Вот у Коли, например,
Мама — милиционер!
С.Михалков Когда мы в детском саду учили это стихотворение… или не учили мы его в детском саду… или учили, но я его не рассказывал на утренниках. Просто мне нужно с чего-то начать этот рассказ. У меня есть еще одна фраза для начала, которую обо мне сказала одна женщина, когда критиковала… То есть, сначала она…, а потом я…, а потом снова она… Короче говоря, она сказала: «О чем разговаривать с человеком, для которого милиция – мать родная в самом прямом смысле этого слова?» Эта фраза еще хуже. Поэтому рассказ будет без красивого предисловия.
Мама рассказывала мне, что попала в милицию совершенно случайно. По образованию она педагог. Когда она приехала в Серпухов в конце пятидесятых годов, места в школе ей не нашлось, поскольку она приехала не по распределению, а за папой, который приехал по распределению на военный завод, принадлежащий министерству морского флота, который оказался радиотехническим, а не судостроительным, как думал папа, который был инженер-сварщик, который посмотрел на карту, увидел реку Оку и решил, что на заводе строят торпедные катера и они по Оке, а потом по Волге... Про все это папа думал во Львове, где заканчивал политехнический институт, а не в Серпухове… в котором он прожил с мамой всю оставшуюся ему жизнь, но сейчас не об этом.
Мама, когда приехала в Серпухов, поработала и в детском садике, и в школе для умственно отсталых детей, и в исполкоме. В исполкоме она не прижилась, потому, что не любила работать с бумагами, но там ее заметил и пригласил на работу в милицию начальник Серпуховского ОВД полковник Алексей Экимян, который потом ушел в Москву на повышение и там стал генералом и композитором, а мама осталась и проработала в серпуховской милиции еще около сорока лет.
Определили маму работать в детскую комнату милиции, дали форму с погонами, свисток* и стала она воспитывать малолетних преступников. Некоторых нужно было сначала поймать, а уж потом воспитывать.
Однажды в одном из детских садов нашего микрорайона украли ящик или даже два ящика тушенки. По каким-то там оперативным данным выяснилось, что украли несовершеннолетние. Обычно в таких случаях, когда в деле были замешаны подростки, вызывали инспектора по делам несовершеннолетних и отправляли его на поиски преступников. Инспектором была мама. Ее вызвали и сказали – «твои» украли тушенку. Ей так всегда говорили – «твои украли», «твои избили», «твои изнасиловали» и отправляли на поиски. Мама была тогда очень молода и как найти тех, кто крал, еще не очень понимала, но старшие товарищи ей помогали советами. Один из милиционеров, по фамилии Пшенкин, отправил ее в общежитие рабочих папиного завода.** Общежитие было построено еще до семнадцатого года для рабочих текстильной фабрики еще до семнадцатого года, но и через полвека использовалось по назначению. Кажется, и сейчас используется. Велено ей было найти женщину по кличке Колодка, которая все знала. Колодка работала в общежитии представительницей самой древней в мире профессии, но к своим обязанностям относилась, видимо, спустя рукава и на работе не горела, а потому ее клиенты дали ей обидную кличку «Колодка». Пшенкин так и сказал маме: «Ты ничего не бойся – поймаешь там кого-нибудь за это самое и спросишь где Колодка, а уж она тебе…». Мама все же побаивалась, поскольку не привыкла еще к кличкам и попыталась выяснить имя этой женщины, но Пшенкин его не знал и даже сказал, что у Колодки… Мы здесь не будем повторять то, что сказал Пшенкин. Не всякая бумага может стерпеть слова капитана милиции. Такие слова нужно писать на картоне и даже на фанере.
Так или иначе, а мама пошла в общежитие и у первой попавшейся ей не очень трезвой женщины, одетой в засаленный байковый халат с нарисованными маками, спросила как найти Колодку. Женщина посмотрела на маму, уперла руки в боки и сказала: «Это кто тут, блядь, Колодка? Я тебе сейчас такую Колодку…». Мама сразу поняла, что задание… Может, и не сразу поняла, но мгновенно ретировалась и уже во дворе общежития спросила какую-то старушку, мирно дремавшую на солнце: «Тут у вас на кухне так вкусно тушенкой пахнет. Суп вы там что ли варите? Я бы купила банок пять. Может, подскажете у кого купить? Если, конечно, не очень дорого. Ровно через десять минут, она уже покупала тушенку у подростка лет пятнадцати, а еще через пару часов…
Впрочем, все это могло случиться только в самом начале маминой службы в милиции. Через несколько лет работы в детской комнате милиции нашего микрорайона имени Ногина ее уже знала каждая собака. Ходить с ней по улице было невозможно. Ее постоянно кто-то узнавал или она кого-то узнавала. Мама останавливалась поговорить со всеми – со взрослыми потому, что у них были непослушные дети, а детям (иногда это были дети очень большого роста) она всегда задавала множество вопросов – почему прогуливают школу, почему не работают, почему устроили драку улица на улицу и невзначай спрашивала, куда сбыли украденные лобовые стекла от «Жигулей». Мама никогда не спрашивала «крал или не крал», «бил или не бил», «пил или не пил». Она всегда спрашивала «кому продал», «сколько раз ударил и куда», «портвейн пил или водку». Я это запомнил очень хорошо, потому, что мама и мне, и моей сестре мама задавала точно такие же вопросы, но не про украл, ударил или выпил, а про где был, почему так поздно ушел от своей девушки, хотя я и не собирался к ней даже приходить, и почему от меня пахнет женскими духами «Опиум»? На пять или на десять лет твоя девушка старше тебя?
Кстати, о допросах. В начале семидесятых, когда мама уже заведовала городской инспекцией по делам несовершеннолетних, у нее под началом служил один капитан – большой любитель радиотехники. Он из остатков лампового радиоприемника соорудил детектор лжи и с его помощью допрашивал своих подопечных. Не надо думать, что это был настоящий детектор. Никаких датчиков никто ни на кого не приклеивал и самописец ничего не регистрировал. Это были просто остатки радиоприемника, но лампы светились, что-то в этих остатках потрескивало, пахло теплой пылью, а капитан сидел в наушниках, крутил ручки настройки и задавал строгим голосом вопросы типа: «кто с тобой пошел вместе бить стекла в пивном ларьке» или «кому вы продали украденный мотоцикл с коляской». Такие допросы всегда проводились один на один, а инспекторы, сидевшие в этой же комнате уходили, чтобы не мешать, а, вернее, не смеяться в самых ответственных моментах допроса.
Мы, однако, отвлеклись. Однажды мы пошли с мамой в продуктовый магазин в соседнем доме. Минут сорок мы в него шли со всеми остановками и уже почти пришли, как мама встретила свою бывшую подопечную, вставшую, благодаря маминым уговорам, на путь исправления. Это была девушка по имени Рая. Мне тогда было уже лет десять или двенадцать и я уже мог отличить просто красивую девушку от настоящей красавицы. Рая была просто красавица. Мама стала спрашивать ее о новой жизни, о работе, о муже, который был каким-то начальником в местной жилконторе и считался человеком очень обеспеченным. Правда, не очень молодым. У Раиного мужа был небольшой физический недостаток – он ходил, ставя носки внутрь и как бы загребал ногами за что его жители нашего микрорайона прозвали «снегоочистителем». Они вообще его не любили потому, что добиться от него какого-нибудь ремонта крыши или плановой замены батарей было практически невозможно – то фондов не было, то фонды были, но в них не было батарей, то сварщик, который должен был срезать старые батареи и приваривать новые запил, то батареи завезли, а сантехник, который должен вместе со сварщиком…
Опять мы отвлеклись. Я стоял рядом с мамой и Раей и от нечего делать болтал пустым молочным бидоном. Мама спросила Раю: «Ну как, новый муж ничего?» На что Рая кратко отвечала: «Ничего, Ларисмихална, ничего…». Потом помолчала немного, покусала губы и добавила: «Но… без ничего». Тут мама велела мне быстро идти в магазин и становиться в очередь за молоком. Я и пошел, но уже уходя услышал, как Рая шумно вздохнула и сказала… Нет, и через полвека я, пожалуй, не решусь повторить то, что она сказала.
Надо сказать, что Рая была девушкой с непростой судьбой. Воровать она начала лет с четырнадцати. Ходила Рая по дворам и предлагала детям записываться в отряд космонавтов. Тогда дети еще хотели стать космонавтами. Подойдет к ребенку с висящим ключом на шее и предложит ему записаться в отряд космонавтов. Еще и спросит - с кем бы он хотел полететь – с Гагариным или с Титовым? Все хотели с Гагариным, а потому к нему всегда очередь была. Понятное дело, что записаться в отряд по-настоящему можно было только со свидетельством о рождении, которое лежало дома в шкафу, в серванте или в тумбочке под телевизором. Родителей, которые были на работе, понятное дело, ждать было некогда – надо было срочно записаться до отлета ракеты с Гагариным. Ребенок вел Раю домой и доставал из тумбочки свидетельство о рождении. Пока он его доставал Рая доставала деньги, кольца, серьги и прочие ювелирные украшения.
Вычислила Раю мама довольно быстро. Рая была из состоятельной семьи и ни в чем не нуждалась, но любила красиво пожить. И воровать любила. Нравился ей процесс. Воспитывали малолетку воспитывали… Проводили работу с родителями. Подросла малолетка. Стала ездить в столицу нашей родины. Знакомилась там с иностранцами и… Ну, как это обычно бывает обычно с иностранцами. Однажды договорилась Рая с тремя арабами культурно провести время. Это были арабы, обучавшиеся в каком-то из наших московских военных училищ или даже академий. Позвала их в Серпухов. Там, сказала, у нее есть как раз две красивых подружки, которые спят и видят… Даже и не спят еще, а легли и ждут не дождутся. Само собой, взяла задаток для подготовки встречи и с тем задатком отбыла домой.
В условленное время арабы, готовые к разврату, прибыли в город Серпухов и… не обнаружили в условленном месте ни Раи, ни ее лежащих подружек. И тогда арабы пошли в милицию. И пришли в нее и стали требовать, чтобы милиция нашла Раю и вернула задаток. Или нашла Раю и ее подружек как-нибудь потом, а сейчас вернула бы им задаток из государственных средств. Из тех, которые в советском плановом хозяйстве как раз отводятся для таких экстренных случаев.
Милиционеры в дежурной части сразу поняли – эту историю они смогут рассказывать не только сослуживцам на бис, но и детям с внуками. Поэтому они, сделав каменное лицо, сказали арабам, что вот у них лично денег нет, но сейчас они позвонят человеку, который как раз работает с малолетними преступниками и всегда имеет при себе деньги на случай вот таких неприятностей. И позвонили.
- Михална, - сказали, милиционеры – тут твои шалавы, мать их… таких делов натворили… Натурально международный скандал. Приезжай срочно.
И быстро бросили трубку, чтобы не расхохотаться. Мама приехала и увидела, что театр уж полон, ложи блещут, партер и кресла заняты офицерами дежурной части, а в амфитеатре находятся сержанты, старшины и рядовые дяди степы. Когда мама отсмеялась, успокоилась и сказала сослуживцам все, что о них думает, предложила арабам позвонить в посольство то ли Сирии, то ли Египта или, на худой конец, в то самое учебное заведение, курсантами которого они были, а пока, чтобы не выгонять иностранных граждан в ночь на улицу в незнакомой стране, посадить их от греха подальше до утра в обезьянник. Ну, а завтра приедут посольские или из училища…
Она еще и договорить не успела, а трех курсантов уже и след простыл.
На этом месте я должен сделать плавный переход к другому маминому рассказу, но переходы у меня получаются плохо. Кстати говоря, мама, когда рассказывает, вечно перескакивает с пятого на десятое и они с папой всегда по этому поводу ругались. Даже когда мама рассказывала папе о своей работе, чтобы попросить совета (она всегда советовалась с папой по любому вопросу) папа всегда говорил: «Ты не умеешь рассказывать. Дай я расскажу вместо тебя». Впрочем, когда папа рассказывал маме о своей работе, мама говорила ему тоже самое. Попросить их рассказать вдвоем было невозможно, потому что… Ну, хватит. Переход, хоть и не плавный, но сделан.
- В застойные годы, - сказала мама, - был у нас в Серпухове гастроном, в котором отоваривалось все городское начальство. Директором этого гастронома была женщина по фамилии… Все равно какая у нее была фамилия. Она была такой большой и такой толстой, что, как сказала мама, для такого тела нужна была, как минимум, двойная фамилия. Однажды в ее магазине покупатели подняли шум. То ли товар был лежалый, то ли его вовсе не было, то ли цены повысили. Шумели так, что директор вышла к народу, который при виде необъятного директорского тела зашумел еще больше и стал кричать, что будет жаловаться секретарю горкома партии, председателю исполкома и всем, кому полагается жаловаться в подобных случаях. Директор народа не испугался, а упер руки, унизанные золотыми перстнями в боки, и отвечал буквально следующее:
- Жалуйтесь им! Они жрут мою колбасу и ссут моим коньяком. Жалуйтесь…
Теперь еще один переход и мы перейдем к рассказу о семье Беликовых.
Время от времени мы с мамой говорим о Чехове. Если с мамой не говорить о Чехове, то придется говорить о лекарствах, болезнях, непослушных детях, непочтительных внуках, о соседях сверху, не умеющих играть на пианино, но играющих, об их собаке, которая ходит по потолку как слон, гавкает как слон, воет, как слон, когда они уходят на работу и о том, что прежние времена были нехороши, а как посмотришь на нынешние, так и прежние покажутся не таким уж плохими. Поэтому лучше о Чехове, тем более, что мама сама с ним обо всем разговаривает. С ним можно и о лекарствах, и о болезнях, поскольку он был врач, можно и соседской собаке, о соседях, которые мало, чем от нее отличаются – и топают точно так же, как она, и гавкают, когда ругаются. Собака хотя бы не играет на пианино в четыре руки из рук вон плохо. Если бы Антон Павлович, как мама, жил под ними, то уж он-то бы их так описал, что даже собака сгорела бы от стыда.
Между прочим, ко всем грехам соседей, они еще и учат детей музыке. Чему они, спрашивается, могут научить детей и чему вообще нынешние учителя могут научить нынешних детей нынешних родителей в нынешних школах, в то время, как во времена Чехова, в гимназиях… И тут, чтобы хоть как-то отвлечь маму от соседей и проблем нынешнего народного образования, я вспомнил про Беликова, учителя греческого языка, который чуть было не женился, но вовремя умер. Мама на секунду задумалась и вдруг сказала:
- Лет пятьдесят назад знавала я семью Беликовых. Их была целая дюжина: десять человек детей, мать проститутка и отец, которого никто никогда и не видел, поскольку он постоянно отбывал то один, то другой срок. Все дети состояли у меня на учете, а их мамашу я лишала родительских прав. Я бы и отца лишила, но, поди, дождись его из тюрьмы.
Жило семейство Беликовых в большой, трехкомнатной квартире, в доме, который среди местных жителей назывался «Ха-Ха». С незапамятных времен в одном из подъездов этого, еще дореволюционной постройки дома поселилось несколько цыганских семей. Промышляли они, в основном, самогоноварением, хотя, конечно, не обходилось и без гадания, торговлей дефицитной тогда польской косметикой, а случалось и проституцией, но последнее больше в нетрезвом виде, а не корысти ради. По правде говоря, нетрезвый вид случался у них регулярно и потому все думали… и даже не сомневались.
За самогоном к цыганам сползались окрестные мужики, приезжали за полночь таксисты за бутылкой для своих седоков, а перед праздниками на стакан-другой захаживал и участковый Петр Сергеич. Фамилии его история не сохранила. Сохранила прозвище «вещмешок» за некоторые особенности его фигуры, а точнее, за обширный живот, напоминавший не столько вещмешок, сколько огромный туристический рюкзак, с запасом тушенки, круп, копченой колбасы, хлеба, гороховых супов в брикетах, водки, соли и спичек на месяц пути по глухой тайге. Впрочем, в Петином животе все это и присутствовало, кроме, пожалуй, спичек.
Кстати, сказать, у самой Нинки Беликовой было прозвище «Эклер». Так прозвали ее соседи за неприятный запах, который от нее все время исходил. Даже мама не смогла объяснить связь между неприятным запахом и эклером, а я и пытаться не стану.
Петя и рассказал моей маме о том, что в семействе Беликовых все, мягко выражаясь, смешалось. Сама Беликова, мать то ли шестерых, то ли семерых детей нигде не работала и детьми заниматься не думала. Где были настоящие отцы ее детей, сколько их было – не знал никто, включая Нинку. Жила, а точнее сказать, пила она на детские пособия. Вечно голодные дети питались, в основном, отходами, которыми жильцы дома прикармливали дворовых собак и кошек.
Поскольку речь шла о многодетной мамаше, немедленно, на место событий мамой был прислан участковый инспектор по делам несовершеннолетних. От визита инспектора толку, однако, оказалось мало, поскольку пьяная Нинка наотрез отказалась его пускать на порог. Через приоткрытую дверь она предложила инспектору на выбор такое разнообразие интимных отношений, о котором недавняя выпускница тульского пединститута и помыслить не могла в свои двадцать с небольшим лет.
Кое-как успокоив Свету, с визитом к Беликовым отправилась мама, прихватив с собой наряд милиции. Беседовать через дверь мама не любила, поэтому сразу предложила Нинке ее выломать, чтобы поговорить с глазу на глаз. Та совсем немного подумала и открыла. Краткая беседа прошла в холодной и недружественной обстановке, поскольку даже и сесть гостям было не на что. Из мебели присутствовала только одна кровать, на которой спала хозяйка вместе с каким-то мужчиной. Дети спали на полу. На вопрос мамы отчего дети спят на полу, а мать на кровати, Нинка отвечала, что у детей вся жизнь впереди и они еще успеют наваляться на кроватях, а вот ей, видимо, не так много осталось, да и вообще лежит она на кровати не столько ради удовольствия, сколько по делу. Лежащий рядом с ней мужчина был сантехник, вызванный для починки унитаза, который починить оказалось невозможно, по причине отсутствия самого унитаза, но оставить человека без платы за ложный вызов было бы просто неприлично, а поскольку денег у Нинки не было, пришлось…
Через неделю, после того как были собраны свидетельские показания соседей, дело было подготовлено для передачи в суд на предмет лишения Беликовой родительских прав. Суд состоялся, но сначала маму вызвали в к городскому прокурору вместе с Беликовой и ее младшими детьми, поскольку из трех старших один уже сидел в детской колонии, второй отбывал срок на взрослой зоне, а третий был в бегах. Прокурор, который только что был переведен на эту должность с должности заведующего отделом агитации и пропаганды горкома партии, решил, что мама недостаточно агитирует и пропагандирует своих подопечных и решил дать, в некотором роде мастер-класс этой самой агитации и пропаганды. Во время мастер-класса Нинка вела себя тихо и даже спала, поскольку была не очень трезва, а вот маленькие дети прокурора не слушали, залезали под стулья, столы и в ответ на прокурорские просьбы немедленно вылезти и сидеть смирно, хохотали, совершенно не по-детски ругали прокурора последними словами и даже предложили ему покинуть кабинет и уйти далеко – в те места, откуда не видно даже самого здания городской прокуратуры. Короче говоря – прокурору договорить не дали и по результатам неоконченной беседы дело все же было передано в суд.
Лишение родительских прав в далекие шестидесятые годы проходило принародно, в здании местного клуба. Приглашались все желающие, а нерадивых родителей, уже попавших в поле зрения милиции, специально приглашали повестками. Зал всегда был полон и присутствующие соседи, сослуживцы и просто незнакомые люди живо и непосредственно реагировали на происходящее возгласами вроде: «Сука ты, а не мать!» или «Сажать таких родителей надо!». В первом ряду, среди завсегдатаев подобных зрелищ сидела городская сумасшедшая Зина, густо мазавшая себе брови гуталином и папаша, у дочери которого после фестиваля молодежи и студентов родился совершенно черный сын. Папаша требовал от властей этого дела так не оставлять и отправить ребенка к отцу в Африку, чтобы там обучить его на президента какой-нибудь из стран. Он писал по этому поводу заявления в милицию, в прокуратуру, и, наверное, в «Спортлото». Но ни милиция, ни прокуратура, ни даже «Спортлото», которое обязано было откликнуться, не отзывались. Правду говоря, он и приходил на подобные мероприятия, чтобы публично озвучить свои требования.
Лишаться детей, а вернее пособия на них, Нинка никак не хотела, поэтому привела на заседание в качестве свидетеля одного из своих собутыльников. Мужик из тех, что у нас называют синяками, долго готовился к своей речи, потел, дышал в сторону, а потом сказал:
- Нинка… мать правильная. О детях размышляет. На обед у них с первого по третье, а после она им апельсины дает. Врать не буду – по целому не дает. Но по половинке – всегда. Когда судья объявил решение, обозленная Нинка крикнула:
- Дети вам все равно не достанутся! Я их топором порублю, а себе новых нарожаю.
В тот же день ее детей определили в местный детский дом.
Прошел год. Однажды мама шла по аллее городского парка, который был как раз рядом с местом ее работы и беседовала с очередным молодым пополнением женского пола. Почему-то в инспекцию по делам несовершеннолетних попадали тогда, в основном, женщины. (Наверное, и теперь тоже.) Было начало сентября, но солнце пригревало по-летнему. Из-за поворота аллеи вдруг показалась внушительных размеров баба, шедшая не очень твердой походкой.
- Нинка! - воскликнула мама, - Ты?
- Здорово, Михална, - буркнула Беликова, норовя пройти мимо.
Мама, однако, схватила ее за рукав и стала спрашивать:
- Ты почему до сих пор на работу не устроилась? Все не просыхаешь?
- С завтрашнего выхожу. Дворником. Сегодня… ну отметили малость. В смысле, завтрашний выход.
- Оно и видно. Что-то ты раздалась вширь? Неужто опять в положении?!
- Михална, ну как ты меня за…! От тебя я рожу, от тебя! На, смотри!
И тут Нинка задрала цветастую юбку, залезла рукой себе туда…в то самое место, где хранилось доказательство ее небеременности. И вытащила. Ватное доказательство, ярко алело в лучах сентябрьского солнца.
Испуганное молодое пополнение, которое в ужасе отошло и даже отбежало от мамы и Нинки метров на пять, чтобы не быть участником сцены, пришлось потом долго успокаивать.
Потом еще прошел год. Потом еще десять или двадцать. Дети Беликовой давно выросли. Почти все они, каждый в свое время, состоял у мамы на учете. Одна из девочек, кажется, ее звали Таня, после того, как стала совершеннолетней, попала в тюрьму, за кражу, писала маме оттуда письма, потом из тюрьмы вышла, взялась за ум, стала работать и вышла замуж за инженера.
Следы двух мальчишек, Ромы и Валеры потерялись. Уехали на Север, на заработки и пропали из виду. Еще один стал театральным администратором. Танина сестра Люда никуда не поехала, осталась в Серпухове и в начале или в середине девяностых годов владела крошечным магазинчиком-палаткой, где торговала печеньем и конфетами. Тогда из кондитерских изделий в продаже были только дырки от бубликов, у Люды для мамы всегда были соевые батончики – те, которые при советской власти успешно притворялись конфетами. Маме они нравятся. Шоколадных конфет она не ест. Говорит, что от них у нее болит печень. Я так думаю, что от этих батончиков может заболеть все, что угодно, но спорить с подполковником милиции, пусть и в отставке, у меня нет никакого желания.
Третьего перехода к эпилогу я делать не буду, хотя… Маму ее подопечные любили. Особенно родители этих подопечных. Иногда приходили к нам домой благодарить за то, что мама уберегла их ребенка от тюрьмы. Мама не брала даже цветов. Родители обижались. Иногда очень. Одна бабушка принесла со своим внуком мешок картошки за то, что мама отбила внука от плохой компании и устроила на хорошую работу. Мама вышла из берегов и тогда бабушка встала перед ней на колени. Мама открыла рот… и тогда в коридор вышел папа и тоже открыл рот. Бабушку подняли с колен, их с внуком напоили чаем и отправили домой вместе с мешком. Через какое-то время нам позвонила соседка и сказала, что возле нашей двери стоит мешок с картошкой. Хорошо бы его забрать, а то народ у нас такой – сейчас мешок стоит, а через минуту его и нет.
Впрочем, случаи бывали разные. Однажды на маму с четвертого этажа сбросил телевизор пьяный сосед, которого она за дебош попросила усадить на пятнадцать суток. Маме повезло – она вошла в подъезд секунды на две раньше до того, как телевизор упал на землю.
После ухода в отставку мама проработала еще семнадцать лет психологом в колледже и в семьдесят семь лет окончательно ушла на пенсию. Из трудных детей, которых она могла бы воспитывать, остались только мы с сестрой. Что вам сказать…
*В свисток мне свистеть не разрешали. Даже во двор с ним нельзя было выходить. Кроме того, мне не разрешали ходить в зимней милицейской шапке с офицерской кокардой и это было очень обидно, потому, что мама ее никогда не носила и шапка просто лежала в шкафу. Ее ела моль, которая ела еще и мамину шинель. Только свисток остался несъеденным и уж внуки в него насвистелись от души.
**У Пшенкина была дислексия, как у президента Буша-младшего и когда он говорил, то понять его было почти невозможно понять. Сослуживцы даже дали ему кличку «Путаный», но мама его понимала и он, в благодарность за это понимание, взял над ней на первых порах шефство.
https://synthesizer.livejournal.com/1943177.html
