Homo Scriptor

Ф. Петрарка признавался: "Для меня писать — значит жить, и надеюсь, что так будет до последнего мгновения"[1]. На другом полюсе находится гоголевский маленький человек, для которого жить значит переписывать. "Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало". Между гением Возрождения, оставившим четырнадцать томов сочинений, и Акакием Акакиевичем, не оставившим ничего, кроме чернильницы и перьев, есть лишь то общее, что писание для них обоих было образом и смыслом жизни.

Но сколь разные жизненные установки и мотивации у этой беспредельной преданности письму!

Это и есть главный вопрос скрипторики: кто пишет и зачем? Скрипторика — это антропология и персонология письма именно в его радикальном отличии от устного слова.

Антропология письма

Если письмо есть форма отсутствия пишущего, то зачем человеку быть там, точнее, убывать туда, где его нет? Начнем издалека, с трех форм жизни. Животное отличается от растения тем, что осваивает пространство, свободно передвигается в нем, отделяется от своего "здесь", открывает для себя "там" и "туда". Человек отличается от животного тем, что осваивает время, свободно передвигается в нем, отделяется от своей укорененности не только в "здесь", но и в "сейчас", открывает для себя "тогда" и "потом". И память, и воображение, и язык, и культура вообще — это способ человека выйти из замкнутости своего настоящего. Он обживает памятью свое прошлое и воображением — свое будущее.

В меру своей внутренней свободы каждое существо мучительно переживает несвободу. Животное томится в клетке, у него развивается невроз заточения. Человека тяготит не только пространственное, но и временное заточение, у него развивается невроз уходящего времени, родственный клаустрофобии, страху замкнутого пространства. Запертый в настоящем, я чувствую убывание себя, убивание себя временем. Я хочу жить на просторах времени, странствовать в прошлое и будущее, помнить других, ушедших, и оставаться в памяти тех, кто придет вслед за мной. Так возникает ценность следа. След — это самая общая категория моего бытия вне меня, это среда, хранящая меня в отсутствии меня самого.

Животные оставляют разнообразные следы в пространстве, что отмечено разветвленной народно-охотничье-научной терминологией: погрызы, порои, прикопы, потаски (от "таскания")… Есть специальная область — трасология (от франц. trace), наука о следах, которая имеет немалое значение для криминалистов, археологов, зоологов, охотников. В палеонтологии эта дисциплина называется ихнологией (от греч. ichnos, след). Значительная часть информации о древнейших организмах, которой мы располагаем, была получена благодаря изучению их следов. След — это категория не только пространства, но и времени, он хранит материальную память об организме в отсутствии его самого.

Вся наша жизнь отпечатана во множестве следов — визуальных, тактильных, а также чувственно не воспринимаемых: молекулярных, вибрационных… За человеком не только следует его энергетическая аура, но и его трасосфера, помеченное им пространство, которое сохраняет память о нем и после смерти. Множество царапин, трещин, вмятин, запотеваний, исходящих от его прикосновений, дыхания, шагов… Всю эту совокупность материальных эманаций человека в окружающий мир и можно назвать трасосферой. Было бы интересно, пользуясь современной техникой, охватить весь этот "следовой шар" человека, причем не только в предметном мире, но и в восприятии и памяти других людей, начиная от рукопожатий и любовных объятий и кончая воздействием его личности на окружающих. Есть люди с огромной трасосферой, которая светится их "славой", и есть люди неприметные, с маленькой трасосферой. Но вообще бесследных нет.

Животное, как правило, оставляет свои следы невзначай, как следствие процессов жизнедеятельности, таких, как поиск пищи, рытье норы, устройство гнезда. Некоторые животные (например, собаки и кошки) намеренно помечают свою территорию, пользуясь запасом "чернил", которые им выделила природа. Но у человека эта "следопись" превращается в лейтмотив существования: не просто следствие, но цель жизненного процесса. Причем в отличие от животного, которое "следит" в пространстве, человек "ослеживает" себя во времени, т.е. стремится оставить как можно более прочный след, переживущий его самого. Невроз времени порождает следопись как попытку фиксации себя в вечности, стремление быть в будущем для настоящего и в прошлом для будущего, т.е. помещать себя впереди и позади своего местонахождения во времени. Если ненамеренные следы-последствия роднят человека с животным, то именно целенаправленная следопись делает его человеком — существом, преодолевающим время.

Есть люди "следоодержимые", трасоманы, как, например, китайский император Цинь Шихуан, усыпальницу которого охраняют тысячи терракотовых воинов в натуральную величину. Особая разновидность такой одержимости — скриптомания, потребность оставлять письменные следы. Из всех материалов самый времяупорный — письменное слово, поэтому пишущий и имеет право сказать о себе словами Пушкина: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". Впрочем, одно, ключевое слово здесь неточное: письменность, рукопись — это именно рукотворный памятник. У Горация в "Exegi monumentum…", которое вольно перелагает Пушкин, сказано точнее:

"Создан памятник мной. Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных".

Нельзя путать скриптоманию с графоманией. Обычно графоманом называют бездарного сочинителя, который ищет публикации и славы, это форма тщеславия. А скриптоман может быть и великим писателем, гением, просто у него потребность непрестанного выражения себя в письме. В этом смысле скриптоманами были Ф. Петрарка и С. Киркегор. Можно ли отнести к этой категории Льва Толстого и Александра Дюма, почти сверхъестественно производительных, написавших десятки и сотни томов? Это спорный вопрос. Их интересовало многое другое: женщины, хозяйство, педагогика, война, роскошь, путешествия, театр... Но в какой-то степени само писательское призвание, видимо, неотделимо от навязчивой потребности увековечивать себя в скриптах..

Прислушаемся к австрийской писательнице Ингеборг Бахман (1926 — 1973), которая так свидетельствует о смысле своего бытия (почти дословно повторяя цитированного выше Ф. Петрарку):

"Я существую только когда пишу. Когда я не пишу, я ничто. Когда я не пишу, я — это не я. И тем не менее, когда я пишу, вы не можете меня увидеть. Никто не может меня увидеть. Можно увидеть режиссера, певца, актера, когда они снимают фильм, поют, играют, но процесс письма остается невидимым"[2].

Здесь твердо заявлены два, казалось бы, несовместимых принципа: писатель существует только когда он пишет, благодаря письму, — и в то же время его нет в письме, он невидим для окружающих, в отличие от "устных" исполнителей, которые присутствуют в том, что делают, и видимы для окружающих. Для писателя именно "отсутствие" оказывается наиболее сильной формой самореализации.

Во всяком письменном сообщении скрыто личное утверждение, которое можно выразить так: "Я с вами, хотя физически меня здесь нет. Я преодолел пространство и время, чтобы передать вам и всем читающим то, что вам необходимо знать. Это настолько важно, что моего голоса и личного присутствия недостаточно, поэтому я пишу. Я хочу, чтобы даже после меня и независимо от меня это знание передавалось другим". Такова имплицитная посылка письменной формы сообщения, особенно если оно предназначено для печати. Можно сказать, что это не сугубо личностная, но антропологическая предпосылка письменной коммуникации, свойственная пишущему человеку вообще, независимо от его личного намерения.

Персонология письма

Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и психологическая и персонологическая мотивация. Л.С. Выготский, следуя за В. Вундтом, подчеркивает принципиальное отличие письменной речи от устной. "...Письменная речь в существенных чертах развития нисколько не воспроизводит историю устной речи.., не есть также простой перевод устной речи в письменные знаки... <...> Она есть алгебра речи, наиболее трудная и сложная форма намеренной и сознательной речевой деятельности"[3]. Алгебра оперирует условными символами, отвлеченными от конкретных арифметических величин. Точно так же письмо отвлекается от конкретной ситуации устной речи, от означаемых и самого говорящего.

Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию для ребенка: "исследование приводит нас к выводу, что мотивы, побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны ребенку, начинающему обучаться письму"[4]. Действительно, ребенок еще не ощущает никакой личной потребности в письме. Все, что он хочет выразить, он может выразить речью. Когда же возникает эта потребность? — Именно на руинах "золотого детства", на переломе к отрочеству (примерно в 11–14 лет), когда теряется чувство непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема утраченного и невозвратного детства, обостренное чувство проходящего времени и чувство одиночества, отторженности от окружающих. Тогда-то чаще всего и начинают вести дневник, испытывая потребность в письменной речи как своеобразной компенсации утраченного душевного единства с миром, с родителями, с кругом сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Мой текст — это я вне меня, то вне-я, которое я могу писать и переписывать, работать над ним, выходя из-под власти времени и пространства.

Я приведу одну из первых записей "Дневника" Анны Франк, где раскрывается мотивация письма определенным моментом становления личности (ей только что исполнилось 13 лет):

"Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе. "Бумага все стерпит". Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. /…/ Я никому не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным названием "Дневник", а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги! Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя девочка чувствует себя такой одинокой. /…/ Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо застегнутая… Вот зачем мне нужен дневник" (20 июня 1942 г.)

"То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места" (Анна Франк). Эта попытка куда-то себя деть, спастись бегством от настоящего, и невозможность найти себе место здесь и сейчас — открывает перед девочкой инобытие письма. Она нашла выход — дневник, и дает ему имя своей воображаемой подруги, обращаясь к нему "милая Китти!" Письмо — речь одинокого человека, который хочет закрепить свое бытие в отчужденном мире и находит для этого соразмерную форму самоотчуждения в тексте.

Будущее письма

В наше время быть — значит писать, т.е. производить знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие скриптора в глобальную семиосферу. Скриптизация жизни — не только индивидуальное занятие, но и поступательное движение всего человечества, бытие которого все более переходит в разнообразные формы записи, прежде всего электронные. Человек, проводящий значительную часть своей жизни у компьютера, становится по роду занятий скриптором своего бытия. Скрипторика — самосознание и самоутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать подавляющее большинство.

В 21 веке письмо и печать (так называемая "трехмерная", 3D print) все более становятся прямыми производительными силами, приводящими в действие новую индустрию. Если верить технологическим проекциям не столь отдаленного будущего, заводы и фабрики превратятся в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свойствами. Пока что трехмерная печать еще не по карману частным пользователям, но вскоре и на домашнем принтере можно будет "впечатывать" тексты в реальный мир. Производить — значит печатать. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам объект, сработанный из любой материи: воздуха, земли, мусора, пыли, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Такие словотворные, вербальные объекты уместно назвать вербъектами (verbjects) или принтоидами (printoids). Можно будет напечатать все что угодно: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе — дом, улицу, город и целую планету, лишь бы был заказчик и адрес получателя.

Субъект возвращается...

Если раньше писательство было уделом немногих, призванием профессиональной элиты, то теперь практически каждый грамотный человек становится пишущим в той же мере, что и читающим. Так, число активных пользователей социальной сети Фейсбук достигло двух миллиардов, а русскоязычной сети "Вконтакте" —четырехсот миллионов. Среди читателей особую популярность приобретают разнообразные формы скриптизации личного бытия: дневники, мемуары, биографии и автобиографии, исповеди, блоги, "истории из жизни". Соответственно растет теоретическое понимание роли письма в самоопределении субъекта. Темы, связанные с "writing the self" ("писанием себя"), "self-inscription" ("вписанием себя"), "selfie" (фотографированием себя) все больше привлекают внимание филологов, культурологов, философов, социологов.

Письмо становится едва ли не самым главным и аутентичным способом самореализации. И вместе с тем оказывается, что письмо — это способ уйти от своей идентичности, придать ей новое измерение, размножить себя в виртуальных личностях, альтернативных жизненных историях. Сеть создает новые возможности для виртуализации и мультипликации индивида, выявляя в нем способность быть не собой, присутствовать в тексте благодаря своему отсутствию. В этом контексте выглядят архаичными традиционные теории письма, настаивавшие на его вторичности по отношению к устному, "живому" слову. Но морально устаревает и грамматология, провозгласившая письмо самодовлеющей игрой различий, радикально устранившая из него личность, "кто". Для миллиардов людей проблема самореализации через письмо психологически и экзистенциально самая насущная.

Нынешнее возвращение к субъекту письма, Homo Scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет идеи экзистенциализма 1930–1950–х годов, утверждавшего личную ответственность, ангажированность, вовлеченность пишущего. Современную персонологию отличает от персонализма тех десятилетий именно понимание субъекта как не-присутствия, как процесса, который совершается через письмо и не может быть отождествлен с "выбором себя" в ситуации вне письма. Субъект письма — это не индивид, сидящий перед листом бумаги или перед экраном компьютера; он не присутствует ни дома, ни на службе; не подлежит ни эмпирической, ни экзистенциальной верификации. Это субъект, становящийся таковым именно через систему замещающих его знаков, — транссубъект.

Например, Пушкин, каким мы знаем его по совокупности его творений, вбирает в себя множество персон, его замещающих и отсутствующих в бытии или присутствующих лишь отчасти и фиктивно, таких, как Иван Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти, лирический герой и повествователь "Евгения Онегина", лирическое "я" "Медного всадника" и т.д. Транссубъект — это субъект, заключенный в длинный ряд кавычек, общее место всех своих заместителей, лицо, составленное из множества масок и все же к ним не сводимое[5].

Характерно, что новейшее исследование Петера Хехса "Писать себя" так определяет три последних исторических периода в развитии этой темы: "поиск аутентичности" (середина ХХ века, экзистенциализм); "смерть субъекта" (конец ХХ века, постструктурализм и грамматология); "субъект умер, да здравствует субъект" (1985–2010)[6]. Это воскрешение субъекта уже в новом, сверхиндивидуальном измерении и образует предпосылку перехода от грамматологии к скрипторике.

Мы еще не умеем по-настоящему говорить об этом транссубъекте, о том, кто такой "Пушкин" и что такое "пушкинское" — не как биографические реалии, но как субъектные категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический язык внеписьменного субъекта, либо на грамматологический язык бессубъектного письма. Важно осознать, что субъект письма возвращается, но в скрипторике он преломляется через призму своих реинкарнаций, он несет значимые следы своих исчезновений и замещений. Это уже другой субъект, проявляющий себя именно в формах своего отсутствия. Скрипторика раскрывает глубину того самоотвержения, небытия, через которое пишущий проходит на пути к читателю — и к иному себе.[7]

[1] Предисловие к Epistolæ Familiares, 1, 1, 44..

[2] http://www.dalkeyarchive.com/reading-ingeborg-bachmann/

[3]Выготский Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. М.:Педагогика, 1982. Т. 2. С. 236, 240.

[4] Ibid., 238.

[5] См. главу о гиперавторстве (hyperauthorship) в кн.: Epstein M., Berry E. Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication. N.Y.: Palgrave MacMillan, 1999.

[6]Heehs P. Writing the Self: Diaries, Memoirs, and the History of the Self. N.Y.; L., 2013. Ch. 13. The Search for Authenticity. Ch. 14. The Death of the Subject; Ch. 15. The Self is Dead, Long Live the Self.

[7] Подробнее о письменной деятельсти ие ее изичении — в кн. Михаил Эпштейн. От знания — к творчеству. Как гуманитарные науки могут изменять мир. М. - СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016,С. 292-310 (бесплатное чтение и загрузка).

Homo Scriptor

Ф. Петрарка признавался: "Для меня писать — значит жить, и надеюсь, что так будет до последнего мгновения"[1]. На другом полюсе находится гоголевский маленький человек, для которого жить значит переписывать. "Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало". Между гением Возрождения, оставившим четырнадцать томов сочинений, и Акакием Акакиевичем, не оставившим ничего, кроме чернильницы и перьев, есть лишь то общее, что писание для них обоих было образом и смыслом жизни.

Но сколь разные жизненные установки и мотивации у этой беспредельной преданности письму!

Это и есть главный вопрос скрипторики: кто пишет и зачем? Скрипторика — это антропология и персонология письма именно в его радикальном отличии от устного слова.

Антропология письма

Если письмо есть форма отсутствия пишущего, то зачем человеку быть там, точнее, убывать туда, где его нет? Начнем издалека, с трех форм жизни. Животное отличается от растения тем, что осваивает пространство, свободно передвигается в нем, отделяется от своего "здесь", открывает для себя "там" и "туда". Человек отличается от животного тем, что осваивает время, свободно передвигается в нем, отделяется от своей укорененности не только в "здесь", но и в "сейчас", открывает для себя "тогда" и "потом". И память, и воображение, и язык, и культура вообще — это способ человека выйти из замкнутости своего настоящего. Он обживает памятью свое прошлое и воображением — свое будущее.

В меру своей внутренней свободы каждое существо мучительно переживает несвободу. Животное томится в клетке, у него развивается невроз заточения. Человека тяготит не только пространственное, но и временное заточение, у него развивается невроз уходящего времени, родственный клаустрофобии, страху замкнутого пространства. Запертый в настоящем, я чувствую убывание себя, убивание себя временем. Я хочу жить на просторах времени, странствовать в прошлое и будущее, помнить других, ушедших, и оставаться в памяти тех, кто придет вслед за мной. Так возникает ценность следа. След — это самая общая категория моего бытия вне меня, это среда, хранящая меня в отсутствии меня самого.

Животные оставляют разнообразные следы в пространстве, что отмечено разветвленной народно-охотничье-научной терминологией: погрызы, порои, прикопы, потаски (от "таскания")… Есть специальная область — трасология (от франц. trace), наука о следах, которая имеет немалое значение для криминалистов, археологов, зоологов, охотников. В палеонтологии эта дисциплина называется ихнологией (от греч. ichnos, след). Значительная часть информации о древнейших организмах, которой мы располагаем, была получена благодаря изучению их следов. След — это категория не только пространства, но и времени, он хранит материальную память об организме в отсутствии его самого.

Вся наша жизнь отпечатана во множестве следов — визуальных, тактильных, а также чувственно не воспринимаемых: молекулярных, вибрационных… За человеком не только следует его энергетическая аура, но и его трасосфера, помеченное им пространство, которое сохраняет память о нем и после смерти. Множество царапин, трещин, вмятин, запотеваний, исходящих от его прикосновений, дыхания, шагов… Всю эту совокупность материальных эманаций человека в окружающий мир и можно назвать трасосферой. Было бы интересно, пользуясь современной техникой, охватить весь этот "следовой шар" человека, причем не только в предметном мире, но и в восприятии и памяти других людей, начиная от рукопожатий и любовных объятий и кончая воздействием его личности на окружающих. Есть люди с огромной трасосферой, которая светится их "славой", и есть люди неприметные, с маленькой трасосферой. Но вообще бесследных нет.

Животное, как правило, оставляет свои следы невзначай, как следствие процессов жизнедеятельности, таких, как поиск пищи, рытье норы, устройство гнезда. Некоторые животные (например, собаки и кошки) намеренно помечают свою территорию, пользуясь запасом "чернил", которые им выделила природа. Но у человека эта "следопись" превращается в лейтмотив существования: не просто следствие, но цель жизненного процесса. Причем в отличие от животного, которое "следит" в пространстве, человек "ослеживает" себя во времени, т.е. стремится оставить как можно более прочный след, переживущий его самого. Невроз времени порождает следопись как попытку фиксации себя в вечности, стремление быть в будущем для настоящего и в прошлом для будущего, т.е. помещать себя впереди и позади своего местонахождения во времени. Если ненамеренные следы-последствия роднят человека с животным, то именно целенаправленная следопись делает его человеком — существом, преодолевающим время.

Есть люди "следоодержимые", трасоманы, как, например, китайский император Цинь Шихуан, усыпальницу которого охраняют тысячи терракотовых воинов в натуральную величину. Особая разновидность такой одержимости — скриптомания, потребность оставлять письменные следы. Из всех материалов самый времяупорный — письменное слово, поэтому пишущий и имеет право сказать о себе словами Пушкина: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". Впрочем, одно, ключевое слово здесь неточное: письменность, рукопись — это именно рукотворный памятник. У Горация в "Exegi monumentum…", которое вольно перелагает Пушкин, сказано точнее:

"Создан памятник мной. Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных".

Нельзя путать скриптоманию с графоманией. Обычно графоманом называют бездарного сочинителя, который ищет публикации и славы, это форма тщеславия. А скриптоман может быть и великим писателем, гением, просто у него потребность непрестанного выражения себя в письме. В этом смысле скриптоманами были Ф. Петрарка и С. Киркегор. Можно ли отнести к этой категории Льва Толстого и Александра Дюма, почти сверхъестественно производительных, написавших десятки и сотни томов? Это спорный вопрос. Их интересовало многое другое: женщины, хозяйство, педагогика, война, роскошь, путешествия, театр... Но в какой-то степени само писательское призвание, видимо, неотделимо от навязчивой потребности увековечивать себя в скриптах..

Прислушаемся к австрийской писательнице Ингеборг Бахман (1926 — 1973), которая так свидетельствует о смысле своего бытия (почти дословно повторяя цитированного выше Ф. Петрарку):

"Я существую только когда пишу. Когда я не пишу, я ничто. Когда я не пишу, я — это не я. И тем не менее, когда я пишу, вы не можете меня увидеть. Никто не может меня увидеть. Можно увидеть режиссера, певца, актера, когда они снимают фильм, поют, играют, но процесс письма остается невидимым"[2].

Здесь твердо заявлены два, казалось бы, несовместимых принципа: писатель существует только когда он пишет, благодаря письму, — и в то же время его нет в письме, он невидим для окружающих, в отличие от "устных" исполнителей, которые присутствуют в том, что делают, и видимы для окружающих. Для писателя именно "отсутствие" оказывается наиболее сильной формой самореализации.

Во всяком письменном сообщении скрыто личное утверждение, которое можно выразить так: "Я с вами, хотя физически меня здесь нет. Я преодолел пространство и время, чтобы передать вам и всем читающим то, что вам необходимо знать. Это настолько важно, что моего голоса и личного присутствия недостаточно, поэтому я пишу. Я хочу, чтобы даже после меня и независимо от меня это знание передавалось другим". Такова имплицитная посылка письменной формы сообщения, особенно если оно предназначено для печати. Можно сказать, что это не сугубо личностная, но антропологическая предпосылка письменной коммуникации, свойственная пишущему человеку вообще, независимо от его личного намерения.

Персонология письма

Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и психологическая и персонологическая мотивация. Л.С. Выготский, следуя за В. Вундтом, подчеркивает принципиальное отличие письменной речи от устной. "...Письменная речь в существенных чертах развития нисколько не воспроизводит историю устной речи.., не есть также простой перевод устной речи в письменные знаки... <...> Она есть алгебра речи, наиболее трудная и сложная форма намеренной и сознательной речевой деятельности"[3]. Алгебра оперирует условными символами, отвлеченными от конкретных арифметических величин. Точно так же письмо отвлекается от конкретной ситуации устной речи, от означаемых и самого говорящего.

Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию для ребенка: "исследование приводит нас к выводу, что мотивы, побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны ребенку, начинающему обучаться письму"[4]. Действительно, ребенок еще не ощущает никакой личной потребности в письме. Все, что он хочет выразить, он может выразить речью. Когда же возникает эта потребность? — Именно на руинах "золотого детства", на переломе к отрочеству (примерно в 11–14 лет), когда теряется чувство непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема утраченного и невозвратного детства, обостренное чувство проходящего времени и чувство одиночества, отторженности от окружающих. Тогда-то чаще всего и начинают вести дневник, испытывая потребность в письменной речи как своеобразной компенсации утраченного душевного единства с миром, с родителями, с кругом сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Мой текст — это я вне меня, то вне-я, которое я могу писать и переписывать, работать над ним, выходя из-под власти времени и пространства.

Я приведу одну из первых записей "Дневника" Анны Франк, где раскрывается мотивация письма определенным моментом становления личности (ей только что исполнилось 13 лет):

"Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе. "Бумага все стерпит". Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. /…/ Я никому не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным названием "Дневник", а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги! Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя девочка чувствует себя такой одинокой. /…/ Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо застегнутая… Вот зачем мне нужен дневник" (20 июня 1942 г.)

"То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места" (Анна Франк). Эта попытка куда-то себя деть, спастись бегством от настоящего, и невозможность найти себе место здесь и сейчас — открывает перед девочкой инобытие письма. Она нашла выход — дневник, и дает ему имя своей воображаемой подруги, обращаясь к нему "милая Китти!" Письмо — речь одинокого человека, который хочет закрепить свое бытие в отчужденном мире и находит для этого соразмерную форму самоотчуждения в тексте.

Будущее письма

В наше время быть — значит писать, т.е. производить знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие скриптора в глобальную семиосферу. Скриптизация жизни — не только индивидуальное занятие, но и поступательное движение всего человечества, бытие которого все более переходит в разнообразные формы записи, прежде всего электронные. Человек, проводящий значительную часть своей жизни у компьютера, становится по роду занятий скриптором своего бытия. Скрипторика — самосознание и самоутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать подавляющее большинство.

В 21 веке письмо и печать (так называемая "трехмерная", 3D print) все более становятся прямыми производительными силами, приводящими в действие новую индустрию. Если верить технологическим проекциям не столь отдаленного будущего, заводы и фабрики превратятся в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свойствами. Пока что трехмерная печать еще не по карману частным пользователям, но вскоре и на домашнем принтере можно будет "впечатывать" тексты в реальный мир. Производить — значит печатать. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам объект, сработанный из любой материи: воздуха, земли, мусора, пыли, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Такие словотворные, вербальные объекты уместно назвать вербъектами (verbjects) или принтоидами (printoids). Можно будет напечатать все что угодно: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе — дом, улицу, город и целую планету, лишь бы был заказчик и адрес получателя.

Субъект возвращается...

Если раньше писательство было уделом немногих, призванием профессиональной элиты, то теперь практически каждый грамотный человек становится пишущим в той же мере, что и читающим. Так, число активных пользователей социальной сети Фейсбук достигло двух миллиардов, а русскоязычной сети "Вконтакте" —четырехсот миллионов. Среди читателей особую популярность приобретают разнообразные формы скриптизации личного бытия: дневники, мемуары, биографии и автобиографии, исповеди, блоги, "истории из жизни". Соответственно растет теоретическое понимание роли письма в самоопределении субъекта. Темы, связанные с "writing the self" ("писанием себя"), "self-inscription" ("вписанием себя"), "selfie" (фотографированием себя) все больше привлекают внимание филологов, культурологов, философов, социологов.

Письмо становится едва ли не самым главным и аутентичным способом самореализации. И вместе с тем оказывается, что письмо — это способ уйти от своей идентичности, придать ей новое измерение, размножить себя в виртуальных личностях, альтернативных жизненных историях. Сеть создает новые возможности для виртуализации и мультипликации индивида, выявляя в нем способность быть не собой, присутствовать в тексте благодаря своему отсутствию. В этом контексте выглядят архаичными традиционные теории письма, настаивавшие на его вторичности по отношению к устному, "живому" слову. Но морально устаревает и грамматология, провозгласившая письмо самодовлеющей игрой различий, радикально устранившая из него личность, "кто". Для миллиардов людей проблема самореализации через письмо психологически и экзистенциально самая насущная.

Нынешнее возвращение к субъекту письма, Homo Scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет идеи экзистенциализма 1930–1950–х годов, утверждавшего личную ответственность, ангажированность, вовлеченность пишущего. Современную персонологию отличает от персонализма тех десятилетий именно понимание субъекта как не-присутствия, как процесса, который совершается через письмо и не может быть отождествлен с "выбором себя" в ситуации вне письма. Субъект письма — это не индивид, сидящий перед листом бумаги или перед экраном компьютера; он не присутствует ни дома, ни на службе; не подлежит ни эмпирической, ни экзистенциальной верификации. Это субъект, становящийся таковым именно через систему замещающих его знаков, — транссубъект.

Например, Пушкин, каким мы знаем его по совокупности его творений, вбирает в себя множество персон, его замещающих и отсутствующих в бытии или присутствующих лишь отчасти и фиктивно, таких, как Иван Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти, лирический герой и повествователь "Евгения Онегина", лирическое "я" "Медного всадника" и т.д. Транссубъект — это субъект, заключенный в длинный ряд кавычек, общее место всех своих заместителей, лицо, составленное из множества масок и все же к ним не сводимое[5].

Характерно, что новейшее исследование Петера Хехса "Писать себя" так определяет три последних исторических периода в развитии этой темы: "поиск аутентичности" (середина ХХ века, экзистенциализм); "смерть субъекта" (конец ХХ века, постструктурализм и грамматология); "субъект умер, да здравствует субъект" (1985–2010)[6]. Это воскрешение субъекта уже в новом, сверхиндивидуальном измерении и образует предпосылку перехода от грамматологии к скрипторике.

Мы еще не умеем по-настоящему говорить об этом транссубъекте, о том, кто такой "Пушкин" и что такое "пушкинское" — не как биографические реалии, но как субъектные категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический язык внеписьменного субъекта, либо на грамматологический язык бессубъектного письма. Важно осознать, что субъект письма возвращается, но в скрипторике он преломляется через призму своих реинкарнаций, он несет значимые следы своих исчезновений и замещений. Это уже другой субъект, проявляющий себя именно в формах своего отсутствия. Скрипторика раскрывает глубину того самоотвержения, небытия, через которое пишущий проходит на пути к читателю — и к иному себе.[7]

[1] Предисловие к Epistolæ Familiares, 1, 1, 44..

[2] http://www.dalkeyarchive.com/reading-ingeborg-bachmann/

[3]Выготский Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. М.:Педагогика, 1982. Т. 2. С. 236, 240.

[4] Ibid., 238.

[5] См. главу о гиперавторстве (hyperauthorship) в кн.: Epstein M., Berry E. Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication. N.Y.: Palgrave MacMillan, 1999.

[6]Heehs P. Writing the Self: Diaries, Memoirs, and the History of the Self. N.Y.; L., 2013. Ch. 13. The Search for Authenticity. Ch. 14. The Death of the Subject; Ch. 15. The Self is Dead, Long Live the Self.

[7] Подробнее о письменной деятельсти ие ее изичении — в кн. Михаил Эпштейн. От знания — к творчеству. Как гуманитарные науки могут изменять мир. М. - СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016,С. 292-310 (бесплатное чтение и загрузка).

Homo Scriptor

Ф. Петрарка признавался: "Для меня писать — значит жить, и надеюсь, что так будет до последнего мгновения"[1]. На другом полюсе находится гоголевский маленький человек, для которого жить значит переписывать. "Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало". Между гением Возрождения, оставившим четырнадцать томов сочинений, и Акакием Акакиевичем, не оставившим ничего, кроме чернильницы и перьев, есть лишь то общее, что писание для них обоих было образом и смыслом жизни.

Но сколь разные жизненные установки и мотивации у этой беспредельной преданности письму!

Это и есть главный вопрос скрипторики: кто пишет и зачем? Скрипторика — это антропология и персонология письма именно в его радикальном отличии от устного слова.

Антропология письма

Если письмо есть форма отсутствия пишущего, то зачем человеку быть там, точнее, убывать туда, где его нет? Начнем издалека, с трех форм жизни. Животное отличается от растения тем, что осваивает пространство, свободно передвигается в нем, отделяется от своего "здесь", открывает для себя "там" и "туда". Человек отличается от животного тем, что осваивает время, свободно передвигается в нем, отделяется от своей укорененности не только в "здесь", но и в "сейчас", открывает для себя "тогда" и "потом". И память, и воображение, и язык, и культура вообще — это способ человека выйти из замкнутости своего настоящего. Он обживает памятью свое прошлое и воображением — свое будущее.

В меру своей внутренней свободы каждое существо мучительно переживает несвободу. Животное томится в клетке, у него развивается невроз заточения. Человека тяготит не только пространственное, но и временное заточение, у него развивается невроз уходящего времени, родственный клаустрофобии, страху замкнутого пространства. Запертый в настоящем, я чувствую убывание себя, убивание себя временем. Я хочу жить на просторах времени, странствовать в прошлое и будущее, помнить других, ушедших, и оставаться в памяти тех, кто придет вслед за мной. Так возникает ценность следа. След — это самая общая категория моего бытия вне меня, это среда, хранящая меня в отсутствии меня самого.

Животные оставляют разнообразные следы в пространстве, что отмечено разветвленной народно-охотничье-научной терминологией: погрызы, порои, прикопы, потаски (от "таскания")… Есть специальная область — трасология (от франц. trace), наука о следах, которая имеет немалое значение для криминалистов, археологов, зоологов, охотников. В палеонтологии эта дисциплина называется ихнологией (от греч. ichnos, след). Значительная часть информации о древнейших организмах, которой мы располагаем, была получена благодаря изучению их следов. След — это категория не только пространства, но и времени, он хранит материальную память об организме в отсутствии его самого.

Вся наша жизнь отпечатана во множестве следов — визуальных, тактильных, а также чувственно не воспринимаемых: молекулярных, вибрационных… За человеком не только следует его энергетическая аура, но и его трасосфера, помеченное им пространство, которое сохраняет память о нем и после смерти. Множество царапин, трещин, вмятин, запотеваний, исходящих от его прикосновений, дыхания, шагов… Всю эту совокупность материальных эманаций человека в окружающий мир и можно назвать трасосферой. Было бы интересно, пользуясь современной техникой, охватить весь этот "следовой шар" человека, причем не только в предметном мире, но и в восприятии и памяти других людей, начиная от рукопожатий и любовных объятий и кончая воздействием его личности на окружающих. Есть люди с огромной трасосферой, которая светится их "славой", и есть люди неприметные, с маленькой трасосферой. Но вообще бесследных нет.

Животное, как правило, оставляет свои следы невзначай, как следствие процессов жизнедеятельности, таких, как поиск пищи, рытье норы, устройство гнезда. Некоторые животные (например, собаки и кошки) намеренно помечают свою территорию, пользуясь запасом "чернил", которые им выделила природа. Но у человека эта "следопись" превращается в лейтмотив существования: не просто следствие, но цель жизненного процесса. Причем в отличие от животного, которое "следит" в пространстве, человек "ослеживает" себя во времени, т.е. стремится оставить как можно более прочный след, переживущий его самого. Невроз времени порождает следопись как попытку фиксации себя в вечности, стремление быть в будущем для настоящего и в прошлом для будущего, т.е. помещать себя впереди и позади своего местонахождения во времени. Если ненамеренные следы-последствия роднят человека с животным, то именно целенаправленная следопись делает его человеком — существом, преодолевающим время.

Есть люди "следоодержимые", трасоманы, как, например, китайский император Цинь Шихуан, усыпальницу которого охраняют тысячи терракотовых воинов в натуральную величину. Особая разновидность такой одержимости — скриптомания, потребность оставлять письменные следы. Из всех материалов самый времяупорный — письменное слово, поэтому пишущий и имеет право сказать о себе словами Пушкина: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". Впрочем, одно, ключевое слово здесь неточное: письменность, рукопись — это именно рукотворный памятник. У Горация в "Exegi monumentum…", которое вольно перелагает Пушкин, сказано точнее:

"Создан памятник мной. Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных".

Нельзя путать скриптоманию с графоманией. Обычно графоманом называют бездарного сочинителя, который ищет публикации и славы, это форма тщеславия. А скриптоман может быть и великим писателем, гением, просто у него потребность непрестанного выражения себя в письме. В этом смысле скриптоманами были Ф. Петрарка и С. Киркегор. Можно ли отнести к этой категории Льва Толстого и Александра Дюма, почти сверхъестественно производительных, написавших десятки и сотни томов? Это спорный вопрос. Их интересовало многое другое: женщины, хозяйство, педагогика, война, роскошь, путешествия, театр... Но в какой-то степени само писательское призвание, видимо, неотделимо от навязчивой потребности увековечивать себя в скриптах..

Прислушаемся к австрийской писательнице Ингеборг Бахман (1926 — 1973), которая так свидетельствует о смысле своего бытия (почти дословно повторяя цитированного выше Ф. Петрарку):

"Я существую только когда пишу. Когда я не пишу, я ничто. Когда я не пишу, я — это не я. И тем не менее, когда я пишу, вы не можете меня увидеть. Никто не может меня увидеть. Можно увидеть режиссера, певца, актера, когда они снимают фильм, поют, играют, но процесс письма остается невидимым"[2].

Здесь твердо заявлены два, казалось бы, несовместимых принципа: писатель существует только когда он пишет, благодаря письму, — и в то же время его нет в письме, он невидим для окружающих, в отличие от "устных" исполнителей, которые присутствуют в том, что делают, и видимы для окружающих. Для писателя именно "отсутствие" оказывается наиболее сильной формой самореализации.

Во всяком письменном сообщении скрыто личное утверждение, которое можно выразить так: "Я с вами, хотя физически меня здесь нет. Я преодолел пространство и время, чтобы передать вам и всем читающим то, что вам необходимо знать. Это настолько важно, что моего голоса и личного присутствия недостаточно, поэтому я пишу. Я хочу, чтобы даже после меня и независимо от меня это знание передавалось другим". Такова имплицитная посылка письменной формы сообщения, особенно если оно предназначено для печати. Можно сказать, что это не сугубо личностная, но антропологическая предпосылка письменной коммуникации, свойственная пишущему человеку вообще, независимо от его личного намерения.

Персонология письма

Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и психологическая и персонологическая мотивация. Л.С. Выготский, следуя за В. Вундтом, подчеркивает принципиальное отличие письменной речи от устной. "...Письменная речь в существенных чертах развития нисколько не воспроизводит историю устной речи.., не есть также простой перевод устной речи в письменные знаки... <...> Она есть алгебра речи, наиболее трудная и сложная форма намеренной и сознательной речевой деятельности"[3]. Алгебра оперирует условными символами, отвлеченными от конкретных арифметических величин. Точно так же письмо отвлекается от конкретной ситуации устной речи, от означаемых и самого говорящего.

Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию для ребенка: "исследование приводит нас к выводу, что мотивы, побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны ребенку, начинающему обучаться письму"[4]. Действительно, ребенок еще не ощущает никакой личной потребности в письме. Все, что он хочет выразить, он может выразить речью. Когда же возникает эта потребность? — Именно на руинах "золотого детства", на переломе к отрочеству (примерно в 11–14 лет), когда теряется чувство непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема утраченного и невозвратного детства, обостренное чувство проходящего времени и чувство одиночества, отторженности от окружающих. Тогда-то чаще всего и начинают вести дневник, испытывая потребность в письменной речи как своеобразной компенсации утраченного душевного единства с миром, с родителями, с кругом сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Мой текст — это я вне меня, то вне-я, которое я могу писать и переписывать, работать над ним, выходя из-под власти времени и пространства.

Я приведу одну из первых записей "Дневника" Анны Франк, где раскрывается мотивация письма определенным моментом становления личности (ей только что исполнилось 13 лет):

"Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе. "Бумага все стерпит". Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. /…/ Я никому не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным названием "Дневник", а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги! Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя девочка чувствует себя такой одинокой. /…/ Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо застегнутая… Вот зачем мне нужен дневник" (20 июня 1942 г.)

"То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места" (Анна Франк). Эта попытка куда-то себя деть, спастись бегством от настоящего, и невозможность найти себе место здесь и сейчас — открывает перед девочкой инобытие письма. Она нашла выход — дневник, и дает ему имя своей воображаемой подруги, обращаясь к нему "милая Китти!" Письмо — речь одинокого человека, который хочет закрепить свое бытие в отчужденном мире и находит для этого соразмерную форму самоотчуждения в тексте.

Будущее письма

В наше время быть — значит писать, т.е. производить знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие скриптора в глобальную семиосферу. Скриптизация жизни — не только индивидуальное занятие, но и поступательное движение всего человечества, бытие которого все более переходит в разнообразные формы записи, прежде всего электронные. Человек, проводящий значительную часть своей жизни у компьютера, становится по роду занятий скриптором своего бытия. Скрипторика — самосознание и самоутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать подавляющее большинство.

В 21 веке письмо и печать (так называемая "трехмерная", 3D print) все более становятся прямыми производительными силами, приводящими в действие новую индустрию. Если верить технологическим проекциям не столь отдаленного будущего, заводы и фабрики превратятся в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свойствами. Пока что трехмерная печать еще не по карману частным пользователям, но вскоре и на домашнем принтере можно будет "впечатывать" тексты в реальный мир. Производить — значит печатать. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам объект, сработанный из любой материи: воздуха, земли, мусора, пыли, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Такие словотворные, вербальные объекты уместно назвать вербъектами (verbjects) или принтоидами (printoids). Можно будет напечатать все что угодно: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе — дом, улицу, город и целую планету, лишь бы был заказчик и адрес получателя.

Субъект возвращается...

Если раньше писательство было уделом немногих, призванием профессиональной элиты, то теперь практически каждый грамотный человек становится пишущим в той же мере, что и читающим. Так, число активных пользователей социальной сети Фейсбук достигло двух миллиардов, а русскоязычной сети "Вконтакте" —четырехсот миллионов. Среди читателей особую популярность приобретают разнообразные формы скриптизации личного бытия: дневники, мемуары, биографии и автобиографии, исповеди, блоги, "истории из жизни". Соответственно растет теоретическое понимание роли письма в самоопределении субъекта. Темы, связанные с "writing the self" ("писанием себя"), "self-inscription" ("вписанием себя"), "selfie" (фотографированием себя) все больше привлекают внимание филологов, культурологов, философов, социологов.

Письмо становится едва ли не самым главным и аутентичным способом самореализации. И вместе с тем оказывается, что письмо — это способ уйти от своей идентичности, придать ей новое измерение, размножить себя в виртуальных личностях, альтернативных жизненных историях. Сеть создает новые возможности для виртуализации и мультипликации индивида, выявляя в нем способность быть не собой, присутствовать в тексте благодаря своему отсутствию. В этом контексте выглядят архаичными традиционные теории письма, настаивавшие на его вторичности по отношению к устному, "живому" слову. Но морально устаревает и грамматология, провозгласившая письмо самодовлеющей игрой различий, радикально устранившая из него личность, "кто". Для миллиардов людей проблема самореализации через письмо психологически и экзистенциально самая насущная.

Нынешнее возвращение к субъекту письма, Homo Scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет идеи экзистенциализма 1930–1950–х годов, утверждавшего личную ответственность, ангажированность, вовлеченность пишущего. Современную персонологию отличает от персонализма тех десятилетий именно понимание субъекта как не-присутствия, как процесса, который совершается через письмо и не может быть отождествлен с "выбором себя" в ситуации вне письма. Субъект письма — это не индивид, сидящий перед листом бумаги или перед экраном компьютера; он не присутствует ни дома, ни на службе; не подлежит ни эмпирической, ни экзистенциальной верификации. Это субъект, становящийся таковым именно через систему замещающих его знаков, — транссубъект.

Например, Пушкин, каким мы знаем его по совокупности его творений, вбирает в себя множество персон, его замещающих и отсутствующих в бытии или присутствующих лишь отчасти и фиктивно, таких, как Иван Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти, лирический герой и повествователь "Евгения Онегина", лирическое "я" "Медного всадника" и т.д. Транссубъект — это субъект, заключенный в длинный ряд кавычек, общее место всех своих заместителей, лицо, составленное из множества масок и все же к ним не сводимое[5].

Характерно, что новейшее исследование Петера Хехса "Писать себя" так определяет три последних исторических периода в развитии этой темы: "поиск аутентичности" (середина ХХ века, экзистенциализм); "смерть субъекта" (конец ХХ века, постструктурализм и грамматология); "субъект умер, да здравствует субъект" (1985–2010)[6]. Это воскрешение субъекта уже в новом, сверхиндивидуальном измерении и образует предпосылку перехода от грамматологии к скрипторике.

Мы еще не умеем по-настоящему говорить об этом транссубъекте, о том, кто такой "Пушкин" и что такое "пушкинское" — не как биографические реалии, но как субъектные категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический язык внеписьменного субъекта, либо на грамматологический язык бессубъектного письма. Важно осознать, что субъект письма возвращается, но в скрипторике он преломляется через призму своих реинкарнаций, он несет значимые следы своих исчезновений и замещений. Это уже другой субъект, проявляющий себя именно в формах своего отсутствия. Скрипторика раскрывает глубину того самоотвержения, небытия, через которое пишущий проходит на пути к читателю — и к иному себе.[7]

[1] Предисловие к Epistolæ Familiares, 1, 1, 44..

[2] http://www.dalkeyarchive.com/reading-ingeborg-bachmann/

[3]Выготский Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собр. соч. В 6 т. М.:Педагогика, 1982. Т. 2. С. 236, 240.

[4] Ibid., 238.

[5] См. главу о гиперавторстве (hyperauthorship) в кн.: Epstein M., Berry E. Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication. N.Y.: Palgrave MacMillan, 1999.

[6]Heehs P. Writing the Self: Diaries, Memoirs, and the History of the Self. N.Y.; L., 2013. Ch. 13. The Search for Authenticity. Ch. 14. The Death of the Subject; Ch. 15. The Self is Dead, Long Live the Self.

[7] Подробнее о письменной деятельсти ие ее изичении — в кн. Михаил Эпштейн. От знания — к творчеству. Как гуманитарные науки могут изменять мир. М. - СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016,С. 292-310 (бесплатное чтение и загрузка).

Странно, что при обсуждении акции Петра Павленского не вспомнили революционно-утопический роман Бруно Ясенского "Я жгу Париж" (1928), который послужил ответом на сатирически-гротескную повесть Поля Морана "Я жгу Москву" (1925, о семействе Бриков-Маяковского и окружавших их чекистах).

Возможно, Павленский решил стать Мораном и Ясенским в одном лице. :)

Скончавшийся 7 октября Вячеслав Всеволодович Иванов (1929-2017) был воистину одним из титанов советского возрождения (слово "советский" употребляю с неохотой, но его, как исторический термин, нечем заменить). Невозможно кратко определить сферу деятельности В. В. Иванова: он был лингвистом, семиотиком, антропологом, культурологом, полиглотом, славистом, индоевропеистом, фольклористом, литературоведом, поэтом, переводчиком, мемуаристом, историком науки, исследователем мозга, искусственного интеллекта и машинного перевода, общественным деятелем, профессором многих университетов, членом многих академий...

Такая широта интересов и масштаб свершений — свидетельство не только выдающихся личных дарований, но и времени, когда они были востребованы. В позднюю советскую эпоху повторилась, в уменьшенном масштабе, общая модель перехода от средневековья к возрождению. Правда, это было средневековье не христианства, а атеизма, точнее, религии коммунизма. На смену темным векам — в данном случае, сталинским десятилетиям, — приходит Ренессанс, который в 1950-е гг. получил скромное название "оттепели". Восстанавливается прерванная связь с античным наследием — с дореволюционной эпохой, с Серебряным веком. Возрождается дух художественных, научных, философских, религиозных исканий.

Но это не просто возрождение давно ушедшего, а новое качество широты, всеохватности. Творческая энергия, сдавленная эпохой жесточайших репрессий, начинает бурлить, выплескиваться из берегов. В странах, где действовал нормальный механизм культурной преемственности, культура стремится к специализации, к постепенному сужению профессиональных полей. Возрождение — это время именно титанизма, когда один человек выступает во множестве ролей, воплощая целый университет или академию наук и искусств. В Европе — Леонардо да Винчи, в России — Ломоносов. Титанизм, пусть меньшего масштаба, был свойствен и некоторым фигурам Серебряного века, который тоже переживался современниками как новый этап выхода России из средневековья (для его преодоления реформ XVIII и XIX вв., от Петра I до Александра II, оказалось недостаточно). Андрей Белый, Вячеслав Иванов (первый), Дмитрий Мережковский, Павел Флоренский сочетали в себе поэтов и философов, историков и богословов, ученых и пророков, беллетристов и публицистов.

Такой же титанизм, еще мало признанный и совсем не осознанный, присущ фигурам, возникающим из мрака коммунистического средневековья и освещенным слабыми сполохами оттепели: Сергей Аверинцев, Юрий Лотман, Владимир Топоров, Василий Налимов, Владимир Библер, Георгий Гачев, Лев Гумилев, Георгий Щедровицкий... Я сейчас оцениваю не уровень их достижений, а масштаб попытки, порыва... Я пользуюсь критерием, который предложил У. Фолкнер для оценки американских писателей, своих современников: "на основании великолепия их поражения в попытке достичь невозможного".

Владимир Николаевич Топоров (1928-2005), соавтор многих трудов В. В. Иванова

И вот среди этих титанов советского возрождения Вячеслав Всеволодович Иванов был одним из первых не только по энергии интеллектуального порыва, но и по уровню профессиональных достижений. Позднесоветский титанизм 1960-х — 1980-х отчасти страдал дилетантизмом и провинциализмом —следствием долговременного отрыва от мировой науки. Вячеслав Всеволодович соединял высокий, общемировой научный стандарт с далеко не стандартной увлеченностью множеством дисциплин и их ответвлений, куда сумел внести свой фундаментальный вклад. И дело не только в увлеченности, но и в способности вовлекать других, сплачивать их в коллектив единомышленников, создавать и заряжать своей энергией целые области знания и научные институции.

У тартуско-московской семиотической школы было два главных инициатора: Ю. Лотман в Тарту и В. Иванов в Москве, которые укрепляли ее, соответственно, с двух флангов: литературоведения и языкознания. Но что такое семиотика вообще? Это не просто одна из дисциплин, а метадисциплина, которая рассматривает всю культуру: от языка до литературы, от быта до истории, от религии до политики, от карточной игры до военной стратегии — как совокупность знаковых систем, многосложную иерархию планов выражения и планов содержания... Поэтому семиотика и оказалась таким благодатным поприщем для титанов этого поколения, что позволила им найти профессиональный язык для стирания границ между дробящимися гуманитарными дисциплинами. В трудах В. В. Иванова и его сподвижников гуманистика выходит на новый уровень обобщений, когда человеческая культура осознает свое единство перед лицом "другого", искусственного интеллекта, стремясь передать ему не только свои знания, но и свои ценности.

Это относится не только к семиотике, но и к культурологии и общей методологии — тем сверхдисциплинам, которые так мощно развивались в России 1960-х — 1980-х гг. именно потому, что соразмерны были духу титанизма и универсализма, пробудившемуся на выходе из коммунистических "темных десятилетий". Вячеслав Всеволодович потрясал своих современников — надеюсь, и потомков — тем, что не только выходил на уровень грандиозных обобщений, но оставался верен и узко-профессиональным критериям каждой из множества частных дисциплин, к которым обращался его энциклопедический ум: от санскрита и хеттского языка до эстетики Эйзенштейна и поэтики Хлебникова.

Достаточно перечислить оглавление только ОДНОЙ, еще НЕЗАКОНЧЕННОЙ серии его ИЗБРАННЫХ трудов (приведу и данные об их объеме):

Избранные труды по семиотике и истории культуры. М.: 1999—2010.
Т. 1. Знаковые системы. Кино. Поэтика. М.: Языки русской культуры, 1999. 912 стр.
Т. 2. Статьи по русской литературе. 880 стр.
Т. 3. Сравнительное литературоведение. Всемирная литература. Стиховедение. 818 стр.
Т. 4. Знаковые системы культуры, искусства и науки. 794 стр.
Т. 5. Мифология и фольклор. 372 стр.
Т. 6. История науки. Недавнее прошлое (XX век). 384 стр.
Т. 7. Труды по истории науки. 720 стр.

Труды Вяч. Вс. Иванова — это не только широчайший кругозор, но и первоклассная наука в каждом из сегментов огромного круга. Будем надеяться, что такое труднейшее, почти невозможное сочетание филологической точности и системно-универсалистского подхода будет вдохновлять и новые поколения гуманитариев. С Ивановым уходит целая эпоха — но наступает новая, в которую он успел проложить путь. Недаром одна из его последних книг называется "Лингвистика третьего тысячелетия: Вопросы к будущему".

С женой, художницей Светланой Леонидовной Ивановой

Мне часто задают этот вопрос. В самом деле, значительная часть моей работы, в том числе недавно вышедший "Проективный словарь гуманитарных наук", — это опыт создания новых слов как сгустков смысловой энергии.

Поскольку мышление осуществляется в языке, то всякая новая мысль требует новых способов выражения, а радикально новая мысль — новых терминов. Джонатон Китс, философ-экспериментатор и редактор ведущего англоязычного журнала по современным технологиям Wired, исследовал происхождение и эволюцию многих новых терминов: "кубит", "сингулярность", "твит", "копилефт" и др., — появление которых стимулировало ряд технологических и социальных тенденций. Китс пришел к выводу о "замечательном симбиозе научных и лексических инноваций, их мощной коэволюции. Идеи вдохновляют слова, которые в свою очередь формируют идеи, и так ad infinitum. Язык — наша первая, возможно, самая действенная технология, которая развивается вместе с человечеством как видом и способствует всем другим технологических достижениям, от сельского хозяйства до Интернета. <...>Учитывая, что язык может повлиять на мысль, можно наблюдать воздействие слов на науку и технологию".

Теперь как никогда свежо звучит призыв Ф. Ницше: "Философы догадываются только напоследок, что они не могут уже больше пользоваться готовыми понятиями, не могут только очищать и выяснять их, но должны сначала с о з д а т ь, с о т в о р и т ь их, установить их и убедить в них" . Вопреки расхожему представлению о том, что создание новых слов — дело поэтов и писателей, философская и вообще гуманитарная мысль еще действеннее участвует в этом процессе. Неологизм — итог движения мысли, которая проходит через множество ступеней доказательства — чтобы в конце концов найти воплощение в единственном слове, которое, быть может, ее увековечит.

В философии ХХ в., особенно его второй половины, преобладала лингво-аналитическая ориентация, характерная для европейского структурализма и постструктурализма и для англо-американской аналитической традиции. Данная тенденция сохраняется и сейчас, но внутри нее происходит новый поворот: от анализа к синтезу языка, к системному построению новых понятий и терминов. Это обещает придать гуманистике ХХI в. более творческий характер. Тенденция к синтезу видна в методологических работах Т. Куна, П. Фейерабенда, Ж. Деррида, которые устанавливают приоритет конструктивного мышления даже в естественных науках — и тем более в гуманитарных, где призванием ученого становится создание новых идей и способов их выражения.

Труды Ж. Делеза и Ф. Гваттари направлены именно на масштабное обновление философского языка: "...Философия — дисциплина, состоящая в творчестве концептов... <...> Собственно, науки, искусства и философии имеют равно творческий характер, просто одна лишь философия способна творить концепты в строгом смысле слова. Концепты не ждут нас уже готовыми, наподобие небесных тел... Их должно изобретать, изготавливать или, скорее, творить... Чего стоит философ, если о нем можно сказать: он не создал ни одного концепта, он не создал сам своих концептов?"

Надеюсь, что "Проективный словарь" по-своему выражает этот порыв философии к творчеству и может дать импульс новым движениям общественной мысли.

http://www.nlobooks.ru/node/8002
http://www.labirint.ru/books/576557/
https://www.ozon.ru/context/detail/id/140071929/
Электронные версии:
https://www.amazon.com/dp/B06Y6933V5/ref=sr_1_1?s
https://play.google.com/store/books/details?id=kBmmDgAAQBAJ

Казалось бы, это убийственное разоблачение: чем больше втихую крадешь у родины, тем больше клянешься ей в верности на виду у всех. Но ситуация еще хуже: как ни парадоксально, патриотизм — это не маска коррупции, а ее лицо. Кто не ворует, тот не свой. Воровство в России — признак лояльности, готовность ради верности товарищам преступить любой закон. В другом обществе можно было бы честно зарабатывать и не трястись от страха, что завтра посадят в тюрьму. Но тогда это послушание закону, а Родина превыше закона. Патриот отдает ей свою честь, имя, безопасность, жертвуя всем, что дорого человеку, ради утверждения воровского братства, круговой поруки. Это такая еще не вполне осознанная вера — родноворие.

Илья Кабаков. Свой круг

Одним из первых об особом укладе советско-российского общества как антисоциума писал искусствовед и социолог Леонид Невлер в статье "Социология мафиозности" (“Знание – сила”, 1993, № 12). Собственные мысли, даже в эпоху раннего Ельцина, казались ему настолько смелыми, что он выдал свою статью за реферат несуществующей книги некоего американского социолога Эла Ньюлера "В сторону мафиозности". (Отметим само сходство имен Л. Невлер и Эл. Ньюлер — это почти паронимы). Невлер-Ньюлер пишет: "С точки зрения советолога, Сталин создавал не "командную", а именно "мафиозную" экономику, отстреливая и сажая людей, не способных к двоемыслию. …Он перенес все усвоенные в молодости принципы подпольной организации в политическое и хозяйственное управление. ….Каждый работник, какое бы положение он ни занимал, не только имеет право, но и обязан нарушить закон, совершить подлог, получить свою часть ворованного, потому что иначе он будет признан в коллективе чужим. <…>Взаимное попустительство в нарушении закона, приобщение к общей тайне или, если хотите, общему преступлению (поскольку все организовано так, что каждого можно привлечь к суду вследствие расхождения закона и практики) — гораздо более крепкая основа социальной консолидации, чем все, что знают демократические структуры, рассчитанные исключительно на сытую жизнь".

Понятия "мафиозности" или "коррупции" описывают преступные аномалии нормального общества, тогда как в антиобществе сами эти явления выступают как норма, как негласный закон, основа "правильных" социальных взаимодействий. Вот еще одно точное наблюдение Невлера-Ньюлера: "Западный человек верит в рационально составленный договор — русские полагают, что любой контракт, скорее всего, будет нарушен... Как в воровских шайках договор недействителен, если не скреплен подписью кровью, так у российских бизнесменов заключение сделки сопровождается странными ритуалами, напоминающими народные представления о черте, живущем в бане. Вас непременно везут в какие-то законспирированные места — загородные дома, закрытые рестораны, сауны. Гораздо удобнее было бы встречаться в обычном офисе. Но нет, их влечет в охотничий домик. Это какая-то эстетика, соединяющая кич с чертовщиной" .

Чертовщина здесь помянута не случайно, потому что у такой, казалось бы, перевернутой морали есть свои глубинные мистические основания. Они сложились задолго до революции и Сталина, на почве особого общественного умонастроения, которое философ и публицист А. С. Хомяков (1804-1860), один из основоположников славянофильства, именовал "соборностью". Этот термин закрепился в русской религиозно-философской мысли. Хомяков критиковал католичество, где идея духовного единства воплощена в организации церкви под началом Ватикана и в системе догматов и правовых установлений. Одновременно Хомяков критикует и другую западную ветвь христианства, протестантизм, где личность свободна в своем прямом предстоянии Богу. В отличие от католичества и протестантизма, православная соборность действует не как обязательный для всех закон и не как личная вера в Бога, а как таинственная спайка всех членов церкви в общем для них духе. "Сущность её состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех её членов". Мистическое единство членов православного сообщества опирается на некий опыт духовной сопринадлeжности: каждый чувствует всех — и все каждого — как клетки общего организма, спаянного чисто интуитивным взаимопониманием и соучастием своих частиц.

Соворность — это и есть соборность антиобщества. Если в соборности правит не порядок, не канон, не Священное Писание, не церковные институты, а некая неуловимая общность, сплоченность тайны, — то в антиобществе правит дух круговой поруки, сообщность в беззаконии. Соборность деградирует в соворность именно потому, что ей не поставлены преграды ни в виде законов, соблюдаемых обществом, ни в виде индивидуальной свободы его членов. Даже в самые честные и благополучные периоды российской истории идеал соборности сочетался с практикой соворности, оставаясь основой негласного общественного согласия. Это признавали и верховные правители — и даже находили некое утешение в том, что им самим — и только им — воровать не приходится. Екатерина II: "Меня обворовывают точно так же, как и других; но это хороший знак и показывает, что есть что воровать" (1775). Николай I за несколько месяцев до смерти, рассерженный кражей инвалидных сумм, сказал, что знает лишь одного человека, который не крадет, и это он сам (1855). А ведь ближайшее окружение императоров не могло не быть патриотичным: они правили Россией, воевали за Россию, готовы были отдать за нее жизнь, и тем не менее, воровству это не мешало, а напротив, как бы служило скрепой. Только императору было не у кого воровать, поскольку он, собственно, и был владельцем всего.

Презрение к закону, религиозно оправданное, даже освященное, принадлежит к числу исконных духовных традиций Руси. Одно из первых произведений древнерусской литературы “Слово о законе и благодати“ митрополита Илариона (сер. 11 в.) провозглашает ничтожество закона перед действием всемогущей благодати. Такое противопоставление, само по себе достаточно рутинное в христианском богословии, в данном случае приобретает особо наглядный, даже демонстративный смысл. Сам Иларион, первый Киевский митрополит славянского происхождения, был возведен великим князем Ярославом в верховный сан вопреки церковному уставу и канону. Не было испрошено разрешения у константинопольского патриархата, в котором Киевская митрополия пребывала со времен крещения Руси. Тем самым был брошен реальный вызов закону и создан прецедент политического превосходства “благодати” — в данном случае княжеского благоволения (или своеволия).

Антисоциум — сложная ритуальная система, в которой есть место не только страху и террору, но и смеху и сарказму. Законы учреждаются, чтобы все понемногу могли их нарушать, глумиться над ними, — но при этом и трепетать перед властью, высшей, чем закон, неподотчетной и непостижимой. Видимо, общественная бедность и неравномерность распределения богатства обусловливают эффективность такого двоения в антисоциуме. Для выживания каждый должен делать хоть что-то незаконное, а значит — осознавать свою вину и подсудность. Официальные законы создаются максимально жесткими — именно для того, чтобы их нельзя было полностью соблюдать, чтобы каждый уповал только на милость, а не на закон. Антисоциум — общество совиновных людей, которые обкрадывают друг друга и самих себя и договариваются хранить это в тайне. Здесь не может быть уверенных в себе, правых, чистых, — все мечены, на всех есть хотя бы крошечный компромат. При этом очень важно соблюдать меру: потеряешь страх, сорвешься на крупном "хапе" — загремишь в тюрьму. А захочешь быть честным и гордым, прямо смотреть закону в глаза, — будешь влачить жалкое существование, пойдешь по миру с сумой. Приходится вертеться между тюрьмой и сумой, не зарекаясь от обеих.

Можно привести множестве больших и малых примеров отрицательной инициации в антисоциум, в том числе литературных и анекдотических. У Венедикта Ерофеева в "Москве—Петушках" есть сцена, когда товарищи упрекают Веню за то, что он при них ни разу в открытую не сходил в сортир. Своим чистоплюйством он как будто выражает им свое презрение. "Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!.. …Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. <…> Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить". Чтобы стать хорошим товарищем, Вене надо себя "замарать". Пусть не пролить кровь, как в "Бесах" Достоевского, где кровью Шатова скрепляется братство революционной пятерки, но на глазах у всех пролить мочу, потому что только неприличие, "преступание" и образует основу истинного товарищества. Это недавно еще раз было продемонстрировано "по-сочински", в череде допинговых скандалов, явивших всему миру пример спортивного антисоциума.

Меня всегда удивляло, что почти все официально воспетые советские герои оказываются какими-то ненастоящими, от пионера-доносчика Павлика Морозова до 28 панфиловцев, подвига которых, оказывается, вообще не было (газетный вымысел, признанный таковым еще в 1948 г.) . И Чапаева, как выясняется, убили не белые, а скорее чекисты — выстрелом в затылок, поскольку у него давно были счеты с комиссарами, прежде всего с самим создателем его литературного жития Фурмановым, который в реальности строчил на него пламенные доносы и грозил чрезвычайкой. И подвиг Зои состоял в том, что она сжигала крестьянские избы и лошадей, практически не нанеся при этом урона врагам. Матросов совершил свой подвиг 23 февраля 1943 г., хотя на фронт попал только 25 февраля; в своем "родном" Днепропетровске ни разу не был; юность провел в режимных колониях; и звали его Шакирьян Юнусович Мухамедьянов. С молодогвардейцами вообще получился полный конфуз, что, как предполагают, стало одной из причин самоубийства Фадеева.

И возникает вопрос: разве не было за все эти годы настоящих героев, с достойным прошлым, высоким моральным духом, большим личностным содержанием, которые сознательно приносили бы себя в жертву Отечеству? Разумеется, были. Почему же пропаганде нужно было создавать подделки даже там, где можно было бы опереться на реальность? Видимо, вранье служит той же цели, что и воровство, надежнее сплачивая членов антиобщества в приверженности лживому мифу. Кстати, "вор" и "врать", по М. Фасмеру, происходят от одного корня. Кто не врет или не верит вранью, тот не свой.

То, что Россия всегда позиционирует себя по отношению ко враждебному миру и якобы окружена врагами: "еретиками", "иноверцами", "нехристями", "жидомасонами", "капиталистами", "антикоммунистами", "антисоветчиками", "русофобами", — это тоже свидетельство перевернутости. Весь мир против нас — это означает, что мы сами против окружающего мира. Мир, стоящий на голове, не может не воспринимать как перевернутое все, что его окружает.

Постсоветская и особенно посткрымская ситуация очень многое прояснила в истории России и в природе российского социума. Стало понятно, что дело не в марксизме, не в социализме и коммунизме, хотя вроде бы с них и началось сползание России в антимир. Такие обобщенные термины, как тоталитаризм или идеократия, применимые и коммунизму — советскому или китайскому, и к нацистским и фашистским режимам Германии и Италии, тоже не подходят, поскольку они явление выдают за сущность. То, что однопартийное государство всецело подчиняет себе жизнь общества, экспроприирует частную собственность, устанавливает правящую идеологию и карает малейшие отступления от обязательного образа мыслей, — все это вторичные признаки более глубокого феномена: "общества навыворот", структурной реверсии социума. Такое общество формируется не соблюдением законов, а согласованным отступлением от них. Рычагом создания антисоциальности служит "революционная партия" как модель отрицания всех существующих законов.

Большевистской революцией был дан новый, сильнейший импульс "антисоциуму", который в результате обрел официальное, идейное основание и стал строить большое общество по модели "партии". Беззаконие под названием "революционной законности" вошло в плоть и кровь этого общества. "Но если он [век] скажет: "Солги", — солги. Но если он скажет: "Убей", — убей” (Э. Багрицкий). Теперь человека, ставшего челом своего "века", ничто не связывает с цивилизацией, по законам которой он — преступник. Теперь он всецело принадлежит новому кругу товарищей, с которыми повязан круговой порукой и воровским общаком. И когда коммунизм, тоталитаризм, идеократия потерпели крах и распался Советский Союз, антисоциум выжил и его структура, основанная на системном беззаконии, осталась прежней. Антисоциум может вполне существовать без тоталитаризма, без коммунизма, без интернационала, без марксизма (который оказался всего лишь удобной подпоркой для переворота, для идейного оправдания антисоциума задачей классовой борьбы). Но он не может существовать без преступлений, участие в которых доказывает верность кругу товарищей.

Вот почему, как ни страшны "коррупция" или "мафиозность", — это лишь эвфемизмы, прикрывающие гораздо более глубокую тайну соборности-соворности как основания антиобщества. Общество может успешно бороться с коррупцией и другими нарушениями закона, а вот может ли антиобщество перевернуть себя, попрать свою природу?

[1] http://echo.msk.ru/programs/code/1954642-echo/

Казалось бы, это убийственное разоблачение: чем больше втихую крадешь у родины, тем больше клянешься ей в верности на виду у всех. Но ситуация еще хуже: как ни парадоксально, патриотизм — это не маска коррупции, а ее лицо. Кто не ворует, тот не свой. Воровство в России — признак лояльности, готовность ради верности товарищам преступить любой закон. В другом обществе можно было бы честно зарабатывать и не трястись от страха, что завтра посадят в тюрьму. Но тогда это послушание закону, а Родина превыше закона. Патриот отдает ей свою честь, имя, безопасность, жертвуя всем, что дорого человеку, ради утверждения воровского братства, круговой поруки. Это такая еще не вполне осознанная вера — родноворие.

Илья Кабаков. Свой круг

Одним из первых об особом укладе советско-российского общества как антисоциума писал искусствовед и социолог Леонид Невлер в статье "Социология мафиозности" (“Знание – сила”, 1993, № 12). Собственные мысли, даже в эпоху раннего Ельцина, казались ему настолько смелыми, что он выдал свою статью за реферат несуществующей книги некоего американского социолога Эла Ньюлера "В сторону мафиозности". (Отметим само сходство имен Л. Невлер и Эл. Ньюлер — это почти паронимы). Невлер-Ньюлер пишет: "С точки зрения советолога, Сталин создавал не "командную", а именно "мафиозную" экономику, отстреливая и сажая людей, не способных к двоемыслию. …Он перенес все усвоенные в молодости принципы подпольной организации в политическое и хозяйственное управление. ….Каждый работник, какое бы положение он ни занимал, не только имеет право, но и обязан нарушить закон, совершить подлог, получить свою часть ворованного, потому что иначе он будет признан в коллективе чужим. <…>Взаимное попустительство в нарушении закона, приобщение к общей тайне или, если хотите, общему преступлению (поскольку все организовано так, что каждого можно привлечь к суду вследствие расхождения закона и практики) — гораздо более крепкая основа социальной консолидации, чем все, что знают демократические структуры, рассчитанные исключительно на сытую жизнь".

Понятия "мафиозности" или "коррупции" описывают преступные аномалии нормального общества, тогда как в антиобществе сами эти явления выступают как норма, как негласный закон, основа "правильных" социальных взаимодействий. Вот еще одно точное наблюдение Невлера-Ньюлера: "Западный человек верит в рационально составленный договор — русские полагают, что любой контракт, скорее всего, будет нарушен... Как в воровских шайках договор недействителен, если не скреплен подписью кровью, так у российских бизнесменов заключение сделки сопровождается странными ритуалами, напоминающими народные представления о черте, живущем в бане. Вас непременно везут в какие-то законспирированные места — загородные дома, закрытые рестораны, сауны. Гораздо удобнее было бы встречаться в обычном офисе. Но нет, их влечет в охотничий домик. Это какая-то эстетика, соединяющая кич с чертовщиной" .

Чертовщина здесь помянута не случайно, потому что у такой, казалось бы, перевернутой морали есть свои глубинные мистические основания. Они сложились задолго до революции и Сталина, на почве особого общественного умонастроения, которое философ и публицист А. С. Хомяков (1804-1860), один из основоположников славянофильства, именовал "соборностью". Этот термин закрепился в русской религиозно-философской мысли. Хомяков критиковал католичество, где идея духовного единства воплощена в организации церкви под началом Ватикана и в системе догматов и правовых установлений. Одновременно Хомяков критикует и другую западную ветвь христианства, протестантизм, где личность свободна в своем прямом предстоянии Богу. В отличие от католичества и протестантизма, православная соборность действует не как обязательный для всех закон и не как личная вера в Бога, а как таинственная спайка всех членов церкви в общем для них духе. "Сущность её состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех её членов". Мистическое единство членов православного сообщества опирается на некий опыт духовной сопринадлeжности: каждый чувствует всех — и все каждого — как клетки общего организма, спаянного чисто интуитивным взаимопониманием и соучастием своих частиц.

Соворность — это и есть соборность антиобщества. Если в соборности правит не порядок, не канон, не Священное Писание, не церковные институты, а некая неуловимая общность, сплоченность тайны, — то в антиобществе правит дух круговой поруки, сообщность в беззаконии. Соборность деградирует в соворность именно потому, что ей не поставлены преграды ни в виде законов, соблюдаемых обществом, ни в виде индивидуальной свободы его членов. Даже в самые честные и благополучные периоды российской истории идеал соборности сочетался с практикой соворности, оставаясь основой негласного общественного согласия. Это признавали и верховные правители — и даже находили некое утешение в том, что им самим — и только им — воровать не приходится. Екатерина II: "Меня обворовывают точно так же, как и других; но это хороший знак и показывает, что есть что воровать" (1775). Николай I за несколько месяцев до смерти, рассерженный кражей инвалидных сумм, сказал, что знает лишь одного человека, который не крадет, и это он сам (1855). А ведь ближайшее окружение императоров не могло не быть патриотичным: они правили Россией, воевали за Россию, готовы были отдать за нее жизнь, и тем не менее, воровству это не мешало, а напротив, как бы служило скрепой. Только императору было не у кого воровать, поскольку он, собственно, и был владельцем всего.

Презрение к закону, религиозно оправданное, даже освященное, принадлежит к числу исконных духовных традиций Руси. Одно из первых произведений древнерусской литературы “Слово о законе и благодати“ митрополита Илариона (сер. 11 в.) провозглашает ничтожество закона перед действием всемогущей благодати. Такое противопоставление, само по себе достаточно рутинное в христианском богословии, в данном случае приобретает особо наглядный, даже демонстративный смысл. Сам Иларион, первый Киевский митрополит славянского происхождения, был возведен великим князем Ярославом в верховный сан вопреки церковному уставу и канону. Не было испрошено разрешения у константинопольского патриархата, в котором Киевская митрополия пребывала со времен крещения Руси. Тем самым был брошен реальный вызов закону и создан прецедент политического превосходства “благодати” — в данном случае княжеского благоволения (или своеволия).

Антисоциум — сложная ритуальная система, в которой есть место не только страху и террору, но и смеху и сарказму. Законы учреждаются, чтобы все понемногу могли их нарушать, глумиться над ними, — но при этом и трепетать перед властью, высшей, чем закон, неподотчетной и непостижимой. Видимо, общественная бедность и неравномерность распределения богатства обусловливают эффективность такого двоения в антисоциуме. Для выживания каждый должен делать хоть что-то незаконное, а значит — осознавать свою вину и подсудность. Официальные законы создаются максимально жесткими — именно для того, чтобы их нельзя было полностью соблюдать, чтобы каждый уповал только на милость, а не на закон. Антисоциум — общество совиновных людей, которые обкрадывают друг друга и самих себя и договариваются хранить это в тайне. Здесь не может быть уверенных в себе, правых, чистых, — все мечены, на всех есть хотя бы крошечный компромат. При этом очень важно соблюдать меру: потеряешь страх, сорвешься на крупном "хапе" — загремишь в тюрьму. А захочешь быть честным и гордым, прямо смотреть закону в глаза, — будешь влачить жалкое существование, пойдешь по миру с сумой. Приходится вертеться между тюрьмой и сумой, не зарекаясь от обеих.

Можно привести множестве больших и малых примеров отрицательной инициации в антисоциум, в том числе литературных и анекдотических. У Венедикта Ерофеева в "Москве—Петушках" есть сцена, когда товарищи упрекают Веню за то, что он при них ни разу в открытую не сходил в сортир. Своим чистоплюйством он как будто выражает им свое презрение. "Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!.. …Ну так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. <…> Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить". Чтобы стать хорошим товарищем, Вене надо себя "замарать". Пусть не пролить кровь, как в "Бесах" Достоевского, где кровью Шатова скрепляется братство революционной пятерки, но на глазах у всех пролить мочу, потому что только неприличие, "преступание" и образует основу истинного товарищества. Это недавно еще раз было продемонстрировано "по-сочински", в череде допинговых скандалов, явивших всему миру пример спортивного антисоциума.

Меня всегда удивляло, что почти все официально воспетые советские герои оказываются какими-то ненастоящими, от пионера-доносчика Павлика Морозова до 28 панфиловцев, подвига которых, оказывается, вообще не было (газетный вымысел, признанный таковым еще в 1948 г.) . И Чапаева, как выясняется, убили не белые, а скорее чекисты — выстрелом в затылок, поскольку у него давно были счеты с комиссарами, прежде всего с самим создателем его литературного жития Фурмановым, который в реальности строчил на него пламенные доносы и грозил чрезвычайкой. И подвиг Зои состоял в том, что она сжигала крестьянские избы и лошадей, практически не нанеся при этом урона врагам. Матросов совершил свой подвиг 23 февраля 1943 г., хотя на фронт попал только 25 февраля; в своем "родном" Днепропетровске ни разу не был; юность провел в режимных колониях; и звали его Шакирьян Юнусович Мухамедьянов. С молодогвардейцами вообще получился полный конфуз, что, как предполагают, стало одной из причин самоубийства Фадеева.

И возникает вопрос: разве не было за все эти годы настоящих героев, с достойным прошлым, высоким моральным духом, большим личностным содержанием, которые сознательно приносили бы себя в жертву Отечеству? Разумеется, были. Почему же пропаганде нужно было создавать подделки даже там, где можно было бы опереться на реальность? Видимо, вранье служит той же цели, что и воровство, надежнее сплачивая членов антиобщества в приверженности лживому мифу. Кстати, "вор" и "врать", по М. Фасмеру, происходят от одного корня. Кто не врет или не верит вранью, тот не свой.

То, что Россия всегда позиционирует себя по отношению ко враждебному миру и якобы окружена врагами: "еретиками", "иноверцами", "нехристями", "жидомасонами", "капиталистами", "антикоммунистами", "антисоветчиками", "русофобами", — это тоже свидетельство перевернутости. Весь мир против нас — это означает, что мы сами против окружающего мира. Мир, стоящий на голове, не может не воспринимать как перевернутое все, что его окружает.

Постсоветская и особенно посткрымская ситуация очень многое прояснила в истории России и в природе российского социума. Стало понятно, что дело не в марксизме, не в социализме и коммунизме, хотя вроде бы с них и началось сползание России в антимир. Такие обобщенные термины, как тоталитаризм или идеократия, применимые и коммунизму — советскому или китайскому, и к нацистским и фашистским режимам Германии и Италии, тоже не подходят, поскольку они явление выдают за сущность. То, что однопартийное государство всецело подчиняет себе жизнь общества, экспроприирует частную собственность, устанавливает правящую идеологию и карает малейшие отступления от обязательного образа мыслей, — все это вторичные признаки более глубокого феномена: "общества навыворот", структурной реверсии социума. Такое общество формируется не соблюдением законов, а согласованным отступлением от них. Рычагом создания антисоциальности служит "революционная партия" как модель отрицания всех существующих законов.

Большевистской революцией был дан новый, сильнейший импульс "антисоциуму", который в результате обрел официальное, идейное основание и стал строить большое общество по модели "партии". Беззаконие под названием "революционной законности" вошло в плоть и кровь этого общества. "Но если он [век] скажет: "Солги", — солги. Но если он скажет: "Убей", — убей” (Э. Багрицкий). Теперь человека, ставшего челом своего "века", ничто не связывает с цивилизацией, по законам которой он — преступник. Теперь он всецело принадлежит новому кругу товарищей, с которыми повязан круговой порукой и воровским общаком. И когда коммунизм, тоталитаризм, идеократия потерпели крах и распался Советский Союз, антисоциум выжил и его структура, основанная на системном беззаконии, осталась прежней. Антисоциум может вполне существовать без тоталитаризма, без коммунизма, без интернационала, без марксизма (который оказался всего лишь удобной подпоркой для переворота, для идейного оправдания антисоциума задачей классовой борьбы). Но он не может существовать без преступлений, участие в которых доказывает верность кругу товарищей.

Вот почему, как ни страшны "коррупция" или "мафиозность", — это лишь эвфемизмы, прикрывающие гораздо более глубокую тайну соборности-соворности как основания антиобщества. Общество может успешно бороться с коррупцией и другими нарушениями закона, а вот может ли антиобщество перевернуть себя, попрать свою природу?

[1] http://echo.msk.ru/programs/code/1954642-echo/

В эпоху воинствующего и политизированного фундаментализма появляется все больше "святобесов" — людей, знающих твердо, в чем спасение для других. На первом месте здесь не убеждения, а религиозно мотивированная разрядка агрессивных инстинктов, выплеск ненависти и гордыни под видом защиты святынь. “Почему вы так ненавидите американцев, европейцев, евреев, кавказцев, католиков, либералов, волонтеров, оппозиционеров, сексуальные меньшинства?”— “Мы не за себя, мы за Бога!” Так агрессия ищет излияния и находит благовидный предлог именно в святыне. Святобесие представляет Бога жестоким судьей, карателем и исключает такие качества веры, как любовь, прощение, смирение, милосердие.

Близко к святобесию стоит святозлобие – злоба, которая воодушевляется и оправдывает себя высочайшими идеалами и святынями, в чем бы они ни заключались. Выражение "святая злоба" памятно по блоковской поэме "Двенадцать": "Черная злоба, святая злоба... Товарищ! Гляди в оба!" У злости, как энергии разрушения, есть много спусковых механизмов, но самый опасный из них и приводящий к наибольшим жертвам, – это злоба "во имя святого", которая все готова сокрушить на своем пути.

*Злобро, Панфобия, Поп-религия, Психократия, Шизофашизм