подходит президент Академии Наук, чтобы вручить орден, ты понимаешь, что уже полчаса сидишь над сковородкой с давно остывшей яичницей. И еще понимаешь, что самой большой ошибкой было желание повзрослеть. Не надо было этого делать.
И еще. В первом акте в холодильнике стоит бутылка пива. Она не выстрелит. Выстрелит половина бутылки водки «Белуга», стоявшая на полке в дверце холодильника. Ее загородил большой пакет с майонезом «Слобода». Водка была в засаде.
https://synthesizer.livejournal.com/1972081.html
