-Поиск по дневнику

Поиск сообщений в lj_clear_text

 -Подписка по e-mail

 

 -Статистика

Статистика LiveInternet.ru: показано количество хитов и посетителей
Создан: 10.01.2008
Записей:
Комментариев:
Написано: 2

clear-text





clear-text - LiveJournal.com


Добавить любой RSS - источник (включая журнал LiveJournal) в свою ленту друзей вы можете на странице синдикации.

Исходная информация - http://clear-text.livejournal.com/.
Данный дневник сформирован из открытого RSS-источника по адресу /data/rss/??aa112ce0, и дополняется в соответствии с дополнением данного источника. Он может не соответствовать содержимому оригинальной страницы. Трансляция создана автоматически по запросу читателей этой RSS ленты.
По всем вопросам о работе данного сервиса обращаться со страницы контактной информации.

[Обновить трансляцию]

тайны творчества, тайны любви

Суббота, 05 Октября 2019 г. 13:13 + в цитатник
РЕЖИССЕР И ДЕВУШКА

Недавно разговаривал со своим приятелем – вполне состоявшимся драматургом, хотя пик его успеха уже прошел.
Я вспомнил о своем театральном опыте.

Я рассказал ему, что когда-то давно тоже писал пьесы, и как моей пьесой заинтересовался один прекрасный и довольно известный режиссер (когда я назвал его фамилию, мой приятель воскликнул: "Ого!"). Режиссер сказал, что ему нравится. Сказал, что это по-настоящему интересно. И он сказал, что будет это ставить! Я был на седьмом небе. С режиссером мы жили по соседству, и он стал заходить ко мне в гости, и я к нему тоже, мы говорили о всяком-разном, но преимущественно о театре, о моей пьесе. Жена режиссера говорила мне с некоторым удивлением: "Слушай, с ума сойти, он всегда бегает от авторов, – а с тобой вдруг такая любовь, наверное, ты на самом деле что-то классное написал?" Я просто млел и таял от этих разговоров.
Но дело кончилось ничем. Или ничем не кончилось, как правильно сказать? Он стал исчезать. Даже не исчезать, а как-то так: "Жуткая суета, старик, давай мы позже вернемся к этой теме, сейчас мне чуточку не до того, ты прости…". Так все и ушло, растаяло. Потом, через много лет, я все-таки у него спросил:
- Ты же говорил, что хочешь ставить мою пьесу? Ты ведь правду говорил?
- Конечно, правду, - сказал он и улыбнулся. – Зачем мне было врать? Ты же не член ЦК партии, не секретарь Союза писателей, чтоб говорить "да, да, конечно", а потом как-то увиливать. Я правда хотел ее поставить.
- Ну и что тебе помешало? Или – кто?
- Я хотел, - сказал он. – Я правда хотел. Даже в голове крутил, как буду ставить… А потом расхотел.
- Как?
- Да так как-то. Хотел-хотел, и вдруг расхотел. У тебя что, никогда так не было?
Я что-то пробормотал в ответ, вроде "ну да, наверное".
На том мы и расстались.
***
Я сказал своему приятелю, что все это в высшей степени странно.
Он, однако, возразил:
Представь себе, - сказал он, - Представь себе меня вот в том примерно возрасте, когда ты писал пьесы – то есть лет в тридцать с небольшим. Я тогда еще был инженером в своем "почтовом ящике". Представь себе, как я знакомлюсь с прекрасной девушкой. Мы впервые встречаемся в гостях у общих знакомых, между нами пробегает некая искра, я ее иду провожать, мы долго стоим у ее подъезда, я беру ее телефон, звоню назавтра, через пару дней мы идем в кино, потом в кафе, в театр, вот мы уже целуемся, и вот наконец она зовет меня к себе домой. Я знаю, что она живет с мамой, и вот сегодня мама уехала к сестре в Ленинград. Я покупаю букет, вино и торт, я принимаю душ, надеваю лучшую рубашку – и вот я у нее. Уже в прихожей я ее целую, вдыхаю чудесный запах только что вымытой головы, наглаженной блузки и тонких духов, у меня кружится голова, я хочу ее схватить и потащить туда, где какой-нибудь диван или хотя бы ковер… Но я же интеллигентный человек. Она, оторвавшись от поцелуя, вся уже румяная, ведет меня в комнату. Уютная квартира, в гостиной на столе чайник, вазочка конфет, красивые чашки: скромно, но изящно. Дверь в смежную комнату приоткрыта. Там виднеется край кровати. Ну просто как в кино. Она ставит букет в вазу, торт и вино на стол, мы садимся, я открываю бутылку, мы пьем, закусываем тортом, весело болтаем, бесстыдно глядя друг на друга, как бы в предвкушении того, что вот-вот должно произойти, и вдруг она говорит:
- Ого. Уже одиннадцать без четверти. Тебе, наверное, пора?
- Что? – меня как будто по башке ударили.
- Мне завтра вставать в полседьмого… И тебе, наверное, тоже?
Поднимается со стула и ждет, когда я двинусь к выходу.
Повторяю: я интеллигентный человек. Я вообще никогда не настаивал на сексе. Ни напором, ни уговорами, ни водкой, ни тем более силой. Да – да. Нет – нет. Прочее же от лукавого, как сказано в Писании.
Поцеловал ей ручку, она поцеловала меня в щечку, и я ушел.

Разумеется, я ей больше ни разу не звонил. Но через много-много лет я случайно ее встретил и все-таки спросил:
- Помнишь наш последний вечер?
- Когда… А что там было? – она явно не помнила.
Но я напомнил.
- А… - сказала она и улыбнулась. – Да, да. Да, конечно!
- Но только скажи, почему?
- Как-то так вышло, - сказала она. – Просто расхотела. Честное слово, я очень хотела, когда тебя позвала, я вся обмечталась. Все приготовила. Новенькая простынка, батистовые наволочки, смешно. А потом вдруг расхотела. Сама не знаю, почему.
***

"Так что режиссеры, - мой приятель поднял палец, - это создания хрупкие, нежные и своенравные, как девушки в поисках любви. А девушки - капризны и требовательны, как режиссеры в поисках пьесы. Понимание этого факта, - наставительно завершил он, - есть залог успеха как на театре, так и у девушек".

https://clear-text.livejournal.com/519563.html


истинное происшествие

Пятница, 04 Октября 2019 г. 18:04 + в цитатник
НЕ ЛОВИТСЯ!

Однажды, на студенческо-аспирантской конференции, я в кулуарах подошел к одной приятной девушке из другого города. Она была постарше меня, но очень хороша - умна, изысканна в речи и манерах, да и просто красива, чего уж там.
Я сказал ей, этак небрежно:
- Недавно я сличал русскую рукопись XVII века, перевод апокрифического "письма Понтия Пилата Тиберию". Там есть выражение "от всех дел упражнятися в субботу" - то есть не работать. В латинском подлиннике, и в греческом варианте этих слов нет. Мне интересно слово "упражняться" в данном контексте. Макс Фасмер, ссылаясь на Преображенского, говорит, что "упражняться" происходит от слова "праздный", но считает эту этимологию не вполне достоверной. "Упражнение" по-гречески будет "askesis" - но Шантрен* не дает ничего подходящего для этого случая...
Она внимательно меня выслушала и сказала:
- Не ловится.
- Что не ловится? - не понял я.
- Ничего не ловится, - нежно сказала она, подняв на меня глаза (то ли агатовые, то ли фиалковые, уже не помню, но точно прекрасные). - Милый молодой человек, мне тридцать пять лет, у меня муж и двое детей, а на эту конференцию я приехала с любовником. Успехов!
- Спасибо, - сказал я.
- Да не за что! - улыбнулась она. - А у вас что, есть свой собственный Шантрен?
Но я повернулся и ушел.
__
* Этимологический словарь греческого языка Пьера Шантрена (Pierre Chantraine, Dictionnaire étymologique de la langue grecque)

https://clear-text.livejournal.com/519348.html


этнография и антропология

Четверг, 03 Октября 2019 г. 11:14 + в цитатник
КОЕ-ЧТО О СЧАСТЬЕ

Вот две истории, свидетелем которых я был.
Лично! Клянусь.
Первая:
1969 год. Вечер. Зима. Едем на такси с ребятами ко мне домой выпивать и веселиться. Машина едет от Манежной к Маяковке, чтобы повернуть на Садово-Триумфальную. На самом углу я прошу таксиста остановиться, подождать. Говорю ребятам:
- Вон там напротив магазин "Грузия", сейчас я сбегаю и куплю еще вина, давайте деньги (мне дают деньги). Сейчас я быстренько через подземный переход. Минут десять подождите, пожалуйста, - говорю я шоферу. - Приплатим, не заржавеет!
- Ты чего? - говорит один друг. - Через метро побежишь? Ты что, мудак? Давай капусту!
Забирает у меня деньги и бежит прямо через улицу Горького к магазину. Вечер, машин мало. 1969 год на дворе, не забывайте. Однако какой-то скрип тормозов и матерок из окон мы слышим.
Через пять минут он возвращается тем же манером, неся в охапке четыре бутылки "Цинандали".
И вот тут, когда он уже почти залез обратно в такси - вдруг милиционер.
- Да вы что! - кричит он. - Вы что, совсем уже?!
- А что? - спокойно отвечает мой друг.
- Как что? - немного оторопевает милиционер. - Нарушаете!
- Что нарушаю?
- Закон! - говорит тот.
- Послушайте, - громко отвечает мой дружок. - Я гражданин США. Я не обязан подчиняться вашим законам.
Ну, думаю, хана. Плакала наша веселая вечеринка. Сейчас его схватят под белы руки, вытащат паспорт, увидят, что он никакой не гражданин США, а глупый понтярщик. Да и какая разница, кто чей гражданин? На территории любой страны человек обязан подчиняться местным законам. Даже я это знаю! А мент уж точно знает! Уведут его в ментовку, и надо будет его выручать как-то. Даже не знаю, как…
Но милиционер неожиданно говорит:
- Ладно, езжайте.
Мы и поехали.
***
История номер два. Это уже примерно 1975 год. Еду на машине со своим старшим товарищем. Сидоров его фамилия, журналист среднего калибра. Но весельчак.
Проскакиваем на только что зажегшийся красный свет.
Свисток. Он бесстыдно едет дальше.
У следующего светофора его останавливает гаишник, перегородив собою дорогу.
Мой приятель опускает стекло и раздраженно говорит:
- Полковник Сидоров. Спешу, лейтенант. Очень спешу.
- Документики, - говорит капитан.
Мой приятель достает права (это тогда была книжечка), сует в окно и чуть ли не кричит:
- Я же сказал, что спешу! Забросишь на Лубянку, второй подъезд, сдашь охране! - и делает вид, что включает передачу.
Гаишник тут же сует ему права обратно и отдает честь.
Мы едем дальше.
***
А то тут говорят, что "наглость - второе счастье".
Первое, друзья. Первое.

https://clear-text.livejournal.com/519123.html


этнография и антропология

Среда, 02 Октября 2019 г. 11:21 + в цитатник
ПРЯМОЙ ОТВЕТ

Однажды двадцать лет назад я задал странный вопрос одной своей знакомой женщине – умной, сильной, образованной, примерно моей ровеснице. Может быть, чуточку постарше.
Вопрос был вот какой:
***
Тогда как раз вышел великолепный фильм Тома Тыквера "Беги, Лола, беги". В этом фильме, помимо его потрясающего всего-всего-всего (сценария, режиссуры, монтажа, клиповой изобретательности, актерской игры, социальной достоверности каждой отснятой секунды) – была еще одна великая загадка.
Для меня.

Человеческая, психологическая загадка.
Что могло связывать Лолу, эту живую пружину энергии, ума, человеческой верности и преданности, физической силы, смелости и пр. и пр. и пр., в общем, незаурядную личность, необыкновенного, редкостного человека – и Монни, этого пошлого вахлака, слабака, мудака, труса, плаксу, капризулю, на что не способного?
Ну смотрите сами. Он не работает, он пробавляется мелким криминалом. Подай-прими. Он шестерка, последняя спица в колеснице наркотрафика. Сдает пакет с зельем, получает деньги и должен эти деньги доставить шефу. Как мы узнаём, однажды шеф его избил за украденный блок сигарет.
Вот его уровень морали. Вот его уровень притязаний и достижений.
Конечно, Лола тоже не приват-доцент. Но, скорее всего, она зарабатывает каким-то более или менее достойным манером; не "крысит" контрабандные сигареты у своих подельников.
А взгляните на их лица: сильное, умное, сосредоточенное, решительное, взрослое, при всей ее юности, лицо Лолы – и разъезжающуюся, по-детски губастенькую, дрожащую, перепуганную рожицу Монни.
Что там случилось?

А вот что. Монни должен был доставить шефу сумку со 100.000 марок. Казалось бы – доставь, и все дела. Но на такси у него денег, разумеется, нет. Мотороллер у него, конечно же, сломался. Он едет на метро. Но на метро он, естественно, едет по старой привычке зайцем. Хотя мог бы себя обезопасить от контролеров. Но куда там! В метро он садится, положив сумку рядом с собой. Когда в вагон входит пьяный бомж и, спотыкаясь, валится на скамью рядом с ним, Монни – вместо того, чтобы взять сумку и пересесть на другую скамейку – остается сидеть рядом.
А когда вдруг входят контролеры – Монни, как всякий безбилетник, испуганно срывается с места и выбегает из вагона.
Разумеется, забыв про сумку. Оставив ее на скамейке. На попечение бомжа.

После этого он звонит Лоле.
Звонит и говорит, рыдая, что шеф его убьет.
И что осталось всего 20 минут, чтобы раздобыть 100.000 марок.
Он не бросается искать богатых родственников, грабить банк или играть в казино – то, что сейчас сделает Лола.
Он не хочет признаться шефу и отдаться на его волю, пообещав отработать потерю, пообещав участвовать в самых опасных криминальных затеях.
Зная, что шеф его убьет, он даже не хочет утопиться.
Он просто хнычет и даже слегка подкалывает Лолу:
- Вот, милая, настал момент, когда ты не сможешь ничего сделать!
(Из этой важной фразы нам становится ясно, что она уже много раз "могла сделать
", то есть много раз выручала его из таких вот мудацких передряг).
Монни говорит, что шеф дал ему это задание как испытание. А он, выходит, теперь испытывает Лолу: ну, спасешь меня на этот раз, сможешь что-нибудь сделать?
Лола бежит. Лола делает. Лола добывает деньги.

Правда, в конце Монни возвращает себе сумку – но почему, но как? Потому что он случайно видит на улице того самого бомжа из метро. Этот бомж – такой же слабак и ничтожество, как и сам Монни, это просто спившийся и постаревший Монни – и поэтому тот с легкостью отнимает у него пакет со 100.000. Совсем без драки. Потянул пару раз, и всё. Наверное, бомж так и не заглянул в эту сумку, просто прихватил ее со скамейки и потащил за собой, вместе с десятью остальными пакетами, мешками и рваными рюкзаками…
***

- В чем же твой вопрос? – спросила моя собеседница.
- Простой и для меня неразрешимый, - сказал я. – Почему эта прекрасная сильная умная молодая женщина так предана этому слабому слюнявому мудаку? Почему Лола в ответ на его капризное, требовательное и даже подловатое нытьё не послала его в жопу, не повесила трубку, не махнула рукой, не забыла о нем однажды и навсегда?
- Любовь, - тут же ответила она.
- Прекрати! – сказал я. – Плохой ответ. Сам знаю, что любовь. Вопрос: почему такая любовь? Она ведь предана ему, как не знаю кто, как фанатик-крестоносец своему Петру Пустыннику, как тупой эсэсовец своему фюреру, как красный кхмер своему Пол Поту. Лолу не остановишь. Лола готова ради этого ничтожного Монни на любое преступление и даже на смерть. Почему? Должна же быть какая-то реальная причина?
- Наверное, у него большой хер, - сказала она.
- ???
- Да, скорее всего, - спокойно продолжала она. – Но большой по-настоящему, без дураков, не менее восьми дюймов. А может быть, и все девять. Ну и соответствующей толщины, конечно.
- Какой-то бред, - я помотал головой.
- Что ты! – улыбнулась она. – Ты уже немолод, друг мой, но обещаю тебе: ты еще узнаешь много забавного и интересного про эту жизнь… (мне тогда было к пятидесяти). Потом она посерьезнела и добавила, докторально подняв палец: Но имей в виду, не все женщины таковы. О, нет, что ты! Далеко не все! Но и такие тоже есть, и их не так уж мало.
***
А кстати! Был у меня приятель (ныне покойный), который испытывал от своих выдающихся половых параметров существенные неудобства. У него была страшной силы оглобля. Те самые девять дюймов. Мы все вместе линеечкой меряли. Завидовали. Он гордился и радовался – хо-хо, мол, ребята! Нам было лет по девятнадцать-двадцать тогда.
Но иногда чуть не плакал:
- Трахнешь, бывало, тетеньку лет тридцати, так, почти случайно, в ходе легкой пьянки. Потом она звонит: "Давай встретимся". Ну, давай. Потом еще раз. Ну, давай еще раз. Потом она мне уже надоест, у меня новая девчонка, я влюблен по новой, а она не отстает. Звонит, домой припирается. (Он жил один). Я ее выгоняю. Матом ругаю. Даже оскорбляю! Уйди, говорю, на хэ, старая ты бэ! А она на колени падает. В буквальном смысле!
"Ты бей меня, но еби! Миленький родненький хорошенький, еби меня, я тебе что хочешь…"
"Что ты мне “что хочешь”?"
"Куплю тебе что хочешь!"
"Что я тебе, проститут?"
"Все тебе сготовлю, постираю, поглажу!"
"Что я тебе, муж?"
Отшагиваю от нее. А она вот прямо на коленях ползет, цепляется.
Ну вот что делать? Бить же не станешь!
Поднял с полу, выволок, вытолкал из квартиры. Заперся. Она звонит, колотится. Подождал, ухо к двери приложил. Вроде тихо. Вроде ушла. А мне за хлебом надо, время полседьмого, булочная закрывается.
Вышел, она в подъезде ждет…
- Пизданутая, точно, - сказал я.
- Ага. И вот таких пизданутых у меня по пять в году.
***
Потом он, кажется, "перешел в другую лигу".
А потом то ли сам умер, то ли помогли… Не знаю.
В общем, всё.

https://clear-text.livejournal.com/518682.html


этнография и антропология

Вторник, 01 Октября 2019 г. 11:08 + в цитатник

ЧТО ЕСТЬ КРАСОТА И ПОЧЕМУ ЕЕ

- Мир сошел с ума! – закричал Сторожихин и стал поворачивать к Беспоповцеву свой ноутбук.
Они сидели в кафе.

- Что такое? Бабушка беременна от внука? Уругвай и Парагвай обменялись ядерными ударами? Погоди, сейчас, – Беспоповцев встал со своего кресла, пересел на диван, поближе к Сторожихину. – Ну, что стряслось?
- Мир сошел с ума! – повторил Сторожихин и, двигая курсором по экрану, показал Беспоповцеву целую серию фотографий.
Фотопортретов, точнее говоря.

***
Это были фотографии молодой – не сильно старше тридцати – и очень красивой женщины. Она была на самом деле удивительно хороша собой: тонкие, словно ювелирно выточенные, черты лица, большие глаза – умные, добрые и одновременно чувственные. Светло-пепельные волосы оттеняли ее высокий чистый лоб, то привольно волнясь, то гладко сияя, а то небрежными прядками спадая вниз. Излучина губ, лепка скул, тонкий румянец. Изящная шея, хрупкие ключицы. Красивые украшения, кстати.
Она была снята и в разнообразных приятных интерьерах, и на нейтральном фоне – занавеска, крашеная стена, кирпичная кладка – и на фоне моря, леса, скал, руин, старинных картин и скульптур в знаменитых музеях. Сидя, как будто утомленно сложив руки, и стоя, дерзко глядя в объектив, и полулежа, опершись на локоть, задумавшись о чем-то…
***

- Ну и что? – спросил Беспоповцев.
- Красивая, правда? Очень, да?
- Ну да. Правда. И что?
- Вот я и спрашиваю, почему? – пылко воскликнул Сторожихин. – Почему такая прекрасная, такая невероятно красивая женщина до сих пор не составила счастье какого-нибудь замечательного мужчины? Красивого, сильного, богатого? Почему она одна?
- Экий ты уныло традиционный! - поддел его Беспоповцев. – Обязательно, что ли, замуж? И чтобы трое детишек?
- Не обязательно! – отмахнулся Сторожихин. – Но тогда почему ее не снимают в кино? Почему она не царит в салоне, среди поэтов, музыкантов и послов зарубежных стран? Почему она до сих пор какой-то несчастный офис-менеджер в какой-то сраной конторе?
- А ты почем знаешь? – спросил Беспоповцев.
- Я слежу за ней на фейсбуке, уже лет пять. Или даже семь.
- Ну и что?
- А вот именно то, что мир сошел с ума! Ну посмотри на нее. Как она прекрасна! Почему за нее не дерутся на дуэли? Почему к ее ногам не складывают горы цветов и всяких подарков? Почему мужчины ради нее не рвут поводья, не бросают своих жен и детей, не ломают карьеры, не расточают миллионные состояния? А когда она им отказывает, не уезжают за границу навсегда, а лучше на войну, только бы вырвать ее из своего сердца? Почему никто не пишет ей: "Я отдам остаток своей жизни за счастье еще раз увидеть тебя в окне"? Ничего подобного. А ведь какая упоительная женщина!
- Какие упоительные фотографии, – уточнил Беспоповцев.
Сторожихин замолчал.
Насупился.
Закрыл ноутбук, позвал официанта и заказал еще пива.

https://clear-text.livejournal.com/518536.html


ах, эти ножки

Понедельник, 30 Сентября 2019 г. 10:17 + в цитатник
СЕМЬЯ И ШКОЛА

В наш класс, 9-й "А" школы номер 7 Центрального района, второго сентября пришла новая девочка. Лена Фарафонтова. Маленькая, худенькая такая крыска, с сивыми волосенками, забранными в тощий хвостик. Ну, серый форменный пиджачок. Блузочка со шнурочком, бантиком повязанным. Юбка тоже форменная, с красным галуном. У нас вообще непростая школа была, и школьная форма тоже классная, дизайнерская – но на этой Лене всё сидело криво и косо. Видно, она всю жизнь проходила в трикотажных свитерках, и нормальную одежду носить не умела. Ну, что еще? Ноги голые, потому что тепло. Носочки. И кроссовки застиранные, вместо форменных туфель.
Пришла на второй урок, между прочим. На переменке.
Встала у двери и сказала:
- Здрасьте, я Лена Фарафонтова, мы переехали, и я теперь с вами буду учиться. А где можно сесть?

Даша Филонова поднялась со своей первой парты, подошла, осмотрела ее всю, с головы до ног и обратно. Она была у нас самая главная. Альфа-альфа. Самая красивая. Тоже в форме, кстати говоря. Но как на ней смотрелось! Как в журналах или в кино. Она была дочка дяди Васи Филонова, нашего местного олигарха. Он держал все продуктовые, три сети: "Изумруд", "Лилия" и "Монетка". Для богатых, для нормальных и для тех, кто экономит. И еще у него была мебельная фабрика и речной порт.
Дашка, значит, подошла к ней и говорит:
- Это что за овца отстойная?
А та отвечает, губы дрожат:
- Мы переехали, и вот меня, значит, к вам в класс записали… Где можно сесть?
- Твое место – у параши! – Дашка говорит. – А лучше в колледж, на ткачиху.
И смотрит на нее, и ржет.
Тогда эта Лена Фарафонтова вдруг берет и ногой бьет Дашку прямо в грудь. Дашка падает, а Лена еще ей по животу добавляет. Мы все прямо языки проглотили. А она подошла к Дашкиной первой парте, вышвырнула оттуда ее портфель, смахнула на пол ее тетрадки и ручки, и села на освободившееся, так сказать, место.
Ни слова больше не сказала.

Дашка подхватила свои вещички, и в дверь.
**
Вечером того же дня Дашкин папаша, дядя Вася Филонов, пришел в ресторан "Тютчев" на главной улице. Видит – за столиком Фарафонтов сидит, вроде ужинает. Он знал Фарафонтова – не лично, а вообще. Это был какой-то некрупный чинарь в Заречной управе. Подошел к нему, чтоб убедиться на всякий случай.
- Ты, что ли, Фарафонтов?
- Я, - говорит тот. – Чем могу служить?
- Это твоя секелявка сегодня в нашу школу пошла?
- Да, - тот вежливо отвечает. – Мы, видите ли, переехали. Раньше жили в Заречном районе, а вот теперь, значит, в центре живем. Ну и девочка, соответственно, перевелась. Хотя не хотела. Знаете, менять коллектив для ребенка тяжело, сами понимаете…

- Заткнись, - перебил Филонов. – Я, знаешь, крови не хочу. Дети, все такое. Но край надо знать. Я так решил: ты свою мокрощелку сам сдай ментам. За мелкое хулиганство и побои. Прямо вот сейчас иди и сдавай. А не сдашь – я тебя, сука, закопаю!
И кулаком вертит у него перед носом.
Вдруг налетают четыре лба, двое резко вырубают охранников дяди Васи Филонова, а двое ему самому больно заламывают руки и нагибают перед Фарафонтовым. А тот достает из кармана визитку и сует ему под нос.
Блин! А там написано: Фарафонтов Николай Сергеевич, уполномоченный координатор ответственных органов.

- Раскрой рот! – и Фарафонтов пихает Филонову свою визитку прямо в пасть. – Жуй! И глотай!
Тот жует. А куда денешься?
- Проглотил? Все понял? Молодец, - говорит Фарафонтов. - Пускай твоя дурочка извинится перед моей дочерью. Прямо вот завтра, громко, перед всем классом, и забыли. Или посажу на десять лет с конфискацией, твоя жена будет посуду в столовой мыть, а дочка в плечевые пойдет. Всё. Отпустите его, ребята, - это он уже охранникам.

***
На другой день на первой переменке Даша Филонова подошла к Лене Фарафонтовой и громко говорит, чтобы все слышали:
- Извини меня, пожалуйста, Лена. Я была неправа. Я больше не буду. Прощаешь?
- Фигня вопрос, - говорит Лена. – Вылижи мне сейчас ножки при всех, и всё, забыли.
Снимает кроссовки, и носочки тоже, и закидывает голые ноги на парту.

А куда денешься?
Дашка ей лижет, а Лена командует:
- Так-так. Пальчики соси. Мизинчик пропустила. А теперь язычком между пальчиками, вот так… Вот так… Ого! А ты умеешь! Ну, ты просто класс! Ой-ой-ой… Ну еще чуточку… Ну всё, умница моя хорошая…
Поцеловала Дашку в щеку.

***
С тех пор они подруги не разлей вода.
И даже сказали по секрету одной девочке, что после школы поедут в Голландию, оформить, так сказать, свои отношения.

https://clear-text.livejournal.com/518341.html


тайное знание

Суббота, 28 Сентября 2019 г. 13:23 + в цитатник

ДВЕ ДЕВОЧКИ, КУРИНЫЕ НОГИ И ГАЛСТУК ПОКОЙНИКА

У нас по соседству жили две девочки, вместе ходили в школу, а потом вместе поступили в институт. Они жили в одинаковых квартирах и в очень похожих семьях в смысле культурного уровня, достатка и привычек. И звали их тоже почти одинаково - Карина и Кристина. Они даже внешне были похожи - обе глазастенькие и темноволосые.
Они очень дружили, прямо не разлей вода. Кристина жила на пятом этаже, а Карина на четвертом, и вот Кристина за ней каждое утро заходила идти в школу. Ну и потом в институт тоже.
***

Но они были совсем разные. Кристина была правильная и ровная, отличница, с красивой гладкой прической, всегда модно одетая, а Карина - дикая и фриковатая. Училась неровно, волосы стригла под мальчика, ходила в солдатских ботинках и вообще курила и пила пиво прямо из банки.
Алевтина Павловна, мама Кристины, часто говорила:
- Вот вы, девочки, уже выросли, вы уже на третьем курсе, пора вам обзаводиться постоянными мальчиками!
- А зачем? - нагловато спрашивала Карина.
- Вить гнездышко! - сладко улыбалась Алевтина Павловна. - Пора думать о семье.
При этих словах Кристина краснела и начинала теребить подол своего платьица от Живанши.
А Карина смеялась:
- Это еще зачем? Еще чего! Никогда не выйду замуж! - и она подтягивала драные джинсы и цыкала зубом, на который нарочно надела красную коронку, для прикола.
Алевтина Петровна боялась, что Карина будет дурно влиять на ее дочь, и очень страдала.
***

На четвертом курсе дикая Карина вышла замуж за одного ихнего аспиранта, после диплома родила, и гуляла под окнами с коляской.
А благовоспитанная Кристина завела длинный тяжелый роман с мерзким пожилым женатым мужчиной, у которого было трое почти взрослых детей, и брат - знаменитый гей-активист. Этот мужчина сразу объяснил ей, что почем, типа - "а не нравится – привет". Кристина плакала маме в колени, мама умоляла прекратить эти отношения, но Кристина рыдала "я его лю-ууу-блю-уу!!!"
***
Алевтина Павловна поняла, что это Карина навела на Кристину такую порчу. Сбросила на нее всю свою фриковатость, и забрала у нее уютность и воспитанность.

Поэтому она взяла две обглоданных кошкой куриных ноги (купила сырую курицу и отнесла помойным кошкам), обвязала их галстуком, снятым с покойника-блондина (договорилась в морге) - и в полнолунную ночь спустилась по веревке в квартиру, где жила Карина с мужем, ребенком и родителями - ровно этажом ниже. Чтобы положить этот амулет Карине под подушку и вернуть ей порчу.
Раскачала веревку, запрыгнула на балкон. На цыпочках вошла в комнату. Двуспальная кровать, и детская кроватка рядом. Луна светит. Глядит Алевтина Павловна - а в детской кроватке вместо ребенка лежит белобрысый мужик с проломленной башкой. А на нем кошка сидит и зубы скалит и говорит:
- Дай хоть курицу дожрать!
А мужик раскрыл глаза и шепчет:
- Где мой галстук?
Алевтина Павловна как шарахнется, как завизжит.
Карина проснулась, вскочила с кровати голая, и ее муж, тоже голый, закричал:
- Кто тут? Что за дела? А если в глаз?
- Не волнуйся, Коля, - говорит Карина. - Это Кристиночкина мама.
- Извините, - говорит Алевтина Павловна. - Я ошиблась дверью.
- Ничего, бывает, - сказала Карина. - Я вас провожу. Вы только свой амулетик заберите.
Сунула ей за шиворот эти куриные ноги с галстуком и вежливо вытолкала на лестницу.
Алевтина Павловна позвонила в дверь собственной квартиры. Никто не открывал, потому что ее супруг крепко спал, а Кристины дома не было.
Так она и прикорнула на коврике. Задремала. Но в три часа ночи ее разбудила Кристина, которая возвращалась из гостей вся такая сияющая.
Она поцеловала маму и сказала, что ей сделал предложение один хороший человек, и у них, наверное, до Нового года будет свадьба!
***
Правда, потом оказалось, что это брат её пожилого мерзкого любовника, известный гей-активист. Правда, он сказал ей, что на самом деле бисексуал, так что все в порядке.

Ну, хоть так.
А главное, куриные ноги и галстук покойника - помогают, точно.

https://clear-text.livejournal.com/517888.html


коллизия

Пятница, 27 Сентября 2019 г. 11:41 + в цитатник
ТРЕТЬЕ ЛИЦО

Разговор зашел о сексуальных домогательствах – о чем же еще говорить в интеллигентной компании, когда от политики всех тошнит, но дело Вайнштейна еще не утихло, и раздаются все новые и новые обвинения по адресу известных персон?
Кто-то сказал, что это типичный случай антиисторизма. Каких-то тридцать лет назад нечто было обычным флиртом – а теперь считается недопустимым насилием. Да взять само слово "изнасилование"! Времена меняются в сторону все большего и большего уважения личности. Раньше изнасилованием считался насильственный секс в прямом и грубом смысле, а теперь это означает секс недобровольный. Просто вынужденный, и всё тут. От и до. Даже легкий моральный напор, типа "но ведь ты же моя жена!" – тоже своего рода изнасилование. Правда, супружеское, но всё равно. "Это прекрасно и гуманно, - возразили ему, - но поди пойми, где граница добровольности? В конце концов, девяносто процентов всех наших поступков – вынужденные". Кто-то вспомнил о "культуре изнасилования". "Нас всех, мужчин и женщин, насилует государство! - сказал четвертый собеседник. – Rape state!" - и он огляделся, гордясь таким эффектным словосочетанием.
Среди нас был один немолодой человек, Евгений Васильевич Н.
- Все это очень интересно и дает пищу уму, - сказал он. – Но позвольте я расскажу вам один случай. Изумительная правовая и нравственная коллизия.
***
Итак, - начал он, удобно расположившись на диване, - это было на самом излете брежневских времен. Но "лично дорогой Леонид Ильич" был еще жив, это я точно говорю, потом поймете, почему. Кажется, это был восемьдесят первый год. Или весна восемьдесят второго.
Итак, был у меня друг Юрка Грунский, парень веселый, добрый, хороший, но чуть мутноватый – путался с фарцой, и сам фарцевал, хотя при этом учился на третьем курсе во вполне престижном вузе. Стыдно признаться, но мы любили Юрку еще и потому, что у него была огромная квартира на Кутузовском. В том самом доме, нумер двадцать шесть, в боковом крыле. Конечно, квартира была не его, а покойного папаши, а покойный папаша был когда-то замом у Славского в Средмаше, потом в ЦК завсектором у Сербина, и, как иногда с такими людьми случается, умер при неясных обстоятельствах. "Тихо скончался в автомобильной катастрофе". В середине семидесятых, то есть сравнительно недавно, ежели считать от того случая, о котором я хочу рассказать. А Юркина мама совсем помешалась на здоровье и по полгода жила то в Крыму, то в Пятигорске. Дышала свежим воздухом и пила минеральные воды. Так что Юрка жил в пятикомнатной квартире совсем один, ну и мы там клубились. Хотя по факту он жил, конечно, не один, потому что у него почти всегда кто-то ночевал.
***
Однажды мы собрались человек семь или восемь. Музыка, вино, трепотня. Дым столбом – все курят. Я смотрю – девчонок больше, чем ребят. Четыре на три. Или даже пять на три. "Ого! – думаю. – Значит, мне точно что-то обломится". Танцы начинаются. Приглашаю одну – нет, не обламывается. Я так нежно за талию, что-то заливаю, стараюсь прижаться, а девушка раз – и выскальзывает. С другой такая же история, я ее в танце беру за руку, пальчики перебираю, жду ответного пожатья – фигушки. Щекой трусь об ее ухо, опять что-то шепотом заливаю – ноль реакции. То есть хихикает в ответ, но больше танцевать со мной не хочет. Ну а еще двух приглашать без мазы – одна Юрки Грунского постоянная. Мы пришли, а она уже нас встречает. "Здрасьте, как мы рады вас видеть!" - как бы за хозяйку, понимаешь ли… А вторая с Бобом, был у нас такой мальчик. Ну, неважно.
В общем, раз кругом такой афронт, я иду на кухню, взяв с собой полстакана водки с общего стола. Юрка мне рукой помахал, я раздраженно от него отвернулся. В кухне сел на табурет и сижу. Попиваю ее, проклятую, прихлебываю, хлебушком закусываю и думаю о своей невезучей жизни. Курю, разумеется. Наверное, полчаса так просидел.
Входит Юрка.
- Вот ты где, – говорит. – Ты чего?
- Да так, - говорю. – Скучно стало.
- Ой, хорош! Давай, иди, общайся с девушками! Девушки скучают!
- Меня, - говорю, - девушки не любят! Сижу, сочиняю письмо. Во всемирную лигу сексуальных реформ.
Это цитата из Ильфа-Петрова, если кто забыл. Из "Золотого Теленка". А мы тогда знали.
Юрка ржет.
- Ладно, Паниковский! Не паникуй. Тебя некоторые девушки очень даже любят. Светка, например. Вот эта, беленькая. Ты ей понравился.
- Она меня отшила! – говорю.
- Она просто стесняется, ты что! – он глаза округлил и руками всплеснул. – Она мне сама только что сказала: "Какой Женя мальчик хороший, но какой-то робкий, зажатый!"
- Брось!
- Это ты брось, - говорит Юрка. – Давай, допивай и иди, ухаживай за девушкой.
Я допил водку из стакана. Потом, проходя мимо стола, еще хватанул коньяку, и пошел искать ее по всей квартире. Смотрю, в прихожей одна девушка – та, что лишней оказалась – сапоги надевает, а Юркина подруга с ней прощается этаким хозяйкиным тоном, прямо тю-тю-тю: "Мы так рады, что ты нас навестила!". Сунулся в одну дверь – там уже Боб на диване со своей. Сунулся в другую – там вовсе гардеробная. Открыл третью – вроде спальня Антонины Павловны, Юркиной мамаши. На кровати сидит эта самая Светка.
- Привет! – говорю.
- Здрасьте еще раз, - отвечает. – Сигареты принес?
Я выскочил, вернулся с пачкой сигарет и пепельницей. Чиркнул зажигалкой. Она спокойно выкурила сигарету, загасила окурок и сразу меня обняла и поцеловала. Крепко и даже, я бы сказал, порывисто. Страстно, не побоюсь этого слова! Мы быстро разделись и – плевать на всё! – покрывало скинули, и под одеяло. В чистейшую хозяйскую постель! Хорошо было. Все сделали. Полежали рядышком, отдохнули. Потом мне еще раз захотелось, но, видно, выпил много, возникли проблемы. Она меня быстро привела в готовность, и опять было очень хорошо, она целуется, стонет, бормочет – в общем, чувствую, девушка влюбилась!
С этим радостным чувством засыпаю, нежно прижавшись к ней сзади и обняв ее за талию.
Просыпаюсь – девушки нет.
Натягиваю штаны, шлепаю на кухню. Там как раз Юрка Грунский воду пьет из чайника, прямо из носика. Время половина седьмого утра.
- А где Светка? – спрашиваю.
- Не знаю, - он зевает. – Пойду еще подремлю. Воскресенье же.
***
Уходя, я спросил у Юрки ее телефон.
Позвонил тем же вечером. "Здравствуй, Света, это Женя" "Кто-кто?" "Ну кто, кто… Женя, мы вчера с тобой…" Бросает трубку. Я перезваниваю – трубку не берет. Я выждал час, снова звоню. "Светлана, ты почему говорить не хочешь?" "Чего тебе надо?" "Давай встретимся. Когда мы встретимся?" "А шел бы ты!" - и снова бросает трубку.

Я на всякий случай позвонил Юрке, изложил ситуацию.
Он говорит:
- Черт знает. Придурь какая-то. Вожжа под хвост.
Ну, вожжа так вожжа. Хотя жалко. Хорошая девушка. Я уже было понадеялся на серьезные отношения. Я ей звонил еще раз десять – с тем же успехом.
***
Довольно скорое умирает Брежнев. То ли через год, если мы собирались прошлой осенью, то ли через полгода – если этой весной. Считая от события – ну, вы поняли.
Юрка Грунский на полном серьезе в конце ноября собирает у себя дома поминки по "лично дорогому". Он вообще жуткий фигляр был, наш Юрочка. Был, был, увы-увы. В девяносто восьмом очень сильно задолжал под дефолт, удрал в Америку, а дальше непонятно. То ли там его достали, то ли он сидит тише травы под чужой фамилией. В общем, нет его больше в нашей милой компании.
А тогда он был бодр и весел. В общем, собирает поминки, стол ломится, ребят человек двадцать. Произносит как бы благодарственные тосты. Дескать, семья Грунских будет вечно благодарна лично дорогому Леониду Ильичу, который еще в пятьдесят девятом выдвинул нашего папочку на ответственную работу – но всё это шамкающим брежневским голосом, "гэкая", чмокая, запинаясь. "Сиськи-масиськи".
Ну мы же все дураки, нам же по двадцать лет. Ну, по двадцать два. Нам хорошо, нам хочется смеяться!
Я Юрку спрашиваю через стол:
- А почему ты Свету не позвал?
Потому что я рассчитывал увидеть ее на этой вечеринке. Как-то объясниться. Пусть бы она мне сказала, что я не так сделал. А Юрка Грунский посмотрел на меня и отмахнулся. В прямом смысле рукой махнул, вот так. Я, признаться, слегка обиделся.
Когда все разошлись, я остался и все-таки подловил его в коридоре:

- А теперь ты мне расскажи, что случилось.
- А то ты не понял.
- Ничего я не понял!
- Ну, ты сам просил, - Юрка Грунский отвел меня в комнату, в мемориальный, так сказать, кабинет его папаши. На стенах разные памятные фото. Брежнев, Курчатов, еще какие-то непонятные деды с золотыми звездами. – Садись на диванчик, не падай. Какой ты, братец, все-таки тупой.
Зачем-то снял пиджак и рубашку. Остался в одной майке.
- Ты чего обнажаешься? – спрашиваю.
- Потому что ты тупой. Но при этом, скорее всего, благородный. И захочешь мне бить морду, когда я скажу, что это я Светку заставил тебе дать. Понял? – он повторил, будто диктовал: - Я. Её. Заставил. Тебе. Дать. Потому что ты был такой грустный и мне стало тебя жалко. Я, конечно, гад-подлец-подонок, да? Но бить мне морду все равно не надо, - и тут Юрка Грунский поиграл мышцами. – Потому что я тебя вырублю одной левой. А если правой, то вообще. Это причина номер один.
У него на самом деле были жуткие мускулищи. Я раньше как-то не обращал внимания, или не видел его без рубашки. А тут просто струсил от таких мослов и шаров, честно скажу.
- Причина номер два, - засмеялся Юрка, видя мой испуг. – Ты ведь воспитанный человек. Вот ты съел вкусное пирожное в моем доме. Она тебе сосала?
Я машинально кивнул.
- Вот! – сказал он. – Это я ей велел. Ты съел очень-преочень вкусное пирожное, а потом плюнул в тарелку. То есть хочешь плюнуть, по глазам вижу. А это свинство.
Я сидел совсем огорошенный, а Юрка продолжал:
- Но ты не переживай. Я ее не бил, не делал больно. Пальцем не прикоснулся. Я просто пригрозил. Но я не намекал ни на какой компромат. Нет у меня на нее компромата! И на ее родителей - тоже нет! Откуда? И нет у меня возможности потом ей жизнь испортить, хуё-моё, ну кто я такой... И тем более я не говорил "убью" или "нос сломаю". Только типа "веди себя хорошо, а то пожалеешь", "хуже будет", "ты меня знаешь" и тэ пэ. Это в суде не проходит. Неопределенные угрозы не считаются. Разъяснение пленума Верховного суда. Вот какой я гад, подлец и негодяй. А главное, "веди себя хорошо!". Кто докажет, что это значит что-то плохое? Может, я как раз наоборот имел в виду? Не, ну скажи, я правда гад?
- Но почему она тебя слушала?
- Уважает! - хохотнул Грунский. – Мы с ней были когда-то. Полгодика. Или даже меньше. Возможно, она это сделала отчасти даже назло мне.
***
- Потом я все-таки ее настиг, - сказал Евгений Васильевич. – Я ее долго искал. Я не знал ни адреса, ни фамилии, ни где учится. Для меня найти ее и поговорить с ней стало навязчивой идеей. Все случается случайно. Я случайно увидел ее на улице, лет через пятнадцать, то есть, считай, в девяносто шестом. Бросил все дела и пошел за ней. Потом следил за ее домом. Потом поймал ее, представляете себе, как настоящий насильник – в лифте.
- Света, прости меня, - сказал я. – Я не виноват. Я ничего не знал. Юрка мне ничего не сказал, клянусь. Я думал, что всё на самом деле.
- Я знала, - сказала она.
- Откуда?
- По глазам, по лицу.
- Там было темно.
- Все равно. По голосу, по всему.
- Почему ты мне не сказала, что тебя заставляют? Не шепнула? Не заплакала? Разве бы я не понял? Я бы понял.
- Не знаю, - сказала она. – Как-то так.
- Жалко, - сказал я.
- Не знаю. Главное, ничего уже не возможно. Ну, всё.
Она убрала мою руку с кнопки "стоп", нажала на первый этаж. Двери раскрылись. Я вышел, она сказала мне "пока" и поехала наверх.
**
- Вот такое, если можно так выразиться, "изнасилование через третье лицо", - сказал Евгений Васильевич после небольшой паузы. – Юрка Грунский не насиловал, он произнес какие-то туманные слова. Я тоже не насиловал, меня обнимали-целовали. А изнасилование было! Удивительная коллизия, я же говорю.
- Да, - подал голос какой-то казуист. – А вот скажите, - обратился он к Евгению Васильевичу, - а может ли быть такая же история с женщиной?
- То есть?
- То есть женщина занимается сексом с мужчиной, ей кажется, что он на самом деле ее любит, хочет, жаждет, а потом выясняется…
- Что выясняется? – поморщился Евгений Васильевич.
- Что он это все делал под давлением обстоятельств.
- Какой вы, однако, формальный, - усмехнулся Евгений Васильевич и добавил: – Я бы не отказался от рюмки коньяку.

https://clear-text.livejournal.com/517758.html


всё или ничего

Четверг, 26 Сентября 2019 г. 10:56 + в цитатник
НАСЛЕДСТВО

Андрей Сергеевич Лигнер пришел к Ане Бояркиной, своей старой знакомой. Да чего уж тут скрывать и играть словами – к своей давней любовнице. Они были вместе уже лет восемь, наверное, и у нее в ванной всегда висело для него чистое полотенце и особое мыло без запаха. Даже бритвенный станочек стоял на полке, рядом с пенкой для бритья, хотя этой благодатью он ни разу не воспользовался, потому что ни разу не оставался у нее ночевать – даже когда жена уезжала в отпуск и оставляла его в Москве одного.
Позвонил и пришел, вот прямо так, в субботу среди бела дня. Ей это было удивительно, потому что все восемь лет он приходил к ней в будни, вечерами, после работы – его институт был, как нынче говорят, "в шаговой доступности" от ее дома – хотя правильно будет "в пешей". Приходил ненадолго, на часок. Самое длинное часа на два-три – это в те разы, когда жена была в отъезде. Но часам к девяти, начинал клевать носом и говорил, смущенно улыбаясь: "я, Анечка, пожалуй, домой". А чтобы вот так, днем, да еще в выходной – первый раз.
Он в который раз оглядывал чистую и милую комнату Ани. Единственная комната в однокомнатной квартире. Письменный стол у окна, шкаф книжный, шкаф одежный, какой-то еще комод и журнальный столик. Диван, на котором он сидел, раскладывался для сна. Ну и для любви тоже, понятное дело.
Аня сидела за письменным столом спиною к нему и внимательно читала – может быть, уже даже перечитывала – письмо, которое он ей принес.
А он думал о своем отце.
***
Отец его, профессор Сергей Михайлович Лигнер, был довольно известным химиком, членкором Академии наук. Заведовал кафедрой. Возглавлял лабораторию. Когда-то, в конце шестидесятых, даже делал что-то секретное, за что получил орден Ленина и Госпремию. Открыл "метод Лигнера" и "реакцию Лигнера". Андрей Сергеевич в этом не разбирался, потому что был совсем по другой части – историк и социолог.
От отца ему досталась небольшая квартира в старом доме на улице Образцова, и целая стена книг по химии, с которыми было непонятно что делать – вот и всё. Отец был человеком хорошим, но безалаберным. Это Андрею Сергеевичу объяснила жена. "Твой отец не смог капитализировать свой талант! Другие люди с такими достижениями имели от государства всё!" - она даже глазами сверкнула. Но вообще она уважала память покойного свекра, и всегда сама вспоминала, что надо пойти на кладбище, убрать листочки, посадить цветочки. Могила была на Введенском кладбище. Там же лежала и мама, она умерла сравнительно недавно – а сам профессор Лигнер скончался тридцать восемь лет назад, когда сыну было всего четырнадцать.
Иногда Андрею Сергеевичу казалось, что именно жена научила его ценить отца. Не только на словах, а делами: добиться, чтоб повесили мемориальную доску на институте, где он заведовал кафедрой; устроить там ежегодные "Лигнеровские чтения"; издать избранные труды с подробной биографией; поставить на могиле солидный красивый памятник, взамен тоненькой серой стелы с блеклыми буквами. Шаг за шагом покойный профессор Лигнер стал занимать все большее и большее место в жизни и в мыслях его сына. Сейчас Андрей Сергеевич собирал воспоминания об отце, встречался с престарелыми академиками, дряхлыми министрами и бывшими отцовскими учениками.

И вдруг вот это письмо, которое сейчас читает Аня Бояркина.
***

Письмо было от знаменитого художника Павла Юркевича, умершего буквально на прошлой неделе в возрасте девяноста шести лет. Андрей помнил это имя – у них дома висели две его картины: портрет матери, она была настоящая красавица, немного похожая на цыганку, с блестящим пробором и розой в руках; и портрет отца, с птичьим профилем, в золотых очках на кончике длинного носа – он держал в руках пробирку и разглядывал, что там вскипает и оседает. Сочный и яркий социалистический импрессионизм, признанным классиком которого был Юркевич. Они какое-то время дружили семьями. Портрет был написан в том самом году, когда родился Андрей. Мама даже говорила ему: "На этом портрете ты тоже есть!". То есть во чреве. В круглом, задрапированном лиловыми шелками животике мамы.
Так вот, друзья. Покойный Павел Данилович Юркевич писал… Ах, да что я говорю! Когда он писал, он был еще живой, он велел передать это письмо после его смерти! – так вот. Он писал, что Андрей Сергеевич на самом деле – его сын. Он грустно описывал свою любовь и свое расставание с мамой Андрея Сергеевича, прилагал анализ ДНК на отдельном бланке и объявлял Андрея Сергеевича своим наследником. Добавив при этом, что вовсе не настаивает, чтоб Андрей Сергеевич Лигнер превратился в Андрея Павловича Юркевича, хотя это, конечно, было бы очень приятно.
***
Аня Бояркина дочитала, спросила:
- Оно тебе прямо вот по почте пришло?
- Нет, нотариус передал. Позвонил, назначил встречу и отдал из рук в руки.
- Угу. Ну и какая там наследственная масса?
- Господи! – Андрей Сергеевич поморщился. – Ты прямо как Лариса! Она тоже сразу про массу. Ну, извини, извини.
Аня вспыхнула и резко выдохнула: безмолвный крик гнева. У них было принято не говорить о жене Андрея Михайловича; он тоже не расспрашивал Аню о ее бывшем муже, вообще ничего о нем не знал. Был, и сплыл.
- Прости меня, - он встал с дивана, подошел к ней, нагнулся, обнял сзади, поцеловал в макушку. – Прости, я просто очень волнуюсь, сама понимаешь.
- Понимаю, - чуть суховато сказала она, но потом поймала его руку и прижала к щеке. То есть простила.
- Да, так насчет массы, - Андрей Сергеевич выпрямился. – Масса хорошая, нотариус объяснил. Квартира на Масловке, то есть на Петровско-Разумовском. Огромная мастерская там же, в соседнем доме. Дача на Николиной Горе и еще домик под Рязанью. Картины, это главное. Его собственные прежде всего. Плюс Фальк, Осмеркин, Пименов, Крымов, Корин, Кончаловский и куча народу попроще. Наверное, еще вклады.
- Другие наследники есть? – спросила Аня.
- Какие-то мелкие, - он снова сел на диван. – Сомнительные. Внуки незаконных детей. Дети давно перемерли, а вот внуки есть. Но пусть еще докажут, что это были его дети. Законных не было.
- Слушай, - сказала она. – Я ничего не понимаю. Если ты его сын, и он хочет видеть тебя наследником, почему он просто не написал завещание?
"Черт, - подумал Андрей Сергеевич. – Лариса задавала точно такие же вопросы. В той же последовательности. Как будто сговорились. Боже. Все женщины одинаковы… Да при чем тут женщины! Все люди одинаковы!"
Поэтому он ответил точно так же, как Ларисе:
- Да откуда я знаю? Как я могу влезть в голову почти столетнему старику?
- А как ты думаешь? Как предполагаешь?
"Господи! Слово в слово как Лариса!" - чуть не заплакал он.
- Не знаю! – почти выкрикнул он. – А ты? Ты сама что думаешь.
- Я думаю, - сказала Аня, - что тут примерно так. Понимаешь, если бы он оставил завещание, то вышло бы, как будто он тебе это навязал. Свое отцовство и твое сыновство. То есть ты мог взять и всё признать. Здравствуй, папа! Или отказаться. Тоже поступок. Типа знать вас, дедушка, не желаю. А тут он хочет…
- Хотел, - зачем-то перебил Андрей Сергеевич.

- Ну да, да. Хотел, чтобы ты сам принял решение. Чтобы сам подал на наследство. Посудился бы с внуками. Что-то типа того. Чтоб ясно было, что это тебе нужно.
- Кому ясно? – усмехнулся Андрей Сергеевич. – Ему на том свете?
- Не злись. Мне тут всё понятно, - сказала она. - Непонятно другое. Почему он сразу не объявился, когда твой папа умер? Почему твоя мама ничего не сказала?
- А вот это как раз отлично понятно мне, – вздохнул он. – Мальчишка, двенадцать лет. Умирает отец, любимый, единственный, вдобавок очень уважаемый. И вдруг по голове поленом: мальчик, это не твой папа. Твой папа другой дядя. Но у другого дяди свои дела, и он не спешит быстренько жениться на твоей маме. Поэтому получается, что твой папа мудак, твоя мама – блядь, а ты выблядок.
- Зачем ты ругаешься? – она поморщилась.
- Затем, что я не знаю, что делать.
- Прости, - сказала Аня Бояркина, - но я тебя все-таки спрошу: а что Лариса Борисовна говорит?
- Ужасные вещи, - сказал он.
***
Лариса сказала, что думать тут не о чем. Только последний идиот может размышлять и сомневаться. Конечно, внуки Юркевича будут бодаться. Но ничего, мы их забодаем. ДНК надо сразу взять, его небыстро делают. Впрочем, у нас полгода сроку. Все мамины письма и дневники пословно прошерстить. Папины тоже, вдруг там какие-то упреки. Игра стоит свеч. Смотри, сколько там всего. Даже если внукам чего-то удастся отгрызть, даже если мы им по доброте душевной – эк! Она уже говорила "мы"! – мы им что-нибудь отдадим, то все равно огромный капитал. Да за одну картинку Фалька или Пименова можно купить квартиру в Риге плюс домик в Юрмале. Вместе с вэ-эн-же. И горя не знать! Сашке с Маринкой по квартире. Вернее, Сашке квартиру купить, Маринке нашу отдать, а самим переехать на Петровско-Разумовский. Плохо тебе? Давай, нанимай адвоката.
- А если я у него не один такой? – возразил Андрей Сергеевич. – А если он таких писем разослал, не знаю, три? Или пять?
- Но ведь же не десять? – парировала Лариса. – А хоть бы и двадцать! Если там одних картин на десять миллионов баксов, судя по списку, то одна двадцатая – это полмиллиона. Причем долларов. Тоже не валяется. Нанимай адвоката. Действуй.
- А потом позовут в ток-шоу Малахова, - грустно сказал Андрей Сергеевич.
- А ты не ходи, - сказала Лариса. – Силой не потащат. Или пойди за миллион. Правда, рублей. Но тоже неплохо.
***
Он это коротко пересказал Ане Бояркиной.
- А ведь она права, - сказала Аня.
- Нет! – заорал Андрей Сергеевич. – Она забыла про моего папу! Я не знаю, кто там на самом деле оплодотворял мою маму, но мой отец – Сергей Михайлович Лигнер! Я его люблю, я его память берегу, я с этим прожил уже пятьдесят два года. Ну стыдно же в моем возрасте менять отца. Я не Юркевич, я Лигнер. Точка.
- Погоди, - Аня взяла письмо, провела пальцем по нужной строке. – Он же не требует, чтоб ты поменял фамилию и отчество. Это же просто наследство.
- Это совесть моя потребует! Если получаешь такие миллионы… То есть если это просто от чужого дяди, вот жил я себе, а у меня вдруг дядя в Америке помер… Это другое дело. А когда получаешь такие миллионы от своего отца, то тут уж извините. Тут уж я должен стать Андреем Павловичем Юркевичем, иначе я буду полное дерьмо. Предам Юркевича, который меня так одарил. Но если я все-таки стану Юркевичем, то я предам Лигнера, своего отца. Этот отец, и тот отец, черт-те что.
- Ты как-то чересчур всё возгоняешь на неимоверные моральные высоты, - улыбнулась Аня. – Но я тебя понимаю.
- Ну и что ты мне предлагаешь делать?
- Я тебе ничего не предлагаю и не советую, - тихо и очень серьезно сказала она. – Я тебе просто говорю. Ты истратишь на этот процесс лет пять или восемь, я тебе как юрист говорю. Почти уверена, там есть другие незаконные и полузаконные дети, есть пяток завещаний и обещаний. Если выиграешь, то не так много. А даже если много? Даже если очень много, даже если всех забодаешь и всё загребешь себе? Разве ради денег, пусть даже ради миллионов, стоит тратить лучшие последние годы жизни? Да, да, последние! Прости, но тебе пятьдесят два года. Это уже очень много в смысле бросать годы на ветер. Не надо. Откажись. То есть не подавай на наследство. Живи для себя, а не для картинки Фалька, не для квартиры в Риге!
- Какая ты у меня умная и хорошая, - сказал он, снова встал с дивана и снова обнял ее. – Просто сокровище. Теперь таких не делают. Обожаю тебя. Легко сказать, "откажись". Лариса меня убьет.
- Если убьет не насмерть, то переезжай ко мне, - сказала Аня. – Мне не нужны никакие наследства никакого Юркевича. Мне вообще ничего не нужно. Отдай Ларисе Борисовне и детям всё, и приезжай. Справимся. Проживем. Я крепкая, и ты тоже ничего.
***
Андрей Сергеевич Лигнер шел пешком через весь город и думал:
"Какой я дурак. Есть простое и прекрасное решение: уйти от Ларисы и подать на наследство. Выиграю – обеспечу ее и детей. Проиграю или выиграю совсем мало – просто буду жить с Аней в этой чудесной крохотной квартире. Соберу воспоминания об отце, издам книгу. Докторскую допишу, наконец… Всё. Точка".
- Где ты был до половины одиннадцатого? – спросила Лариса.
- У юриста, - спокойно ответил Андрей Сергеевич, потому что это была правда: Аня работала в юридической фирме. – Ты же мне сказала "действуй, нанимай адвоката", вот я и действую, нанимаю.
Для убедительности он вытащил из портфеля файл с письмом Юркевича и запиской от нотариуса.
- И что юрист?
Андрей Сергеевич, на всякий случай не снимая пиджака и ботинок, прошел в комнату, готовясь сообщить Ларисе свое решение. Он решил, что будет подло и неблагородно - сначала подавать на наследство, а потом на развод. Лариса начнет собирать бумаги, помогать ему – и вдруг бабах! Так нельзя. Некрасиво.
Развод сначала, бой за наследство Юркевича – потом.
Он уселся на диван – точно так же, как сегодня в Аниной квартире, уверенно закинув ногу на ногу, качая ногой в новом узком ботинке с той лишь разницей, что у Ани была икеевская раскладушка, а у него дома – отцовский, а на самом деле дедовский настоящий "чиппендейл".
- И что юрист? – спросила Лариса, сев на стул напротив.
Он посмотрел на Ларису даже с некоторой жалостью, и вдруг сказал:
- Подавать на наследство я не буду.
- А?
- Бэ! – он повысил голос. – Это мое решение. Всё. Точка. И предупреждаю: еще раз пискнешь про Юркевича, про всю эту дурь – я немедленно, ты слышишь, немедленно ухожу из дому! Дети выросли. Квартира останется тебе. Всё поняла?
- С ума сошел, - Лариса вдруг заплакала, бросилась к нему на диван, села рядом, обняла его. – Да провались он! Да ну его к черту!
Андрей Сергеевич обнял Ларису, поднял к себе ее лицо, увидел каждую ее морщинку, родинку и волосинку.
Поцеловал ее, встал и пошел в прихожую.
- Ты куда? – спросила она.
- Ботинки снять забыл.

https://clear-text.livejournal.com/517500.html


все прочее - литература

Среда, 25 Сентября 2019 г. 10:46 + в цитатник
СТИЛИСТИКА

Писатель Ермолаев не подписал обращение в защиту кого-то там незнамо кого – то ли вчера задержанных, то ли давно сидящих. Вообще-то он был человек добрый и сочувственный, всегда за демократию и закон против авторитаризма и произвола, и всегда подписывал разные открытые письма. Однако на сей раз отказался. Друзья удивлялись.
Но тут была смешная история – его книга позавчера вошла в шорт-лист премии "Новый Текст", а в попечительском совете были сплошь люди "оттуда", ну, вы понимаете. И еще глупая подробность: он был стипендиатом фонда Бунина – а это был целиком французский фонд. Ну, в смысле эмигрантский. Знакомый редактор в издательстве пошутил: "А на обложке напишем: Антон Ермолаев – иностранный агент!". Ермолаева передернуло, но он тут же забыл. А вот сейчас – когда ему позвонили и попросили подписать это чертово открытое письмо – вспомнил, и его передернуло еще сильнее.
Трусость? Страх, что не дадут премию? Не надо! Каждый человек имеет право на собственную позицию.

Ермолаев со странным чувством вспоминал знаменитую статью Достоевского, где тот уничтожал Фета за его "Шепот, робкое дыхание" на фоне общественных потрясений. Достоевский, впрочем, оговаривался: через тридцать или пятьдесят лет, это безыдейное и несвоевременное стихотворение возведут на пьедестал шедевра. Это слегка утешало. Жаль только, что не увидишь глазами. Хотя если через тридцать, то ничего. А где тридцать, там и двадцать восемь, двадцать пять…
***
Ермолаев понял, что нужна не тема, а стиль. Нужно возродить слог русской прозы. Сочинять так, чтобы форма сама становилась содержанием. И совсем не хотелось ни с кем обсуждать текущий, так сказать, момент. Впрочем, друзья теперь тоже не особо стремились с ним общаться. Получалась патовая ситуация: те, кого он любил и уважал, избегали его. А тех, что сейчас потянулись к нему, он привык презирать за дурной вкус и пресмыкательство перед властями.
Премию он получил, но не главный приз, а второе место. Серебряную, так сказать, медаль. Тоже неплохо. Но от политики отстранился твердо: не подписывал вообще ничего, ни "за", ни "против", не входил ни в какие комиссии, редколлегии, фонды и правления, хотя приглашали.

***
Он шлифовал стиль. Добивался кружевной ясности. Описывал синие тени на мартовском снегу, пушистый иней на тонких веточках, озерную гладь в тумане, поцелуй на чердаке заброшенной дачи, горячий запах смуглых плеч.

"Подмораживало, - стучал на ноутбуке Ермолаев, сидя за столом под зеленой лампой. – Поросшие травой кочки по бокам лесной тропинки, вчера еще влажно пружинистые, за ночь стали жесткими…"
Непонятный звук отвлек его: словно бы стук копыт о мостовую.
Ермолаев встал из-за стола, подошел к окну.
***
По жутко пустому переулку – куда подевались машины? где его собственный автомобиль, который стоял вот тут, под окном? – по переулку небыстро ехал конный в сизом мундире с красными лампасами. На веревке он вел за собой человека в распахнутом пальто. Тот едва поспевал, ноги его путались. Упал, лошадь протащила его несколько шагов. Веревка сильно натянулась. Конный что-то негромко крикнул. Человек приподнялся, встал на колени. Конный дал лошади шенкеля. Лошадь дернула, человек снова упал. Конный вытащил из кобуры револьвер.
Ермолаев зажмурился.
Услышал выстрел, как щелчок.
Открыл глаза.

Конный ускакал. Человек лежал на мостовой, уткнувшись лицом в булыжник. Из-под его головы расплывалась маленькая лужица. Ермолаев знал, что она должна была быть темно-красная, но сверху – он жил в четвертом этаже – она казалась черной.
***
Ермолаев подошел к столу, закрыл ноутбук, достал из ящика стола стопку писчей бумаги, взял авторучку и написал:
"Подмораживало. Поросшие желтеющей травой кочки обочь узкой лесной тропинки, вчера еще влажно-упругие под ногами, отвердели…"
В дверь постучали. Ермолаев вскочил со стула, ринулся в прихожую. Отворил, не спрашивая, кто там.
Двое парней прошли мимо него, как мимо куста – задев, но не обратив внимания.
- Сёмка! – сказал один. – Замеряй жилплощадь!
Сёмка вытащил из кармана потертой кожанки лазерную рулетку. По стенам заплясала красная светящаяся точка.
- Двадцать два, - сказал он.
- Уплотняем! – сказал Васька. – Семья Трофименко!
Он не назвался, но Ермолаев точно знал, как его зовут, и обратился к нему по имени-отчеству:
- Василий Никитич, а мне куда?
- Да вон в угол койку сдвинь, всего делов. Они, Трофименки, тихие, и мальчонка у них тихий. Не журись, писатель.
***
Ермолаев сидел на своей койке, поджав колени. Трофименки спали, почти не храпя. Мальчонка ихний тоже дрыхнул на сундучке. Не страшно.
Ермолаев взял карандаш и написал на обоях:

"Подмораживало. Кочки вдоль тропки промерзли и закаменели. Бурая прошлогодняя трава топырилась сквозь снег, как щетина на покойнике…"
- Тьфу! – сказал Ермолаев. – Сквозьснегкак. Зьснгк. Не годится.
***
Встал, подошел к столу, открыл ноутбук. Пока ноутбук выходил из спящего режима, подошел к окну.
Там внизу, как всегда, стояли машины у тротуара, в том числе и его собственная. Но убитый все еще лежал посреди проезжей части. Собака породы бигль вылизывала кровь из-под его простреленной головы.
Хозяйка собаки, дамочка в пуховой куртке, стояла на тротуаре, уткнувшись в айфон.

https://clear-text.livejournal.com/517218.html


от нашей великой истории сбоку

Вторник, 24 Сентября 2019 г. 12:29 + в цитатник
СМЕРТЬ ПАСТЕРНАК

Вера Мефодьевна Пастернак лежала на высокой железной кровати. Изножье тоже было железное и высокое, с никелированными шишечками, а изголовье – еще выше. Ватный матрас был застелен простынкой, но сквозь нее все равно просвечивались полосы. Сетка была хорошая, панцирная. От этого матрас чуть подрагивал, когда соседка Дашенька проходила мимо, топоча по крашеным половицам тяжелыми белыми ногами в розовых носочках. Рядом стояла тумбочка с лекарствами и книжкой, завернутой в газету. Под кроватью виднелся зеленый ночной горшок.
Вера Мефодьевна лежала спиной и затылком на трех подушках мал мала меньше, а под левой щекой у нее была вышитая болгарским крестом думочка: котенок играет с анютиными глазками. Накрыта она была синим стеганым одеялом в пододеяльнике с прошвами.
***
Она была дочерью Пастернака Мефодия Яковлевича, управляющего медеплавильным заводом Клейна в городе Шумилове, красивом и нестаром. Всего полторы сотни лет ему было, когда Верочка впервые начала помнить себя, а родилась она в девяностом году. То есть в одна тысяча восемьсот девяностом. А начала себя помнить она в четыре годика, когда в Париже анархист убил президента Карно. Папа очень разволновался, кричал что-то маме. Верочка испугалась, и мама пошла с нею погулять, развлечь ребенка. Было лето, самый конец июня.
Город стоял на высоком берегу Иртыша, прямо над Столбовыми перекатами. Вода шумела. Шумел ветер в скалах. Шумели под ветром низкие яблони в садах. Говорили, что оттого город так назвали – от вечного рокота воды и свиста ветра. Но на самом деле по другой причине: его основал казачий старшина Арсений Шумило как форпост перед землями немирных киргиз-кайсаков. Верочка помнила, что в городе в старом доме с садом жила большая, но ослабевшая семья Шумиловых. Они были бедные и неслужащие, но имели потомственное дворянство и особые льготы: получали пенсион, не платили налогов, и их дети бесплатно учились в гимназии. Верочка помнила Глафиру и Марфу Шумиловых, сестер-близнецов, широкоскулых и курносых.
***
Они ей были совсем никто, не подруги вовсе, но в восемнадцатом году она их спрятала в подвале, когда пришли красные и убили их папашу и старших братьев. Носила им еду и воду два дня, а на третий день красные пришли и к ним. Назначили Мефодия Яковлевича товарищем директора медеплавильного завода – директором стал венгр Месарош ("месарош-комиссарош", шутили служащие) – но в доме устроили клуб. Верочка с родителями переехала в дом дешевых квартир Макарова, на Воздвиженской, ныне Робеспьера – и совсем выронила из памяти сестер Шумиловых: что с ними дальше стало, она не знала и думать боялась. Однажды у нее в голове мелькнули странные строки:
"Сестры Марфа и Глаша, одинакова ваша судьбина,
Мужики и солдаты перловую кашу едят…"
Это было уже в Петрограде, куда она перебралась к тетке после того, как отца все-таки расстреляли. Ранним утром пришли эти слова, она закрыла глаза и натянула одеяло на ухо, надеясь из глубины сна услышать продолжение, но увидела лысого еврея, который сказал ей: "Всё, не надо, не твоё!"
Ну и пускай.
Верочка служила в разных издательствах секретаршей, видела писателей и поэтов, Горького в том числе, была у него на квартире. Однажды она передавала поэту Гумилеву большие деньги от Горького – эти деньги нашли и Гумилева расстреляли, посчитав, что это для заговора. Горький через пару месяцев смылся из Петрограда. Верочка не знала, кто тут виноват. Однако этот громадный пакет с кредитками, который она принесла поэту – как-то связался в ее голове с сестрами Шумиловыми, и она несколько месяцев считала, что виновата в его гибели, как и в смерти – она теперь не сомневалась в этом – Марфы и Глафиры.

***
Впрочем, жизнь тогда была не для размышлений и покаяний.
В тридцать пятом году ее выселили в Сибирь. Она просилась в город Шумилов, глупая душа, как будто кому-то есть дело до ее детских воспоминаний. Однако сослали в Усть-Каменогорск, совсем недалеко. Но съездить на родину не пришлось, потому что нельзя было двигаться с места, а потом, когда стало можно – расхотелось.
Она была учительницей французского. Учила домашним образом детей секретаря горкома партии. После войны его перевели в Москву, вернее – в Подмосковье, и он взял Веру Мефодьевну, уже совсем пожилую, с собой. Потому что она не только учила его детей, но еще и хорошо готовила и красиво подавала на стол.
Вера Мефодьевна поселилась там же, где ее хозяин командовал районом – в Мытищах. Когда он умер, она устроилась в школу, и даже стала завучем: диплом учительской семинарии от пятнадцатого года пригодился.
Когда ей стало шестьдесят восемь, у нее начала сильно болеть спина. Ходила по врачам, но толку не добилась. Ушла на пенсию и стала всё больше полёживать.
***
Соседка Дашенька ее любила, тем более что сама была учительницей русского языка и литературы в той же школе. Бегала за продуктами, стирала-гладила, давала лекарства. Но посмеивалась над ней. Потому что Вера Мефодьевна иногда говорила странные глупости. Например, Дашенька готовится к политзанятиям, читает "Курс марксистской философии", а та говорит:
- Ты думаешь, философия в книгах? Она в траве… Во тьме мелодий. Я ее иногда вижу и слышу, облитую багрово-лиловым предзакатным солнцем, которое чадит без послабы, как удар угара. Или наоборот: угар удара. Как лучше?
- Все равно! Это литературный штамп! – смеется Дашенька.
- Сама ты литературный штамп! – смеется Вера Мефодьевна. – Незамужняя училка с идеалами! Ногти без маникюра, в глазах тоска по старшему лейтенанту!
- Нет, это вы сами штамп! – смеется Дашенька. – Грузная отечная старуха с седыми волосами, свернутыми в пучок на макушке!
- Тощенькая шустрая старушонка тоже штамп! – возражает Вера Мефодьевна. – Даже еще штампованнее.
Так и смеялись целыми вечерами.
***
- О чем в своей жизни ты больше всего жалеешь перед моей смертью? – спросила Вера Мефодьевна однажды.
Был май месяц, ей едва исполнилось семьдесят.
- Странный вопрос, - удивилась Дашенька. – Мне еще не скоро умирать. То есть я надеюсь.
- Перед моей смертью, я же сказала!
- Тем более странно. Это тот, кто умирает, сам должен жалеть о своей жизни. Я-то тут при чем? Или надо было вас о чем-то выспросить?
- Да ерунда. Проехали.
- Постойте, а вы что, умирать собрались?
- Неважно, - сказала Вера Мефодьевна. – Хотя похоже. Ладно, черт с ним.
- Погодите, я сейчас, - сказала Дашенька, и выбежала из дома.
***
Прибежала в поликлинику. Был светлый теплый вечер, но поздно – восемь часов. Всё было закрыто. Обежала вокруг. Знакомый фельдшер Потапов курил на заднем крыльце.
- Пастернак умирает! – крикнула Дашенька.
- Туда и дорога! – сказал Потапов, затянулся и сплюнул, показав железные зубы.
- Вы что? – Дашенька всплеснула руками и заплакала.
- Обклеветал, понимаешь, советскую власть за чужие деньги, - сурово сказал Потапов. - Напастерначил, понимаешь, а я, значит, горевать по ём должен?
- Вы что! Это Пастернак Вера Мефодьевна, завуч в седьмой школе! Учительница! Заслуженный педагог!
- А-а, - сказал фельдшер Потапов погасил папиросу о перила. – Другое дело. Говори адрес, через полчаса зайду. А фамилие у ней неудачное! – засмеялся он. – Ох, неудачное!

https://clear-text.livejournal.com/517098.html


пятнадцать километров в сторону от шоссе

Понедельник, 23 Сентября 2019 г. 12:10 + в цитатник
ЗВЕРИ

Тамара и Никита поехали раздавать гуманитарную помощь беженцам. Помощь была расфасована в одинаковые картонные коробки. Коробок было пятьдесят шесть, точно по числу беженцев, которых временно поселили в бывшем пионерлагере "Валентина", сто километров от Москвы. Тогда эти лагеря еще не снесли и не понастроили на их месте коттеджные поселки или просто виллы для богатых. Был, кажется, девяностый год. Апрель. Воскресенье. Одиннадцать часов.

Тамара была штатной сотрудницей российско-немецкого фонда "Гуманус", а Никита – членом общественного совета. Тамара была за рулем. Она быстро и ловко вела небольшой фургончик, иногда посматривая на бумажную, вытертую на сгибах карту – никаких навигаторов тогда еще не было. Никита сидел рядом, глядел на поля, уже совсем обтаявшие, покрытые нежно-коричневой прошлогодней стернёй. Было скучно. Он зевал и переводил взгляд на Тамару – ей, наверное, было под тридцать или чуть больше, но все равно моложе него – ему-то было без двух месяцев сорок. Она была в жилете со множеством карманов, в туговатой юбке камуфляжной расцветки, в тяжелых ботинках и шерстяных носках, скатанных книзу. Ноги были голые, потому что было не холодно, даже почти тепло.
Съехали с большого шоссе на узкую асфальтовую дорогу.

- Еще пятнадцать верст, - сказала Тамара.
- То есть полчаса?
- Примерно… - кивнула она и добавила: - Их специально в чертовой жопе селят, до электрички четыре часа пешком пилить, а автобус давно не ходит. Чтоб не расползлись.
Никита внутренне поежился, услышав такое презрительное к людям слово, но виду не подал, лишь спросил, как же они поступают, если что-то вдруг случится.
- Есть машина у начальника лагеря. Скорую можно по рации вызвать. И ментов. И полевая кухня приезжает каждый день. Так что не кисни, Никита Николаевич. Всё гуманно, высший сорт! Ничего, что я на "ты"?
То есть она поняла, что он тайком возмутился. Какая чуткая, страшное дело.
Ответил:

- Да, конечно, давай на "ты".
Приехали.
***
Там было два дощатых "спальных корпуса" и что-то вроде клуба со столовой. Тамара поставила машину около крыльца. Посигналила.
Подбежали человек пять, мужчины и женщины.
- Где начальник? – Тамара вылезла из кабины.
- В Егорьевск уехал, - ответил пожилой мужик. – Сказал, в обед будет.
- Ладно, - сказала она. – Обойдемся. Собирайте народ! – и посигналила еще раз, долго и пронзительно.
Никита тоже вышел из кабины, огляделся. Тоскливый вид, однако.
Люди шли, почти бежали, к машине.

Когда они собрались, Тамара открыла заднюю дверцу фургона.
- Внимание! - сказала она. – Мы приехали от гуманитарного фонда. Привезли вам помощь. Посылки типа. В каждой посылке рис, сахар, масло, конфеты, печенье, халва, джем, – она загибала пальцы. – Мыло. Тушенка. Вроде всё. На каждого человека по одной посылке. Есть парни поздоровей, чтоб мне самой коробки не таскать?
Выдвинулось двое мужчин лет сорока. Подошла еще одна крепкая тетка.
- Под расписку выдаете? – спросила она.
- Нет, - сказала Тамара. – Все на доверии. Ну, понеслась… Эй! Ты чего творишь? А ну отдай! – закричала она.
Потому что эта тетка, подождав чуточку, вдруг схватила две посылки и побежала к отдаленному корпусу.
- Стой! Отдавай! – кричала Тамара ей вслед.
- Она вообще-то с дочкой, - сказал какой-то мужик.
- Тогда ладно, - успокоилась Тамара.
- Ай-ай-ай, да не очень ладно! – распевно сказал другой мужик. – Дочка уже хватанула! Вон они бегут, вон!
Да, две женские фигуры бежали по размокшей тропинке, тащили коробки.
- Суки! – заорала Тамара и побежала за ними.
Никита вдруг испугался за нее и побежал следом.
Вбежав в корпус, двинулся на крики, распахнул дверь комнаты и увидел, как мать и дочь лежат на полу, не позволяя Тамаре залезть под кровать и вытащить лишнюю посылку.
Тамара встала с четверенек, начала яростно объяснять, что ей самой не жалко, но кто-то из беженцев, "из ваших соседей, из ваших товарищей, ясно вам?!" - останется без передачи. Без сахара, печенья и варенья. "Не стыдно?!" Мать и дочь, не вставая с пола, заслоняя телами подкроватное пространство, молчали. У них дрожали губы и, казалось, слюна падала с зубов. Или это ему только показалось?
- Звери! – прошипела Тамара, плюнула и вышла вон.
Вернулись к фургону.
Он уже был пуст.
- Самообслуживание, блин, - сказала Тамара. – Ну, кажись, поехали домой.
Захлопнула заднюю дверцу фургона, открыла кабину.
- А наша помощь где? – раздалось сзади.
Подошли еще человек пятнадцать.
- Уже, - сказала Тамара.
- То есть как уже! – завозмущались люди. – Где наши посылки? Опять обман?
- Внимание, - железным голосом сказала Тамара. – Мы привезли сюда пятьдесят шесть коробок. Ровно по числу проживающих в данном пункте временного размещения. Вот, накладная, - вытащила из кармана бумагу, потыкала пальцем в цифры прямо перед носом самого старого мужчины. – Увидели? Еще кто хочет посмотреть? Нет? А что ваши соседи все разокрали в две минуты, так вы сами с ними разбирайтесь.
- Под расписку надо было выдавать! - крикнули сзади. – Стеречь было надо!
- Так я, значит, и виновата? – возмутилась Тамара.
- Где наши посылки? Отдайте наши посылки! Жулики московские! Отдайте, хуже будет!
Люди обступили машину. Никите стало чуточку страшно – а вдруг они их не выпустят, устроят самосуд, черт знает. "Несчастные, отчаявшиеся люди, - думал он. – От таких можно всего ожидать. Вплоть до".
- Стоп! – Тамара снова отперла заднюю дверцу фургона. – Глядите! Все пусто. Ничего нет. Все ваши дружки-приятели разокрали. Ну, - наступала она, - чего смотрите?
- Нам жрать нечего! – крикнула женщина.
- На! – закричала Тамара, выхватила из кармана выкидной нож; щелкнуло лезвие. – На! – Тамара протянула этой женщине нож и свою левую руку: Отрежь кусок, зажарь и сожри! Больше у меня ничего нету!
Женщина зарыдала. Старики оттащили ее. Тамара спрятала нож. Люди стали медленно расходиться.
***
- Звери, - вздыхала Тамара, гоня машину по шоссе. – Чистые звери. У своих крадут.
- Это несчастные люди! – Никита в ответ качал головой. – Ты хоть представляешь себе, чего они натерпелись? Полный обвал и впереди ничего. Никаких перспектив. Никакого будущего. Вообще. Это же страшно! Я не могу их ругать и осуждать. Вот честно, не могу.
- Звери, звери, - повторяла она. – Я к этим бабам присмотрелась, которые лишнюю посылку спиздили. Обе беременные. На шестом примерно месяце, точно говорю.
- Ну и что?
- А то, что они здесь уже больше года торчат. Они уже здесь между собой перееблись. Погоди, они еще размножаться начнут. Уссаться.
- А ты злая, - сказал Никита.
- Зато ты добрый. Минус на плюс, в результате нолик.
Небо потемнело. Сверкнуло, загрохотало. Они въехали в ливень.
- Люблю грозу в конце апреля, когда весенний что-то там! – засмеялась Тамара. – Стоп. Смотри, прямо завеса водяная. Я не могу вести. Я ничего не вижу. Постоим?
- Постоим.
Тамара съехала на обочину, заглушила двигатель.
- Радио включить?
- Не надо, - сказал Никита. – Давай послушаем дождь.
Дождь и в самом деле на разные голоса тарабанил по капоту, по крыше, по стеклу. Дворники попискивали, не справляясь со струями воды.
- Послушаем дождь, - тихо повторила Тамара. – Кап-кап, трын-трын. Какой ты лирический. И добрый. Наверное, из богатой семьи? – она выключила дворники, и в кабине стало еще темнее.
- Ну, так, - сказал Никита. – Более-менее обеспеченные. Папа доцент. Мама просто старший преподаватель.
- Тю! – сказала Тамара. – У меня покойный папа был профессор МАИ, а мама была секретарь Фрунзенского райкома партии. По оргработе. А я вот получилась злая. Поцелуй меня за это.
Она что-то нажала под его сиденьем, и спинка откинулась назад. Она налегла на него сбоку. Они долго целовались, потом она левой рукой стала освобождать его от одежды.
- Ох ты, - лопотала она ему прямо в ухо. – Ох ты какой… Ох, я уже вся мокренькая… Давай я на тебя присяду, ммм?
- Ммм… - кивнул он.
Она задрала юбку и что-то сделала с трусами – наверное, сдвинула на сторону.

- Вот ты какой, - громко вскрикивала она. - Ну ты какой…
Никита чувствовал, что ему просто прекрасно, как не было, пожалуй, никогда – из-за какого-то сладкого легкомыслия, не испытанного до сих пор. Он всегда сдерживался, затягивал время, чтоб женщине подольше было приятно, и следил за собой, чтоб вовремя вытащить – а тут он чувствовал беззаботное и безнаказанное удовольствие. Но всё-таки спросил, скорее по привычке:
- Можно?
- Давай! – задрожала она, и потом застонала: - Ой, как тебя много… Ой, как хорошо…
- Не боишься? – шепнул он.
- Главное, ты сам не бойся! – сказала она. – Платок носовой есть?
- В кармане, достань сама, мне далеко тянуться.
- Спасибо.
***
Но эти слова - "главное, ты сам не бойся!" - Никита не забыл.
Особенно стал помнить после восемнадцатого июня, это был день его рождения, сорок лет, и папа-доцент произносил тост и сказал: "Главное, сынище, ничего не бойся! Понял, что отец говорит? Главное – не бойся!" Кажется, Никита даже покраснел, потому что рядом с ним, во главе стола, сидела его жена, и она засмеялась, и чокнулась с ним, и сказала: "Вот именно! Слушай папу!".
Потому что жена считала его человеком, мягко говоря, нерешительным.
"Что же она тогда в виду имела? – сотый раз спрашивал себя Никита. – Ну, конечно, скорее всего какую-то обыкновенную ерунду. Типа не бойся, не залечу. А если залечу, то сама справлюсь. Скорее всего, так. А может быть, в другом смысле? Что она такая отвязанная, захочет - забеременеет и родит? Безо всяких мыслей о будущем? Вот как эти тётки-беженки? Ужас".
***
В конце июля, после отпуска, он пришел в фонд "Гуманус", получить бумагу о том, что он является членом общественного совета. Якобы это нужно было в отделе кадров его института. Так он объяснил жене.
В коридоре он сразу же наткнулся на Тамару.
Она была в той же самой камуфляжной юбке и в жилете с двадцатью карманами. Только вместо тяжелых шнурованных ботинок на ней были босоножки; виднелись толстые пальцы с короткими некрашеными ногтями.
Но главное – у нее торчал несомненно беременный живот. Не сильно, но явственно.
- Привет, Никита Николаевич, - она спокойно чмокнула его в щеку. – Как дела, как жизнь, как успехи?
- Привет, - сказал он, приобняв ее за плечи. – Ты…
- Что я? – она немного нарочито подняла брови.
- Ты беременна?
- Нет, что ты! – засмеялась Тамара, похлопывая себя по животу. – Пирожков наелась в буфете! С капустой!
- То есть…
- Ты вообще считать умеешь? – она засмеялась еще громче и стала загибать пальцы. – Май, июнь, июль! За три месяца такое не нарастает, - она снова хлопнула себя по животу. – Не тоскуй, Никита Николаевич, все хорошо.
- То есть ты уже была беременна? – она кивнула. - Ты, наверное, замужем? – она кивнула снова. – А кто твой муж?
- Ну, всё тебе сразу расскажи! – хмыкнула она.
- Ладно, - вздохнул Никита. – Хорошо. Тогда пока.
- Погоди, - сказала Тамара. – Минутку. В воскресенье надо ехать гуманитарку раздавать. Лагерь под Шатурой. Отъезд отсюда в девять ноль-ноль. Я тебя запишу к себе в пару?
- Конечно, - сказал он. – Обязательно.

https://clear-text.livejournal.com/516822.html


F22.03 (паранойяльная шизофрения с бредом отношений)

Воскресенье, 07 Июля 2019 г. 13:59 + в цитатник
ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА

Алексею Григорьевичу пришло письмо на его регулярный мейл. Не в Фейсбук, не в Вотсап, а прямиком на электронную почту. От Марины, младшей подруги и сотрудницы его жены.
"Алексей Григорьевич, простите за это письмо, - писала Марина, - но уже пора. Алексей Григорьевич, просто Алексей, мой самый дорогой и прекрасный человек, прости, я перейду на "ты". Я хочу сказать тебе самые главные слова, вот так, сразу, без предупреждений и рассуждений. Я тебя люблю. Уже много лет. Наверное, с первого дня, когда тебя увидела на десятой годовщине вашей свадьбы, был большой банкет, меня Наталья Игнатьевна пригласила, я тогда начала работать в ее отделе. Конечно, я не могла и подумать, чтобы попытаться нарушить счастье и покой вашей семьи, да и кто я тогда была, девчонка, мне было двадцать четыре, а вам с Натальей уже по тридцать шесть. Потом мы с Н.И. подружились, я стала бывать у вас, и по делам, а иногда Н.И. приглашала меня просто в гости, и это было для меня счастьем и мучением одновременно. Я радовалась каждому твоему взгляду, я коллекционировала твои рукопожатия, вспоминала, какие они – теплые, мягкие, крепкие, иногда, как мне казалось, нежные. Выйдя от вас, я прижимала свою руку к губам, и чуть не плакала от радости и несбыточного желания.
Алеша! Милый! Вот прошло пятнадцать лет. Я уже не так молода, но и ты тем более. Я, как и раньше, не хочу и не буду нарушать вашего счастья, тем более что за эти годы я по-настоящему сблизилась с Н.И., она замечательный, прекрасный человек, но больше скрываться я не могу и не буду. Я хочу, чтобы ты знал: я жду тебя всегда. Я одна, и я люблю тебя. У меня хороший уютный дом, и боже! Как я была бы счастлива. Но нет. Я не зову тебя, я не имею права, но я только сообщаю тебе, прости за такое сухое слово. Сообщаю, что есть женщина, которая тебя ждет. Это – я.

Не маши руками, не говори "никогда!". Я знаю, что ты любишь Н.И., дай тебе бог. Но жизнь порой готовит странные сюрпризы, о которых мы не можем догадаться. Я знаю Н.И. уже много лет и вижу то, что ты, наверное, не видишь: она сложный и тяжелый человек. Она очень закрытый человек. Она – как тот тихий омут, в котором водятся черти. Она может вдруг принять самое ужасное решение. Я не уверена, что ты всё про нее знаешь. Про ее жизнь, которая может быть надежно скрыта от твоих глаз.
Умоляю тебя, не показывай это письмо ей. Ты, как верный и любящий муж, тут же захочешь сообщить Наталье Игнатьевне. Не делай этого! Очень тебя прошу. Потому что это испортит все. Наши с ней отношения, а они мне важны и нужны, и твои с ней отношения тоже. Она начнет на тебя поглядывать с подозрением. Ваша жизнь превратится в ад ревности и слежки. Но главное не в этом. Главное – если ты покажешь это письмо Н.И., ты предашь меня. Предашь женщину, которая тебе доверилась. А за это наказывает Бог! Жестоко и непреклонно. Я этого не хочу. Не хочу, чтобы ты тяжело заболел или попал под машину. Живи, мой любимый, и храни мою тайну.

Всегда твоя, М".
- Наташа! – громко позвал Алексей Григорьевич. – Наташа! Иди-ка сюда!
Жена вошла в его кабинет, он чуть отодвинулся от стола и показал ей экран компьютера.
- Занятные у тебя подруги, - сказал он. – Вот, изволите ли видеть. Только что пришло.
Он не курсором, а мизинцем брезгливо коснулся экрана там, где дата и время отправки письма – 21.47.
Она прочитала, вздохнула, потрепала мужа по затылку.
- Несчастная девка, - сказала она.
- Ага, девочка сорока с лишним лет
- Сорока еще нет, - засмеялась Наталья Игнатьевна. – Но все равно несчастная. Вроде умная, и даже вроде красивая, но какая-то душевно кривобокая, ты меня извини, что я так о своей подруге.
- Красиво сказано! – усмехнулся он. – Жестко!
- Ну хорошо, влюбилась в мужа начальницы, - продолжала та. - Так либо объяснись как надо, иди ва-банк, либо молчи, скрывайся и таи… От этого у нее с карьерой ни черта не выходит. Уж я ее тяну, хочу ей помочь, а она никак. То заболеет не вовремя, то отчет задержит, то вдруг оказывается, что загранпаспорта у нее нет… Как будто сопротивляется, честное слово.
- Да, - сказал Алексей Григорьевич. – И какие-то тонкие намеки…
Он курсором выделил слова "Я не уверена, что ты всё про нее знаешь. Про ее жизнь, которая может быть надежно скрыта от твоих глаз".
- Дурочка! – вздохнула Наталья Игнатьевна. – Беспроигрышный ход: "смотри в оба" и все такое. А в случае чего: "а я чего? а я ничего!" Ну, что ты на меня так смотришь? – вдруг возмутилась она. – Зерно сомнений? О чем ты думаешь? А? Отвечай! Я же вся у тебя на ладони, мы даже в магазин вместе ездим!
- Наташа, - обнял ее Алексей Григорьевич. – Да бог с тобой. Натусечка моя золотая, я тебя обожаю, я знаю, как ты меня любишь… Слушай, уволь ее к черту, а?
- Хм. Нет. Как-то жестоко. Нелепо. Признание слабости.
- Да какое признание? – вскричал Алексей Григорьевич. – Она же ничего никогда не узнает! Придерись к чему-ни-то, и уволь.
- Леша! – серьезно сказала Наталья Игнатьевна. – Я сама буду это знать. Я сама буду знать, что моя дура-подчиненная втрескалась в моего мужа, написала ему любовную записочку, а я ее за это уволила. Я сама себя уважать перестану.
- Тогда лучше играть в открытую. Поговори с ней. Скажи, что я тебе показал письмо. Объясни ей все на пальцах.
***
Наталья Игнатьевна и Марина сидели в кафе.
- Экзамен выдержал, - говорила Наталья Игнатьевна. – Показал тут же. Вот буквально через одну минуту. Спасибо, Мариночка.
- И ничего не заподозрил? Не клюнул на вашу "скрытую жизнь"?
- Конечно, среагировал. Но – скорее осуждая тебя за интриганство. А так – ни-ни. Любовь и полное доверие.
- Я, конечно, не смею давать советов, - Марина скромно улыбнулась, - но…
- Что "но"?
- Но я бы на вашем месте бросила эту историю с Вергасовым. Вергасов мужик интересный, но крайне ненадежный. Любит выпить. Слишком сентиментальный. Может в любой момент напиться и пойти каяться перед старым другом, то есть перед вашим мужем. А ваш муж любит вас по-настоящему. Теперь я это точно вижу.
- Я подумаю, - совершенно серьезно сказала Наталья Игнатьевна.
***
Алексей Григорьевич заправлял на бензоколонке свой большой и удобный внедорожник.
С другой стороны, к соседнему шлангу, причалила маленькая скромная корейская машинка. Вышла Марина, открыла бензобак, сунула шланг.
- Наталья мне все доложила, - сказала она, хохоча. – У тебя пятерка по супружеской верности!
- Отлично, отлично, - ответил он. – Только мне кажется, ты слишком заигралась. По тонкому льду, как это… По слишком тонкому, нет?
- Так веселее! – сказала она. – Я ее предупредила насчет Вергасова.
- Ну, это ты зря… Ладно. Сегодня, где всегда?
- Ага! – она поставила шланг на место, села в машину.
***
"Паранойя, как и было сказано, - думал Алексей Григорьевич, выезжая с бензоколонки. – Все всех подозревают, обвиняют, проверяют, уличают. Ужас и тоска.
Хотя нет. Почему тоска? Никакой тоски! Смотрите, какая погода, какое небо, какие деревья, какие красивые дома, какие веселые и нарядные люди! Июнь месяц! Лето впереди! Дочка вчера получила диплом, и не чего-нибудь, а Сеченовской Академии, бывшего Первого Медицинского. Врач. Настоящая серьезная надежная профессия, это же счастье отцу и матери!
Работа движется, монография пишется, собака ластится, кошка мурлычет, на даче цветет садовая земляника, жена красивая и умная, квартира удобная, машина двести лошадей, на бензин хватает. Жизнь прекрасна. Марина милая и верная, а Вергасов – самый настоящий алкаш, хоть и академик. Вот он как раз звонит…"
- Да, Николай Харитонович!
- Слушай, Григорьич, - мрачно сказал Вергасов. – Есть разговор. Надо посидеть.
- Харитоныч! – фамильярно ответил Алексей Григорьевич. – Давай в другой раз!
Нажал отбой.
Жизнь была прекрасна.
А паранойя – паранойя тоже нужна. Для бодрости.

https://clear-text.livejournal.com/516483.html


этнография и антропология

Пятница, 05 Июля 2019 г. 11:04 + в цитатник
О ТАК НАЗЫВАЕМЫХ "ПРИСТРОЙКАХ СВЕРХУ"

Моя знакомая рассказывала:
"Была у меня приятельница, и одновременно как бы отчасти работодательница, которая все время опаздывала. Один раз так было, что мы с ней должны были встречаться чуть ли не три раза в неделю, на станции метро, я ей отдавала перепечатанные листы, ибо она была редактор, а я - машинистка. И вот на эти встречи она всегда опаздывала. На пять или десять минут. Иногда на четверть часа. Я ее ждала на скамье в центре зала. Она всегда извинялась, объясняла, что случилось. То кто-то важный вдруг позвонил, то соседка снизу пришла и заявила, что к ней в кухню вода капает, и вот всякий раз уважительная причина.
Но потом мне надоело. Вернее, я удивилась: ну она же едет на метро, и всякий раз к двенадцати часам дня. Ну неужели трудно рассчитать? В общем, начала злиться. А потом решила: дай-ка я опоздаю, и не на десять минут, а как следует - на полчаса или даже минут на сорок!
Нарочно вышла из дому на полчаса позже. Да еще медленно так шла к метро, ворон считала. Приезжаю. Времени без восемнадцати час, то есть я опоздала на сорок две минуты. Конечно, никого нет. Наверное, - думаю, - она меня ждала и ушла. Я буквально на минуту присела на скамью, переложить что-то в сумке. И вдруг вижу: она бежит ко мне! На ходу руку к груди прижимает.
- Прости, Валюшенька, - частит, извиняясь, - Прости, солнышко, ты меня уж целый час ждешь, а у меня Мишка (это сын) в школу убежал и мои ключи с собой взял, так что я выйти не могла. Звонила в школу, чтоб его учительница отпустила, то есть послала домой срочно с ключами...
Тут я всё поняла. Она пришла, как всегда, с опозданием на десять минут, меня не увидела, и целых полчаса то ли за колонной пряталась, то ли на поезде каталась туда-сюда. Обалдеть!
Как я это поняла? Да очень просто: она позавчера мне говорила, что опоздала потому, что Мишку, сына, провожала на соревнования куда-то то ли в Ярославль, то ли во Владимир, на три дня. Да и вообще был конец июня, какая школа в седьмом классе?
Я так громко засмеялась, что она, кажется, даже обиделась. Но я сказала, что вспомнила анекдот. Жутко смешной, но ужасно неприличный. Вслух сказать не могу. А если описательно, с купюрами - то будет не смешно".
***
Опаздывать вроде бы ненадолго, но постоянно - это еще не всё. В арсенале мелкого, но эффективного доминирования есть еще милые инструменты.
***
В эпоху до мобильных телефонов был такой фокус. Вы идете в гости к своей знакомой. Даете кому-то телефон этой знакомой. С такой инструкцией: позвонить и сказать следующий текст: "Здравствуйте, Валентина Ивановна, ради бога извините, это Татьяна Алферова говорит, ваш телефон мне дала Наталья Зябликова, она должна у вас быть, мне надо ей срочно передать одну очень важную информацию! Можно ее к телефону?" Ваша знакомая понимает, что вас просто на части рвут! Тем более что вы к ней опаздываете на полчаса-час... Ворвавшись, вы прижимаете руку к сердцу и сочиняете что-то очень веское и уважительное. Типа: "прости, надо было срочно заехать к такому-то, обговорить одно дельце". А знакомая вам: "да, и тебя тут уже некая Алферова разыскивает". Вы: "О, боже. Ума не приложу, что ей надо. Где у тебя телефон?" (напоминаю, что речь идет – вернее, шла! – о стационарном квартирном телефоне). Набираете номер. Там никто не подходит. "Черт, - говорите вы, - ее нет на месте..." Потом она вам все-таки дозванивается, в квартиру вашей знакомой. Вы слушаете ее, мрачно кивая. Потом говорите: "Прости, мне надо бежать. Не спрашивай. Кофе выпью, если нальешь. Вот такая жизнь..."
И уходите, деловая и загадочная, важная такая персона.
***
В эпоху мобильных повысить свою значительность помогает – отвечать на звонок с мрачным видом, долго слушая и отрывисто говоря "да... да... ясно... ну что же, обещать не могу, но приложу все усилия". На второй звонок: "прости, совсем не могу говорить, я на встрече" - и при этом с любящим видом кивнуть тем, кто за столом: мол, вы для меня важнее! Польстить им таким манером. На третий звонок: "ой, ну не дергайся ты! это не вопрос. сделаем. сделаем, сколько раз повторять!". На четвертый звонок: как бы прикусить губу, назвать собеседника по имени-отчеству, сделать лицом нечто среднее между волнением, почтением к тому, кто звонит и извинениями перед теми, кто за столом, и быстро выйти в коридор, поговорить, вернуться и сказать: "фу, все в порядке. извините. да, мы тут о чем-то говорили интересном…"
***
Приходить в компанию нужно, разумеется, последним (последней), и не присаживаться на свободное место, а обойти весь стол, со всеми поздороваться, каждому улыбнуться, для каждого найти приятное слово. Поздний гость – важный гость!
А уходить - одним (одной) из первых. Уходить нужно громко - не в смысле скандала, а рассказав что-то, что заинтересует всю компанию, заставит смеяться, изумляться, задавать вопросы; а вот после этого сказать: "Ну, пока. Мне еще надо забежать к Мастерписовым". Или уж уходить совсем незаметно, даже для хозяев. Улучить момент, когда хозяйка будет на кухне, а хозяин увлечется беседой - и бегом. Но хозяевам надо назавтра позвонить и извиниться за "побег", добавив, что был важный звонок, и дело не терпело ни минуты отлагательства.
***
Впрочем, это я уже совсем элементарные вещи говорю. Это все знают!

https://clear-text.livejournal.com/516135.html


причина и цель

Четверг, 04 Июля 2019 г. 11:21 + в цитатник
ХУДОЖНИК И ЕГО РАБЫНЯ

- Один греческий художник, - рассказывал молодой сценарист Голубцов своему лучшему другу, айтишнику Ерохину, - один знаменитый древний художник, его звали Апеллес, слышал?
- Допустим, - неопределенно сказал Ерохин. – А дальше что?
- Этот Апеллес хотел изобразить умирающего человека. Чтоб максимально натурально. И для этого прибил своего раба гвоздями к бревнам. Ждал, покуда он совсем уже почти издохнет, а когда началась агония, сел рядом и стал зарисовывать его лицо в предсмертной муке.
- Эк! – сказал Ерохин.
- Ну не мерзавец? Подонок, правда?
- Допустим.
- Попадись он в руки правозащитникам! – воскликнул Голубцов. – Его бы с говном съели.
Но мир создан не для правозащитников. И вообще не для тех, кто льет слезы по страданиям бедных, жалких и бесправных. Мы все равно помним Апеллеса, а эту историю забыли.
- И что? – спросил Ерохин.
- Понимаешь, мне нужен такой момент, – сказал Голубцов. – Эпизод, типа. Женщина. Несчастная. Одинокая. Бедная в смысле денег ноль. Возможно, приезжая. Снимает койку в общаге, например.
- Но хоть красивая? – заинтересовался Ерохин. – И молодая?
- Не обязательно чтобы очень. Но не уродина, конечно. И не старуха. Максимум тридцать.
- Ну и?
- И вдруг встречает мужчину. Красивого, доброго, в общем и целом обеспеченного. Он влюбляется. Они начинают жить вместе. У него на квартире. Она тоже влюбляется в ответ. Он делает ей предложение. Она согласна, она счастлива, она уже видит свое прекрасное будущее, и вдруг…
- Триппер? – спросил Ерохин, гоготнув.
- Ты что, дурак? – возмутился Голубцов. – И вдруг, внезапно, просто с бухты-барахты, он говорит ей: "всё!". Извини, я раздумал, я изменил свое решение, кончен бал, погасли свечи, собирай чемоданчик, пока-привет.
- И что? – удивился Ерохин.
- Вот я хочу узнать, что это будет. Увидеть ее лицо. Отчаяние, разочарование, злобу, слезы, даже сам не знаю, что там будет. Мне это нужно.
- Эксперимент! – сказал Ерохин и поднял палец.
- А она по морде не даст? – спросил Голубцов. – Ногтями не вцепится?
- Риск! – сказал Ерохин. – Без риска никак.
***
Дня через три, недалеко от метро, по дороге к дому, Голубцов увидел девушку-промоутера. Она раздавала флаеры на подушки со скидкой пятьдесят процентов, если возьмешь две. То есть вторая подушка бесплатно.
Все было, как он задумал. Она была усталая, с немытыми волосами, но с красивым лицом – тонкий нос, большие серые глаза, чуть обветренные губы с трещинкой. Руки без маникюра. Зовут Люба. Из Костромской области. Двадцать девять лет. Живет в общежитии, в комнате еще три подруги. Обещали взять в "Магнолию" кассиршей, но надо подождать.
Она с ним легко разговорилась, потому что он был симпатичный и простой, то есть умел себя так подать. Позвал ее перекусить в "Пироговую" в доме по соседству – в том доме, где он жил, то есть снимал квартиру.

Она жевала пирог с курицей, стараясь не торопиться. Она не выказывала никакого кокетства или смущения, не краснела, не хихикала в кулак на все его намеки и анекдоты, и очень легко согласилась пойти к нему домой. Он даже испугался, что она проституцией занимается в свободное время, но потом увидел, что это не так. Она не просила у него денег, наутро она вымыла посуду, погладила ему две рубашки и собралась идти, а он вдруг предложил ей остаться.
- В смысле? – спросила она. – А как работа? Пятьсот рубликов в день. Не валяется.
- Ой, не смеши меня, - сказал он. – Сообразим. Проживем!
Вот тут, на это "проживем", она покраснела и опустила голову, а он ее нежно обнял за плечи, и она подняла к нему лицо, и они поцеловались уже совсем по-другому, не как вчера ночью, а ласково и нежно.
Прошел месяц, потом еще один. Дома всё сияло. Вкусный завтрак, обед из трех блюд, горячий ужин. Прекрасный секс. И кстати, она оказалась вовсе не дура. С ней было о чем поговорить. Она окончила пединститут у себя в Костроме, исторический факультет, а в Москву подалась, потому что работы нет и заработка тоже.
***
Ровно через три месяца, день в день, Голубцов, уже накупивший ей разных одежек и одеколонов, уже пять раз намекавший на скорую свадьбу, уже возивший ее в Питер показать старику-отцу, вице-адмиралу в отставке – ровно через три месяца Голубцов рано утром сказал ей:
- Люба! Есть разговор.
Сказал громко, на всю квартиру. Потому что она как раз варила кофе на кухне, а он натягивал домашние брюки.
Он решил, что этот ужасный для нее разговор должен быть на кухне. Во время завтрака. Чтоб, значит, ничто не предвещало.
- Ага! – крикнула она. – Иди, уже кофе булькает!
Он вошел, и она сняла с плиты кофеварку, разлила кофе по чашкам.
На тарелках лежал омлет, посыпанный укропом.
Он уселся, отхватил вилкой кусок воздушного омлета, положил в рот, отпил кофе. Она смотрела на него влюбленными глазами и улыбалась.
Прекрасный момент!
- Есть разговор, - он нарочно старалася говорить равнодушно и сухо. – Довольно важный.
- У меня тоже, - весело ответила она.
- Да? Давай, я тебя слушаю.
Он неожиданно для себя обрадовался.
Он вдруг понял, что ему уже не хочется играть тот, три месяца назад задуманный эпизод. Может быть, в самом деле лучше обождать? Посмотреть, что дальше будет?
- Давай лучше ты. Ты же первый начал! – засмеялась Люба.
- Ladies first, - хмыкнул он.
- Ладно, - сказала она. – Как бы это покороче… В общем, всё.
- Что "всё"? – он поморщился. – В каком смысле?
- В смысле что я раздумала. Не хочу дальше с тобой жить.
- Что?! – он поперхнулся и облился кофе.
- Ты очень хороший, - сказала она, подавая ему салфетку. - Красивый и добрый. Ты мне столько всего надарил. Ты мне почти что предложение сделал, с папой своим познакомил. Но все равно. Это не важно. Я изменила решение. Я уже собрала чемодан, пока ты спал.
- Почему?! – заорал он, смяв салфетку в комок и запустив в нее. – Ты что?!
- Сама не знаю, - вздохнула Люба. – Все хорошо, а что-то не то. Объяснить не могу. Да и не надо. Я все решила. Кончен бал, погасли свечи.
Она стала спокойно есть омлет и пить кофе маленькими глоточками.
Голубцов чуть не заплакал. У него заполыхали щеки. Отчаяние и злоба охватили его. Сейчас ему казалось, что он верно и преданно любил ее всю жизнь, а она подло его кинула.
- Но почему? – сипло спросил он.
- Не почему, а зачем, - сказала она. – Я сценаристка. Мне нужен такой эпизод.
***
Голубцов был уверен, что это Ерохин все подстроил. Он его уж так и этак пытал, но Ерохин отпирался.
Тогда Голубцов напрочь с ним поссорился и уехал к отцу в Питер, а там, говорят, устроился диджеем в какой-то модный клуб.

https://clear-text.livejournal.com/515874.html


рассказ моего приятеля

Среда, 03 Июля 2019 г. 12:29 + в цитатник
ЛЕС

Лес, боже ты мой!
Наш лес! Чистый, просторный, небольшой, но бесконечный.
Небольшой потому, что с ближней стороны ограничен оврагом, над которым – заборы последнего ряда домов нашего поселка, а с дальней стороны – полем, где растет какой-то бестолковый овес; среди него посеяна вика, она перепутывает стебельки и колоски своими тонкими зелеными усиками.
Слева лес обрезан широкой просекой, на которой стоят столбы электролинии. За нею – уже другой лес, как бы не наш, хотя вход в него никому не заказан. Но мы туда почему-то не ходили, разве что специально за грибами. А гулять – нет.
Справа был большой серо-кружевной ельник, частый, только верхушки толстых елей зеленые, а внизу – путаница давно высохших, потерявших хвою веточек, как будто идешь сквозь старый, заношенный оренбургский платок; а дальше – еще правее, спуск к речке, узкой, мелкой, заросшей кувшинками, через которую перекинулись треснувшие от старости ветлы – а на том берегу уже другой, тоже чужой лес, с покинутыми деревянными пионерлагерями и каким-то странным поселочком, словно уснувшим в тридцатых годах – цветные низкие заборчики, георгины и золотые шары под окнами, на окнах кружевные ситцевые занавески и кружевные бризки, в палисадниках клумбы, обложенные кирпичом, там настурции, ноготки и бархатцы; ходят бабушки с седыми прическами, и бегают дети в просторных коротких штанишках на помочах… Почему-то даже мимо проходить было страшновато.
Но нам хватало нашего леса. Он был, хоть и мал, но бесконечен, потому что в нем была неисчислимая глубина тропинок, овражков, кочек, березовых рощиц, ручейков, поваленных стволов, полянок с земляникой, грибных местечек, зарослей орешника, соловьиных кустов над заросшим болотцем.
Там никогда не было страшно, даже ночью. Ночами – светлыми июньскими и черными августовскими – я гулял там. Мы жгли костерок с ребятами. Мы сидели и молчали с девочкой на бревне, и я осторожно клал ей руку на плечо. Мы купались в крохотной заводи маленького ручья.
А днем – выскочить из калитки, пробежать по хрустящей щебенчатой дороге, забежать за девочкой, юной, нежной, прекрасной, загорелой, в цветастом летнем платье, и, взявшись за руки, побежать в лес, через овраг и ручей, туда, где сияют подсвеченные солнцем березы. Долго бродить просто так, находя то гриб, то ягодку, а потом выйти к полю и смотреть, как далеко-далеко виднеются верхушки какого-то дальнего леса. Как это чудесно, как невыразимо прекрасно – в пятнадцать лет ходить со своей девочкой по лесу просто так, так просто гулять, понимаете?
Где мой лес?
Куда вы его девали?
Вместо леса за оврагом – высоченные заборы. Железные, глухие, с кирпичными столбами. За ними едва виднеются тяжелые безвкусные особняки, коттеджи или как их там.
Пинаю ногой первую попавшуюся калитку.
Раздается хриплый лай. Пинаю дверь еще раз. Собака лает еще громче, еще злее. Поправляю автомат на животе.
- Кто? – раздается голос.
- Хрен в пальто! – отвечаю и стреляю по калитке, по самому замку, из подствольного гранатомета.
Калитка распахивается. Охранник раскрывает рот, не зная, что сказать. Вот ему и пуля в его разинутый рот, умеющий только орать "вход запрещен". Собака убегает. Ей пулю вслед, в лопатку. Падает.
Захожу во двор. Какая гадость! Все в плитке. Стриженые газончики. Искусственный прудик с пошлыми валунами по бокам. Качели, шезлонги, даже бассейн с лесенкой и искусственно-бирюзовой водой.
Иду в дом. Дверь отворяю ногой. Хозяин, толстоватый немолодой мужик, сидит в кресле и ничего не понимает. Рядом на диване – хозяйка, фифа лет тридцати.
- Где мой лес? – спрашиваю я.
- Какой лес? – почти хором говорят они.
- Лес, чудесный лес, с ручейками и березками, с овражками и орешником, с земляникой и птичьим щебетом – что вы с ним сделали? – у меня дрожит голос, я готов заплакать. – Зачем вместо него вы устроили эту хамскую, мерзкую, бездарную дрянь? Эти камины, эти качели, эти бассейны и барбекю? – я даю очередь, не целясь, по идиотски дорогой хрустальной люстре, по мраморному камину с позолоченными часами, по бездарным картинам на стенах. – Молчите, свиньи? Ну вот вам! – я стреляю в хозяина.
Хозяйка падает на колени, пытается ползти ко мне по ковру, протягивая руки. Совсем дурочка, что ли? Она хочет меня умолить, разжалобить, выпросить пощады. А не фиг было мой лес поганить, красоточка синеглазенькая! Подыми личико. В глаза смотри. Не моргай. Оп! Получи в левый. А? Нравится? То-то.
Я свищу в два пальца.
За окнами рокочут бульдозеры. Своими тяжелыми стальными ножами-отвалами они уже сломали кирпичные столбы забора.
Я иду дальше.

Проходит полдня – и готово. Все коттеджи сломаны, хозяева застрелены и погребены под обломками кирпича и бетона. Бульдозеры в медленной слоновьей пляске кружатся на вершине этой невысокой горы, вминая ее в жидкий болотистый грунт. Вот и всё. Пустое пространство. Ни бугорка, ни воспоминания.
Приезжают грузовики. Рабочие вытаскивают дерн и деревья, кусты, пучки высокой и плотной лесной травы. К вечеру на этом месте снова шумит лес.
Я возвращаюсь домой.
Прохожу мимо дома девочки.

- Давай завтра утром пойдем в лес? – кричу я через забор.
- Давай! – весело отвечает она с крыльца.

https://clear-text.livejournal.com/515700.html


перечитывая классику

Вторник, 02 Июля 2019 г. 10:55 + в цитатник
РЕШЕНИЕ

Дмитрий Дмитриевич и Анна Сергеевна, сидя на диване в полутемном номере "Славянского Базара", опять говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?
- Как? Как? - спрашивал он, хватая себя за голову. - Как?
И казалось, что еще немного - и решение будет найдено.
***
Следующим вечером Гуров опять был в гостинице у Анны Сергеевны. Часа через два он позвал коридорного и приказал подать ужин в номер. Коридорный побежал в ресторан за карточкой меню. Гуров сказал, что намерен как следует подкрепиться, и уже предвкушал пожарскую котлету или стерлядку, но Анна Сергеевна вдруг закапризничала:
- Я хочу только чаю с булкой. А ты езжай. Езжай, тебе надо развеяться.
Он велел коридорному принести чаю, поцеловал ее, вышел, внизу в гардеробе надел шубу и поехал в Докторский клуб.
Сел за стол, огляделся. Трое знакомых адвокатов играли в карты в углу зала, больше никого не было. Подошел официант, самый старый и почтенный, который прислуживал самым видным гостям. Гуров с удовольствием отметил это. Заказал водку и селянку на сковороде. Пододвинул к себе лежавшую на столе газету. Он прочитывал по три газеты в день, хотя говорил, что не читает московских газет из принципа.
Погрузившись в статью известного публициста, он краем глаза все же заметил, что в зал вошел молодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся. В петлице у него был какой-то ученый значок, в руке – объемистый саквояж.
- Позвольте-с? – обратился он к Гурову.
Странное дело, в зале четыре из шести столов были свободны. Однако Гуров ответил:
- Извольте.
Молодой человек осторожно поставил саквояж на пол, уселся и спросил:
- Хороша ли здесь осетрина? Давненько я ее не пробовал.
- По-всякому бывает, - рассеянно ответил Гуров. – Мой совет, возьмите венский шницель. Или вот селянку.
- Я позабыл представиться, - сказал молодой человек. – Фон Дидериц.
- Гуров, - коротко поклонился Гуров и только тут сообразил, кто это.
Фон Дидериц смотрел на него, улыбаясь.
- Анна Сергеевна нынче в Москве, в "Славянском Базаре", - сказал он. – Я это знаю наверное. Не надо объяснений.
Гуров молча смотрел в газету. Подошел официант. Фон Дидериц заказал полбутылки сотерна и профитроли, хотя минуту назад нацеливался на большой русский ужин. Официант удалился.
- Она вам, небось, говорила, что точно не знает, где я служу? – продолжал фон Дидериц. – Лжет. Она отчего-то стыдится моей службы. А я отнюдь не стыжусь. Я служу, как бы это выразиться, в ведомстве его превосходительства господина Зволянского, Сергея Эрастовича.
Гуров едва не вздрогнул и взглянул на фон Дидерица исподлобья. Зволянский был директором Департамента полиции.
- Напрасно-с! – усмехнулся фон Дидериц, уловив его настороженность. – Мы не едим маленьких детей. Мы служим обществу, в конечном итоге. Сыск, охрана, паспорта, пожарная служба… Странная женщина Анна Сергеевна. Имея мужа, который служит у Зволянского, она делает какие-то тайны. Впрочем, она права. Самое надежное место прятать краденое – это в квартире у сыщика. Да-с, она дважды права. Поскольку я, как благородный человек, не стал бы устраивать полицейскую слежку за собственной супругой. Она сама виновата. Вернее, не она, а моя кузина Нина Павловна. Приехала к нам погостить из Екатеринбурга, и коротко сошлась с Анной Сергеевной, со своей belle, так сказать, soeur. Та рассказала ей много лишнего, а там женщины поссорились, и моя родственница в слезах нажаловалась мне. Да-с, в слезах, потому что у Анны Сергеевны тяжелый характер, она способна оскорбить. Мою кузину она обозвала кокоткой, например. За то, что та ей призналась в своей связи с вице-губернатором. Впрочем, мне тоже не поздоровилось. Оказывается, меня Анна Сергеевна за глаза называет лакеем.
- Все это чрезвычайно занятно, - сказал Гуров. – Но что вы хотите от меня?
- Ничего-с! – воскликнул фон Дидериц. - Всего лишь сказать вам, что я этого далее терпеть не намерен-с!
- Желаете вызвать меня на дуэль?
- Отнюдь! – принесли сотерн и профитроли, и Дидериц с наслаждением и жадностью, как пьют пиво в жаркий день, опустошил бокал сладкого вина и закинул в рот маленькое круглое пирожное. – Отнюдь… - он вдруг погрустнел и сказал: - Можете более не скрываться, господин Гуров. Я подаю на развод, вину принимаю на себя, так что желаю вам и Анне Сергеевне совершенного счастья. Собственно, я за этим вас и разыскал. Чтобы сообщить, так сказать.
Он налил себе еще, опрокинув бутылку в бокал:
- Je bois pour l'amour! Кстати, господин Гуров, кузина Ниночка рассказала, как Анна Сергеевна отзывалась о вас. "Я, - говорит, - не знаю, где он служит, и что он такое, но он московский болтун-либерал". Да, и самое главное. Собачка скучает без хозяйки!
Фон Дидериц нагнулся, раскрыл саквояж и через стол передал Гурову маленького пушистого шпица.
Гуров растерянно принял его в руки, потом поставил на стол. Шпиц понюхал его селянку и фыркнул – наверное, ему было горячо.
- Прощайте, - сказал фон Дидериц, пригнулся к Гурову и прошептал: - И не бойтесь полиции и жандармов. Только они, то есть мы, своими ружьями и тюрьмами защищаем вас, болтунов-либералов, от ярости народной…
Повернулся и поспешно вышел.
**
Взглянув на часы, Гуров решил, что не будет беспокоить Анну Сергеевну в такой поздний час, а отвезет шпица к себе домой.
Его жена, высокая, с темными бровями, прямая и важная, вошла к нему в кабинет, где он сидел, баюкая на коленях шпица.
Она спросила, откуда это. Гуров объяснил, что подобрал собачку у крыльца. Она, как видно, хозяйская, ухоженная, а на улице снег и мороз.
- А если хозяева не найдутся, пускай живет у нас, - сказал он. - Смотри, какой милый…
Он поднял шпица к груди и щекой прижался к его пушистой шерстке.
- Димитрий! – засмеялась жена. – Тебе совсем не идет роль дамы с собачкой!

https://clear-text.livejournal.com/515441.html


мужской разговор

Суббота, 29 Июня 2019 г. 15:47 + в цитатник
БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ, СОЛНЕЧНЫЙ УДАР

Андрея Лещинского пригласил пообедать Олег Маслов.
Это было странно и отчасти тревожно.

Странно потому, что с Масловым они хоть и учились на одном курсе, но почти не общались и уж точно не дружили. Тем более после института. Потому что Маслов очень быстро двинулся вверх – или его двигали? у него, кажется, был какой-то очень ловкий папа. Вхожий в круги, он этим даже хвастался. Сначала торговал металлом, потом пошел на госслужбу, сделал неплохую карьеру, потом опять в бизнес, но уже на очень хорошее место, вице-президентом одной серьезной фирмы. Лещинский же был скорее человеком науки, хотя тоже в своей области продвигался и имел некоторый вес.
А тревожно было потому, что Лещинский уже пять лет встречался с женой Маслова. Они познакомились на каком-то приеме. Она была небольшая, худая, темноглазая, смуглая, похожая на итальянку – у него никогда не было, чтоб такая женщина обратила на него внимание. А ему как раз именно такие нравились. Они сошлись в тот же вечер: прием был в ресторане при гостинице, и Лещинский тут же снял номер, и это, кажется, её просто поразило: такая решимость. Просто какой-то солнечный удар. Русская классика. Чудо.
Потом он узнал, чья она жена, и даже испугался – потому что как раз накануне, буквально позавчера от того дня, какой-то бывший однокурсник рассказывал о ребятах, о старых приятелях, и в том числе про Олега Маслова: "Ох, крутой, ох, серьезный! Танком прет! Живого места не оставляет! Маслов сказал – Маслов сделал!" Речь, конечно, шла о бизнесе, но, когда Лещинский вспомнил, ему стало страшно. Представил себе, как его найдут через две недели, уже изрядно подгнившего, в багажнике битых "Жигулей" на свалке металлолома, где-нибудь на окраине Волоколамска.
Они с Ларисой встречались редко и очень осторожно, тщательно выбирая безопасное время, когда муж был в командировке за границей, а сын – в летнем спортивном лагере. Слава богу, сам Лещинский был в разводе, ему скрываться было не от кого.
Каждая встреча была восторгом, праздником и чудом.
Лещинский много раз предлагал ей уйти от мужа к нему, но она говорила, что это невозможно. Во-первых, Олег дико ревнив. И страшно, просто патологически самолюбив. Он ее убьет, как только услышит, что она от него хочет уйти к кому-то другому. А во-вторых, ребенок. Он не отпустит ее с ребенком. У них сын-подросток, и Олег к нему безумно, просто патологически привязан. Лариса любила это слово. Она и про свою любовь к Лещинскому говорила: "Это просто какая-то патология".
***
Вот так лет пять прошло.
Вдруг звонок с неизвестного номера. Уверенно, дружелюбно, вежливо. "Старик, привет, узнаешь? Маслов моя фамилия, Олегом зовут! Андрюша, мы же с тобой уж лет двадцать не видались, есть разговор…" "Да, да, - осторожно ответил Лещинский. – А на какую тему? Предмет, так сказать, беседы?" "Там и поговорим", - мягко, но убедительно сказал Маслов.
Встретились, как назначил Маслов, в рыбном ресторане на улице Вавилова. Странное безлюдное место. Изысканное меню. Бесшумные улыбчивые официанты. Маслов посадил Лещинского в угол, а сам как будто бы закрыл собою выход. Было неприятно. Хотя очень вкусно и, наверное, дорого – но Маслов заранее предупредил: "Я позвал, я и угощаю".

Сначала говорили о всякой всячине. О фирме Маслова, о кафедре Лещинского, о погоде и даже немного о политике. Лещинский был консерватор-патриот, но твердых демократических убеждений, а кем был Маслов, он так и не понял, потому что тот ни с чем не спорил, но и не соглашался, а только вздыхал. Говорил: "Да, странные дела, старик! Ничего не понимаю. Кажется, они сами запутались".
***
Потом Маслов доел палтуса, запил вином, поставил локти на стол, подпер голову кулаками и сказал, глядя Лещинскому прямо в глаза:
- С Ларисой встречаешься? В смысле, с моей женой?
- Но позволь… - Лещинский попытался изобразить возмущение. – Какое ты имеешь право задавать мне такие вопросы?
- Перестань! – Маслов негромко стукнул кулаком по столу. – И, главное, не трусь. Никто тебя на дуэль не вызывает. И морду бить не собирается. Ну? Да или нет?
- Да, - сказал Лещинский.
- Давно? – спросил Маслов, но тут же махнул рукой: - Да какая, собственно, разница. Но вы и шифруетесь, ребята! Просто комар носа. Уважаю. Но ладно. Встречаетесь, и молодцы. Рад за вас. Особенно за Лару. Видишь ли, Андрюша, я собираюсь с ней разводиться. Встретил, можно сказать, на старости лет, волшебную девушку…
- Да какое на старости? – сказал Лещинский, облегченно вздохнув. – Мне сорок два. Тебе столько же. Вся жизнь впереди.
- Волшебную девушку встретил, - Маслов улыбнулся. – Вот, гляди! – он открыл свой айфон и показал Лещинскому фотографию.
О, боже! Это была юная, максимум двадцать два года, хорошенькая фотомоделька. Синие глаза, соломенные волосы, стоячая силиконовая грудь, подкачанные губки.

- Красивая, правда?
- Наверное, да, - сказал Лещинский.
- Да, да, да! – вдруг негромко, но зло и вместе с тем жалобно заговорил Маслов. – Обзови меня пошляком, мудаком, старым козлом, но я ее люблю и хочу. Я заработал себе такую, понимаешь? Имею право!
- Имеешь, имеешь, конечно, - успокоил его Лещинский. – Тем более если она добрая, милая, ласковая, и тебя любит.
- Да мне насрать, какая она! Я ее хочу! Она будет моей женой, понял?
- Олежек, - сказал Лещинский. – Чего ты кипятишься? Кто тебе мешает? Маслов сказал – Маслов сделал, ну?
- Слушай, друг, - сказал Маслов. – Раз ты так все понимаешь и на моей стороне… Ты на моей стороне?
- Нет, блядь! – засмеялся Лещинский. – Я на стороне крепкой семьи! Что ты такое говоришь? Да разводись скорее, и все будут счастливы. Ты, я и Лара.
- Тогда вот что, - сказал Маслов. – Тогда вы с Ларкой кончайте шифроваться. Покажитесь где-нибудь вдвоем. Раз, два, три. Чтоб все узнали, заговорили, и чтоб я мог красиво развестись. Это для Васьки важно, для сына моего. Парню шестнадцать стукнуло. Вот пусть он увидит, что за штучка его мамаша. И примет решение. Я хочу, чтоб он со мной остался.
- То есть ты хочешь, чтоб я с тобой вступил в сговор против своей любимой женщины? – возмутился Лещинский.
- Почему против? Сыну будет лучше со мной, это факт. Я его отправлю учиться в Англию, всем обеспечу. Я тебя уважаю, Андрюша, но сына своего я тебе не отдам. Зачем тебе мой сын? Вы с Ларкой еще сумеете, если постараетесь. Ей сорок один, все нормально. Заведет маленького, про Ваську забудет. А не забудет – пусть общается. Что я, против? Да ради бога. Я только за. Ну, по рукам?
- В смысле? – не понял Лещинский
- Если честно, я Ларку никогда особенно не любил, - объяснил Маслов. - Но все-таки восемнадцать лет вместе. Какая-то благодарность, что ли. Нельзя ее просто так, в никуда отправлять, это нехорошо. А так все нормально. По рукам?
- То есть чтоб я на ней женился?
- Это уж твое дело. Хотя я, конечно, буду рад. Просто я позвал тебя, чтобы ты знал: я в курсе, и я не против. Что-нибудь хочешь на десерт? – и он рукой подозвал официанта
- Двойной эспрессо и "павлову", - сказал Лещинский. – И рюмочку куантро как дижестив.
- Мне то же самое, - сказал Маслов. – Здесь хорошая "павлова". Только вместо куантро – самого простого коньячку, чуть-чуть.
**
Он шел домой, думая, что сейчас позвонит Ларисе и все ей расскажет, и она приедет к нему сегодня же, и снова будет чудо и восторг. Собственно, можно было позвонить и с дороги. Нет, лучше из дому.
Дома открыл компьютер, надо было ответить на десяток новых писем, прошло часа два, потом еще час, вот стало уже половина десятого, и Лещинский понял, что оттягивает звонок.
Но почему?
Неужели потому, что Олег Маслов ему разрешил?
Да, именно так и выходит – разрешил жить с его женой, и даже посоветовал на ней жениться – после того, как сам с нею разведется. Ужас.
Андрей Лещинский вдруг вспомнил, как они пять лет назад целовались в лифте, в гостинице, не в силах обождать полминуты, круги плыли у него в глазах, так он ее любил и хотел. Да, солнечный удар… Был солнечный удар, а что там бывает наоборот от солнечного удара? Арктическая буря? Или белое безмолвие? Ему казалось, что внутри него все стынет и вымерзает дочиста. А вдобавок выскочила мерзкая, гнусная, пошлая мысль: "Но ведь Олег должен будет что-то оставить ей при разводе? Он же, мягко говоря, не бедный человек".
Невыносимый, невозможный стыд.
Надо было менять телефонный номер, почту, а может быть, и адрес.

https://clear-text.livejournal.com/515107.html


этнография и антропология

Четверг, 27 Июня 2019 г. 18:26 + в цитатник
МЫСЛЬ

Недавно ехал на такси, и таксист меня развлекал беседой. Рассказывал, как разменивал квартиру, чтобы отселить сына с молодой женой. Говорил он так:
- Жили с женой и сыном в нормальной двушке. Сын стал подрастать, вы поняли мою мысль?
- Понял, - сказал я.
- Уже взрослый молодой человек! Девушки начались, вы поняли мою мысль? - я кивнул. - А так за одну зацепился, вроде серьезно, вы мою мысль поняли? Свадьба! Переехали к нам, стали жить вчетвером. А через полгода у нее уже пузико круглится. Вы поняли мою мысль? Я жене так и говорю: "скоро ребенок родится, ты поняла мою мысль?" Решили разъезжаться. А тут у нас как раз бабушка умирает, вы поняли мою мысль? Лишняя недвижимость лишней не бывает, вы мою мысль поняли... Решили так: сделаем им двушку и нам двушку, да так, чтобы недалеко друг от друга жить, внуки, то да сё, вы поняли мою мысль?
- Понял!!! - сказал я. Возможно, слишком громко.
- Понимаю! - сказал он. - Я понял вашу мысль! Вам про обмен квартиры неинтересно.... А вот недавно моя "Тойота" крепко забарахлила, вы поняли мою мысль? Надо менять! У меня были сбережения, но они ушли на ремонт квартиры, вы поняли мою мысль? Я кредиты не беру, это мое правило, вы поняли мою мысль? Решил пока без машины. Старую продал. А деньги положил в банк, вклад "Прибыльный", вы поняли мою мысль?
- Понял, - сказал я.
- Неправильная была мысль, - с горечью сказал он. - Они, суки, процент снизили. Чтоб им на том свете черти в жопу кочергу, вы поняли мою мысль?
- Не совсем, - сказал я. - Вы что, сами не соображаете? Эти высокие проценты - это ловушка для... Вы поняли мою мысль?
- Вы хотели сказать, "для лохов"? - обиженно уточнил он.
- Нет! - сказал я проникновенно. - Для добрых и честных людей!
- Хорошо, что вы поняли мою мысль! - сказал он.
- Я сам такой, - успокоил его я.
- Да, - он задумчиво вздохнул. - Этот мир не для нас с вами. Не для добрых и честных! Вы поняли мою мысль? Жена сына вот тоже... Близнецов родила. Их теперь четверо в двушке. А мы с женой тоже в двушке, но вдвоем... Она недовольна. Вы поняли мою мысль?
- Приехали, - сказал я. - Стоп.
- Вам же надо было к Чистым прудам! А это Сретенка, вы поняли мою мысль?
- Прогуляюсь, - сказал я. - Вы поняли мою мысль?
- А не жарко? Тридцать два в тени.
- Я понял вашу мысль, - сказал я. - Ничего страшного.

https://clear-text.livejournal.com/514955.html


дело было вечером...

Воскресенье, 16 Июня 2019 г. 14:43 + в цитатник
ПОСОВЕТУЙТЕ ХОРОШИЙ СЕРИАЛ, ПОЖАЛУЙСТА!

Но не такой длинный, как "Две минуты Мэрилин Доу", "Парк в Орландо" или "Наш берлинский корреспондент".
Но не слишком короткий, как "Кладовая", "Хирург и гомеопат" или "Непорочная".
Не такой страшный, как "Пропуск в рай", "Возвращение с Нептуна", "Шестая печать" или "Внутри кольца".
И не такой тоскливый, как "Сумерки", "Бисер", "Профессия: безработный" или "Послезавтра увидимся".
Но и не слишком уж веселый, как "Спокойно, мамочка!", "Венеция" или, например "Ловец девчонок".
Не такой заумный, как "Личный фотограф миссис Кинки", "Пейзаж с пятью фигурами" или "Каникулы Михаэля".
Но и не такой тупой, как "Остров счастья", "Второй состав" или "Вексель".
И чтоб не детектив, как "Виртуальная смерть", "Школьный друг", "Отель “Зоммерштайн”" или "Ваш звонок очень важен для нас".
И, упаси бог, чтоб не костюмная историческая чепуха, типа "Битвы при Нанси", "Элеоноры" или "Трех Дугласов".
Чтобы секса было не очень много, не как в "Тридцать шестом этаже", "Бумбоксе" или "Греческих богах", но и совсем без секса, как в "Северо-Западе", "Окнах" или "Верхнем течении" - тоже не надо...

В общем, что-нибудь вот как я объяснил.

https://clear-text.livejournal.com/514743.html



Поиск сообщений в lj_clear_text
Страницы: 25 ... 22 21 [20] 19 18 ..
.. 1 Календарь