Откроешь глаза, а за окном то ли сегодня, то ли вчера, то ли вовсе прошлая суббота. Медленно кружится и падает истертое в мелкую белую пыль небо, не успевшее упасть вчера вечером и ночью. Те же синички и те же воробьи скандалят возле кормушки с семечками, и все так же нахальные воробьи одерживают верх над пугливыми синичками. На письменном столе стоит чашка с остывшим то ли вчера, то ли на прошлой неделе чаем, рядом с чашкой лежит пустая бумажка от съеденной послезавтра конфеты, на кухне… что ни начни готовить, а все равно получается овсяная каша. И в голове все ворочается и никак не может улечься упорная, сумбурная, неотвязная, смутная, нелепая и постоянно пульсирующая мысль неизвестно о чем, которую думаешь день и ночь, а все без толку – она только длиннее становится. Уже и голова для нее становится мала, уже она в трех или даже в пяти местах безнадежно запутывается и на ней появляются узелки, уже и… только в поле, у застывшего под серым и ноздреватым льдом ручья, время еще течет. Там, где лед тонкий и полупрозрачный, видно, как оно течет из вчера в сегодня и дальше, в завтра. Если лед проломить, то можно зачерпнуть несколько вчерашних и сегодняшних обжигающих горло минут. До завтрашних дотянуться почти невозможно – их слишком быстро затягивает течением под лед.

https://synthesizer.livejournal.com/1983051.html

В углу вагона сидела и дремала древняя и похожая на Бастинду, скрюченная старуха в каких-то невообразимо цветастых обносках. На голове у нее была свалявшаяся засаленная шапка с кисточкой. Перед ней стояла полосатая сумка из тех, какими пользовались мешочники еще в девяностых. Сумка была доверху наполнена тряпьем. Время от времени старуха вскидывалась, доставала из кармана ярко-красную пластмассовую свистульку, вставляла ее в беззубый рот, собирала рот в куриную гузку и пронзительно свистела.

https://synthesizer.livejournal.com/1982805.html

Можно прочесть множество исторических работ о нашем времени, можно прочесть дневники, записки, романы и повести, можно посмотреть документальные и художественные фильмы, а можно просто набрать в поисковой строке Яндекса "как учит нас" и первым, что выпадет, будет "как учит нас господь молиться, если мы желаем что-то получить", а вторым "как учит нас коммунистическая партия".

https://synthesizer.livejournal.com/1982504.html

В пятницу лучше ложиться спать попозже, чтобы в субботу утром, часов в семь, не вскакивать по привычке, как оловянный солдатик, а спать и видеть во сне, как ты проезжаешь это время на скором поезде, а там, на этом полустанке, все снегом занесено, ярко горят безжалостные лампы дневного света и на платформе стоят заспанные продрогшие люди в тонких городских пальто с ноутбуками и передают друг другу бумаги. И ложишься, и просыпаешься в четыре утра, и никак не можешь заснуть опять, и смотришь в окно на снежную бурю, которая из последних сил покрывает и никак не может покрыть мглою светящееся городское небо над головой, на крутящиеся снежные вихри, на засыпанную снегом до самого края луну, на занесенную снегом кровлю соседнего дома, на запоздалого путника на трамвайной остановке, и кружке, которая внутри тебя шепчет и шепчет: «Выпьем с горя», отвечаешь: «Выпьем. Обязательно».

https://synthesizer.livejournal.com/1982460.html

Лет через пятьдесят, а то и раньше, все печатные и все рукописные книги, все папирусы и даже все глиняные таблички с клинописью оцифруют и общественные библиотеки станут не нужны. Про домашние и говорить нечего. В музеях, конечно, останутся разные раритеты в переплетах из телячьей кожи с перламутровыми инкрустациями, а так нет. Станут библиотеки уничтожать. Конечно, костры из книг во дворах жечь не будут, но придумают какую-нибудь тонкую технологию, чтобы превращать старые книги во что-нибудь полезное вроде скамеек или торфяных горшков для рассады. Перед тем, как отправить книги на переработку, будут тайно проникать в библиотеки черные листатели и листать все книги подряд в поисках забытых там записок, писем, бумажных купюр, ресторанных счетов, билетов в театр, счастливых трамвайных билетов, засушенных цветов, четырехлистных клеверов, фотографий, негативов, газетных вырезок, карт, на которых крестиками указаны клады, предсмертных записок, рисунков, и даже прихлопнутых при закрывании книг комаров. Все это будет представлять антикварную ценность и будет продаваться за большие деньги на аукционах. К примеру, какая-нибудь коллекция счастливых трамвайных билетов времен Брежнева или Андропова. Если бы я умел писать романы, то написал бы роман об этих людях – аллергиках и астматиках, вечно кашляющих от книжной пыли, с вечно черными, от типографской краски пальцами, рассказывающих друг другу легенды о найденных письмах Наполеона к Жозефине в самой обычной советской книге о вкусной и здоровой пище, или о черно-белых негативах с портретами первых римских императоров, выпавших из ветхого немецкого журнала по химии за восемьсот девяносто пятый год, или счет, который подали Стиве Облонскому после обеда с Левиным в ресторане «Англия»… Впрочем, это уже продолжение первого романа, которое будет называться «Легенды черных листателей».

https://synthesizer.livejournal.com/1982018.html

Снег пошел с вечера, а к утру уже валил и сегодняшний и тот, что не успел выпасть вчера. В поле никого, ветер воет, никакой лыжни нет, и приходится, с трудом переставляя лыжи, идти по целине. Собака просит тебя быть человеком и вернуться домой, над тобой три слоя серых, ватных облаков, из которых сыплется и сыплется снег, а ты упорно идешь и идешь вперед, восхищаясь внутри себя собственной стойкостью. Время от времени в прореху между облаками выглядывает бледное, еле желтое солнце и снова скрывается. Кажется, что сейчас облака раздвинутся и покажется солнце – но не наше желтое, уютное солнце величиной с пятирублевую монетку, а солнце далекого будущего – огромное, занимающее треть неба, красное и рыхлое, покрытое коростой черных и уже никогда не исчезающих пятен – то самое, которое называется красный гигант. Из-за леса будут торчать ржавые остовы опустевших небоскребов, а на том месте, где была наша деревня, будет каменистый берег холодного моря, и по нему будут бродить уже не элои с морлоками, а огромные неуклюжие крабы. Краб Пашка Анпилов будет пьян, и у него ноги за ноги будут заплетаться, а краб Серега Газманов будет его бить клешней по панцирю за то, что Сашка совершенно случайно, без какого-либо злого умысла, оплодотворил икру Райки Газмановой. Просто он шел по берегу и разбрасывал везде свои сперматофоры, а тут подвернулась Райка, вернее, упала под ноги и… Десятки и сотни вылупившихся недавно маленьких, размером со спичечный коробок, крабов, как две капли воды похожих на Пашку, будут ползать по восьми ногам Сереги и пронзительно пищать «Папка не надо! Не надо, папка…» Краб Райка Газманова – огромная, раза в два больше, чем крабы Сашка* и Серега, ленивая самка с мелкими, белесыми шевелящимися усиками над верхней губой и вылезшими далеко на лоб мутными, в багровых прожилках глазами будет безучастно сидеть на куче мерзлого песка припорошенного снегом и бесконечно жевать осклизлые водоросли, выброшенные прибоем на берег. Ветер будет отгонять от берега льдины в ту сторону, где миллиард лет назад была автобусная остановка на дороге в райцентр, багровый солнечный свет будет заливать… Оглянешься назад – туда, где должна была быть деревня, и увидишь, что в белой пелене пропала и деревня, и толстые, в младенческих перетяжках, уютные дымы из труб, и большая красно-кирпичная Ильинская церковь, а только серый силуэт покосившегося креста на колокольне плывет сам собой в заснеженном пространстве и времени… Погладишь собаку, подвывающую от страха перед гигантскими крабами, скажешь ей «Спи-спи. Все хорошо», сам перевернешься на другой бок, подоткнешь одеяло, и станешь пробиваться сквозь метель в деревню, держа курс на уплывающий от тебя крест.

*Черт его разберет, когда он Сашка, а когда Пашка. Это же краб. Сегодня он Сашка, а завтра или даже через час уже Пашка. У крабов нет раз и навсегда закрепленных имен. Слишком просто они для этого устроены.

https://synthesizer.livejournal.com/1981815.html

- Не понимаю, как можно назвать ребенка Валентиной или Ларисой или вообще Алевтиной, - сказала хрупкая девушка лет двадцати с серебряным колечком в носу. - Это же имена пожилых женщин. Ты родилась сразу с синими тенями, лишним весом, толстым обручальным кольцом на пальце и зубами, испачканными ярко-красной губной помадой.

https://synthesizer.livejournal.com/1981550.html

Вдруг подумал о том, что только сейчас на улицы выходят протестовать по-настоящему свободные люди. Протестанты в самом изначальном, лютеровском смысле этого слова. Чем был, собственно, переворот в октябре семнадцатого года? Победившей пугачевщиной. Рабы восстали, победили, переименовали царей в генеральных секретарей и устроили на месте прежней тюрьмы куда более ужасную тюрьму в которую сами же и угодили. Одни ордынцы победили других ордынцев. Наша беда не в том, что мы без царя в голове, а в том, что он в ней есть и его оттуда не выкуришь. Только теперь на улицы стали выходить люди, у которых этого вечного ордынского царя в голове нет. Только теперь у нас начинается настоящая Реформация. Их не очень много. Их мало, но это только пока. Может быть их в обозримом будущем много и не будет, но именно они будут определять направление нашего движения, а не «глубинный народ» с царем в голове. Вот эта самая молодежь, которую бьют дубинками, бросают в автозаки и которая читает друг другу лекции в спецприемнике в Сахарово. И еще. Раньше я думал, я мечтал о том, что в той прекрасной России будущего, до которой, быть может, я и не доживу, президентом будет Катя Шульман. Теперь я так не думаю. Она не президент – она махатма. И дельфийский оракул. И сивилла. К ней будут приносить детей и приводить взрослых больных автократией, деспотизмом и латентных тиранов, которых она будет излечивать от этого простым наложением рук. У нее будут просить добрых предзнаменований и советов перед выборами президента и парламентскими сессиями. Одна беда – разведется множество толкователей ее сочинений и они между собой будут постоянно воевать. Редкий их ежегодный съезд будет обходиться без криков а ты кто такой, потасовок и вызовов полиции. Ну, это ничего. Это пережить будет можно.

https://synthesizer.livejournal.com/1981367.html

Порывистый черный ветер, наполненный белым шумом ледяной крупы, черные вороны на черных ветках черных деревьев, бесконечно бредущих по берегу черной реки в черную заброшенную деревню, черный дом на краю черной заброшенной деревни, черные рыбаки в заброшенном доме, варящие черную уху и ждущие черную водку, черная водка на колесиках от черного трактора, задушившая тракториста и застрявшая в трех километрах…

https://synthesizer.livejournal.com/1980967.html

Февраль. Кто вспомнит про чернила - тому глаз вон.

https://synthesizer.livejournal.com/1980805.html

Когда все были вирусологами, я молчал, но теперь, когда все снова политологи, руки чешутся сделать прогноз. Думаю, что выступления в защиту Навального все же будут иметь результат, но не прямой и не сиюминутный. Крошка Цахес по прозвищу Путинвор под давлением улицы с трона не слезет. Или его оттуда проводят с почетом в двадцать четвертом году, когда он сам откажется переизбираться и явит нам божескую милость, либо его… он уйдет оттуда вперед ногами. Мне кажется, что революции не будет. Вову сдадут товарищи. Обменяют на выездные визы и возможность пользоваться зарубежными счетами. Быстренько вытолкнут вперед преемника. По уму-то лучше Кудрина, поскольку он фигура более компромиссная, но отдуваться за всех придется Шойгу. Заберут всех военных отпускников из Донбасса и положат его где взяли. Сначала, конечно, выпустят Навального. Мы все обрадуемся. Под шумок повысят цены на услуги ЖКХ. Потом придется отдавать Крым. Думаю, что Шойгу или там Сечину с Миллером, не говоря о Тимченко или Вексельберге, он не нужен и они с удовольствием его вернут, лишь бы от них отстали и разрешили вернуться в домой, в Ниццу и Лондон к семьям, но Ротенбергу будет обидно. Против отдачи Крыма выступит выпущенный Навальный и все переругаются. Соберут международную конференцию по Крыму и проведут референдум. По результатам референдума снова повысят цены на услуги ЖХК и снова все переругаются. Скажут так не доставайся же ты никому и отделят Крым от материка каналом. Аксенов встанет из гроба и скажет я же говорил! Россия предложит отдать Крым татарам. Найдут в Казани или в Касимове потомка династии Гиреев и предложат ему быть… не знаю кем, но предложат. Столицей мог бы стать Бахчисарай. Не проканает и все еще раз переругаются. Потом все же решат поменять Шойгу на Кудрина, но Кудрин встанет в позу и скажет только через труп Медведева. Станут искать труп Медведева и нигде не найдут не только настоящего трупа, но даже и живого трупа. Тогда увеличат пенсионный возраст. Ненамного – лет на десять – пятнадцать. Кстати, нигде не найдут и Путина. Его спрячет у себя на даче Ангела Меркель. Ну какая у нее дача. Не дворец, понятное дело. Домик крошечный на две комнаты и сарайчик для лопат. Будет жить там под видом турецкого сельскохозяйственного рабочего. Зимой в домике, а летом, когда Меркель с мужем приедут возиться в огороде – в сарайчике. Толку от него, как от рабочего, будет, конечно, немного. Велят ему прополоть грядку с картофельным салатом, а он спрячется в уголке, достанет свой старенький смартфон с двуглавым орлом и давай смотреть кино про дворец в Геленджике и матом крыть Ротенберга. Разойдется так, что потом его и не успокоить. Соседи станут жаловаться. Будут говорить езжай обратно в свою Турцию. Пообещают вызывать полицию, но не вызовут. Исключительно из уважения к фрау Меркель.

https://synthesizer.livejournal.com/1980614.html

Власть из кресел пересаживается на штыки. Власти кажется, что она сможет просидеть на них долго. Ну, она не первая власть, которая так думала, прежде, чем на них уселась.

https://synthesizer.livejournal.com/1980197.html

Мне не так уж и сложно представить ладанку, в которой зашит написанный микроскопическими буквами маленький отрывок из «Ваньки Жукова», или «Дома с мезонином», или «О любви», или вовсе насыпана горсть земли из Мелихово или Ялты. Могу даже вообразить подлинные осколки стекла от Его пенсне, которыми торгует из-под полы в подворотне чеховского дома-музея филолог-расстрига с трясущимися от похмелья руками. Другое дело – представить зашитую в ту же ладанку монолог Родиона Раскольникова или речь прокурора из «Братьев Карамазовых». Или покупку с рук за несусветные деньги хотя бы занозу от древка толстовской косы. Вы попробуйте – представьте. Попробовали? То-то и оно…


И в девятьсот четвертом году он не умер в Баденвейлере, куда потащила его Книппер, а остался в Крыму и мало-помалу стал поправляться. В семнадцатом ему было бы пятьдесят семь.
Во-первых, все это революционное безобразие могло бы его застать в Ницце. Уехал бы летом семнадцатого в Берлин проконсультироваться с тамошними врачами, а потом заехал бы в Ниццу поговорить с каким-нибудь Бальмонтом. Или не поговорить, а просто встретиться на прогулке, приподнять панаму, раскланяться и пройти мимо. Остался бы там. Потом Горький, после того как его самого уговорили вернуться, стал бы Чехова уговаривать присоединиться к нему и поехать в Москву. Сказал бы, что вдвоем веселее ехать, заняли бы все купе, взяли бы дюжину бутылок кьянти, купили бы на какой-нибудь станции у местных рыбаков ведро свежевыловленных устриц и за разговорами не заметили бы, как пересекли границу. Ну а в Москве обещал бы отвести комнатку или даже две в своем особняке Рябушинского. Деликатный Чехов аккуратно отвечал бы на письма Горького, но, в конце концов, сказал бы ему, что устриц не любит, и вообще к ним нужно брать не красное кьянти, а белое, которое ему врачи пить запретили, и поэтому он никуда ехать не может.
Во-вторых, он мог бы уплыть из Крыма в Константинополь вместе с остатками войск Врангеля. Вместе с Буниным. Его, конечно, уговаривал бы Волошин остаться, но Бунину Чехов доверял больше. Свои «Окаянные дни» он писать бы не стал, но бунинскую книжку прочел бы внимательно, с карандашом в руках, не оставив, впрочем, на полях никаких пометок, кроме горького сожаления.

В-третьих, стремительно наступавшие большевики могли просто не дать ему уехать. Заперли бы в ялтинском доме, выдавали бы продуктовый паек, дрова, керосин и вскрывали бы все его письма. Так он и прожил бы там до конца тридцатых. Рядом только сестра и садовник в чине лейтенанта НКВД. Между тем, в Мелихово устроили бы помпезный музей. Заказали бы Манизеру или Шадру грузный чугунный памятник с барельефами по постаменту. Там были бы и унтер Пришибеев, и толстый с тонким, и Ванька Жуков, и Каштанка, и даже крыжовник, ягоды которого пустили бы по периметру сцен из чеховских рассказов. Принимали бы возле памятника детей в пионеры или писателей в члены союза. Большевики довольно быстро поняли бы, что с Чеховым каши не сваришь. В творческие командировки на стройки социализма вместе с другими… Нет, об этом даже и думать не приходилось бы. Просили бы лишь о малом — буквально два или три письма Бунину, чтобы Ивана Алексеевича урезонить, но и тут у них ничего бы не вышло. Так и жил бы. Его рассказы были бы в школьных хрестоматиях, его именем называли бы улицы, а сам он ходил бы из угла в угол по своему саду, а когда шел дождь, сидел бы в кабинете и смотрел бы на пейзаж со стогами сена, который написал ему Левитан. От Нобелевской премии он бы не отказался. Просто за него написали бы телеграмму, что болен и не может приехать, да и не нужна ему эта премия, поскольку советское правительство его всем обеспечивает, но раз уж нужно взять, то, так и быть, он возьмет и отдаст на строительство Беломорканала. Довольно скоро после этого умер бы. Неизвестно от чего. Лет через тридцать Галич именно про него написал бы свою песню, а про Пастернака сочинил бы другую, ничуть не хуже.
Лучше, конечно, если, во-вторых. Пожил бы немного в Париже, утомился бы эмигрантскими склоками и выяснениями, кто за кем стоит в литературной табели о рангах, купил бы билет на пароход и уплыл бы на нем в южные моря. Сначала на Цейлон, о смуглокожих и кареглазых девушках которого у него сохранились лучшие воспоминания, а потом и еще дальше, куда-нибудь в направлении Полинезии. Жил бы там, как Гоген. От постоянного употребления кокосового молока у него прошли бы остатки туберкулеза. Лечил бы местных курчавых детишек, а Нобелевскую премию истратил бы на постройку больницы для туземцев. И стал бы в ней главврачом. Уговаривать вернуться к нему на остров прислали ли бы Толстого. Тот приехал бы в бобровой шубе, вымотанный страшной качкой, весь зеленый, в холодном поту, который поминутно утирал бы с лысины и жирного лица большим фуляровым платком. Во время уговоров Толстой то и дело выходил бы из бунгало тошнить, а дочерна загорелый и поджарый Чехов смотрел бы на него с состраданием. На обратную дорогу дал бы Толстому связку бананов и трехлитровую бутыль кокосового молока с ромом, но тому бы не понадобилось. Из-за страшной качки его тошнило бы всю дорогу и даже в купе транссибирского экспресса, на котором он возвращался бы из Владивостока в Москву.
К Чехову на остров приезжал бы погостить Бунин. Иногда втроем, а иногда и один, чтобы наговориться всласть о литературе. Они сидели бы под навесом в плетеных креслах-качалках, смотрели бы на океан, а вокруг бегали, визжали, кувыркались, хохотали и сходили бы с ума многочисленные чеховские дети. Чехов грозил бы им пальцем, что-то строго говорил бы им по-полинезийски, но они и не думали бы его слушать. Иван Алексеевич потягивал бы через соломинку чай со льдом и кубинским ромом и спрашивал бы с деланым равнодушием у Антона Павловича о том, как ему нравится Набоков. Деликатный Чехов теребил бы бородку, протирал пенсне, но… все же отвечал бы, что нравится и очень. К ужасу Бунина, он даже процитировал бы по памяти строчку из «Дара». Ту, где Набоков пишет о свежей нежной тишине с крошечным отверстием для пения жаворонка. Еще и усугубил бы тем, что сказал бы: вот так, мол, и сам бы он хотел писать о природе.
Время от времени Чехов наезжал бы к своему племяннику, жившему в Голливуде. Вивьен Ли была бы от него без ума и умоляла бы для нее сочинить цыганский романс. Для нее он написал бы сценарий для фильма по рассказу «Ведьма». Молодого почтальона должен был бы играть Кэрри Грант, и уже начались первые пробы, но тут… Чехова к Вивьен Ли приревновала бы Хеди Ламарр, и началось такое, что Антону Павловичу срочно пришлось бы уезжать на свой полинезий­ский остров. Хорошо еще, что ни одна, ни вторая не знали, как он (остров, а не Чехов) называется, а не то бы ему (Чехову, а не острову) и там…
Между тем, в России Чехова не издавали бы и пьес его не ставили. Впрочем, ставили бы все же в МХТ, уже до позеленения обронзовевшем и академическом. По сцене метался бы Астров в потрепанной красноармейской шинели и размахивал бы картой леса перед Еленой Андреевной, которую, понятное дело, играла бы Книппер, променявшая Чехова на Немировича-Данченко.
Астров говорил бы о лесах, из которых понастроят дач для рабочих и кресть­ян … Время от времени актеры, на свой страх и риск, устраивали бы квартирники, где читали бы рассказы Чехова и ставили бы сцены из его пьес. По Москве ходили бы слухи о том, как уморительно смешно Раневская и Тенин читают «Драму», но снимать этого на кинопленку, конечно, никто не стал бы, чтобы не подвести под монастырь актеров.
В-четвертых, Чехов мог бы просто затеряться в этой адской круговерти двадцатых. Просто ушел бы куда глаза глядят. К примеру, на Сахалин. В конце концов, он был врач. Лечил бы по деревням мужиков, а они бы его за это кормили, обували и одевали. Так потихоньку и добрел бы в какую-нибудь глухомань. В какой-нибудь засиженный мухами уездный городишко. Устроился бы в местную больницу или в детский дом. Лечил бы детишек. Выводил бы им цыпки на руках. Они бы любили его и не слушались, а он бы огорчался, что им не нравится рыбий жир и мытье рук перед едой. Писал бы в местную газету «Путь Ильича» заметки о важности прививок и о том, как при помощи керосина выводить вшей. Жил бы замкнуто и почти ни с кем, кроме детей, не дружил бы. После войны какой-то ушлый корреспондент «Огонька»… Впрочем, к тому времени Чехова уже не стало бы, и корреспондент нашел бы только его могилу на заброшенном кладбище, которую показали бы ему давно выросшие детдомовские дети. Кто-то из них обмолвился бы о том, что был у покойного дневник, но как ни искали его…
А на полинезийский остров возили бы экскурсии. Из бунгало устроили бы музей, а в музее поставили бы витрину и под ее стеклом положили бы чеховское пенсне. Рядом стояла бы вешалка, на крючках которой висели бы две соломенные шляпы — чеховская и бунинская. Из-за очень влажного и жаркого климата и вешалку, и шляпы пришлось бы менять два раза в год. Приезжали бы богатые русские туристы, примеряли бы, пока отвернется экскурсовод, шляпы, фотографировали бы себя в этих шляпах, покупали бы в местной сувенирной лавке пенс­не с шелковой ленточкой, на которой красиво было бы написано «Антоша Чехонте», и, выпив в местном баре «Человек без селезенки» ледяного чаю с ромом, шли бы проветриться на вершину зеленого холма и постоять рядом с камнем, под которым был бы похоронен…


Был бы я художником — непременно написал бы большую картину «Чехов проходит по весенней деревне». Как юродивый. Не масло, но акварель. Небо голубое, грязь черная, непролазная. Высокий, худой, немного нескладный Чехов идет по раскисшей деревенской улице, с трудом переставляя ноги в тяжелых калошах и обходя огромные лужи, полные купающихся воробьев. Солнце поблескивает в стеклах его пенсне. Деревенские бабы подводят и подносят к нему ребятишек, чтобы он их благословил. Чехов пунцовеет от смущения, отдергивает руку, которую бабы хотят поцеловать, но, уступая их настойчивым просьбам, все же кладет ее на головы белобрысых сопливых ребятишек. Бабы украдкой целуют полу заляпанного грязью брезентового чеховского макинтоша и незаметно для Антона Павловича просовывают в его докторскую сумку то изрядно проросшую уже луковицу, то еще теплое, только что из курятника, яйцо, а то кусок пирога с капустой. Чехов, конечно, видит все эти простодушные ухищрения, но ему неловко отказываться, и он лишь ускоряет шаг, чтобы побыстрее пройти деревню. Бабы смелеют и подкладывают ему в сумку крошечного лопоухого рыжего щенка, уверяя, что тот вырастет в огромного сторожевого пса и… Наконец Чехов минует деревню и добирается до дома. Раздевшись, он проходит в свой кабинет, достает из сумки луковицу, рыжего щенка, перемазанного в разбитом яйце, раскрошенный и уже обкусанный кусок пирога, рукопись рассказа «Дама с собачкой», перепачканную куриным желтком и прилипшими скорлупками, смотрит с тоской то на рукопись, то на щенка, который норовит лизнуть его в нос, откладывает рукопись в сторону, вздыхает, берет чистый лист бумаги, снова вздыхает и выводит на нем большими заглавными буквами: «Каштанка».

https://synthesizer.livejournal.com/1979994.html

Уже месяц пишу рассказ о Болхове. Со вчерашнего дня сочинял примечание из полутора десятка строк - на работе в голове, а вечером стучал по клавиатуре. Часа три или больше убил. Наконец написал. Еще полчаса перечитывал. Выкинул это примечание к чертовой матери. Теперь испытываю удовлетворение и облегчение от проделанной работы.

https://synthesizer.livejournal.com/1979840.html

Поездной купейный уют один из самых уютных уютов. По шкале уютов он гораздо выше печного, но чуть-чуть не дотягивает до пододеяльного. Сидишь в углу, у окошка, за которым несется Русь, не дающая даже себе ответа в том — куда, на откидном столике стоят стаканы в подстаканниках с мелко дрожащими ложечками, в левой руке у тебя непременное куриное яйцо, сваренное вкрутую, или куриная нога, а в правой стакан с красным или белым вином, которым ты рассказываешь соседям по купе смешную историю, приключившуюся с тобой лет пять назад… или десять, когда ты работал космонавтом… или главным режиссером в театре… или на орбите… или не с тобой, но очень смешную… Вагон вдруг качнется вправо, качнувшись влево, и ненароком прислонит тебя к соседке, ради которой ты, собственно, все это и рассказываешь.

***
Мне всегда нравились маленькие комнаты. Не люблю больших. Мне там неуютно. Всегда стремлюсь забиться в какой-нибудь угол. На даче мой кабинет устроен в комнате площадью в четыре квадратных метра или около того. В Москве у меня есть большой письменный стол и большой монитор, но я сижу на лоджии, где у меня маленький угол с маленьким столиком. Видимо, мои предки были хоббитами (видимо, и у Толкиена были такие же отклонения). Мне еще и мансарды нравятся с их окнами в потолках, но больше всего люблю я пароходные каюты, поездные купе и дома на колесах. В них мне уютнее всего. Все проплывает, проезжает и пролетает мимо, а я сижу у окошка (тоже небольшого и круглого как иллюминатор в каюте) и пью чай. Я даже не знаю, что мне нравится больше – сама каюта или возможность проезжать мимо. Наверное, этому есть какое-то научное объяснение. Дети, кстати, у меня нормальные. Их не тянет в маленькие помещения. Что-то люди в белых халатах по этому поводу говорят, но что…

***
Когда едешь зимним вечером в скором поезде по искрящимся под луной бескрайним снежным полям из Москвы или Костромы в Пермь или в Казань, не говоря о Томске или Красноярске, когда за окном проплывает в необъяснимой тоске заметенная снегом платформа под названием «Зеленый дол», или «Озерки», или просто «Семьсот пятый километр», а на ней подслеповатый фонарь, а в круге неверного, жидкого света под ним краснолицые мужики с рыбацкими ящиками, раздувшиеся от китайских пуховиков бабы, дети, закутанные до состояния колобков, свернувшийся калачиком на скамейке худой облезлый медведь с порванным ухом, прижимающий к себе поломанную балалайку, расчищающая фанерной лопатой снег старуха в оранжевой куртке и огромных валенках, когда в купе тепло, когда чайная ложечка тихонько позвякивает в стакане, когда в стакане коньяка куда больше, чем чая, когда убаюкивающе стучат колеса*, то только об одном и мечтаешь – лишь бы поезд не останавливался до самого Рима или хотя бы до Вены.

*Нет, не так они стучат, как раньше, стучали. Оказывается, стыков на нынешних рельсах куда меньше, чем полвека назад, во времена моего детства. И бетонные шпалы, в отличие от деревянных, не пахнут креозотом. И титан, в котором кипятят воду для чая, не пахнет дымом и дальними странами, а в детстве, между прочим, дальними странами пахло даже от велосипеда или от болгарских марок. И нет маленьких картонных билетов с микроскопическими дырочками, и двух кусочков сахара-рафинада в бумажной обертке, на которой был нарисован поезд, летящий через поле с колосящейся пшеницей тоже нет*. Теперь сахар-песок набивают в бумажные трубочки безо всяких картинок. И никакой интернет в вагоне, и подвешенный к потолку купе телевизор, безостановочно показывающий комедии, и даже наклейка на зеркале двери купе «место для селфи» всего этого не заменят. Вот и выходит, что раньше не только вода была мокрее и трава зеленее, так еще и вагонные колеса стучали куда чаще.

* Картонные билеты и обертки от сахара я собирал и хранил в квадратной жестяной коробке из-под мятного зубного порошка «Жемчуг». Коробок и порошка тоже нет. Не говоря о детстве.

***
Среди ночи вдруг проснуться от внезапно наступившей тишины, зевнуть, взглянуть в окно купе, увидеть блестящие в темноте рельсы, соседнюю платформу, желтый свет фонарей, женщину с чемоданом на колесиках, мужчину с усами, старуху, сидящую на раскладном стульчике позади сумки с колесиками, на которой стоит литровая банка с мелкой вареной картошкой, лежит две вяленых рыбки и полиэтиленовый пакет с солеными огурцами, услышать, как хлопают двери в вагоне, как кто-то спрашивает «сколько стоим покурить успею», как гулкое эхо разносит по всей станции обрывки слов дежурного, как усатый мужчина ругается с женщиной и чемоданом на колесиках, как женщина молчит, опустив голову, а чемодан что-то неслышно отвечает, и как в соседнем купе кто-то храпит тонким, пыточным храпом от которого покалывает в мозжечке. На несколько минут соседнюю платформу со старухой, чемоданом, картошкой, солеными огурцами, женщиной с усами и мужчиной на колесиках заслоняет пассажирский поезд, а когда он уезжает, на перроне остается только дымящий, как паровоз, мужчина без женщины, усов и колесиков и несколько брошенных соленых огурцов. Наконец твой поезд трогается, голова падает на подушку, и уже сквозь сон ты спрашиваешь у проводника какую станцию проехали. Проводник что-то шепчет тебе так тихо, что разобрать почти ничего невозможно, и только по его губам можно прочесть, что Азорские острова.

***
Ожидание поезда и ожидание самолета. Они братья, но не родные, а двоюродные. Ожидание поезда – это ожидание купейного уюта и предвкушение чая с лимоном, жареной курицей, крутыми яйцами, копченой колбасой, увлекательными и бесконечными разговорами ни о чем. Самолетного уюта, если самолет не ваш собственный, не существует. Там нет общего стола, на который можно разом поставить все стаканы с чаем и бутылку коньяку, там нельзя лечь, выключить свет и еще долго переговариваться шепотом. Длинные косые тени будут перебегать между вами, а по коридору будет идти ночной коробейник и заунывно петь «чипсы, пиво, сухарики…». И все это – и чай, и разговоры, и косые тени, и случайные взгляды, под перестук колес, а не под монотонное и выматывающее гудение самолетных турбин и автоматический вопрос стюардессы «рыба или курица?»

***
В Чехове в вагон электрички вошли двое молодых людей второй свежести. Они встали у дверей, держась друг за друга, и один из них, в грязной футболке, на которой была нарисован крейсер «Аврора» и приписаны известные слова поэта «Ой ты, участь корабля: скажешь "пли!" - ответят "бля!", икнул так, что состав лязгнул и тронулся. Кое-как отдышавшись, человек простер руку, с зажатой в ней бейсболкой, вперед и сказал:
- Граждане! Мы не отстали от поезда. Мы не собираем деньги на билет...
- И на операцию, - вставил другой.
Первый продолжал:
- Мы вчера отравились паленой водкой…
Тут он снова икнул еще громче, чем прежде.
- … и мой друг потерял зрение, - сказал он и с отвращением покосился на своего товарища по похмелью.
- Ни хера себе… - изумленно сказал другой, - Илюха…
-… к счастью, - без остановки продолжал первый, - мы выпили не очень много, и Толик ослеп только на один глаз.
Произнеся эти слова, человек с крейсером на груди толкнул в бок Толика:
- Прикрой глаз, мудила.
Толик беспрекословно прикрыл рукой глаз. Илюха икнул в третий раз и завершил свою речь:
- Граждане! Подайте на опохмел инвалиду по зрению!
В вагоне засмеялись, захлопали и стали доставать из карманов деньги.
Толик добавил:
- Помогите и мы уйдем от вас. И запаха нашего не будет. Он помахал рукой, отгоняя от себя и друга перегар.
Они двинулись по вагону: Илюха протягивал пассажирам мятую бейсболку, а Толик, прикрывший глаз одной рукой, второй, точно слепой, трогал головы сидевших и туловища стоявших, за что получил по морде и червонец от одной полногрудой гражданки. На выходе из вагона мужчина в камуфляже вручил Толику начатую бутылку Очаковского пива. Даже спаниель одного из дачников дал два рубля одной монетой.

***
На сиденье электрички напротив меня плюхнулась усталая пара средних лет. Вещей у них много – и сумки, и сумочки и даже несколько кошельков разного размера. Разложили вещи и мужчина сразу уткнулся в «Популярную механику», а женщина начала ощупывать многочисленные сумки в поисках чего-то несомненно очень нужного, жизненно важного даже, если судить по тому, как нервно сучила она пальцами. Видимо, в сумках и сумочках этого не было и тогда она так же нервно ощупала себя, попутно уложив поудобнее объемистый бюст в местах его постоянной дислокации и уж нацелилась ощупать супруга, но… пошевелив пальцами в воздухе, спросила:
- Дима, ты мой эпилятор не забыл взять?
- Не забыл, - ответил муж, не поднимая глаз от журнала.
Женщина была несколько обескуражена быстрым и положительным ответом, но быстро справилась с нештатной ситуацией:
- А фотоаппарат?
Тут Дима задумался и даже поднял на жену глаза:
- Извини, чижик, забыл.
В наступившей тишине было слышно, как у чижика щелкнул снятый с клюва предохранитель, переводя его в боевое положение.
- Не расстраивайся, - примирительно сказал Дима. Поснимай пока эпилятором…
Гнусавый голос, раздававшийся всю дорогу из динамика, закашлялся и умолк.
- Да не расстраивайся ты так, - повторил муж. – Понятное дело, что эпилятор не зеркалка. Но есть же фотошоп. Поправим, если что.
И он снова уткнулся в «Популярную механику».

***
Теперь хорошо жмуриться на солнце. Сидеть у окна пригородной электрички, смотреть на убегающие со всех ног от собак и мужчин, переполненных пивом, придорожные электрические столбы, на облизанные солнцем до блестящей корочки сугробы, на обледенелые платформы и ехать куда глаза глядят. Скоро-скоро чумазые слесари в железнодорожных депо станут снимать зимние, блестящие никелем, колеса из мягкой стали и на их места ставить твердые летние, ржавые от хрома. Оранжевые рабочие весело матерясь полезут на столбы менять декабрьские, январские и февральские названия станций на мартовские, апрельские и майские. Станцию «Гололедица» заменят на «Распутица», а станцию «Перцовка» в ночь на восьмое марта переименуют в «Полусладкое шампанское». Разносчицы, торгующие в вагонах электричек всякой всячиной по сто рублей станут предлагать проезжающим вместо зимних байковых носовых платков с начесом летние из льна. Проводницы в фирменных поездах вденут в уши сережки с прозрачным горным хрусталем или топазами, чтобы украсить те места, от которых у них начинают расти ноги и к этим бесконечным ногам вместо скрипа зимних сапог приладят перестук тонких и высоких каблуков, тяжелые зимние взгляды с прищуром заменят на невесомые, блуждающие… но все это еще когда будет, а пока хорошо сидеть у окна пригородной электрички, жмуриться на солнце, ехать куда глаза глядят и никуда не приезжать.

***

Зимним вечером в пятницу изцентрастремительно выскакиваешь из метро, мечешься по вокзальным перронам, вваливаешься в полутемный и полусонный вагон пригородной электрички, пропахший чебуреками, пивом, сигаретным дымом, тянущимся из тамбура, смотришь на бесконечный свет бесконечных вывесок за окном, сквозь который пробиваются крошечные битые пиксели морозной темноты, потом их становится больше и свет распадается на круги фонарей и квадраты окон, потом окна с их шторами, кошками и столетниками на подоконниках понемногу отстают и на платформе какого-нибудь сорок восьмого или сто второго километра одинокий колченогий фонарь стоит по колено в снегу и даже не пытается подойти посветить к открывшейся с воздушным шипением двери, из которой ты выходишь в такую непроглядную тьму, что в ней синуса от косинуса не отличить, спускаешься, чертыхаясь по обледенелым ступенькам, идешь по узкой тропинке меж высоких сугробов, сопровождаемый лаем собак, долго гремишь жгучим от холода замком на двери дома, долго обметаешь в сенях снег с ботинок, включаешь свет, замерзший в лампочке за три месяца твоего отсутствия до состояния мелкой, крупитчатой серой пыли, садишься в старое продавленное кресло перед печкой, кладешь в нее измятые старые газеты, поверх них березовую кору, поверх коры дрова, зажигаешь спичку и, глядя на то, как разгорается огонь, чувствуешь..., но сказать не умеешь, а откупориваешь привезенный с собой коньяк, набиваешь трубку, как следует уминаешь табак указательным пальцем, закуриваешь, выпускаешь один большой клуб дыма и два поменьше, и чувствуешь…, но сказать не умеешь, а только смотришь и слушаешь как разгорается в печке огонь, как трещат сухие березовые поленья, как свет в лампочке оттаивает, превращаясь из корпускул в волну, как под полом лихорадочно шуршит, будя детей, голодная, точно волк, мышь, многодетная семья которой уж и не чаяла дождаться твоего недоеденного бутерброда с копченой колбасой и чувствуешь..., но засыпа…

***
Ближе к Москве, на станции Челюскинская, в вагон электрички вошла женщина лет сорока – усталая и некрасивая, с металлическими зубами. Она вытащила из своего баула прозрачный шарфик, взволновала им золотистый от солнечной пыли воздух, и расцвела улыбкой:
- Если вы готовитесь к выпускному вечеру – то вам необходимы газовые палантины с люрексом!
Женщина прижала к груди палантин с люрексом и сделалась как школьница, которую вот-вот поцелуют в самый первый раз. Через секунду у нее на плечах был накинут еще один прозрачный платок и она улыбалась точно Клавдия Шульженко в песне, которую еще не все позабыли, потом еще…
Театр одного продавца занял не более двух минут. Представление окончилось, женщина спрятала свой товар в сумку, стерла с лица все улыбки и вышла из вагона такой же, как и вошла – усталой и некрасивой. Молчаливые небритые мужики с пивом, толстые бабы с кроссвордами и молодежь с ушами, законопаченными наушниками продолжали пить свое пиво, отгадывать свои кроссворды и слушать свою музыку.

***
Две тысячи четвертый год. Поезд Москва – Одесса. Душное купе и чай в ностальгических мельхиоровых подстаканниках. Ночь. Какая-то станция. Кажется Сухиничи. Просыпаюсь оттого, что в окно купе стучат. Открываю глаза – передо мной лев и крокодил. Улыбаются. Оба плюшевые, огромных размеров. В смысле лев и крокодил. Выглядываю на перрон. Там, в тусклом свете фонарей бродят люди, увешанные с ног до головы плюшевыми игрушками. Зайцы, размером с волка, волки размером со льва и львы размером с небольшого слона. Лебеди, чебурашки, поросята, ежики. У ежиков плюшевые иголки. На каждом коробейнике висит зоопарк небольшого райцентра, если б такие зоопарки заводили в наших райцентрах. Попутчики сказали, что коробейники – работники местной фабрики игрушек. Им зарплату выдают плюшевой фауной. Вот и крутятся. А еще были огромные куклы в красивых подвенечных платьях. Был бы лилипутом – приехал бы сюда покупать платье для своей невесты.
Подъезжая к Киеву разглядывал многочисленные политические агитки, намалеванные на заборах и домах, стоящих вдоль железной дороги. Почти все лозунги на украинском и только там, где сторонники Ющенко, кипя и пенясь от негодования обращаются к сторонникам Януковича, на русском языке написано «ебучие казлы донецкие». И еще: «чемодан, вокзал, Донецк». Вспомнилась радистка Кэт из семнадцати мгновений весны, которая во время родов закричала «мама» на русском языке.
После Киева поезд идет медленно. Медленнее, чем тает под ярким весенним солнцем снег за окном купе. По вагону шустро бегают туда и обратно разные коробейники. Толстая баба с сумками на спине и груди, заунывно кричит голосом муэдзина: «пирожки с повидлом до чаю… кефирчик… карты…». Кефир покупают плохо – у многих еще не кончилась взятая с собой водка.
Солнце припекает все сильнее. Поезд замедляет ход перед когда-то белым и красивым зданием вокзала, на каменном фасаде которого вырезано «Казатинъ». Еще видны надписи «Буфетъ» и «Залы ожидания первого и второго классов». Черт знает из каких глубин всплывает и начинает глодать совершенно необъяснимая тоска по империи. На перроне тотчас же воображаются щеголеватые офицеры с нафабренными усами и дамы в шляпках с вуалетками. Сверкающий медный колокол, в который звонит дежурный по станции, пронзительный свисток паровоза и… поезд трогается. За нами еще какое-то время бежит бедно одетый мальчонка, просящий купить хлеб и минеральную воду, мужик в камуфляжной куртке, выкрикивающий «рубли на гривны…», скалятся вдогонку буквы надписи на бетонном заборе «Юра – поц» и тоска мало-помалу отступает.
Потом Жмеринка, а может и Винница, с непременно предлагаемыми варениками с вишнею, горячей картошкой в полулитровых баночках, жареные караси и огромная, не желающая исчезать, надпись «слава труду» на каком-то обветшавшем привокзальном строении.
Наконец – Одесса. Язык вывесок, постоянно сбивающийся с украинского на русский. Торговки на Привозе, называющие гривны рублями. Кошерный ресторанчик «Розмарин» на углу Малой Арнаутской и Лейтенанта Шмидта, в меню которого, среди фаршированной рыбы, форшмаков и цимесов Бог знает, откуда взявшиеся «чебурекас мясной» и «чебурекас рыбный». Про рыбный написано, что он не хуже мясного. И правда. Хотя им обоим далеко до юной официантки с такими… с такими… и такими…, что, кажется, ел бы не с тарелок ею поданных, а прямо из рук.
Пляж Ланжерон. Пожилая пара медленно прохаживается вдоль полосы прибоя. Медленно, по глотку, они пьют коктейль из соленого морского ветра, криков чаек, запаха водорослей и гудков далеких пароходов. Щурясь от весеннего солнца, она говорит ему:
- Как бы я хотела приехать сюда еще раз…. Хоть на пару дней…
- Ты же знаешь…
- Но я так хочу этого! Хочу хотя бы надеяться! Возьми пару монеток и брось их в море.
- Но деньги у тебя…
- Господи, какой же ты бестолковый! На, возьми мою сумку. Там, в правом кармашке лежит мелочь.
Он, безотрывно глядя ей в глаза, долго и неуклюже роется в сумке. Наконец достает горсть ярких, желтых кружочков и размахнувшись что есть силы швыряет их в море. Она вдруг вскрикивает:
- Что ты бросил?!
- Твои таблетки, - разом выдохнув, отвечает он.
- И не надейся! – шепчет она.
- Да-да-да! - подхватывают чайки.
- Да-а-а… - басит пароход на рейде.

https://synthesizer.livejournal.com/1979575.html

Что удручает в ситуации с омоновцем, пнувшем женщину в живот или с другими омоновцами, проломившими голову девушке. Не то, что женщина, которую пнули в живот, все омоновцу простила и даже не то, что теперь нельзя жить по известному библейскому правилу, но то, что когда придет время суда над ним, если оно, конечно, придет при нашей жизни, этот ... будет стар, у него будет больное сердце и камни в почках, он будет ничего не помнить, у него будут трястись руки и слезиться глаза, он будет блеять, что выполнял приказ, что ему промывали мозги, адвокат докажет, что он был чипирован и покажет шрам на лысой голове, начальник его давно умрет или уедет в другую страну, срок давности истечет и вообще никто не захочет ворошить прошлое, потому, что оно давно прошло. Вот и выходит, что надеяться можно только на боль в сердце и камни в почках. Такие, которые не растворяются с помощью таблеток.

https://synthesizer.livejournal.com/1979239.html

Ситуация с дворцом на самом деле интереснее всего не с точки зрения казнокрадства. С этой точки зрения она скучна, но с психологической... Это же классический случай раба лампы. Только в данном случае лампой является дворец, а джинн похож на сперматозоида мыши, протиснувшегося правдами и неправдами к яйцеклетке слона. Ну, вот я и в Хопре, как говорила когда-то в рекламе Милява Лолитская. А дальше-то что? Вот такая, понимаешь, загогулина, как говорил Борис Николаевич.

https://synthesizer.livejournal.com/1978978.html

Представляются мне развалины заброшенного дворца, шорох ящериц, завывание ветра в трубах, развалившиеся и разломанные кресла, стулья, местные сталкеры, бродящие по бесчисленным комнатам в поисках хабра - то ли белой термокружки с двуглавым орлом и ядерной кнопкой внутри, на которую можно незаметно нажать языком, то ли удостоверения разведчика на предъявителя, то ли золотых ампул с разными ядами, которых у него была целая коллекция, то ли стул с зашитыми бриллиантами - и среди них, никем не замечаемое, бродит одинокое и несчастное геленджикское привидение.

https://synthesizer.livejournal.com/1978780.html

Теперь, когда Навальный сидит в тюрьме и неизвестно когда выйдет, наши власти могут сложить руки на животе и сказать, что они сделали все для того, чтобы тот, кого они боятся называть по имени, получил в этом году Нобелевскую премию мира. Уж в том, что он будет на нее номинирован, можно не сомневаться. Теперь, после того, как с помощью хромато-масс-спектрометрии доказано, чем его отравили, можно согласиться с теми, кто говорил, что Кремлю это невыгодно, но... разве аннексировать Крым было выгодно? Разве устраивать заваруху в Донбассе было выгодно? В Сирию влезать было выгодно? Мочу, наконец, в анализах спортсменов подменять было выгодно? Нет, не выгодно, но подменяли, но влезали, но аннексировали, а Донбасс так и остался висеть камнем на шее. Почему же они все это делали? Собственно, даже не они, а он. Потому, что абсолютная власть развращает, как известно, абсолютно. Потому, что кое у кого и без того с вестибулярным аппаратом не очень, а тут голова закружилась от успехов, которые он сам себе и насочинял. И это было ясно уже давно - и по полету со стерхами, и по поднятым со дня моря амфорам. Теперь вот и по дворцу. Ну, лучше Лаврова мне все равно не объяснить. Слава Богу, что еще Рогозин мудак и развалил Роскосмос, а то бы мы сейчас уже запускали бы ракету с десантниками на Марс, чтобы опередить солдат НАТО. Ну, может, и не запускали бы, но бюджет на ее строительство люди причастные к этому делу распилили бы непременно.

https://synthesizer.livejournal.com/1978393.html

Скорее всего этой статистики никто из вас не знает, но вдруг. Сколько в Москве было церквей в середине семнадцатого века? Или хотя бы при Алексее Михайловиче. Мне нужно посчитать на сколько человек приходилась одна церковь.

https://synthesizer.livejournal.com/1978227.html