этнография и антропология

Вторник, 11 Июня 2019 г. 14:39 + в цитатник

ХОРОШИЙ ОТЕЦ

- Вот скажи, я ведь хороший отец? - красивый седой мужчина за соседним столиком обращается к собеседнику, мужчине тоже седому, но совсем некрасивому. И начинает рассказывать, как продал дачу, чтобы купить сыну квартиру.
- Хороший отец – это пока детям до восемнадцати, - насмешливо отвечает его товарищ. - А после восемнадцати начинаются хорошие дети. Ну или плохие, - беспощадно говорит он, - которые тянут с семидесятилетнего папаши.
- Ты правда так считаешь? - изумляется первый.
- Так все нормальные люди считают!
- А почему ты мне не сказал? - он просто по-детски изумлен.
- А ты не спрашивал, - жестоко отвечает товарищ. - Не лезь, советчик, к игрокам, и все такое…
***
Ну нет! Конечно, считать сына/дочь абсолютно самостоятельным в 18 лет - это какой-то экстремизм. Это в армию призывают с 18, а в жизни-то он полное дитя.
Говорят: "Хороший отец должен дать сыну хорошее образование".
Хорошо. 18+4=22, так?
Нет, что вы! Еще магистратура! Согласились на 24?
Оказывается, мало. "Значит, ваш ребенок с дипломом будет рассылать резюме и получать отказы? Вы же знаете, как это бывает. Надо помочь устроиться на хорошую работу".
Ладно, помогли. Ну всё?
Нет, не всё. Вот ваш ребенок работает, год-два-три, при этом каких-то блатных детишек повышают по службе, а он так и торчит на первой зарплате. Какой же вы после этого отец?
Ладно. Помогли стать замзавсектором или помзамдиром. Зарплата выросла.
Всё?
Как бы не так. Он ведь скоро женится. Говорят: "Ну откуда у молодой семьи деньги на квартиру? Надо помочь!"
Кстати, о молодой семье. Во-первых, надо проследить, чтоб не женился на голодранке с периферии. Далее, надо так отрегулировать его собственность (типа "дарственная до брака") чтобы жена при разводе не смогла претендовать.
Ну, всё?
Как это всё? А ребенок у них родится? Молодые должны, во-первых, делать свою карьеру. Например, диссертацию писать. Во-вторых, имеют же они право отдохнуть? Пару раз в неделю сходить в гости, пару раз в год съездить к морю или в горы. Да и вообще садик до пяти, а работа у них до шести или вообще ненормированная, что же, сыну или его жене работу бросать?
***
Ну и в финале: ваш сын – усталый 65-летний пенсионер с крохотной пенсией и без собственной квартиры (третья жена все-таки исхитрилась и отжучила). А вы - бодрый 90-летний мужчина с квартирой, дачей, машиной и бриллиантами жены, которые достались ей от её бабушки.
Так что давайте, папаша!

https://clear-text.livejournal.com/514320.html

Комментарии (0)

рассказ моей знакомой

Пятница, 07 Июня 2019 г. 11:31 + в цитатник

МАКСИМ

"Была у нас с мужем, довольно давно, когда мы еще с ним вместе работали, знакомая парочка. Из соседнего отдела. Очень приятные люди. Видно было, что хотят общаться. Подсаживались на обеде в столовой. Шли вместе до метро. Ну, вроде подружились. Стали их в гости звать.
Хорошие ребята, но был у них сын Максим. Через каждое слово - Максим то, Максим сё, Максим в старшей группе, у Максима насморк, я Максима английскому учу... И потом: Максим в третьем классе, у Максима олимпиада, Максима эта учительница любит, а вот та - не ценит, фото: Максим на море, Максим у бабушки...
Один раз у нас была какая-то круглая дата. То ли свадьбе десять лет, то ли мне тридцать пять. Вдруг муж говорит:
- А давай этих не позовем, а?
- А почему? - я даже удивилась.
- Задолбали Максимом! - он даже закричал.
Я подумала и поняла: а ведь правда. С ними на самом деле ни о чем вообще говорить нельзя. Ни про кино, ни про Америку, ни про шмотки, ни про книги. Максим, и точка! Ужас. Когда муж так решил, мне прямо легче стало. Потому что они мне тоже надоели своим Максимом, я просто стыдилась сама себе признаться.
Они, конечно, обиделись, что мы их так резко бортанули. Тем более вот так грубо: вдруг не позвали на праздник, про который давно было известно, и даже были с нашей стороны явные намеки на приглашение. Нехорошо, понимаю.
Ну, ладно. Прошло лет пятнадцать. И вот буквально позавчера получаю письмо:
“Здравствуй, Наталья. Жаль, что мы внезапно перестали общаться. Думаю, нам все-таки надо встретиться, поговорить. Как ваши дела? У нас все хорошо. Максим окончил аспирантуру, съездил в Германию на стажировку, защитил диссертацию…”

Я не стала отвечать и стерла это письмо".

https://clear-text.livejournal.com/514142.html

Комментарии (0)

рассказ моего приятеля

Четверг, 06 Июня 2019 г. 14:08 + в цитатник

СТАКАН ВОДЫ

"Я тем летом отпуск проводил на даче у сестры, у старшей, от другого брака папы моего - то есть она была меня старше лет на пятнадцать. Ну а мне было уже под тридцать. Уже успел развестись.
К ней все время забегала соседка, младшая, так сказать, подруга. Я даже спросил у сестры, сколько ей лет. Она смеется: "А тебе зачем?" Но видно, что двадцать пять примерно. Заходила что-то взять, что-то отдать… Иногда приходила, когда сестры дома не было. И все время просила попить. Ну, я ей приносил стакан воды из кухни. Она попьет, и на стол поставит - обязательно чуточку не допив. Мне это странно стало. Как-то, извини, даже жалко! Хотя это, конечно, вовсе не была какая-то дорогая минеральная вода. Просто кипяченая, из графина. На кухне такой графин стоял.
Вот. Я сначала думал, что полный стакан ей много. Хотя было жарко, и она прибегала такая румяная, горячая. Ладно. Много так много. Стал ей поменьше наливать. Три четверти. Та же история - все равно не допивает. Потом – полстакана. Потом – еще меньше. Всё равно! Ставит этак интеллигентно недопитый стакан на стол и говорит: "Спасибо". Красивая, кстати говоря.
А меня это почему-то злило. Зачем это? Свою мещанскую изысканность показать? Типа оттопыренного мизинчика? Или это примета какая-то? Не знаю. Но было неприятно.
Один раз она пришла, Валентины, сестры моей, опять нету, ну поговорили о том, о сем, она такая красивая, румяная, шла по солнцу, чувствуется, как жаром пышет от нее - и говорит:
- А можно водички попить?
Я притащил из кухни графин и стакан и говорю:
- Катя, сами себе налейте, сколько вам надо.
Она налила вообще чуточку, треть стакана, даже меньше.
Сделала пару глотков. Не допила.
Поставила на стол, спасибо не сказала, повернулась и ушла.
И больше не приходила. Ни разу вообще.
А жалко. Очень красивая девушка. И вроде неглупая, образованная, умеет разговор поддержать. Стройная такая. Жалко!"

https://clear-text.livejournal.com/513924.html

Комментарии (0)

ключ

Вторник, 28 Мая 2019 г. 10:20 + в цитатник

ГЛЯДЯ ЗАДУМЧИВО В НЕБО ШИРОКОЕ

Васька, друг, попал в больницу, а Димка пришел его навестить. Там у него уже сидела какая-то незнакомая девушка. Димка поздоровался, дал руку: "Здрасьте! Дима!" "Здрасьте! Галя!" "Очень приятно". Раз девушка к другу уже пришла, то Димка поставил на тумбочку бумажный пакет с ручками – сестра Таня дала – и сказал:
- Вот тут апельсины, печенье, морс клюквенный и пастила. Ты выздоравливай, главное. Вы тут давайте общайтесь. Что доктор говорит? – спросил, как положено.
- Доктор говорит: капец, землей присыпан, - сказал Васька. – Шучу! Говорит, на той неделе выпишут.
- Ну я пойду тогда.
- Давай.
Димка долго ждал автобуса. Когда автобус подошел, то подбежала эта Галя и в последний момент запрыгнула. Народу было мало, и она села рядом с Димкой.
- Ты докуда едешь? – спросил он.
- А я думала, ты меня в гости позовешь, - она сильно прислонилась к Димке плечом.
- Я, во-первых, живу вместе с сестрой и двумя тетками, - ответил он. – А потом, ты же Васькина девушка.
- Во-первых не страшно, а во-вторых нет, - сказала она. – Ничья я не девушка, я сама справляюсь. А отец с матерью что?
- Ничего, - сказал Димка. – Надо будет, расскажу.
Приехали.
Сестра Таня как раз накрывала стол к обеду. Сидели на кухне.
- Выпьем за знакомство? – Димка достал из шкафа разное: недопитый коньяк, водку и бутылочку "куантро", похожую на кубик. Там было совсем на дне.
- Это мы девушке нальем, - сказала Таня. – Вас как зовут, девушка?
- Галя, - сказал Димка. – Ну, ура!
- Верно, - сказала Галя и выпила. – Вкусно!
- Давайте еще вина попьем, - сказала тетя Стася.
Вторая тетя, Лера, принесла из своей комнаты еще бутылку. Белое вино, грузинское. Сказала, что соседи подарили, они грузины, и только вчера из Грузии приехали. Так что не фальшак.
- Не докажешь, - сказала сестра Таня.
- Да вот! – тетя Лера ткнула пальцем в стену.
Сразу стало слышно, как соседи поют по-грузински на пять голосов.
- Красиво, - сказала Галя.
Выпили, закусили, доели суп с куриными пупками, составили посуду в раковину, потом разбрелись по квартире.
Димка наткнулся на Галю в коридоре.
- Хочешь, я тебе голову вымою? – сказала она. – А то у тебя волосы какие сальные, даже стыдно.
- Давай, - сказал он.
- Раздевайся и залазь под душ, - сказала она, когда они зашли в ванную.
Сама разделась до лифчика и трусов. Он стоял, нагнувшись. Она вымыла ему голову два раза шампунем, потом долго споласкивала. Терла за ушами. Потом сказала:
- Теперь я. Только не подглядывай.
Димка честно не подглядывал, чем более что через тусклую пластиковую занавеску все равно ничего не было видно. Разве что так, в общем и целом. Но он не всматривался, он вытирался, отвернувшись к стенке.
Потом пошел смотреть телевизор. Слышал, как эта наглая Галя сказала сестре Тане и тете Стасе: "А то уже поздно, и я не высохла, можно я у вас переночую?" Кажется, те сказали: "Ладно, не вопрос". Добрые, даже слишком.
Димка хмыкнул про себя: бывают такие, и среди парней тоже – чуть в гостях, так норовят угнездиться хоть на пару дней. Вот так всю дорогу кочуют по впискам. Не от хорошей жизни, видать. Жалко их, конечно. Но он-то тут при чем?
Досмотрев сериал и потом кусочек футбола, Димка пошел спать.
Так и есть, блин! Она спала в его кровати.
Он махнул рукой, потому что спать хотелось. Разделся до трусов и лег рядом.
- Эй! – через пять минут спросила Галя громким шепотом.
- Чего?
- Так и будешь лежать? - засмеялась она. - Или засунешь?
- Засуну, - сказал Димка. – Сейчас. Полсекунды.
Он вылез из-под одеяла.
Была зима. В комнате было совсем светло из-за фонаря и снега в окне. Димка подошел к комоду, открыл средний ящик, покопался там и вытащил большой граненый ключ, ну вот как в старину заводили таким ключом настенные пружинные часы.
Подошел к постели, откинул одеяло, погладил Галю по груди и животу, нашел чуть ниже пупка круглую, окантованную железом дырку, засунул туда ключ и стал вертеть его по часовой стрелке, слыша тихие тугие щелчки. Докрутил до упора.
***
Галя встала с кровати.
Не очень громко, но ясно и сильно запела: "Утро туманное, утро седое, нивы печальные…" ну и все такое. Лица, давно позабытые, страстные речи, милого голоса звуки любимые, первые встречи, и вообще.
Она стояла совсем голая. Ключ тихо вращался в обратном направлении. У нее была некрасивая фигура: маленькая, но висячая грудь, и вот эти шишки по бокам, на бедрах. Но пела она так, что у Димки дыхание захватило, и слезы показались на глазах.
Невозможно прекрасный голос – широкое меццо-сопрано, вольное, сильное, но при этом без нарочитого надрыва, без лихости, без стона и фальшивой страсти. Казалось даже, что она поет робко, словно бы стыдясь обнаружить свои страдания, но тем яснее они были слышны, тем сильнее ранили душу.
Димка подошел к окну и долго глядел на печальные, покрытые снегом нивы, и слушал рокот колес непрестанный.
***
Потом вытащил серебряные карманные часы.
Было шесть утра. Через полчаса станция.
Его встречал Никита на старинных розвальнях. Бородатый, опушенный инеем, он посвечивал фонарем, усаживая барина на подушки, укрывая медвежьей полостью, а потом расставляя в санях чемоданы, подвязывая их ремешком.
- Отставка, Димитрий Симеоныч? – спросил он, усаживаясь на облучок и волною пуская вожжи по лошадиным спинам.
Сани медленно поехали, легко скрипя по накатанной колее.
- Отставка, милый.
- Не жаль?
- Жаль не жаль, да вот так оно вышло. Не переделаешь.
Ехать было восемь верст.
Обнял отца и мать, рассказал о сестре Татьяне, выслушал о тетках Валерии и Анастасии, выпил чаю с калачом и лег спать в натопленной комнате с бревенчатыми стенами.
Проснулся за полдень, смутно бродил по комнатам, по длинным сизым плахтам, постеленным поверх крашеного пола. Разглядывал портреты и гравюры на стенах, фарфоровые фигурки в горке, крестился у икон. После обеда вышел прогуляться, долго ходил по безлистному саду, вышел за ворота. Широкая, печальная – как в той песне – нива, вдали – крыши деревни. Деревня таяла и пропадала из глаз, потому что с неба мелко снежило, и накатывал морозный туман, но дышать было легко. Он во всю грудь вдыхал этот чистый зимний воздух, и обещал себе, что больше не будет думать о Петербурге, о службе, о жене, уехавшей в Варшаву с детьми. Будет жить здесь, ездить на охоту, помогать мужикам, дружить с соседями. Так оно лучше.
Наутро со станции привезли позавчерашние газеты.
Он прочитал, что в Москве, в университетской клинике, скончался генерал-лейтенант Василий Николаевич Авдуевский.
- Васька! – чуть не заплакал Дмитрий Семенович. – Васька, милый…
Допил чай, накинул шубу – уже не свою городскую, а здешнюю – вышел на крыльцо. Сел в плетеное кресло, не убранное с осени. Промерзшие ивовые прутья скрипнули под его телом, которое стало шире из-за овчинного тулупа.
Вспомнил Ваську. Вспомнил Корпус, выпуск, бал. Полк, Тифлис, Пензу. Простил Ваське, что тот обошел его по службе. Вспомнил, как они с ним едва на дуэли не подрались из-за женщины с редким именем Галина. Певица из Мариинской оперы. Меццо-сопрано. Ах, как она чудесно пела! Особенно тот знаменитый романс Абазы на слова Тургенева. Ему одному пела. В номере гостиницы, ночью, негромко. Встав с постели, отбросив простынку. Был снег, фонарь в окно, и казалось, что они едут в поезде, неизвестно куда.
Где она теперь?
Он поднял голову и замер, глядя задумчиво в небо широкое.
С неба сыпался мелкий снег.
Снежинки падали на его лицо, на брови и усы, он сначала сдувал их, потом перестал, и в какой-то миг – будто бы отлетевшим в сторону умом – понял, что они не тают, а он этого не чувствует.

https://clear-text.livejournal.com/513544.html

Комментарии (0)

о бессознательных тайнах творчества

Воскресенье, 26 Мая 2019 г. 22:02 + в цитатник

"ЛАРИСА ГИШАР"

Оба молчали. Обоим было трудно начать разговор.
Наконец, гость сказал:
- Володя, если ваша старинная симпатия ко мне, в коей я уверен абсолютно, налагает на вас оковы обязательной вежливости или комплиментов – умоляю, отбросьте их. Сейчас мы не два брата-поэта, а – автор и издатель.
- Зачем опять на "вы"? – поморщился хозяин. – Боря, ты старше меня на три года. А лебезишь, как мальчишка.
- Прости, - сказал гость. – Ты знаешь, что я тебя боготворю как творца…
- Пустое, - сказал хозяин. – Благодарю. Но дело не в том.
Он был высок, красив, почти наголо брит. Седая короткая щетина серебряной полосой, "почти короной, реймсским железным обручем" – красиво подумал Борис – обнимала его голову от виска до виска, остальное было смуглая блестящая лысина и высокий лоб. Большой круглый нос, сильные губы, в которых торчала всегдашняя тонкая сигара. Он был в просторном темно-сером твидовом пиджаке, мягкой полотняной сорочке, галстук повязан просторным узлом – и непременный ярко-желтый, отчаянного канареечного цвета жилет, по которому его издалека узнавали в клубах, ресторанах и просто на улице, когда он пешком шел из своей конторы домой, а в пяти шагах сзади медленно ехал роскошный черный "Reine de la Route" - любимая машина крупных гангстеров. Эта деталь ему тоже нравилась.
Маяковский бросил писать стихи еще в 1921-м, когда приехал в Париж навсегда. Но он был талантлив во всем – и в бизнесе тоже. За двадцать лет он создал крупное издательство "Pharos" - что означает "Маяк", перекличка с его фамилией. Сначала печатал книги, русские в том числе, издавал три газеты, а уж потом, в годы оккупации, когда издательства и рекламные фирмы разорялись пачками, покупал себе самое лакомое. Он умел ладить со всеми: и с Петеном, и с обоими Штюльпнагелями, и даже убедительно приписывал себе некое влияние на "спасителя Парижа" фон Хольтица – отчего с ним после войны дружили и голлисты, и коммунисты, а "Pharos" разросся до того, что сам Маяковский разделил его на три отдельных фирмы.
Пастернак, который приехал в Париж годом позже и вел скромную, но достойную жизнь университетского преподавателя, к тому же и поэта – был в сером костюме, в бабочке и новых лаковых туфлях, которые уже успели натереть ему косточки на обеих ногах.
- В чем же дело? – спросил он.
Маяковский встал с кресла, прошел к письменному столу, достал из-под пачки газет тяжелую кипу машинописи.
- Название хорошее, - сказал он. – "Лариса Гишар". Но я бы не взялся издавать. А тем более переводить.
- Перевод уже есть, - сказал Пастернак, с ужасом видя, что разговор катится куда-то совсем не туда.
- Сам перевел?
- Нет, что ты…
- Эренбург, что ли? Фу-у! Или, может быть, Лили Уриевна?
- Бог с тобой. Неважно. Ты не знаешь. Одна студентка.
- Студентка? – засмеялся Маяковский. – Ой-ой! А что Женечка говорит?
Пастернак махнул рукой.
Они снова замолчали. Наконец, Маяковский сказал, мягко прохаживаясь по комнате, топча ковер своими английскими ботинками на шнурках:
- Боря. Мы с тобой друзья. Братья-поэты, как ты сам только что выразился. Поэтому позволь мне говорить прямо. Роман длинен. Роман громоздок. В нем шестьдесят, я подсчитал, действующих лиц – да еще половина из них с русскими именами и отчествами. Читатель не справится!
- Я писал этот роман десять лет, - сказал Пастернак.
- А вот этого не надо! – загремел Маяковский, резко повернувшись на каблуках. – Твоя творческая кухня никому не важна! Хоть бы ты его писал двадцать лет! Или хоть бы за месяц надиктовал машинистке сразу начисто! Ты как ребенок, честное слово, как школьник-двоечник. "Я учил! Я старался!".
- Ты меня не понял, Володя, - мужественно сказал Пастернак. – Я не оправдываю возможную слабость своей прозы долготою письма. Я лишь хотел сказать: я писал этот роман десять лет, и я хотел бы услышать от тебя дружеский разбор. Пусть самый строгий. Пусть даже несправедливый! – он тоже распалился и встал с кресла. – Но не эти пошлые словечки, которые к лицу книгопродавцу, а не поэту. "Наш читатель не поймет!" Откуда эта манера решать за читателя? Шестьдесят лиц? В "Войне и мире" их пятьсот! – он махнул рукой и снова сел в кресло. – Неужели тебе нечего сказать по роману? По сюжету, по языку, по смыслу, по героям? Или он настолько ничтожен?
- Есть чего, - сказал Маяковский. – Он отнюдь не ничтожен. Язык прекрасен, как всегда у тебя. Сюжеты бывают разные. В романе он вполне хорош. Герои – как живые. Но у каждого романа, помимо героев, сюжета, языка, есть нечто более важное: le message. Так вот – какой у тебя в твоем романе message? Помолчи, я сам скажу. Независимая человеческая личность, так? Личность, которой тесна эта жизнь, которой тесно при царизме, при комиссарах, и в свободном Париже ей тоже тесно… - Пастернак пытался что-то сказать, но Маяковский жестом своей красивой длиннопалой руки отвел его возражения. – Да, я знаю, что ты скажешь: это роман о внутренней свободе. О том, что человек имеет право страдать, имеет право быть недовольным, имеет право сказать "нет, я вас ненавижу" кому угодно. Потому что у каждого человека есть свой собственный внутренний космос, который управляется собственными законами. Так ведь?
- Ну, примерно так.
- Это прекрасно. Но это напоминает мне недавнее происшествие с тремя немецкими философами. Не слышал? Послушай. В середине тридцатых американцы помогли уехать из Германии трем философам, евреям. Стоп! – помахал он пальцем перед носом Пастернака, который тут же наморщил лоб. – Никакого антисемитизма!
- А зачем лишний раз упоминать, что они были евреи? – оскорбился Пастернак. – Философы-евреи, эк, однако! Они что, талмудисты? Каббалисты?
- А затем, - громко возразил Маяковский, - что в Германии их ждала смерть именно как евреев! Ты слыхал про Аушвиц? Американцы сумели этих троих спасти. Они приехали в Америку… и начали громко ругать Америку, американский образ жизни и американскую демократию. Я просто руками развел, когда их статейки прочитал. Это уму непостижимо. Америка их спасла от концлагеря и крематория. Они должны были ту землю целовать! А они – то не так, это не сяк, массовая культура, удушение свободной личности… Тьфу! Хамство. И вот твоя хрупкая, нежная, ищущая любви и правды героиня – такая же неблагодарная хамка. Франция спасла ее от смерти или нищеты в Совдепии. А она поливает грязью демократию, республику, вообще всю нашу жизнь. Ей не нравятся ни свободные выборы, ни выбор булочек в кафе. Ни русские друзья-эмигранты, ни здешние коренные французы. Не нравится? – вдруг заорал Маяковский. – Езжай назад! Тебе оплатят билет на родину, и прямо с границы отвезут на допрос в ЧК, а оттуда в Сибирь. Ах, не хочешь? В ЧК неохота? Хочешь здесь сидеть, наш хлеб есть, и все обливать грязью? Я бы назвал это свинством, но даже свинья так себя не ведет. Что же ты за сучка такая? – он перевел дух. – Боря, ты, надеюсь понял, это я не о тебе, а о твоей главной героине.
- Я понял, спасибо, - из последних сил улыбнулся тот.
- Но ты на ее стороне. И твой роман – это предательство нас всех.
- Значит, мой роман совсем не плох, - вздохнул Пастернак, вставая и забирая со стола машинопись. – Если ты так разволновался.
- Наверное, - улыбнулся в ответ Маяковский. – Но печатать его я все равно не стану. Но знай, что я тебя люблю.
- Что же мне делать?
- Жить и радоваться. А роман спрячь куда-нибудь. И забери от друзей, кому давал читать. Боря, послушай, тебе деньги нужны? А то у меня есть. Не кобенись, возьми, - он залез в ящик стола.
- Спасибо, нет.
***
Через несколько дней Женя вошла в комнату мужа и сказала:
- Некий Храпченко. Из Москвы.
Вошел мужчина едва пятидесяти лет, с гладкой прической, в очках, вида вполне интеллигентного. Осведомился о здоровье, рассказал, что занимал в СССР важные должности в Комитете по делам искусств, но по приказу Сталина был изгнан.
- За то, что поддерживал формалистов! – весело сказал он. – Кстати, Борис Леонидович, вас в Союзе, то есть в России, знатоки не забыли. "Так приближается удар, за сладким, из-за ширмы лени, во всеоружьи мутных чар довольства и оцепененья". Зря уехали. Впрочем, молчу! Личный выбор свободного человека…
- Однако, чем могу служить? – спросил Пастернак. – Может, чаю, кстати?
- Благодарю, я только из отеля после завтрака. Но к делу, - сказал Храпченко. – Илья Григорьевич дал мне прочитать ваш новый роман, "Лариса Гишар". Вы, наверное, уже наслушались комплиментов. Но я уж позволю себе. Какой язык! Проза поэта. При этом эпическая широта охвата. "Сестра моя, жизнь, и сегодня в разливе". Да, да! Образ героини великолепен. Настоящая русская женщина. Французская фамилия только оттеняет ее истинную русскость. Она, собственно, и есть тот самый великий русский скиталец, о котором – Достоевский. Который на мелочах не примирится! – Храпченко впал в некоторый пафос. – Которому нужно именно всемирное счастье, а не парламентская республика и кофе со сливками! Ах, Лариса Федоровна, какая женщина! В нее будут влюбляться, как в Наташу или Татьяну. Мне кажется, отчество не случайно. А, Борис Леонидович? Мне кажется, тут намек на некую духовную дочерность от Достоевского.
- Да вроде бы нет, - смутился Пастернак. – Я об этом не думал, признаться.
- Мы не пока знаем бессознательных тайн творчества, - сказал Храпченко. – Но я уверен, что вашему роману суждена большая и славная жизнь. А теперь-ка попросту: давайте издадим его в СССР?
Пастернак задохнулся от неожиданности.
- Да бог с вами… простите, господин Храпченко…
- Михаил Борисович.
- Что вы такое говорите, Михаил Борисович? Роман эмигранта, автора совсем не советских стихов – издать в Союзе? Конечно, я был бы счастлив, особенно зная советские тиражи, никакого сравнения с нашими. Чтоб русские вспомнили обо мне. Вернуться в Россию большой прозой. Счастье. Но это фантазия.
- Отчего же? – сказал Храпченко. – Я ведь не просто турист. Я и сейчас занимаю некоторую, так сказать, должность. Это серьезное предложение.
- У вас в СССР цензура!
- Мы не исправим ни единой строчки. Вот так и напишем: "публикуется в авторской редакции".
- Михаил Борисович, но ради чего?
- У нас в стране большие перемены, если вы следите. В феврале состоялся съезд партии. Мы свободная страна. Ради чего публиковать? Ради свободы творческого самовыражения выдающегося русского поэта Бориса Пастернака. А там, глядишь, и премия…
- Сталинская? – поморщился Пастернак.
- Товарищ Хрущев осудил сталинские ошибки и перегибы. Ленинская премия. В будущем году весной – первое присуждение. А через год, в пятьдесят восьмом – самый раз. Я, как член жюри, обязуюсь содействовать. К тому времени успеем издать, переиздать, рецензии пойдут… Ну что, согласны?
- Вам нужна рукопись?
- У меня уже есть. Илья Григорьевич передал. Договор сейчас подпишем? Аванс вам из посольства принесут, вот прямо домой, прямо сюда. Франками, франками, не беспокойтесь.

https://clear-text.livejournal.com/513034.html

Комментарии (0)

бочонок амонтильядо

Пятница, 24 Мая 2019 г. 22:58 + в цитатник

"ПРИ ЧЕМ ТУТ ДЕТИ?"

- Почему я должен заботиться о чужих детях? - произнес мой собеседник даже с некоторой презрительной брезгливостью на лице.
Нет, разговор шел отнюдь не о том, что он женился на женщине с детьми и теперь не хочет их кормить-поить-одевать.
Разговор шел совсем о другом. О том, что ему, наконец, после стольких лет выжидания, представился случай "нанести ответный удар". Грубо говоря, отомстить человеку, который несколько лет назад его даже не то чтобы подвел - опрокинул просто. Я помню эту маленькую катастрофу; ему тогда было очень тяжко.
И вот час настал. Он может сделать так, что его врага выгонят с работы, а на другую вряд ли примут. Во всяком случае, в обозримом будущем.
- Я уже решил. Завтра дам указание, - улыбнулся он. - А послезавтра он полетит вверх тормашками.
Вспомнилось, что "месть - это блюдо, которое нужно есть холодным".
Сразу скажу, что речь не шла ни о чем особо страшном. Не о разорении или, Боже упаси, тюрьме. Просто человека выгонят с очень теплого и престижного места, и нескоро возьмут на такое же. Ну, наверное, у него возникнут трудности с ипотекой, if any. С оплатой дорогой частной школы для детей. В общем, его дети вдруг очутятся в семье с материальными проблемами.
Вот это меня, человека сентиментального, чуточку смутило.
- Но его дети-то ни в чем не виноваты! - сказал я, и объяснил, что я имею в виду.
Он возмутился и сказал вот ту самую фразу:
- Почему я должен заботиться о чужих детях?
Помолчал и добавил:
- Я читал твой роман "Дело принципа". Длинновато, прости меня, слишком вязко, но там был один важный момент. Там у тебя злой дедушка сжег бандитскую деревню - целиком. Вырезал и сжег. Внучка спрашивает: "Вместе с малыми детьми?" Дедушка отвечает: "Они сами приговорили своих детей". Вот так. Понял?
- Я понял, что это я тебя подучил? - сказал я.
- Да прекрати. Я шучу. Но если серьезно: что за манеры от своей подлости заслоняться своими же детьми? Женился на красотке, наплодил пупсиков, - мой собеседник распалялся всё сильнее, - наряжает их в красивые шмоточки, возит их на машине в дорогую школу, а я теперь не моги его с работы выгнать? Потому что его пупсикам станет не так комфортно жить? Бред какой-то!
- Ты ему просто мстишь, - сказал я.
- Да, разумеется! - ясно улыбнулся мой собеседник. - Месть является важнейшим социальным регулятором.
***
Вот оно как, выходит. Интересно.
Но я не спросил своего собеседника о главном. Не задал вопроса, который беспокоил героя знаменитой новеллы Эдгара По.
Тот, кому адресована месть, тот, который завтра полетит со своего денежного и престижного местечка вверх тормашками, а через три месяца будет отчаянно и безуспешно добывать деньги на поддержание прежнего уровня жизни, - он будет знать, за что ему такое несчастье? Он будет понимать, что это ему в ответ на предательство-вредительство двадцатилетней давности? Или будет просто клясть судьбу и искать интриганов среди сослуживцев? Еще найдет, чего доборого!
Мне кажется, что должен. Иначе это не месть, а незнамо что. Просто мелкая (ну, или крупная) гадость.
Вот вам, кстати, рассказ другого моего приятеля.
Чтоб не путаться в косвенной речи - от первого лица:
***
"Один человек увел у меня женщину. Жену, хотя мы не были повенчаны-расписаны. Но мы жили вместе уже года полтора, и все это знали, и приходили к нам в гости, и называли нас во множественном числе: пойдемте к таким-то. То есть воспринимали нас как семью.
И вот тут появился он. Мы жили скромно, а он был гораздо богаче нас. Мы были обычные, заурядные люди, а он в свои тридцать был уже весьма известен. Кроме того, он был красив, говорлив, весел, умел производить впечатление. Его к нам привел один мой друг - наверное, чтобы похвастаться своими блестящими знакомствами.
Он сразу, я это заметил, положил глаз на мою жену. Она была не то что бы очень красива, но мила, молода, изящна. Ах, дружочек, в двадцать шесть мы все такие. Но я не придал его легкому ухажерству никакого значения. Наверное, напрасно. Потом - как я выяснил потом - он стал ей звонить, добиваться встреч... Она была хорошая женщина, но слабая, наверное. Она не смогла устоять перед этим напором галантности, букетов, перед кусочком красивой жизни, который он перед нею приоткрыл. Короче говоря, он ее соблазнил, она ему поддалась, а я, когда узнал обо всем, сказал ей, что она свободна.
Она радостно убежала - так радостно, что я боялся, не закружится ли у нее голова, когда она будет бежать по улице - но через неделю, конечно же, он ее бросил, и она пришла назад. Ко мне.
- Что тебе здесь нужно? - спросил я ее в прихожей (она открыла дверь своим ключом).
- Я пришла домой, - тихо и, казалось, сухо сказала она.
- А... - сказал я. - Ты уверена, что не ошиблась дверью?
Она заплакала и попросила прощения. Сказала что-то насчет беса, который попутал. Слава богу, она не назвала "его" подлецом. Этого бы я не выдержал.
Да, я ее обнял и поцеловал, и мы даже легли в постель и, кажется, у нас что-то получилось. Но с трудом. Этот случай был, даже не знаю, как огромная дохлая жаба в очаровательном дачном пруду. Ну представь себе - такой чистенький прудик с прозрачной водой, по бокам цветочки, рядом скамеечка, кирпичная дорожка, чудный мещанский уют, сиди на скамейке с милой девушкой и шепчи ей о любви - а посредине этого пруда плавает громадная дохлая раздувшася почерневшая вонючая жаба...
Так что мы все-таки расстались. Не смогли перешагнуть.
Вот. Шли, как ты понимаешь, годы. Смеркалось. Я послеживал за этим человеком. Он красиво старел, он процветал, он женился на красавице на восемнадцать лет моложе, она родила ему ребенка, потом еще одного, вот ему уже пятьдесят, а ей всего тридцать два, красивая пара, счастливая семья...
И вот тут, как в пьесе Лермонтова "Маскарад", из-за кулис появляется плюгавый лысеющий мститель.
Я решил отомстить ему в точности тем же оружием, каким он изломал мое счастье.
У меня были свободные деньги. Не очень много, но два миллиона рублей я на это дело решил потратить. Скажу тебе заранее, что этого оказалось даже много. Мне честно вернули триста тысяч сдачи.
Я нанял людей, а они наняли актера, ее ровесника. Одели его как надо, придали нужный лоск, усадили его в "БМВ" с откидным верхом - было лето. Он познакомился с ней на какой-то тусовке, стал красиво и очень настойчиво ухаживать. Он молод и прекрасен. Муж (не такой уж молодой) в командировке, дети с няней, а у кавалера квартира-студия на Пречистенке... Потом предложил ей тайком смотаться в Лондон на сутки, потом в Испанию на пару дней, бизнес-классом, конечно!
Она тоже оказалась слабой женщиной.
Тем более что у этого парня, помимо актерских дарований, был потрясающий секс. Оглобля девять дюймов, и несомненный талант доводить женщину до полного умопомрачения.
Ты спросишь меня, откуда я знаю про его оглоблю и ее оргазмы?
Видео, дружочек!
Мне передали видео всех их уличных и ресторанных встреч, а также камерных забав - такова, собственно, и была заказанная мною услуга.
Я отобрал лучшее и поручил переслать моему, так сказать, контрагенту.
Результат превзошел все ожидания. Мало того, что они развелись. Бедняга искренне страдал. Его, такого умного, доброго, светлого, заботливого, да и престижного к тому же - пошлейшим образом предали ради молодого кобеля на "БМВ-кабриолете", да ещу вот с таким хером! Есть от чего в отчаяние прийти.
Он впал в депрессию, а потом попытался совершить роскомнадзор, так сказать. Его откачали. Но он хорошо траванулся. Так что откачивать долго пришлось.
И вот тут я пришел к нему в уютную отдельную палату клиники имени Соловьева, где он лежал, слегка одуревший от препаратов.
- Прости, что я на "ты", - сказал я и напомнил ему все обстоятельства нашего знакомства.
- И что теперь? - спросил он.
- Да ничего. Только знай, что вот всё это тебе - от меня за Танечку.
- Что "это"? - казалось, он не совсем понял.
- Вот это самое, - я достал айфон и показал ему видео.
Он заплакал.
- Ну, пока, - сказал я, встал и повернулся идти.
- Погоди, - сказал он. - Присядь. На секунду.
- Что тебе? - я сел на табурет.
- Но вот теперь, - сказал он, - теперь ты меня прощаешь?
Я почувствовал, что да. Что теперь я его прощаю. Ни капли не раскаиваюсь в том, что сделал, но прощаю совсем, окончательно.
- Да! - сказал я.
Встал и ушел.
Потом я узнал, что он выздоровел, пришел в себя и, кажется, помирился со своей изменницей-женой. "Ради детей", - как говорили общие знакомые.
А я, узнав про это, решил разыскать Танечку. Но увы. Куда-то она совсем пропала. Ну, это и хорошо. Иначе история была бы слишком завершенной..."
***
Вот такая история.
И чуточку о себе.
Однажды, кстати говоря, я не отомстил одному скверному человеку именно из этих соображений. Из соображений "бочонка амонтильядо". Просто попросить ребят набить ему морду в подъезде, не сообщая причин - казалось мне глупым и бессмысленным. Мало ли кто кому бьет морду из хулиганских побуждений, особенно в Москве 1980-х. А сообщить причины - значит, зная его характер, начинать с ним длинную серию взаимных "мстей". Я к этому тогда не был готов.
О чем сегодня искренне сожалею. Но увы.

https://clear-text.livejournal.com/512791.html

Комментарии (0)

этнография и антропология

Понедельник, 20 Мая 2019 г. 11:01 + в цитатник

СНИМУ КОМНАТУ

Когда я был молод, совсем не богат, но очень легкомыслен, я, бывало, видел на столбах и водосточных трубах объявления: "Девушка снимет комнату, студентка, не курит, аккуратная" - и тут же вихрь самых соблазнительных мыслей начинал роиться в моей тогда еще кудрявой голове…

Одна моя знакомая сказала в ответ на эти воспоминания:
- Сейчас есть весьма популярный жанр объявлений: "возьму пожить студентку или молодую женщину, если понравится - возможны отношения".

Тут я вспомнил историю своего приятеля.
1975 год. Он журналист, недавний выпускник МГУ, устроился на очень хорошее место с очень хорошей зарплатой. Решил начать самостоятельную жизнь, не век же с родителями!
Увидел объявление: "Студентка сдает комнату". Позвонил, приехал. Однокомнатная квартира. Комната удобная, большая, двадцать метров. И кухня тоже метров восемь. Он спрашивает: "То есть вы сдаете квартиру?" "Нет, комнату". "А где же вы сами будете жить, спать?" "На кухне!"
На кухне стояла узенькая тахта и даже подобие крохотного письменного стола.
Ну, хорошо.
Девушка была тихая, скромная, худенькая. Неприметная, в общем. Очень вежливая. Она ему даже понравилась.
Уж не знаю, закрутился ли в его голове рой каких-то мыслей, но в ближайшую субботу он пошел по магазинам, накупил продуктов на неделю, а чего-то и на месяц. От масла, мяса, сыра и колбасы до пельменей, макарон и круп. Даже бутылку водки и пару бутылок вина. Набил холодильник, что-то расставил в кухонном буфете. И сказал хозяйке, что едет с ночевкой к родителям.

В воскресенье вечером возвращается - батюшки светы! В кухне шум и гам, на тахте и табуретах тесно сидят человек десять ребят и девчонок лет восемнадцати, по виду первый курс, хозяйкины друзья-приятели – и пируют! То есть едят. То есть жрут его припасы! И вино пьют, и водку тоже. "Ну я же интеллигентный человек, - вздыхал он потом. - Не мог же я скандал устроить! Прошел в комнату и спать лег".
Наутро видит - сожрали и выпили всё. Подчистую, как саранча. Говорит ей:
- Ну не ай-ай-ай? Это же, извините, мои продукты! В крайнем случае, если уж невмоготу, взяли бы немножко...
А она:
- Ой, а я думала это вы для всех купили...
Для кого для всех? Ничего не понятно. Он спрашивает:
- Ладно, допустим. А что ж вы меня тогда не позвали? Раз уж решили, что для всех? Вот я пришел, пригласили бы меня к столу. Может, я голодный с дороги?
- Ой, нам было неудобно, - говорит девушка.
- Что неудобно?
- Ну вы же старше…
И смотрит миленькими такими серенькими глазками.

https://clear-text.livejournal.com/512580.html

Комментарии (0)

чистая психология

Воскресенье, 19 Мая 2019 г. 12:13 + в цитатник

С МОСТА В РЕКУ

Один человек договорился в маленьком частном автосервисе, что ему посмотрят мотор, что-то там постукивало. Там мастер, он же хозяин, был знакомый. Договорился на девять, потому что сервис начинал работу именно с девяти.
Приехал в девять часов ноль три минуты. А там у мастера уже стоит какая-то машина, вся почти разобранная. И мастер спокойно так говорит:
- Извини, друг, так вышло, тут один кент заехал буквально только что, без четверти девять, я только пришел, только переоделся. Говорит: "глянь". Я глянул, туда-сюда, тут работы до обеда. Так что извини.
Этот человек, конечно, огорчился. Но подумал - ничего, бывает. Как-то починился в другом месте. Но потом однажды вышел утром, сел в машину, завелся, а движок опять стучит.
Раз - и рванул в тот автосервис, к знакомому мастеру. Приезжает - никого. Время без четверти девять. Мастер выходит, комбинезон застегивает. Этот, значит, человек говорит:
-Вот, опять стучит, глянь.
А мастер спокойно так отвечает:
- Извини, друг, у меня тут на девять часов один кент записан.
Этот человек сел в машину, поехал куда глаза глядят, доехал до моста через реку.
Запарковался у газона и думает:
"Что ж это такое? Значит, сначала этот парень какого-то кента передо мной пустил, и на полдня? Хотя я к нему блин был записан нах! А меня вот так же пустить не захотел, потому что к нему какой-то кент был записан? То есть какой-то кент всегда важнее меня? То есть значит у меня на морде написано, что об меня можно ноги вытирать? Чистая психология. И что? Значит, теперь всю жизнь мне так жить?"

Он вышел из машины и забрался на мост.
Встал посередке, оперся об ограду, поглядел на воду, какая она там внизу холодная и серая, и вспомнил еще разные такие случаи. Как продавщица кому-то ласково укладывала покупки в пакет, а ему бросила пакет поверх кефира и сочника с творогом. Не говоря уже о курьерах, которые ему звонили, и говорили, что опаздывают, пробки, много доставок и все такое. "Ага, - думал он. - Но ведь к кому-то они едут в первую очередь! А меня на самый конец оставляют! Значит, они меня даже по голосу вычисляют! Что же делать? Только с моста в реку".
Он посмотрел вниз, прицелился, но вдруг раздумал.
Сбежал с моста, сел в машину и помчался в тот автосервис.

Там всё еще никого не было.
- Ну? - сказал он. – Слышь, глянь! Пока свободен, а?
- Тот кент звонил, что задерживается, - сказал мастер. - Через полчаса будет, я все равно не успею, ты извини!
Тогда этот человек поглядел вокруг, взял монтировку и убил мастера одним метким ударом в висок.
Подумали на того кента, который приехал через полчаса. Подержали полгода в СИЗО, но потом, кажется, отпустили. Этот человек точно не знал, что там и как, и особо не интересовался, чтоб не навлечь на себя подозрения.

Зато он стал спокойным и уверенным в себе. Курьеры приезжают к нему минута в минуту, а продавщицы даже в самых отвязанных "Пятерочках" укладывают ему покупки в пакет и говорят: "Спасибо, за покупку, приходите к нам ещё!".

https://clear-text.livejournal.com/512403.html

Комментарии (0)

большой риск за серьезные деньги

Суббота, 18 Мая 2019 г. 15:30 + в цитатник

ДОСТАЛА!

- А в чем дело-то? - сочувственно спросил Виктор Иваныч.
- Она мне надоела! - в сердцах сказал Петр Васильевич.
Для убедительности он попилил горло ладонью: вот, мол, где она у меня сидит! Достала!

Разговор шел о неожиданном разводе Петра Васильевича с его женой Анной Николаевной, которую все звали Асенькой за свежесть и красоту. Петру Васильевичу было шестьдесят, недавно справляли, а сколько было Асеньке - никто точно не знал.
Говорили, что ей тридцать пять. Хотя находились и такие, которые шептали, что на самом деле ей сорок шесть. Сорок шесть, восемь месяцев и три недели, то есть на самом деле уже сорок семь, то есть почти полтинник, а она всего лишь нещадно молодится, но погодите, скоро вся штукатурка отвалится, пластика разъедется, и будет ужас-ужас.
Но были и другие, которые считали наоборот.
Что ей на самом деле двадцать два, ей стыдно, что она вышла за такого старого козла, вот она себе и накручивает возраст - для приличия. Тут начинались возражения, особенно от старых друзей: что-то слишком долго ей двадцать два. Уже, наверное, четверть века, а то и дольше, ей всё время двадцать два да двадцать два, так не бывает.
Тогда вступали третьи.
Они шепотом под страшным секретом открывали ужасную тайну. Дескать, старый мерзкий педофил Петр Васильевич чуть ли не раз в три года женится на шестнадцатилетней девушке. "А бывших куда девает?" "А бывшим дает хорошего отступного и отправляет на ПМЖ в Турцию!"
Некоторые увлекались этой версией, но старые приятели Петра Васильевича смеялись: не с его доходами так фокусничать!

- Чем она тебя так достала? - спросил Виктор Иваныч. - Она же у тебя такая милая. Моложавая.
- Вот именно! - сказал Петр Васильевич. - Ты знаешь, сколько ей лет? Не гадай, не угадаешь! Шестьдесят один!
- Ты что?
- А то... Понимаешь, она лет тридцать пять назад вошла в одну японскую программу. Что-то там типа "вечная молодость". Большой риск за серьезные деньги. В общем, много женщин отвалилось, некоторые даже умерли. А ей повезло. Совпала вся биохимия, ну и хрен что вообще, я в этом не разбираюсь. В общем, она теперь всегда такая будет. Если не погибнет от несчастного случая. Не дай бог, конечно.
- Ты что? Правда? Это же класс! Прямо не верится!
- Красив корабль с берега, а берег - с корабля, - мудро вздохнул Петр Васильич, тем более что он когда-то служил на флоте. - Ты сам бы попробовал...
- А что? - Виктор Иваныч даже руки потер. - Я могу!
- Не сможешь, - сказал Петр Васильевич.
- Это еще почему? - возразил Виктор Иваныч. - Я еще очень даже! Ко мне вот буквально вчера одна приходила. Сорок пять лет. Огонь девка! По-моему, ей понравилось!
- Да ты хоть костыль себе туда вставь! Я же не про секс!
- А про что?
- Про жизнь, - нахмурился Петр Васильич.- Ну вот ты представь себе. Утром она вскакивает с постели, перед этим сделав тебе очень сладенько, бежит на кухню, ставит кофейник, потом заскакивает в душ, потом, напевая, разливает кофе по чашечкам и кричит звонким голосом: "Петюша! Завтракать!" Ты нашариваешь тапки, выходишь, а она там в коротком халатике, ножки стройненькие, сисечки торчат, попка - как яблочко...
- Так это же отлично!
- И вот так - тридцать семь лет! Никакого целлюлита, никакого даже намека на пузико. Или на косточки на ногах. Тоска. И морщин совсем нет. И шея, как раньше. Не говоря уже о седине. Кошмар. Я больше не могу.
- Может, она тебя сексом замучила?
- Что ты... Она такая тактичная... И умелая... И вот еще что. Никакого повода сходить налево! Типа там: жена стала скандальная, сварливая. Асенька в смысле скандалов - ни-ни!
- Так вы что, серьезно развелись? - спросил Виктор Иваныч после долгой паузы.
- Штамп поставили.
Виктор Иваныч помолчал еще минуту и осторожно спросил:
- А ты на меня, в случае чего, не будешь обижаться?
- Обещать не могу. Но постараюсь. Но - не советую!

https://clear-text.livejournal.com/512254.html

Комментарии (0)

только раз бывают в жизни встречи

Суббота, 27 Апреля 2019 г. 11:51 + в цитатник

ДИЗАЙН, ЖЕНА И ДРУГ ДЕТСТВА

Дюша и Ласик – то есть Николай Павлович Вардюшин и Дмитрий Сергеевич Ласкарев – сидели в ресторане. Ресторан был очень хороший, дорогой и известный. Салфетки корабликами стояли на тарелках. Большие бокалы на тоненьких ножках.
Зашли они туда случайно. Они и встретились совсем случайно, на улице, Вардюшин не торопясь шел к машине, припаркованной неподалеку, и буквально налетел на Ласкарева. Тот сказал:
- Дюша! Ты ли это? – и протянул ему руку.
- Простите? – сказал Вардюшин, отступив на полшага.
- Дюша, ты что? Я же Ласик!
Вардюшин узнал, заулыбался, пожал руку. Они даже обнялись.
Они с Ласкаревым, то есть с Ласиком, очень дружили в школе, просто не разлей вода, и даже на первом-втором курсе встречались, но дальше как-то разошлись. Нет, не ссорились, а как-то так. Сначала встречались, болтали, пили, гуляли по Москве чуть ли не раз в неделю, а созванивались вообще каждый день. Потом раз в месяц, потом еще реже, еще реже. Кажется, они не виделись уже лет тридцать, не меньше.
- Почти треть века! – воскликнул Ласик. – Ведь это ж охереть можно, старичок!
- Можно, - согласился Дюша. – Можно, но не нужно! – и засмеялся.
- Слушай, давай посидим, раз уж встретились, - сказал Ласкарев. – Время есть?
- Время, время, время… - сказал Дюша, глядя на экран телефона. – Что там у нас со временем…
Он решил, что лучше отделаться сразу. А то он попросит визитку или телефон и станет названивать. Встретились, посидели-поболтали, и всё.
- Давай, - сказал он. – Куда пойдем?
- Да хоть в "Муму"! – обрадовался Ласик.
- Нет уж, извини!
- Ты что, в "Пушкин" хочешь? – и Ласик оглядел Дюшу с головы до ног.
Было лето, на Дюше был легкий светлый костюм, отличные ботинки, он был стрижен, очкаст по моде, и вообще выглядел отлично, хотя лицом был скорее старообразен, чем моложав: много морщин, складка поперек лба, дряблые щеки. Но зато подтянутый, никакого живота. А Ласик был в заношенных синих джинсах, клетчатой рубашке и куртке с оттопыренными карманами; смуглый, с бородкой и усиками.
- "Пушкин" не "Пушкин", а вот тут недалеко есть одно милое место. Прекрасная рыба, и там очень хороший сомелье, ну то есть хорошо подбирают вино к рыбе, - необидно объяснил он.
- Я уже давно не выпиваю, - сказал Ласик. - А там не дорого?
- Перестань! – Дюша потрепал его по плечу. – Я тебя приглашаю.
***
- Рыбу вы сколько готовите? - Ласик пролистал меню и поднял глаза на официанта.
- Двадцать минут, или полчаса.
- Ого! А у вас есть кофе без кофеина?
- Да.
- Вот большое латте мне, - сказал Ласик. – Без кофеина. Всё.
- Ну и мне тогда тоже! – сказал Дюша. – Из солидарности. Но с кофеином, и двойной эспрессо.
Официант ушел.
Зал ресторана был совсем пустой. Они сидели в удобном закутке – стол, с одной стороны диван, с другой – кресло, а по бокам тяжелые портьеры. Идеально для приватного разговора серьезных людей.
- Ну, что ты, как ты, расскажи! – спросил Ласик.
Дюша вздохнул и покровительственно улыбнулся.
Он всё понял про Ласика, как следует рассмотрев его одежду и приглядевшись к его манерам. Беден. Неудачлив. Добр, отчасти даже романтичен. Вон сколько он навспоминал, пока они шли от Поварской по Малому Ржевскому, а там повернули в Хлебный. Наверное, у него ничего в жизни нет, кроме этих, так сказать, мемуаров. Но хороший человек. И гордый, конечно. Латте заказал, чтоб самому за себя заплатить. Может, он и за мой эспрессо заплатит? Если ему так будет приятно – пускай! Типа это он меня угощает. Ну и ладно. Что ж ему, дурачку, рассказать-то?
- Что ж тебе рассказать-то? – вздохнул Дюша. – Работа-забота. Вот развелся год назад.
- Жить-то есть где? – сочувственно спросил Ласик. – Алименты, небось? Денег-то хватает?
Дюша горделиво хмыкнул.
- Хватает, спасибо. Не буду тебя грузить подробностями. Скажу коротко. Так сказать, в картинках. Мне сейчас пятьдесят один. Полгода назад я развелся. А сейчас у меня новая дизайнерская квартира на Остоженке, и молодая жена. Вот примерно так.
- Класс, - вздохнул Ласик. – Успех и красота. А жена кто? Небось, студентка-аспирантка? Или уже это, кандидатка наук? – он подмигнул.
- Она работает в модельном бизнесе, - сказал Дюша.
- Класс, - повторил Ласик. – Я правда рад тебя видеть, Дюша. Очень рад.
Принесли кофе.
- Слушай, а дача у тебя есть? – спросил он.
- Дачу я бывшей жене оставил, - сказал Дюша. – Но вот сейчас что-то себе присматриваю.
- Ну его на хер, Дюшенька, - вдруг негромко сказал Ласик, дождавшись, когда уйдет официант. – Послушай меня. У тебя Шенген есть? Или паспорт испанский или израильский? С собой? Бросай на хер свою молодую квартиру и дизайнерскую жену, и буром! Вот прямо сейчас в Шарик. Чтоб вечером тебя не было.
- Ты о чем? – Дюша смотрел на Ласика удивленно и надменно.
- Я все сказал, - Ласик вертел в пальцах дешевую черную зажигалку. – Заплати за мое кофе. Мне пора.
- Ты вообще понимаешь, с кем ты говоришь? – брезгливо поморщился Дюша. – Это что? Шантаж? Угрозы? Кто тебя подослал? Да ты соображаешь, кто я? Да у меня на юбилее половина правительства была! Я сейчас же звоню замминистра внутренних дел, по личному мобильному!
Он засунул руку в правый карман пиджака, вытащил телефон.
Ласик схватил его левой рукой за запястье; телефон выпал. Правой рукой он прижал зажигалку к ладони Дюши. Тот почувствовал укол, но не успел почувствовать боль. Медленно откинулся назад. Ласик усадил его поудобнее. Как будто дремлет человек, расслабляется.
Потом он подобрал телефон, сунул в карман, громко сказал бывшему Дюше: "Я сейчас приду!" - и вышел в сортир.
***
В кабинке он мочился, обтряхивался и обтирался мягчайшей туалетной бумагой, и горестно думал: "Я же рисковал. Ведь же друг детства! Я же не забыл, как он благородно уступил мне Ленку Карасеву. Даже песенку спел: "а если случится, что он влюблен, а я на его пути, уйду с дороги" и все такое. Блядь. Детство золотое. Я же, сука, головой рисковал, мне же его заказали! Я его спасти хочу, а он понты кидает: жена модель, квартира дизайн, юбилей с министрами! Дешевка. Давить таких надо".
Ласкарев спустил воду и убедился, что сток хороший, сильный. Дождался, пока бачок наберется снова. Отлепил усы и бородку, бросил в унитаз, спустил воду еще раз. Вухх – и там! Отлично. Прислушался – никого. Вытащил из-за пазухи тонкую синюю робу с надписью "Мосводоканал", накинул поверх куртки. Зашел в служебную дверь, прошел мимо кухни и вышел во двор.
***
Телефон покойного Дюши он честно отдал шефу, за что получил крепкое рукопожатие и бутылку дорогущего французского коньяка. Шеф лично достал из сейфа.
- Большое спасибо, но я не пью, - сказал Ласкарев.
- Ну, передаришь, - сказал шеф.

https://clear-text.livejournal.com/511884.html

Комментарии (0)

буквально на днях

Среда, 24 Апреля 2019 г. 18:30 + в цитатник

ДАЛЬНИЕ СВИДАНИЯ

В тот вечер актер Митя Данилов был в ударе: рассказывал анекдоты и смешные случаи из жизни, изображал разных деятелей, и даже говорил что-то умное про политику; у него даже это получалось. В общем, веселил, развлекал и занимал компанию. Компания была большая, кое-кто и незнакомый. Все хохотали. Там была одна молодая женщина, довольно красивая. Данилов ее первый раз видел. Золотистые волосы, а глаза – темно-карие, с золотыми искорками.
- У вас выдающийся артистический талант! – сказала она, когда все расходились и толпились в прихожей. – Очень приятно познакомиться. Алиса Трофимова меня зовут. Критик и теоретик театра.
- Спасибо, - сказал Данилов. – А меня Митя Данилов. Насчет "выдающегося" вы, конечно, загнули. Я себе цену знаю. Что и позволяет спокойно жить, ха-ха-ха. Хотя, конечно, приятно такое слышать! – и он поцеловал ей руку.
- Не скромничайте, - строго сказала она. – Я училась в Париже. У Мадлен де Перригор. Она ученица Жана-Луи Барро. Так что могу судить более профессионально, чем наши доморощенные бонзы. Буду рада продолжить знакомство. У вас есть Фейсбук? Давайте зафрендимся, - она вытащила из сумочки планшет. – Ну-ка, где тут вы… Ага. Ну-ка, давайте, отвечайте!
Данилов достал смартфон, открыл свой Фейсбук и ответил на запрос.
- Ну вот мы и друзья! Я вам напишу!
- Спасибо, - сказал Данилов.
***
Она написала назавтра, в мессенджер:
"Дорогой Митя! Нам надо увидеться, обо многом поговорить. Прежде всего о вас, о вашей работе. О перспективах вашей работы. Давайте буквально на днях встретимся где-нибудь в кафе".
У Мити был порядок с работой, и с перспективами вроде тоже (утвердили на главную мужскую роль в сериале "Каторжанки"). Но, с другой стороны…
Поэтому он тут же ответил:
"Дорогая Алиса! Конечно, давайте увидимся. Назначайте время".
"Между полуднем и двумя часами", - ответила она.
"Отлично. Выбираем день".
"Не завтра и не послезавтра, увы, - через полчаса написала она. - Завтра куча дел, послезавтра мне надо укладывать чемодан, а в среду я улетаю в Таллин. Ровно на одну неделю! В четверг через ту среду вернусь, и увидимся. Обожаю Таллин! А вы?"
"И я" - ответил Данилов и занялся своими делами.
Он уже забыл о ней, как вдруг, дней через десять, пришло письмо:
"Вы, наверное, думаете, что я вас забыла? Или обманываю? Что вы! Просто я зависла в Таллине! Таллинн так прекрасен! Таллин меня не отпускает! Вы ведь тоже любите Таллин? Вы меня поймете".
"Да, да" - отбил он.
"Как вы сухо отвечаете! – тут же написала она. – Вы думаете, что у меня там нечто, что я скрываю? Уверяю вас, нет! Это волшебник Таллин меня околдовал! Вот, смотрите!"
Высыпались фотографии Таллина, сорок две штуки.
"Правда, красиво?"
"Правда", - написал он.
"Вот! Вы видите, что эти переулочки, эти мостовые, эти стены просто физически не отпускают меня! До встречи!"
"Ага, до встречи".
Еще через неделю она написала, что вернулась, но ей надо немного отдышаться. Данилов ее не торопил. Дней через пять она написала, что уже вот почти завтра:
"Но вы ведь понимаете, это будет не просто светский трёп, не просто болтовня. Это разговор двух профи. Мне надо внутренне подготовиться. Вам - тоже".
Ого. Данилов даже несколько растерялся. Черт ее знает, на что она нацелилась. Но, с другой стороны, они будут пить кофе в кафе, всего лишь! Ничего страшного.
"Судьба смеется надо нами! – написала она еще через неделю. – Признаюсь вам со всей откровенностью: уже совсем собралась, и пошла в парикмахерскую, чуть поправить прическу. Подлая мастерица такое наворотила, страшно в зеркало глядеть!"
"Так ли это важно?" - спросил Данилов.
"Вы не женщина, вам не понять!"
Данилов не ответил.
"Вы на меня обиделись? – спросила она через пару дней. – Но я действительно должна что-то придумать. Я не могу выйти на улицу в таком виде!"
"Что вы! – написал Данилов. – Как говорят американцы, take your time! Никуда не торопитесь".
"Нет, вы точно на меня обиделись! Но вы неправы. Как я покажусь таким чучелом! Еще буквально неделю, моя подруга записала меня к одному выдающемуся мастеру".
"Да, да, конечно, хорошо!"
"Вы никак не хотите понять, что нам предстоит очень! очень! очень серьезный разговор! Наберитесь терпения!"
Странное дело – ведь это она сама предложила Данилову увидеться. А теперь его призывают набраться терпения, войти в положение, подождать. Как будто это он добивается свидания. Фу, это слово совсем не подходит! Ладно. Как будто это он добивается встречи в кафе. Зачем, почему, на какую тему? Но Данилову, против всей очевидности, уже начинало казаться, что это он очень хочет ее увидеть, что это ему зачем-то нужно, а она мягко увиливает, избегает встречи.
"Терплю, терплю!" - ответил Данилов и поставил смайлик.
"Я вывихнула лодыжку", - написала она за день до предполагаемой встречи.
Данилов выразил пылкое соболезнование и предложил поговорить по скайпу.
"У меня сильно болит нога, - ответила она. – Я не смогу сосредоточиться".
"Выздоравливайте!" - и Данилов злобно сунул смартфон в задний карман джинсов.
И вывалил его то ли на пол, то ли между кресел в поезде, то ли в такси, то ли в гримерке – он ехал на "Сапсане" в Петербург, на один спектакль.
Неделя прошла, пока он купил новый телефон и восстановил пароли.
Через полмесяца она выложила десяток фотографий – с разными знаменитостями, театральными и не только. Она, кстати сказать, была и вправду хороша. Особенно в платье на лямочках, с узким бокалом шампанского, в объятиях Егора Ханаанова и Евгения Расстригина.
"Пока вы молчали, меня закрутила светская жизнь! – написала она. – Я почти не хромаю, но вчера расшибла нос об угол шкафа. У меня посреди лица этакая клубничина!"
"Ничего", - написал Данилов.
"В каком смысле?" - возмутилась она.
"Ни в каком", - честно ответил он.
"Я вижу, вы всё не так поняли. Вы что себе вообразили?"
"Извините".
"Вот то-то же! Стану снова красивая, и мы увидимся. Шучу, шучу, шучу! Это очень важный разговор, я же сказала. О профессии и перспективах!"
Потом ей надо было срочно в Екатеринбург. Потом она заразилась ветрянкой от маленькой племянницы, и даже прислала ее фотографии – очаровательный пупсик, весь в пятнышках зеленки. Потом была "Золотая Маска". Потом Кипр. Потом мигрень. Потом Эдинбургский театральный фестиваль. Потом легкая депрессия. Потом фестиваль в Авиньоне. Потом ей поручили собрать команду для нового журнала "Рампа". Потом заболела собака.
***
Потом она стала вести курс в ГИТИСе.
Он тем временем получил звание "Заслуженный артист России".
Они переписываются до сих пор.
Недавно она написала, что пила пиво на спор без рук, держа кружку в зубах, и у нее полетели два импланта, и надо сначала их восстановить, а потом немного прийти в себя. И наконец-то встретиться. Есть серьезный разговор.
"Обязательно, конечно, непременно!" - отвечает Данилов.

https://clear-text.livejournal.com/511510.html

Комментарии (0)

белковая пища

Понедельник, 15 Апреля 2019 г. 23:02 + в цитатник

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ СЕМЬДЕСЯТ

Савельев проснулся. Было темно из-за того, что он вечером опустил жалюзи. Плюс к тому – тяжелые шторы.
Он протянул руку к тумбочке, взял мобильник, тыкнул не глядя, чтобы включился дисплей с часами.
На дисплее высветилось: 26-70.
"Блин, - подумал Савельев. – Сломалось". Пошарил рукой, нащупал часы, у него был ЭпплВотч. Нажал. Часы показывали 26-71.
- Блин! – заорал Савельев.
Дверь открылась, и вошел Мишин. Подбежал к его кровати, схватил его за руку, затряс приветственно:
- Ура! Живой! Я знал! Я верил!
- А ты что здесь делаешь? – испугался Савельев. – А где Лена? Где все? И почему тут ты, за каким хером ты ко мне в спальню входишь, и где Ленка, блин, отвечай!
Он испугался сами понимаете, чего. Вскочил с постели и стоял перед Мишиным совсем голый, то есть в одной футболке и махровых носочках. Но без трусов.
- Ляг, - сказал Мишин. – И успокойся. Лена тю-то. Увы. Тебе надо будет с этим как-то смириться.
- Чего?! – возмутился Савельев, но всё же лег, укрылся одеялом и сказал с долей горького цинизма: - Ну, расскажи другу всю правду…
- Лена умерла, - строго ответил Мишин и добавил: - В почтенной старости.
- А?
- Бе. Ты не спросил, какой сейчас год. Посмотри на часики. Хотя не надо, запутаешься. Летосчисление поменяли. Сейчас идет пятнадцатый период. Но по секрету тебе скажу, хотя вообще-то вспоминать не положено… По-старому сейчас две тысячи девяносто второй. Но об этом не надо.
- А как же я? – растерялся Савельев. – Почему же тогда я…
- Мне скажи спасибо, - загадочно сказал Мишин. – У тебя той ночью был легкий инфаркт. Ленка вызвала скорую. И мне позвонила. А я включил тебя в программу. Скажи спасибо. А главное, не ссы и не горюй. Все наладится.
Он подошел к окну, просунул руку за гардины, нажал на кнопку, и старые металлические жалюзи со скрежетом поползли вверх. Сквозь плотные занавески пробивался ровный неяркий свет. Савельев увидел привычную обстановку своей спальни: большая кровать с тумбочками по обе стороны, два шкафа, торшер, кресло, узенький книжный стеллаж.
- Насчет времени, - продолжил Мишин. – Мы целиком перешли на десятичку. Сто минут – один час. Сто часов – одна монада. Десять монад – декада. Десять декад – один цикл. Десять циклов – один период. Спросишь, сколько длится минута? Сто секунд! – засмеялся он. - Главное, отцепиться от солнца и луны, дней и ночей, закатов и рассветов, весны и осени, от всей этой чепухи.
- Их что, совсем отменили?
- Да бог с тобой! Вовсю бушуют. Балуют нас своей красотой. Но к нашему расписанию это не имеет никакого отношения. Темно – включи свет. Светло – зашторь окно.
- Погоди! – вдруг вспомнил Савельев. – Если я столько лет был без сознания, и тут у вас все изменилось, почему же моя квартира точно, как была?
- Не вся квартира, а только спальня, - поправил Мишин. – Специально для тебя, старичок. Чтоб тебе уютно было привыкать. Но ты уже в другом месте. Открой окно.
Савельев встал, достал из комода трусы, оделся, и только потом отдернул шторы. И ахнул.
За окном был чудесный регулярный парк, почти как Версаль, только меньше и уютнее. Газоны, бордюры, клумбы, вазы, мраморные статуи, стриженые шары и кубики каких-то плотных кустарников.
- Обалдеть, правда? - сказал Мишин. – Но если Париж вам скучен, то вот!
Он что-то нажал на пульте, который лежал на подоконнике.
За окном было море. Волны окатывали каменистый пляж. Сквозь плотно закрытые окна едва доносился мерный шум и тонкие крики чаек. Пахло свежестью.
- Ну или… - сказал Мишин.
Луна сквозь ветви яблоневого сада. Вдали – амбар, крытый соломой. Тихий стрекот ночных цикад.
- И еще много всякого, - сказал Мишин, щелкая переключателем. – Вот, гляди, вид на мегаполис с сорок пятого этажа. Узкая улочка старинного городка. Захламленный двор со ржавыми пожарными лестницами и бельем на веревках. Тыща вариантов.
- Супер, - сказал Савельев. – Плазма-херазма, кондишен-шмондишен, прогресс науки, ура. А что там снаружи на самом деле?
- На самом деле райончик хероватый, - потупился Мишин. - Как, впрочем, все районы нашего городка. Старик, теперь нет ни "старого центра", ни "золотой мили", ни "пешеходных улиц". В принципе нет. Нигде и никогда. С этим надо смириться. Твой дом, например, смотрит на речной порт, вот, любуйся.
Он выключил изображение, нажал на ручку и открыл окно.
Квартира была на десятом этаже.
Видно было, как внизу остановился товарный состав, старый и обшарпанный. У причала стояла баржа. Над ней навис кран с четырехпалой хваталкой, которой обычно перегружают металлолом. Стрела крана нырнула в трюм и тут же поднялась, подхватив целую жменю голых живых людей. Кран повернулся и ссыпал их в вагон без крыши, так называемый "думпкар". Двое упали на платформу. Подбежали собаки и стали их грызть. Тут же прибежали люди в форме с дубинками, отогнали собак. Один человек поднялся и сам поковылял к вагону. Второй остался лежать, Савельев видел, как под ним расплывается лужица крови: видно, собаки порвали ему горло или живот. Люди с дубинками стояли, кажется, в растерянности. Потом прибежали еще двое, с носилками. Раненого – или убитого? – уложили и унесли. Собаки стали вылизывать кровь. Меж тем кран еще раз забрался в трюм и перегрузил в думпкар еще одну жменю голяков.
- Что это? – спросил Савельев.
- Белковая пища, – пояснил Мишин. – Цивилизованный мир давно отказался от мяса животных. По этическим соображениям. Более того. Выращивать лабораторное мясо из клеток животных тоже признано этически неприемлемым. Ведь животные не могут дать согласие на использование своих клеток! Значит, это насилие. Но природные белки все-таки необходимы.
- А эти, значит, согласны? – Савельев посмотрел вниз.
- Разумеется, - сказал Мишин. – Они дали информированное согласие. Обладая свободой воли, высоким интеллектом и правом принимать решения. Кроме того, это не бесплатно, разумеется. Их родственники получают компенсацию.
- А они что, из нецивилизованного мира? – спросил Савельев.
- Как не стыдно! Уже давно нет таких непристойных, замшелых понятий. Весь мир уже давно одинаково цивилизован!
- То есть любой может продать себя на мясо?
- Несомненно. Но некоторых не покупают. Не все особи, а тем более не все подвиды и генотипы, одинаково полезны! – захохотал Мишин, подмигивая и тыча Савельева пальцем в живот.
Савельев неуверенно усмехнулся в ответ.
- Точно?
- Точно, - сказал Мишин. – Нас с тобой не купят. Не бойся.
- Спасибо, - сказал Савельев, взял с тумбочки длинную пилку для ногтей и загнал своему другу под ложечку.
Рукой держал его за лицо, чтоб не орал.
Потом отбросил его на пол и стал звать Ленку.
Она не отзывалась.
За окном раздался лязг. Железнодорожный состав чуть подвинулся, и кран стал загружать голыми людьми следующий вагон.
Савельев выбросил Мишина в окно, закрыл окно и пощелкал пультом. Выбрал город, очень похожий на Ригу: красивые дома стиль модерн и вдали церковь. Кажется, святой Гертруды.
Посмотрел на часы. Было уже 27-11.
Потом лег в постель и стал дожидаться неизвестно чего.

https://clear-text.livejournal.com/511302.html

Комментарии (0)

почти истинное происшествие прошлого века

Воскресенье, 14 Апреля 2019 г. 12:34 + в цитатник

ПОД СЕНЬЮ ДЕВУШЕК В ЦВЕТУ

Чуть больше ста лет тому назад, в 19** году, один не очень известный художник написал знаменитую картину – "Девушка в шляпке с цветами": на солнечной веранде в плетеном кресле сидит его двоюродная сестра семнадцати лет. Нога на ногу, голые коленки, шелковое платье, римские сандалии по тогдашней моде, каштановые волосы падают на плечи, чуть запрокинутая голова, улыбка или даже смех, а большие темные глаза прячутся в тени от шляпки, к которой приколот букетик. От этого их взгляд становился загадочным, тревожным, задающим какой-то опасный вопрос. Эти пристальные глаза, светящиеся в тени соломенной шляпки, составляли странный, но притягательный контраст со светлым, молодым, чистым и беззаботным обликом девушки. Наверное, поэтому картина и стала знаменитой.
О ней писали критики, на выставках перед ней толпились зрители, она сразу разошлась в тысячах фототипий и копий – и настенных, и уменьшенных до квадратика почтовой марки, и увеличенных до размера огромной витрины в каком-нибудь парикмахерском салоне.
Девушка вдруг тоже стала знаменитой. Ее узнавали на улицах, говорили комплименты, целовали ручки, дарили букетики – в точности такие, как на той картинке, на шляпке. Слегка опьянев от такой популярности, она почему-то решила стать художницей. Как её кузен, в которого она, возможно, была чуточку влюблена. А может быть, вовсе даже и не чуточку.
Да, кажется, так оно и было. Она, как тогда говорили, была своенравная и взбалмошная особа. Художник этого побаивался. Ему, человеку хоть и молодому, но семейному и трудолюбивому, не нужен был роман с юной легкомысленной кузиной. Поэтому он отказался преподавать ей живопись, как она ни просила. Но дал ей денег, чтобы она поехала в столицу союзной страны, заниматься у знаменитого мэтра, своего старшего друга и отчасти учителя.
Он послал мэтру письмо, мэтр ответил согласием и поручил одному из своих новых учеников встретить девушку на вокзале.
Она была счастлива столь удачному стечению обстоятельств, и уезжала с искренней мыслью посвятить три-четыре года живописным студиям.
***
Но, как мы уже знаем, она была девицей своенравной и взбалмошной.
Прямо на перроне она влюбилась в того юношу, который ее встречал. Посмотрела ему в глаза своим таинственным взором, и они поехали не в ателье к мэтру, а в меблированные комнаты недалеко от вокзала. А наутро – в ратушу, потому что она была социалисткой и противницей церковного брака.
С занятиями живописью как-то не задалось – уж больно молоды и счастливы они были. Довольно скоро они прожили деньги, которые ей дал кузен, месяц поголодали, но потом ее молодой муж устроился счетоводом в банк, тут же стал серьезным и положительным господином, и потребовал, чтобы она изменила прическу и не носила широкополых шляпок с цветами. Потому что снимки с этой картины торчали буквально повсюду – и ему не хотелось, чтобы люди узнавали в его жене вот эту девчонку в платье выше колен, которая улыбается со всех обложек и упаковок. Кстати говоря, эти копии часто опошляли оригинал – в ту или в иную сторону. Получалась либо чистая беззаботная девочка, либо порочная юная кокотка. Ей не нравилось ни одно из этих обличий, а большая, дорогая цветная фототипия, подаренная кузеном, хранилась у нее в чемодане. Поэтому она без долгих разговоров подстриглась, сделала гладкую челку и привыкла к береткам.
***
Ей скоро прискучил этот брак. Она удивлялась, как это она смогла молниеносно влюбиться в такого простенького мещанина – но вместе с тем не понимала, почему этот пылкий и искусный любовник так быстро ей опротивел. Помогла война: серьезный счетовод погиб в первый же месяц, и она получила скромную вдовью пенсию в свои двадцать лет.
Она написала на родину, своему двоюродному брату – с просьбой напомнить о ней мэтру, но, возможно, и с некоторой надеждой. В ответ получила высохшие рыдания жены кузена: "его больше нет!". Да, бумага была в следах от пролитых слез, некоторые буквы расплывались. Зиночка, жена кузена, любила красивые и загадочные жесты. Для вящей понятности было повторено по-французски: "il n'existe pas!".
Она поплакала полчаса, но потом выпила чашку чаю, куда налила полрюмки рома, и почувствовала стыдную, но блаженную легкость: смерть двоюродного брата освободила ее от тяжести неисполненного желания.
***
Потом она написала мэтру.
Ему было уже за семьдесят. Возможно, у него уже начиналась старческая деменция. Во всяком случае, он не удивился, что назначил ей приехать почти три года назад, а она явилась только сейчас. Тем более, что она объяснила – ее родина очень-очень далеко, и поезда оттуда идут очень-очень долго. Он позволил ей жить в его ателье, называл ее своей ученицей, но скоро дело обернулось так, что она прогнала его маршана и взяла всё в свои руки. Мэтр прожил еще двадцать лет – до девяноста трех. В день его смерти ей исполнилось сорок.
Пока мэтр был жив, она всерьез считала его великим художником – как же иначе жить с творцом и служить ему? – но потом поняла, что он был всего лишь мил и неплох. Продала все его картины, сдала в аренду ателье, купила удобную квартиру в приличном районе, а остальные деньги положила в надежный банк под небольшой, но ощутимый процент.
***
Прошло еще пять, а может быть, десять лет. Она вела размеренную и здоровую жизнь: гуляла в парке, читала книги, выбирая их по совету газетных обозревателей, пыталась писать мемуары, но ей не хватало терпения и интереса к собственной жизни. "Когда-нибудь потом", - думала она.
Рядом с нею, в соседнем, таком же солидном доме, жил некий господин лет пятидесяти пяти или более. Он был владельцем небольшой, но доходной типографии, которая печатала детские книжки, сказки о рыцарях и принцессах, драконах и баронах. Высокого роста, сумрачный, в тяжелых очках, с седой квадратной бородой, он часто кивал ей, встречая ее на тротуаре или в магазине. Однажды в кафе он подсел за ее столик. Разговорились. Он рассказал ей о своем предприятии, и даже вытащил из портфеля и показал две свежеотпечатанные книги.
Она полистала их, поохала, сказала, что это очень мило. Цветные картинки, картуши, виньетки, все тщательно отрисованное и аккуратно раскрашенное, лица рыцарей и эфесы их шпаг можно было долго рассматривать. Наверное, детям это было интересно, оттого типография и процветала. Но она видела, что искусства тут нет ни на сантим. Недаром она смогла понять, что мэтр, ее бывший супруг и повелитель – по существу никто, общий поток, масса, нечто сродни глине или тесту.
Тем не менее с этим господином они сдружились. Однажды она пригласила его к себе на чашечку кофе, подала к кофе коньяк и конфеты, и прямо сказала, что видит его симпатию и сама испытывает таковую. А поскольку они оба немолоды и одиноки, то могли бы скрасить друг другу те годы, которые им оставила судьба.
Она всегда говорила точно и по существу. Тридцать лет назад на вокзале она сразу сказала ученику мэтра: "ну к черту эту живопись, поедем куда-нибудь". А когда мэтр, гладя ее по колену, забрался своим длинным костлявым пальцем чуть выше, сказала: "только в качестве законной жены и наследницы всего".
Господин чуть покраснел, почесал свою короткую седую бороду, поцеловал ей руку, огляделся и вдруг попросил, чтобы она убрала "вот это", как он выразился.
Она обернулась. На стене висела та самая картина, "Девушка в шляпке с цветами", то есть не сама картина, а хорошая цветная фототипия, подарок автора, то есть покойного двоюродного брата. Сама картина была в каком-то известном музее, то ли в России, то ли в Британии.
Она спросила: "Отчего так?" Он мрачно ответил: "Я был бы счастлив с вами, но она мне мешает". "Но это всего лишь картинка! В чем дело?"
***
Он рассказал ей историю настолько странную и безумную, что она пожалела, что пригласила его к себе и – если называть вещи своими именами – и сделала ему предложение. Наверное, зря. Кажется, он был нездоров душевно.
Разговор шел, разумеется, по-французски. Он сказал, что уже много лет был – и, честно говоря, посейчас остается – влюблен в эту картину. Он уже не понимает, во что или в кого – в картину или в девушку, изображенную на ней. Когда он увидел ее впервые, он разлюбил свою жену. Попытался жениться еще раз – неудачно. Эта картина все время стояла у него перед глазами. Его чаровала эта проклятая раздвоенность, - рассказывал он, отвернувшись от картины и нарочно глядя в окно. О, это страшное сочетание девичьей чистоты её лица, платья, цветов – и рокового, низменного влечения в её глазах! Он сказал, что даже не мог завести себе подружку или спать с проститутками. В милой благовоспитанной девушке из хорошей католической семьи он тут же видел похотливую распутницу, а в уличной шлюхе или порочной богемной нимфоманке – чистое, невинное, радостное дитя. Это ужасно. И вот теперь, когда он, впервые за столько лет, наконец встретил красивую, умную, добрую, во всех отношениях достойную женщину – эта проклятая картинка встала между ними…
- Okhouyette, bliade! – громко сказала она.
- Pardon? – не понял он.
- Ceci est en russe, - объяснила она. - Cela signifie: la vie est incroyable.
- Oui, - сказал он, а в уме добавил: - Kazhetsa, ona menia ne ouznala.

https://clear-text.livejournal.com/511085.html

Комментарии (0)

стена, девушка, река

Пятница, 12 Апреля 2019 г. 20:28 + в цитатник

ВСЕ СИЛЫ НЕБА И ЗЕМЛИ

Женатый мужчина сорока пяти лет влюбился в двадцатидвухлетнюю девушку. Влюбился искренне и нежно, безмолвно и безнадежно, и, разумеется, тайно.
Это вышло вот как.
Павел Михайлович со своей женой Ниной Викторовной приехал на экскурсию в старинный маленький город не так уж близко от Москвы. Крепостная стена на холме. Внизу речка, узкая и по берегам сильно заросшая кустами. Церковь XVI века. Торговые ряды. Каланча. Всё, как везде. Но зато – картинная галерея с неплохой русской и европейской живописью, которую один знаменитый богач еще в позапрошлом веке подарил родному городу; а современный богач, тоже из местных, отдал туда свою коллекцию первоклассных работ Вильямса, Самохвалова, Пименова и Фалька. А также Гончаровой, Ларионова и других.
Из-за этой галереи сюда и приезжали интеллигентные экскурсанты из столицы.
***
Экскурсию вела девушка.
Павел Михайлович увидел ее и погиб.
Хотя в ней, на первый взгляд, не было никакой особой красоты – ни в лице, ни в повадке. Как говорится, гладкая, ровная, вот и спасибо. Но была в ней чудесная провинциальная свежесть, чистота и ясность. Павлу Михайловичу казалось, что она только что искупалась в этой узкой реке, в ледяной воде, а в ее глазах отражается синее небо, белая крепостная стена и зеленая трава на склоне холма.
Но при этом она вовсе не была наивной и простенькой. Она бойко и складно вела экскурсию, называла имена и даты, говорила "обратите внимание на необычный колорит" или "вариант этой картины есть в Русском музее, но наш – лучше".
Она окончила городское педучилище и курсы экскурсоводов в Костроме. Это она рассказала Павлу Михайловичу, когда он ее благодарил за экскурсию и чуть-чуть поговорил с ней. "В Москве была всего три раза и совсем по недолго, хотя, конечно, надо съездить хотя бы на месяц, обойти Третьяковку и все остальное. Но непонятно, где жить". У него сердце заколотилось от такого шанса, он едва не воскликнул: "да живите у меня!". Но тут же вспомнил, что у него есть жена Нина Викторовна, которая на минутку отошла в туалет. Поэтому Павел Михайлович только спросил:
- А как вас зовут?
- Редкое имя, - сказала она. – В смысле, несовременное. Чего это мама так придумала, не знаю.
- Евдоксия? – пошутил Павел Михайлович. – Или Индустрия? Вы знаете, так называли девочек в тридцатые. У меня была двоюродная тетя Дуся. Оказалось, Индустрия.
- Еще смешнее, - сказала девушка. – Нина.
"Да уж, - подумал Николай Михайлович. – Обхохочешься".
Тем более что Нина Викторовна показалась в дальнем конце анфилады.
- Ну, удачи! – сказал он. – Прекрасная галерея, отличная экскурсия!
- Спасибо! – сказала она, повернулась и ушла.
***
С тех пор жизнь Павла Михайловича превратилась в невероятный райский ад. Или адский рай, если вам так больше нравится.
Он думал о ней все время, не переставая, и даже ночью она ему снилась. Когда он утром выходил на кухню варить кофе, ему казалось, что она стоит рядом и едва прикасается к нему, горячим бедром сквозь домашние брючки. Да, она гораздо моложе его, она даже на год моложе его дочери, которая уже вышла замуж и уехала жить к мужу. То есть она ему в дочки годится – ну и что? Полно таких случаев! И он мечтал, как она к нему приедет, как она разложит свои вещи, как наденет халатик и пробежит мимо него в душ. Как они будут гулять по Москве, как он ей покажет лучшие московские улицы, столичный grandeur – например, если оглядеться кругом, стоя на углу Столешникова и Петровки, или от устья Мясницкой смотреть вниз, или с Каменного Моста на Дом Пашкова. Как она будет ахать и держать его под руку. Он воображал, как они обедают и ужинают – и дома, и в ресторане. Как он приводит ее в гости к своим друзьям. Как они ходят в магазин, покупать ей наряды, украшения и духи. Как ложатся в постель… - и вот тут он сам себе говорил "стоп".
Но, конечно же, он держал это в секрете от своей жены, и только с особой нежностью произносил ее имя. Нина, Ниночка, Нинуля моя золотая, бесценная, прекрасная.
Он внутренне поклялся, что никогда ничем не оскорбит свою жену, не даст ей ни малейшего повода подозревать его в неверности, и поэтому окружал ее заботой и вниманием. С каждым месяцем и годом все сильнее, плотнее и прочнее. Выполнял малейшие ее желания и даже капризы. Научился зарабатывать хорошие деньги, чтоб ни в чем ей не отказывать. Был счастлив служить ей.
***
Прошло двадцать лет.
Ему исполнилось шестьдесят пять. Нина Викторовна была всего на год моложе него. А той далёкой, извините за выражение, "девушке его мечты" – ей было уже сорок два. Павел Михайлович метался в своих фантазиях: иногда ему трезво казалось, что у нее давно есть дети, и, наверное, внуки намечаются. Но гораздо чаще он воображал, что она до сих пор одна. Ждет, когда он ее позовет. Что она тоже в него тайно и бесповоротно влюбилась во время той мимолетной встречи, и тоже мечтает о нем.
Итак, прошло уже двадцать лет, и однажды в четверг вечером Нина Викторовна попросила Павла Михайловича присесть на диван. Сама села в кресло напротив.
- Павлик, - сказала она. – Наташа звонила. Они с Аликом выплатили ипотеку. А их Колька поступил в Вышку. На бюджет.
- Насчет Кольки знаю, - сказал он. – Они молодцы. А что ипотека уже всё, это вообще прекрасно. Вздохнут свободно наконец-то.
- Павлик, - сказала Нина Викторовна. – Ты меня любишь?
- Очень! – сказал он и встал с дивана, чтобы ее обнять и поцеловать.
- Погоди, - она подняла руку. – Ты все сделаешь, что я скажу?
- Я всегда делаю всё, что ты скажешь!
- Принеси из кухни табурет.
Он принес.
- Заберись на него. Потом спрыгни.
Он повиновался.
- Еще раз. А теперь влезь и стой на одной ноге.
Он прикусил губу, чуть покраснел, но справился с собой.
- Только чтобы тебе было хорошо, - улыбнулся он и мечтательно добавил: – Нинуля моя золотая, бесценная, прекрасная.
- Браво! – закричала Нина Викторовна. – Верю! Верю тебе, Павлуша мой золотой, бесценный, прекрасный! А ну, слезай!
Он спрыгнул на пол, встал около шкафа.
- Иди собирай чемодан. Мы разводимся. Только слов не говори. Я все сама объясню. Ты хороший. Добрый. Покладистый. Сговорчивый. Со всем всегда согласный. Заботливый. Каменная стена. Золотое гнездышко. Исполнение всех желаний, от пиццы до Ниццы… Ты мне надоел, понимаешь? Я двадцать лет живу как в бункере. Без воздуха! Без вкуса и запаха! У тебя есть квартира твоей мамы. Уезжай туда. А хочешь, оставайся здесь, я туда уеду.
- Там жильцы, она сдана… - слабо возразил Павел Михайлович.
- Выкинешь к черту! – прорычала Нина Викторовна. – Заплатишь неустойку и выгонишь.
***
Через три месяца он приехал в этот городок. Пришел в музей.
Она вела экскурсию, говорила про колорит и даты жизни. И что версия этой картины есть в Русском музее. Она почти не изменилась, только повзрослела на двадцать лет. Провинциальная свежесть сменилась зрелой красотой. Да, если в юности она была просто ровненькая-гладенькая, то сейчас, похудев и будто бы чуточку посмуглев, она стала по-настоящему красивой.
Павел Михайлович смотрел на нее, а она иногда скользила по нему глазами и, конечно же, не узнавала.
Вот экскурсия закончилась. Экскурсанты пошли к выходу. Он подошел к ней.
- Здравствуйте, Нина!
- Добрый день.
- Вы меня, конечно, не помните, - сказал он.
- Простите, нет, – она улыбалась доброжелательно и равнодушно.
- Сейчас… - он перевел дыхание.
Полушепотом он рассказал ей, как влюбился в нее двадцать лет назад. Как мечтал о ней, о жизни с нею рядом, с нею вместе. Как заклинал все силы неба и земли сохранить ее для себя. Чтобы она его дождалась. И вот наконец он свободен и на коленях просит…
Она его перебила:
- Заклинал, значит, силы неба и земли? – яростно зашептала она. – Ах ты подлец! Вот, значит, из-за кого я замуж не смогла выйти. Вот из-за кого я двадцать лет одна прокуковала. Вот из-за кого, - она сглотнула рыдание, - у меня опухоль, с подозрением… Проклятый! Проклятый! Проклятый!
- Ниночка, – он схватил ее за руку. – Ниночка, мы вылечимся… Я тебя вылечу… Лучшие врачи, лучшие клиники… Клянусь…
- Уйди! – она выдернула руку. – Уйди, чёрт! Ты – чёрт! Сгинь!
Отшагнула назад, перекрестила его, перекрестилась сама и убежала в другую дверь.
Только и слышно было, как скрипит старый паркет.
Он вышел наружу.
Перешел улицу.
Дошел по мощеной дорожке до вершины холма, где крепость. Зубчатую стену покрасили свежей известкой. А вот речушка заросла совсем. Как ни ломай глаза, не разглядишь воды за камышом и кустами.
Надо было ехать домой и жить дальше.
Но как?

https://clear-text.livejournal.com/510962.html

Комментарии (0)

позавчера и послезавтра

Понедельник, 08 Апреля 2019 г. 22:39 + в цитатник

ДЕРЖИСЬ!

Папа мальчика последние два месяца лечился в санатории, у него была какая-то неприятная, но совсем не опасная болезнь. Мама не сказала, как эта болезнь называется. "Я же тебя знаю! – сказала она сыну. – Побежишь в библиотеку, схватишь Медицинскую энциклопедию, и начнешь сам у себя искать разные симптомы. Не надо! Борис Андреевич и Григорий Лазаревич сказали: да, неприятно, но не опасно. Видишь, папа не в госпитале, а в санатории!"
Борис Андреевич был начальник всей военной медицины, а Григорий Лазаревич – академик, лауреат Ленинской премии.
Поэтому мама уехала на две недели в Сочи.
Мальчик сразу пригласил к себе, в пустую квартиру, одну хорошую девочку, с их курса. Прямо на следующий день после маминого отъезда.
А потом сам съездил к ней в гости.
Девочка встретила его около метро и повела по длинным тропинкам между пятиэтажными домами. Была ранняя осень.
Они были на втором курсе. Познакомились весной, летом разъехались, но вот встретились снова и, как сказала девочка, "что-то вспыхнуло, правда?" "Правда", - сказал мальчик.
Они шли мимо крашеных низких железных заборчиков. На газонах цвели мелкие хризантемы, анютины глазки и львиные зевы. "Уютно! - сказал мальчик. – В смысле цветочков". Девочка нагнулась и оторвала один цветок львиного зева. Нажала на щёчки цветка, он раскрылся, мальчик сунул туда мизинец, и девочка как будто укусила его нежной оранжевой пастью. Они оба заулыбались.
Когда они подошли к ее подъезду, она вдруг остановилась и сказала:
- Давай не пойдем ко мне.
- Ты что? – удивился мальчик.
- У тебя дома так красиво. А у нас все очень просто. Я стесняюсь.
Да, у мальчика была квартира пять комнат на Смоленской набережной. То есть не у мальчика, конечно, а у папы с мамой. Лифтер в подъезде.
- Подумаешь! – засмеялся мальчик. – Я с двух лет по гарнизонам. Когда я родился, отец был майор. Мы в таких бараках жили, ты что! Мама топила печку дровами! А отец дрова колол! Меня мыли в корыте. Воду в колонке набирали. И грели в ведре на печке.
- Мало ли что раньше, - сказала девочка. – Давай не пойдем, а?
- Нет, пойдем! – сказал мальчик и взял ее за руку. – Какой этаж?
Он подумал, что девочка боится. Потому что у него в квартире они только целовались, и всё. Она шептала: "Я боюсь. Давай не сейчас". Ну, хорошо. А сейчас он понял, что она позвала его к себе, потому что сначала всё решила, а потом вдруг снова забоялась.
- Четвертый этаж, - сказала она. – Без лифта.
Он всё не так понял.
У нее дома были мама и папа, а на столе ждал обед. Вкусный борщ и курица с жареной картошкой. Девочкин папа был в черном костюме и белой рубашке с галстуком, даже странно.
- Здравствуйте, молодой человек! – он говорил громко, развязно, но вместе с тем чуточку робко, взглядывая сбоку на мальчика, как будто ища на его лице какие-то знаки и сигналы. – Мыть руки, и за стол! Настоящий студент всегда голоден, верно? Вот вам к борщу черный хлеб свежайший, сало тончайшее, соль крупная, так называемая "рыбацкая", как в лучших русских ресторанах Парижа, Лондона и Жмеринки, а вот чеснок! А вот чеснок не предлагаю… Особенно когда рядом красивая девушка!
Мальчик понял, что тут намеки на поцелуи, и вежливо похихикал.
- А вот курочка жареная, - продолжал девочкин папа, когда доели борщ. – Делим по-старинному, девчонкам крылышки, мальчишкам ножки. Моя девчонка, - он мимолетом поцеловал свою жену, то есть девочкину маму, - очень любит погрызть крылышко, а ваша? – он захохотал. – Молчите? Не знаете? Пока не знаете? Ничего. Дело недалекого будущего. Курицу-то класть?
- Да, спасибо, - сказал мальчик.
- А может, под это дело стопочку? – протянул руку к буфету. – Водочки? Или коньячку предпочтете? Буквально тридцать грамм, а?
- Нет! – сказала девочкина мама. – Детям? Ни-ни.
- Какие же они дети? Ну, наша-то еще дитя, а вот тут передо мной сидит уже вполне готовый молодой мужчина. А, молодой человек?
- Спасибо большое, я не пью.
- Какой положительный молодой человек, повезло нашей дочурке!
Потом девочкин папа показывал мальчику свою коллекцию марок, свою библиотечку русской поэзии в маленьких таких книжечках, свое собрание песен Высоцкого в редком авторском исполнении, "в кухонном исполнении, вы понимаете?" - и не сводил с мальчика глаз, кивая и улыбаясь на каждый его кивок и улыбку.
"Квартира, конечно, не ай-ай-ай, - думал мальчик, тайком рассматривая обои, паркет и расшатанные оконные ручки. – Не Горького, девять. Ну и что? Всё нормально, удобно и интеллигентно. Книжек много. Что за комплексы?"
***

Через день мальчику позвонили из санатория. То есть его маме. Спросили Антонину Михайловну. Он сказал, что ее нет, будет через десять дней. Тогда ему сказали, что сегодня утром умер его папа.
- Ведь же говорили, что это не опасно для жизни! – удивился мальчик. – Ведь Борис Андреевич обещал! И Григорий Лазаревич.
- Приносим свои соболезнования, - сказала женщина, которая звонила. – Это ваш отец?
- Да.
- По поводу скоропостижной смерти вашего отца, генерал-полковника Ломакина Геннадия Валерьевича, - сказала женщина. – Это было от другой болезни. Внезапная сосудистая катастрофа. Тромбоэмболия легочной артерии.
- Я сейчас маме дозвонюсь, - сказал мальчик.
- Обязательно! – сказала женщина. – Держитесь, молодой человек. Главное, держитесь.
Мальчик стал звонить маме в Сочи, в дом отдыха. Это было еще до всяких мобильников, но дом отдыха был для руководящего состава, и он легко дозвонился.
- Сегодня уже рейсов нет, - сказала мама. - Я завтра с утра буду. Позвони Власовым в Краснодар, и Сергачеву в Алма-Ату. Номера в книжке, она лежит у телефона, вот где ты сидишь. Видишь? Позвони сразу. И вообще держись.
Мальчик позвонил Власовым и Сергачеву.
Потом набрал номер девочки и сказал, что у него папа умер. Только что. В санатории, но скоропостижно.
- Давай я к тебе приеду, хочешь? – сказала она.
- Лучше я к тебе, - сказал он. – У тебя мама с папой дома? Да? Вот и хорошо.
Как раз была суббота.
Она опять встречала его у метро. Шли, держась за руки.
Ее папа опять был в черном костюме. Он сильно обнял мальчика, погладил его по спине и прошептал: "Держись, дружище!". Девочкина мама тоже обняла его и поцеловала. Они долго пили чай и молчали. Когда стало совсем поздно, девочкина мама сказала, чтоб он оставался ночевать.
У них была трехкомнатная квартира. Две смежные – гостиная и родительская спальня, и одна изолированная – девочкина. Ему постелили в гостиной, на диване.
***

Он долго ворочался и все время хотел горевать о своем отце, вспоминать его, плакать о нем, но думал почему-то о девочкином папе в черном костюме. Наверное, у него просто нет другой приличной одежды. Другое у него, наверное, старые брюки и ковбойка. Ну или тренировочные. И вот он приоделся, встретить дочкиного кавалера. Смешно и жалко. Позавчера девочка рассказывала, что мама его любит, но не очень уважает. Потому что ему уже пятьдесят два, а он просто служащий в своем министерстве. Абсолютно рядовой. Даже не старший специалист, не говоря уже о завотделом. Все молодые, которые на работу пришли гораздо позже него, давно его обскакали.
Мальчик вспомнил, как девочкин папа заискивал перед ним – позавчера. Подкладывал куски, улыбался, в глаза заглядывал, шутил. Смешно и противно. А сейчас, вот в этот вечер – вдруг вспомнил мальчик – он изменился. Как-то даже выпрямился. Говорил ласково, глядел заботливо, но как старший на младшего – то есть как надо. Но ведь еще позавчера почти что кланялся. Еще смешнее.
Мальчик услышал шаги в коридоре.
Открылась дверь и тихонько вошла девочка. Он повернул голову к ней. Она приложила палец к губам. Присела на край его дивана. Она была в короткой ночной рубашке. Погладила его по лицу, пальцами по векам и щекам.
- Я думала, ты плачешь, - прошептала она.
- Нет, - сказал он. – Держусь.
- Я тебе очень сочувствую, - сказала она тихонько. – Я бы, наверное, ревела, как из ведра. Ты молодец, что так держишься.
- Спасибо, - сказал мальчик и поцеловал ей руку.
Она через голову сняла ночную рубашку.
- Какая ты красивая, - выдохнул он.
- Подвинься, - сказала она. – Я лягу рядышком.
- Ты что? – он пальцем показал на стену, за которой была спальня ее родителей.
- Не услышат, не бойся, - она шепотом засмеялась. – Или давай пойдем ко мне. Там уж точно никто не услышит, - и взяла его за руку, потянула с кровати.
Вот тут он первый раз заплакал. Как из ведра.
Она погладила его по голове, по плечам, попыталась обнять, но он вывернулся, лег лицом в подушку. Она поцеловала его в затылок, подхватила свою рубашку и ушла.
***

Утром завтракали, как ни в чем не бывало. Потом мальчик собрался уходить. Объяснил, что мама должна прилететь, он точно не знает, когда, но она сказала – утром. А сейчас уже половина десятого.
- Передайте Антонине Михайловне наши самые глубокие соболезнования, - сказал девочкин папа. Он был в синем тренировочном костюме.
- А откуда вы знаете, как ее зовут? – вдруг спросил мальчик.
- Ну как откуда? – улыбнулся девочкин папа. – Ленка сказала.
Он потрепал девочку по затылку.
- Спасибо, передам, - мальчик кивнул и отпил чаю из чашки.
- И пожалуйста, через Лену сообщите, когда похороны. Мы обязательно придем.
Мальчик допил чай, поставил чашку на блюдце и вдруг спросил:
- А зачем?
- Ну как зачем? – слегка удивился девочкин папа. – Как положено. Разделить ваше горе, отдать последний, так сказать, поклон вашему отцу…
- Кому положено? – мальчик встал. – Спасибо за ужин, завтрак и ночлег, спасибо за сочувствие, но какое вы имеете отношение?
- Ну, как какое? – спокойно ответил девочкин папа. – Вы же, так сказать, Леночкин мальчик… Не чужие, так сказать!
- Ничей я не мальчик, – сказал мальчик и вышел вон.
- Постой! – закричала девочка, когда он уже шел вниз по лестнице. – Стой, кому сказано!!! Куртку забыл!
Мальчик остановился.
В куртке были ключи и кошелек.
- Спасибо, - сказал мальчик.
***

Они вышли из дверей подъезда. Прошагали молча минуты три. Потом она остановилась и спросила:
- Значит, ты меня бросил?
- У нас ничего не было, - сказал он.
- Неважно. Все равно, скажи – бросил?
- Да, - сказал он. – Извини.
- Да пожалуйста, - сказала она. – Ты правильно меня бросил. Не надо со мной дело иметь. Этот мой папа, он на самом деле мой отчим. Мамин муж. Он меня это самое. В четырнадцать лет. Мама не знает. Или притворяется. Но неважно. Зачем тебе такая семейка? – она скривила губы. – Всё, привет.
Повернулась и пошла назад, не убыстряя шаг.
"Врет или правду говорит? – думал мальчик, шагая к метро. – И зачем говорит? Чтоб мне еще хуже стало? Или наоборот, чтоб я не огорчался? Неважно, неважно, неважно. Главное – держаться. Держаться!"

https://clear-text.livejournal.com/510611.html

Комментарии (0)

удар с воздуха

Пятница, 05 Апреля 2019 г. 17:30 + в цитатник

БУРАТИНО

- А давай поселфимся? – сказала девушка
Она села рядом, плотно к нему придвинулась и достала телефон из сумочки.
Он почувствовал, какое у нее худое и жесткое плечо.
- Не надо, - сказал он.
Его звали Юлиан Игоревич, он был довольно известный актер, он приехал в этот город на один концерт, и как-то вдруг познакомился с этой девушкой. Честное слово, час назад ее вообще не было, час назад он еще раскланивался, спускался в зал и давал автографы, потом какие-то разговоры в гримерке, но вот уже минут десять сидел с ней гостиничном ресторане, пил легкий безалкогольный коктейль – он никогда не ужинал и практически не выпивал – а она уже пересела из кресла напротив на диван рядом с ним.
- Боитесь?
- Можно на "ты", - и он ее обнял за худую талию.
- Боишься? – засмеялась она. – Я же только для себя, на память. В Контактик не вывешу, честное слово.
- Все равно прошу тебя, не надо.
- Фу-фу-фу-фу… - она горячо задышала ему в ухо, и вдруг тихонько и остро коснулась его мочки языком.
Он обнял ее еще крепче. Через ребра чувствовалось, как у нее бьется сердце.
- Пойдем к тебе, - зашептала она. – Ты ведь меня любишь, да? Ты ведь в меня сразу влюбился, я же увидела. Я сидела в первом ряду, а ты на меня смотрел… Ух, как смотрел! У меня всё сразу горячо стало…
Юлиан Игоревич вспомнил, что да, правда, он ее заметил с первых минут концерта, и потом, когда принимал букеты и давал автографы, неизвестно зачем попросил ее подержать самый большой букет, и она ждала его у гримерки. Вот он, этот букет, лежит на свободном кресле.
- Любишь? – снова спросила она горячим шепотом прямо в ухо.
Юлиан Игоревич усмехнулся и сказал негромко, но отчетливо:
- Ты мне нравишься, да. Очень нравишься. Но…
- Но ты не будешь из-за меня разводиться? – подсказала она.
- Умница. И ты не будешь моей постоянной любовницей. Я не буду тайком приезжать к тебе сюда, а ты не будешь ездить ко мне в Москву… - и подвел черту вопросом: - Устраивает?
- Ф-ф-ф-вполне! – она снова горячо запыхтела ему в ухо.
Потом встала, взяла букет.
Он встал тоже, махнул рукой официанту:
- Запишите на мой номер. Четыреста восемь.
***
Всё было быстро и замечательно. Легко и просто. Темно, но не совсем. Она была очень стройная, гибкая, ловкая. Потом она сбегала в душ и засобиралась уходить.
- Оставайся ночевать, - сказал Юлиан Игоревич.
- Точно? – наивно спросила она. Ему показалось, что в темноте он видит ее высоко поднятые брови
- Да, - ответил он несколько расслабленно. – Ты знаешь, я вдруг захотел заснуть с тобой рядом… и трогать тебя во сне, и чтобы проснуться с тобой вместе… и потом пойти завтракать… Ты мне в самом деле нравишься.
- У тебя, наверное, завтрак включен в стоимость, - сказала она. – А я как же?
- Пойдем в кафе.
- А не жалко? Что твой завтрак пропадет?
"Господи, - подумал Юлиан Игоревич, - ну зачем она говорит глупости? Что она за человек, вообще-то? Впрочем, какая разница…" А вслух сказал:
- Голодная не останешься. Ну, иди сюда скорее.
- Ура! Ура-ри-ру! – и она, скинув махровые гостиничные тапки, разбежалась и бросилась к нему в постель.
Номер был большой, было где пробежать пяток шагов.
***
Утром она вскочила, включила телевизор на полную громкость и захлопнула дверь ванной. Юлиан Игоревич открыл глаза. Опять закрыл. Вспомнил вчерашний вечер. Чуть было не заснул снова, но уж очень громко тараторила дикторша, вперемежку с шумом и стрельбой. Он окончательно проснулся. На экране горела африканская деревня. Люди метались между хижинами. Над ними с треском и пальбой летали вертолеты. Юлиан Игоревич повертел головой, ища пульт. Пульта не было вокруг. Он встал, огляделся. Ага, на подоконнике. Он нажал "выкл", сразу стало тихо, и в этот момент он услышал шум спускаемой воды в унитазе, и через пять секунд – звук душа.
Юлиан Игоревич улыбнулся. Вот почему она включила телевизор – она просто не хотела, чтоб он слышал ее туалетные, так сказать, звуки. Как это смешно, и трогательно вместе с тем. Он снова улегся в постель. Она вышла из ванной, совершенно голая, с мокрой головой. Но у нее была очень короткая стрижка, так что ничего. Он впервые увидел ее на свету и подробно. Он вспомнил, что забыл, как ее зовут. Или вообще не знал, не спросил. Но уже теперь неловко было спрашивать. Поэтому он решил слегка схитрить, и всплеснул руками, и воскликнул:
- А кто это к нам пришел?
- Здрасьте! – сказала она тонким трескучим голоском. – Это Буратино! Такой маленький деревянный человечек! – и стала вертеться перед ним.
Она была невероятно худая. Ребра наружу. Груди как пупырышки. Плечи как шарниры. И вдобавок, как в свое время шутил Игорь Августович, папа Юлиана Игоревича, "ноги по бокам". То есть худые бедра с обеих сторон костистого таза, а между ними – несмыкаемый просвет. Юлиан Игоревич опустил туда взгляд, и увидел слегка подстриженный лобок, а внизу – сильно вылезают два розово-коричневых лепестка. Он вдруг почувствовал, что хочет ее так же нестерпимо, как в тринадцать лет хотел глянцевую фотомодель из "Плейбоя". У него в горле пересохло. Даже не смог позвать ее, а только рукой поманил.
Она, в точности как вчера, с разбегу прыгнула в постель.
Потом они завтракали в кафе.
Он коленом упирался в ее худое бедро.
- Слушай, - сказал он. – Давай я поменяю билет и продлю гостиницу…
- О! – серьезно сказала она. – Неужели? А как же твои предупреждения?
- Ладно тебе! Да, все мои предупреждения, - вздохнул он, - остаются в силе. Но еще один день можно.
- Нет, - сказала она и шепотом доверчиво добавила: - Живот болит.
- Прости, - ответно прошептал он, - Неужели я так сильно… тебе там… намял?
- Да нет! – она усмехнулась. – Вчера что-то не то съела. Прости, я в туалет сбегаю. А ты иди, тебе пора.
Она чмокнула его в щеку и убежала.
***
Через полгода он все-таки нашел её. Он уже раз десять приезжал в этот недальний город, бродил по улицам, заходил в разные кафе, торчал в фойе того самого концертного зала, где выступал тогда – но встретил ее совершенно случайно. Просто на улице. Вернее, на набережной. Она покупала в киоске бутылочку воды без газа. Отвинтила пробку, попила из горлышка. Он смотрел на нее и все сильнее понимал, что не может жить без этой девочки, некрасиво худой, с костлявыми пальцами, жилистой шеей и кривоватыми ногами.
- Буратино! – позвал он.
Она обернулась.
- Вот и я, - сказал он.
- Ура-ри-ру! – она обняла его, поцеловала и спросила: - Зачем приехал?
- Пойдем сядем где-нибудь.
В кафе он подробно и искренне рассказал ей, как тосковал без нее эти полгода, как не мог работать, как злился на себя, что не взял ее адреса, как мечтал, как вспоминал, как думал, решал и, наконец, решился. От нее нужно только одно слово. И он тут же, как говорят американцы, готов to start the ball rolling. Начать, так сказать, процесс перемены судьбы. Только одно слово. Даже можно без слов. Один кивок.
Она молчала.
- Ты пойми, - сказал он, сглотнув обиду. – Я тебе ничего не предлагаю. Хотя все мое будет твое, разумеется. Но не в том дело. Не думай, я не собираюсь тебя, как говорится, осчастливить… Я. Тебя. Прошу.
Она все равно молчала.
- Я тебя люблю! – сказал он. – Я никогда никого так не любил. А я ведь умею любить, я люблю любить, я много любил, но вот так – в первый раз, клянусь.
- Опять, - сказала она.
- Что опять?
- Ты опять говоришь о себе. Как ты без меня скучал, как кого-то любил, и все такое. На самом деле ты меня не любишь. Совсем. Вот, мы с тобой полсуток вместе пробыли, три раза это самое, а ты меня ни разу не спросил про меня. Кто я. Чем занимаюсь. Что люблю. Кем работаю, для начала.
Он прикусил губу. А ведь правда! Вот черт.
- Прости, - он опустил голову и даже покраснел. – Да, ты права… - и вдруг слегка возмутился: – Но, ведь, с другой стороны, это же не отдел кадров! Я же тебе не эйч-ар, а ты мне не соискатель! Прости, - вздохнул снова, улыбнулся, погладил ее по руке. – Я так в тебя влюбился, просто втрескался, мне не до расспросов было…
- А потом? – сказала она. – Ну да, когда на бабу залезаешь, не до вопросов… А потом? После всего? Когда я тебе, как положено, голову на плечо положила? Ты меня по головке гладил, и рассказывал… очень приятные вещи, кстати. Про театральное училище, про каких-то великих артистов, про маму с папой, и все такое… Но всё время про себя. И ни слова про меня. Ни вопросика.
- Ну, прости, извини, будь милосердна! – сказал он, схватил ее руку и немного картинно прижал к губам. – Расскажи о себе. Умоляю. Не отстану, пока всего не узнаю. Кто ты? Что ты любишь?
- Профессия у меня редкая и нужная, - сказала она. – Я пилот боевого вертолета. Я люблю свою работу. Обожаю работать реактивными снарядами по населенным пунктам. Я работала в Африке. Налететь звеном на деревню и сжечь ее к херам – это такой приход!
- Что? – спросил он.
- Лучше любого секса. Они там мечутся внизу, а ты их поливаешь сверху
- Ты шутишь? – он улыбнулся, все еще не отпуская ее руку.
- Ни капельки! – сказала она. – А еще кайф, когда надо кого-ни-то снять из снайперской винтовки. Вот, к примеру, - она облизнула губы, и он вспомнил ее сладчайший язычок, - к примеру, задача снять вон того кента в бежевом плаще. Ведешь его, вот ему осталось жить три секунды. Ну, пять. А он, мудак, думает, что вот, сейчас пообедаю, даже представляет, что будет жрать, а потом к бабе заеду, даже представляет, какие у нее ляжки… Да еще в бизнесе дела… Какая баба, какой обед, какой бизнес? Чудило! Ты уже покойник! И вот это самый-самый неземной приход и кайф…
- Поверю тебе на слово, - на всякий случай сказал он.
Она выдернула руку. Он выпрямился.
- А ты даже не спросил, как меня зовут, - сказала она.
- Как тебя зовут? – растерялся Юлиан Игоревич.
- Без разницы!
Она встала и пошла к выходу. Он не стал ее догонять.
***
Юлиан Игоревич доехал до вокзала, взял билет на проходящий "Сапсан". Билет был в вагон номер два. Он стоял на платформе и ни о чем не думал.
Вдали завиднелся поезд. Замедляя ход, он въезжал на станцию. Юлиану Игоревичу показалось, что это гусеница, которая обгрызает край листа. Или его собственный член, который вдвигается сами знаете куда. Или большеглазый добрый дракон, который его сейчас мягко возьмет зубами за шкирку – как кошка котенка – и унесет в небо.
Поэтому Юлиан Игоревич согнулся пополам, словно бы в пояс кланяясь дракону, и упал на рельсы.
Вскрытие показало, что это был обширный ишемический инсульт. То есть не самоубийство.

https://clear-text.livejournal.com/510336.html

Комментарии (0)

на пиршестве богов

Вторник, 02 Апреля 2019 г. 22:43 + в цитатник

ДЛЯ БИОГРАФИИ

- Не понимаю все эти радости, чтобы четвертый номер, "пуш-ап" и все такое, – вдруг, ни с того ни с сего, сказал мой друг, художник Сева Шатурин. Мы с ним сидели в кафе. – Лучше совсем ничего, чем вот такие сиськи!
Он сложил руки на груди, поднял локти вперед и стал ими двигать вверх-вниз.
- Ты чего это вдруг? – спросил я.
- Да так, - он слегка покосился в сторону.
За соседним столиком сидели две девушки, обе как с картинки – у каждой талия тонкая, ноги длинные и великолепный бюст.
- Хватит об этом думать, - сказал я. - Тебе уже поздно.
- Вот так вся жизнь, - сказал он. – Сначала мама говорит "тебе еще рано", а потом лучший друг говорит "тебе уже поздно". А жить, жить в свою радость – когда? Но у меня была вот такая. У нас на курсе такая была. Вообще фантастика. Она иногда сидела, чуть запрокинувшись в кресле, и у нее получалась вот такая плоскость, стакан поставить можно, и она ставила, да! Представляешь себе? Сидит курит сигарету, а на груди у нее стакан с вином.
- Но не бокал?
- Нет, не бокал. Бокал на тонкой ножке упал бы, - засмеялся он. – Ох, как вокруг нее все прыгали. Я тоже. Но я не надеялся. Конкуренты очень сильные. У одного папа генерал армии, у другого – народный артист СССР, главреж московского театра. Да и другие ребята в институте, поинтереснее меня. Красавцы, таланты… Что я мог? Ничего я не мог. Букетик тюльпанов принести, и по пьянке на одной коленке перед ней стоять, пить вино из туфельки.
- Да? – удивился. – Пил вино из туфельки? Как гусар?
- А то! Еще как. Не один раз. А она на меня вот так сверху глядит и глаз щурит. Как снайпер. Из-за бруствера своих грудей. А-а-а!
- Туфелька-то хоть была чистая? – не удержался я, и нарочно похмыкал носом, как будто нюхаю.
- Да ты что! – воскликнул он. – Золотой кубок на пиршестве богов! В общем, я говорил слова, целовал туфельку, стоял я на одном колене, и все-таки достоялся… В конце концов мне было дадено.
- Завидую!
- Не надо, - сказал он. – Смешно, конечно, глупо, бессмысленно, цинично и неблагородно… а также неблагодарно… Но я так мечтал увидеть ее обнаженной, особенно ее потрясающую грудь… - он замолчал и уставился в одну точку.
- Ну? – спросил я.
- Что "ну"? – встрепенулся он.
- Это ты скажи, что.
- Ну, что, что… То самое.
- Нет уж, ты скажи словами! – настаивал я.
Он отрицательно помотал пальцем:
- Это неблагородно, словами. Тем более что она жива-здорова, и живет недалеко. В общем… - с выражением сказал он, - в общем, всё оказалось не так, как казалось. Хотя, конечно, я мог бы догадаться.
- Ясно, - сказал я. – И для бедного мальчика Севы это был такой шок, что с тех пор он боится больших бюстов. И любит худеньких женщин с маленькой грудью.
- Ну, если тебе так больше нравится.
- Мне? – засмеялся я в ответ. – При чем тут я? Ну и дальше что? Потом ты ее, конечно, бросил. Из-за неправильных сисек.
- Что ты! Это она меня бросила. На третий раз. А если точно, то вот как – второй раз был, а третьего уже не было: она пришла и сказала, что всё. Странно. Если всё, то зачем приходить? Она вообще была странная. Хотя с такой фигурой.
- Ничего странного, - сказал я. – Обычное дело. Легкий шантаж. "Я пришла сказать, что между нами все кончено!" Подразумевается: "Ну позови же меня замуж!".
- Я её еще до первого раза звал замуж. А она смеялась. Сказала, что ей еще рано. Что она хочет жить! "Жыыыыть, понял?" Я не понял. Я потом понял. Она ушла от меня к этому другу моему, сыну генерала армии. А потом он застал ее со своим папашей. Ну то есть своего папашу-генерала – с ней. Он застрелился.
- Генерал? – я почему-то засмеялся. – Из наградного пистолета?
- Какой ты злой, - сказал Сева. - Не генерал, а сын. Наш друг и товарищ. Мы его всем курсом хоронили. Жуткое дело. Мамаша рыдает, папаша весь черный… А она хоть бы хны. Стоит себе с двумя цветочками. Кажется, ей даже понравилось. Роковая женщина. Потом у нее такая даже как бы схема вышла: заводит роман с каким-нибудь сыночком, а потом с его папочкой. Скандалы были, били ее пару раз. Жёны, что характерно. Одна тетя лицо ей повредила, отверткой. Щеку проткнула. Ничего, зашили… Один дядя от нее в эмиграцию уехал, со всей семьей. Конечно, если на тебя такие буфера выкатят, тут либо сдавайся, либо беги.
- А откуда ты всё это знаешь? – спросил я. – Вы что, продолжали общаться?
- Не совсем. Один раз мы вдруг оказались вместе в одной компании, она хорошо так кирнула, и я ее домой повез. Спрашиваю: "Ну, как ты?". Стала хвастаться, спокойно и весело: с кем, когда и как. Говорит: "Я это не от любви и не от блядства, и даже не для секса, а чисто для биографии. Для мемуаров. От мужиков другого толка нет, извини". Я говорю: "Экая ж ты все-таки тошнит какая откровенная!". А она: "Я ж с тобой, пардон, е@@лась. Значит, ты мне теперь как родной брат". Довел ее до квартиры, говорю: "А то давай по старой памяти? Разочек?" - а она: "Ты что! – смеется. – С братом нельзя! Ни-ни!". Так и разбежались, лет тридцать не виделись.
- Ну и ладно… - сказал я.
- А буквально год назад я ее снова встретил. Живет тут практически рядом. Узнали друг друга, обнялись. Как дела, что да как… - Сева Шатурин приблизил ко мне лицо и прошептал: - Она ничего не помнит! Я ей про одного, про другого, про генерала и про Вадьку, беднягу, сына его, про того режиссера, про Толю Меленьтева, про Лаврика, про Никиту, про Костомарова, про Котьку, еще про пять человек, о которых она мне сама в тот раз хвасталась! Я думал, притворяется. Говорит: "Нет, правда, не помню. Честно не помню!" Я говорю: "А как со мной е@@лась, помнишь?" "Точно? Докажи!" "Могу твои сиськи подробно описать. В одетом и голом виде". Смеется: "Верю, верю! Но все равно не помню! Хоть убей!".
- Склероз, маразм, Альцгеймер? – спросил я.
- Нет, - сказал Сева. – Муж, дети, внуки.

https://clear-text.livejournal.com/509957.html

Комментарии (0)

через год вернемся к разговору

Суббота, 30 Марта 2019 г. 13:04 + в цитатник

ПОЭТ И МУЗА

- Вы где-нибудь учитесь?
- В Литературном институте.
- И одновременно работаете?
- Да. У меня папа-мама в Архангельске, и они… - он запнулся.
- Понимаю, я все понимаю. Боже! И при этом вы, наверное, снимаете квартиру?
- Однокомнатную, втроем с ребятами. Там электроплита, так что можно спать на кухне.
- Далеко?
- Да. На Домодедовской. Так-то по прямой, но там дальше на автобусе, и еще пешком… - он поглядел на свою собеседницу и спросил: - А вам правда понравились мои стихи?
- Зачем я буду врать? – рассмеялась она. – Вы что, живой классик, Кушнер или Чухонцев, чтобы я перед вами рассыпалась лестью? – перестала смеяться и продолжала уже серьезно: – Очень талантливо, очень тонко, но при этом очень живо, плотски, фактурно, чувствуется пульс! – она даже сжала кулак.
Двадцатитрехлетний поэт Слава Никодимов чуть покраснел и опустил глаза.
Его собеседница, красивая женщина лет сорока или даже меньше, пристально рассматривала его.
Разговор шел около вешалки, в тесном коридоре библиотеки имени Чехова. Там только что закончился вечер молодых поэтов.
- А как насчет издания? – спросила она.
- Я печатался три раза, - сказал он. – В журнале "Арион" и в двух сборниках.
- Я про книгу!
- Про книгу еще рано. Я на книгу не наберу.
- И не наберете! – жестко сказала она. – Если жить вот так. Работать, спать на кухне, и еще два часа ехать до института.
- Час двадцать, - поправил он.
- Какая разница? Послушайте… Слава вас зовут? Слава, я могу вам помочь. Зачем? Ни зачем. Почему? Ни почему. Совершенно просто так. Мне нравится, как вы пишете. Я хочу, чтоб у вас все получилось. Сначала я сниму вам квартиру. Тут, недалеко. На Большой и Малой Бронной есть несколько очень милых небольших квартир. Особенно одна мне нравится. Двухкомнатная. Спальня и еще одна комната, гостиная, она же кабинет. Поставите письменный стол. Вернее, он там уже стоит. До института вам будет десять минут пешком, разве плохо. И потом, вся атмосфера старого центра… А?
- Что? – спросил он.
- Да ничего! Вы спокойно будете ходить на свои семинары, спокойно писать стихи. А примерно через год, когда стихов будет уже такая увесистая пачка, - она показала пальцами, - вот тогда мы вернемся к разговору о книге… Работать-подрабатывать тоже не придется. Я вам буду переводить на карточку что-то вроде стипендии. Немного, но вам хватит. У вас есть карточка?
- А? – он помотал головой.
- Карточка, спрашиваю, есть?
- Есть.
Она вытащила из сумочки смартфон:
- Диктуйте номер. Ну или дайте, я сфотографирую.
- Спасибо большое, - сказал он. – Так неожиданно… Даже не верится. Но только скажите, что я вам за это?
- Вы? Мне? – засмеялась она. – Ровно ничего! Вот еще выдумали! Я просто хочу, чтобы вы писали стихи в хороших условиях. Без иссушающей заботы о куске хлеба. Без утомительной дороги в метро. Без приятелей, которые сидят у вас на голове в крохотной квартирке на Домодедовской. Небось, они еще и курят?
- Курят, - признался он. – Оба.
- Вот! – сказала она. – А тут будет удобно и воздух чистый. Мне ничего не нужно. Никаких условий. Ну, кроме одного. Условие маленькое и легкое, - легко вздохнула она. – В этой квартире, которую я сейчас велю для тебя приготовить, – она неожиданно перешла на "ты", и пальцем полистала список в своем смартфоне, – в этой квартире ты будешь жить один.
- В смысле?
Она засмеялась и зачем-то прикоснулась ладонью к своему виску. У нее была очень короткая темная стрижка.
- Совсем один. Без никого. И даже без гостей. Потому что я очень огорчусь, если приду тебя навестить и вдруг увижу на ковре, на диване, или, хуже всего, в ванной на раковине, или в стоке, - она сморщилась и сглотнула, как будто ее сейчас вырвет, - вдруг увижу мерзкие длинные блондинистые волосы, какая гадость… Я буду очень расстроена.
Поэт Слава Никодимов посмотрел на нее, снова опустил глаза и тихо сказал:
- Извините. Спасибо. Не надо.
- Ну, вольному воля! – засмеялась она. – Успехов!
Повернулась, сняла с вешалки свое пальто, накинула на плечи и быстро ушла.
Выйдя из арки, повертела головой и решила пешком дойти до метро "Маяковская".
Было почти тепло, сырой весенний ветер.
Хотела зайти съесть пирожок и кофе выпить, но не стала.
Ехала в метро и думала:
"Какой красивый мальчик. Талантливый. Хороший, чистый, это главное. Может, в самом деле будет поэт. Есть отдельные удачные строки".
Поэт Слава Никодимов, немного потусовавшись с приятелями, выпив два стакана вина и закусив бутербродом с колбасой, спускался в метро "Тверская" и думал:
"Хорошая ведь женщина. Умная. Красивая, в общем и целом. Фигура классная. Мне такие нравятся. Но зачем она так? Притворяется не пойми кем".
***
Войдя в вагон, он сразу увидел ее и отвернулся к дверям.
А она сидела, уткнувшись в телефон, и его не заметила.
На всякий случай он вышел на следующей остановке и подождал другого поезда.
Вот и правильно.
***
Впрочем, у этого рассказа может быть много концовок.

1. (открытая, романтическая):
Войдя в вагон, он сразу увидел ее, хотел отвернуться, но не успел. Она смотрела на него открыто и спокойно. Он сел рядом с ней. Она молчала. Тогда он вдруг взял ее под руку.
- Не боишься? - спросила она.
- А ты? - спросил он.

2. (закрытая, печально лирическая).
Он вышел и дождался следующего поезда. Сел в него. Поезд тронулся, но через полминуты остановился. Потом его подали назад. Всех высадили. Полицейский объяснил, что в только что в предыдущем поезде произошел теракт.
Потом он всю жизнь жалел, что даже не спросил, как ее зовут.

3. (злая и циническая).
- Спасибо, - сказал он. - Спасибо вам огромное. Я буду там жить один, только один, совсем один... Как вы велели!
- Не за что, - сказала она и стала звонить какой-то Алечке, или Галечке, он не расслышал.
Она громко делала распоряжения насчет квартиры. Вымыть, переставить, набить холодильник и все такое.
Потом написала ему адрес и велела завтра утром приехать по этому адресу, перевезти вещи.
Наутро он стоял с двумя чемоданами у дубового подъезда старого свежеотремонтированного дома на Малой Бронной, а охранник строго, брезгливо, но отчасти сочувственно говорил:
- Какая Алечка, нет тут никакой Алечки, вы что-то путаете. Или, возможно, вас ввели в заблуждение.

4. (добрая):
- А вот в ту квартиру мы поедем после завтрака? - спросил у нее Слава рано утром, выпутавшись из большого пухового одеяла с драным пододеяльником, и спустив ноги на вылинявший коврик.
- Зачем? - спросила она. - Разве тебе здесь плохо? Принеси чаю... Ох, какой ты хорошенький голый!

Ну и т.д.

https://clear-text.livejournal.com/509908.html

Комментарии (0)

этнография и антропология

Среда, 27 Марта 2019 г. 21:18 + в цитатник

ТРИГГЕР БАНА

Что такое "триггер бана"? Это какое-то словечко, которое человеку настолько противно, гадко, мерзко – что он за него может вас забанить, то блокировать доступ к своей странице. Речь, как вы поняли, идет о Фейсбуке.
Люди пишут, за что они банят комментаторов. Конечно, в основном – за расистские клички, и это понятно. Но иногда – за путаницу между "одел" и "надел", и, разумеется, между "-тся" и "-ться".
Некоторые банят за слово "элитный", другие - за "бомонд".
Но бан за неудачное слово случается не только в Фейсбуке.
Был у меня знакомый редактор на ТВ. Много лет назад дело было.
Рассказывал:
Познакомился с девушкой, ведет ее к себе домой. Купили вина, конфет. Берет ее за руку и хочет перейти улицу на красный. А она говорит:
- Ой, там минцанер!
- Кто?
- Минцанер на углу!
- А... - сказал он. - Прости, забыл, мне надо тут на работу позвонить из автомата.
Ну и всё.
Мораль - триггеры бана, они такие индивидуальные! Такие неожиданные!
***
Особенно много внезапных банов связано с деньгами.
"Было это в советские времена, – пишет мне моя подруга. – Мой знакомый давно мечтал об одной девушке, и наконец она назначила ему свидание. Договорились, что в гостинице “Россия”. Он там остановился, поскольку приехал из другого города. И вот стоит он на лестнице над залом, пришёл пораньше, и видит, что стоит эта девушка внизу в зале у кассы и платит за кофе. Кассирша ей даёт мелочь на сдачу, а одна копейка попала в мелкую решетку у кассового аппарата. И видит мой знакомый, что девушка стала выковыривать эту копейку из решётки, даже спичку достала. Мой знакомый развернулся и ушёл. Потом говорил, что даже подойти к этой девушке больше не мог".
Или вот еше одна история из ранешних времен, рассказал мой корреспондент.
"Красивая девушка пришла в компанию, и там ей очень понравился один интересный парень. И тут компания обнаружила, что не хватает выпивки. Кому бежать за водкой? Жребий выпал на этого парня. Девушка тут же вызвалась сопровождать его. Ехать в винный магазин надо было автобусом. Она уже мечтает: сядем рядышком, прижмемся друг к дружке и начнем целоваться. Зашли в автобус, она села у окошка. А он подошел к кассе и что-то там стоит. Ей уже не терпится целоваться-обжиматься, а он ни с места. Так они всю дорогу и проехали: она у окошка сидя, а он – стоя у кассы. Оказывается, у него была монетка в 20 копеек, и он всё ждал, когда кто-нибудь войдет в автобус и даст ему сдачу 10 копеек. Проезд в автобусе тогда стоил пятачок, и люди сами кидали деньги в кассу, отрывали билеты и, если надо, брали сдачу у других пассажиров. А тут людей в автобусе мало, на остановках почти никто не входит, а кто входит, у тех проездной.
На обратном пути девушке совсем расхотелось целоваться. А самое главное, что на вечеринке они уже пару раз прикасались друг к другу, смотрели выразительно, и вообще всё уже было на мази. Он сам обрадовался, когда она напросилась с ним вместе ехать! И тут эти десять копеек".
Масса историй про триггер бана связана с именно с деньгами. Как женщина разочаровалась в мужчине, потому что он то ли нагнулся за оброненной монеткой, то ли сдачу стал пересчитывать, то ли "в ресторане медленно и как-то очень неохотно выуживал из бумажника деньги" (это почти цитата из какого-то советского автора). Как молодая жена разлюбила молодого мужа за то, что в свадебном путешествии он мелким почерком записывал в тетрадку расходы…
Василий Яновский пишет:
"Когда в Англии я впервые услышал от джентльмена, покупавшего в лавке трубку: “Нет, это слишком дорого для меня. I can't afford it…” – я вздрогнул и покраснел от стыда: подумайте, при даме сознался в своей неполноценности! Нам с детства внушили, что порядочный кавалер может себе позволить все! Деньги не помеха, если нужно – украдет, убьет".
Молодой Лев Толстой играл в карты, и кто-то из партнеров уронил на пол "золотой" - судя по времени, это был канкринский полуимпериал номиналом в 5 руб.50 коп, или екатерининский империал в 10 руб. – но важно другое. По неписанным правилам, оброненные монеты - добыча лакеев. Но этот игрок залез под стол и стал там шарить, искать. Увидев такое крохоборство, граф Лев Николаевич вытащил сторублевую банкноту, свернул в трубочку, зажег её от свечи и присел на корточки рядом со скупердяем – и стал ему светить.
Иногда кажется, это очень русское. Знаменитая "широта натуры", подчеркнутое презрение к деньгам. Штабс-капитан Снегирев топчет ассигнации. Настасья Филипповна швыряет пачку денег в камин. Или вот рассказ Чехова "Пьяные":
"В шесть часов ему подали счет.
- 925 руб. 40 коп.! - сказал Альмер и пожал плечами. - За что это? Нет, постой, надо проверить!
- Оставь! - забормотал Фролов, вытаскивая бумажник. - Ну... пусть грабят... На то я и богатый, чтоб меня грабили..."
***
Или это не только русское?
Или в других европейских культурах тоже есть что-то подобное?

https://clear-text.livejournal.com/509555.html

Комментарии (0)

Рассказ Власа Дорошевича (в моем сокращении)

Пятница, 22 Марта 2019 г. 23:46 + в цитатник

ПИСАТЕЛЬНИЦА. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ РЕДАКТОРА

- Вас желает видеть госпожа Маурина.
- Ах, черт возьми! Маурина!
Я поправил перед зеркалом галстук, прическу и вышел, вернее - вылетел в приемную.
- Ради бога, простите, что я вас заставил...
Передо мной стояла пожилая женщина, низенькая, толстая, бедно одетая.
Я смешался:
- Виноват, вы, вероятно, матушка Анны Николаевны?
Она улыбнулась грустной улыбкой.
- Нет, я сама и есть Анна Николаевна Маурина. Автор помещенных у вас рассказов.
- Но позвольте! Как же так? Я знаю Анну Николаевну!
- Та? Красивая брюнетка? Она никогда не была Анной Николаевной. Не сердитесь. Рассказы писала я. Не только для гонорара. Мне казалось, что у меня есть что сказать. Я написала три рассказа и отнесла в три редакции. Может быть, это были недурные рассказы, может быть, плохие. Они не были прочитаны. Один из рассказов был у вас. Я приходила несколько раз, мне говорили, что вы заняты. "Через неделю"! Наконец ваш секретарь передал мне рассказ с пометкой "нет". Простите меня, но вы его не читали!
- Сударыня, этого не может быть!
- Этот рассказ был потом напечатан у вас же! - ответила она. - Мне в голову пришла мысль. Рядом со мной жила девушка, гувернантка без места, очень красивая. Она сидела без средств, и я предложила ей комбинацию. Я буду писать, а она - носить мои рассказы, называясь моим именем. Портрет автора при сочинениях всегда интересует. Особенно, когда такой портрет! Роскошные черные волосы, глаза, фигура, от которых пышет молодостью и жизнью. Когда она отнесла рассказы по редакциям, все рассказы были прочитаны в три дня и приняты в печать. Это так естественно! Молодая, очень красивая женщина пишет. Интересно знать, что думает такая красивая головка! Сначала рассказы бывали не совсем удачны, и некоторые господа редакторы были так добры, что сами их переделывали. И с какой любовью! Вычеркивали, но как осторожно, с каким сожаленьем: "Мне самому жаль, но это немножко длинно, дитя мое". Она мне рассказывала все подробности своих визитов. Редакторы удивлялись: "Вы такая молоденькая, и откуда вы все это знаете?" Простите меня, ради бога! Это ваши слова. Но и другие говорили то же самое. Изумлялись ее талантливости: "Откуда у вас такие мысли?" Всякая мысль получает особую прелесть, если она родилась в хорошенькой головке! Наши дела шли великолепно. Мы зарабатывали рублей двести в месяц. Сто я отдавала ей, сто брала себе. И все шло отлично. Как вдруг... На прошлой неделе она поступила в кафешантан.
- В кафешантан?
- Да! Там ей показалось веселее, и предложили больше денег. Я умоляла ее не бросать литературы. Ведь мы были накануне славы. Еще полгода - мы стали бы зарабатывать 500-600 рублей в месяц. У меня почти готов роман. У нее бы его приняли. Я умоляла ее не губить моей литературной карьеры. Она ушла: "Там веселее!" Что мне оставалось делать! Но я надеялась, что мои труды, одобренные, печатавшиеся, дают уж мне право выступить с открытым забралом. Не гневайтесь же на меня за маленькое разочарование.
- Я, право, не знаю. Все это так странно. Такая нелитературность приема!
- Не говорите мне! Не говорите! Я уж слышала это! В одной уж редакции меня почти выгнали. "Расчет на какие-то посторонние соображения! Это не принято в литературе!" И вот я пришла к вам. Вы всегда так хорошо относились к… к моим рассказам. Вы их так хвалили. Не откажите прочитать вот эту вещицу. Я зайду через неделю.
- Помилуйте, зачем же через неделю? Через три дня рассказ будет прочитан!
- Может быть, лучше через...
- Сударыня, повторяю вам: через три дня!
Затем... Я уж не помню, что именно случилось. Но что-то было. Осложнения на Дальнем Востоке, затем неурожай во внутренних губерниях - вообще события, на которые публицисту нельзя не откликнуться. Словом, был страшным образом занят. Масса обязанностей. Отсутствие времени. При спешной, лихорадочной газетной работе. Потом рассказ, вероятно, куда-то затерялся. Я не мог его найти.
Недавно я встретил в одном новом журнале под рассказом подпись Мауриной.
Вечером я встретился с редактором.
- Кстати, а у вас Маурина пишет?
- А вы ее знаете? Правда, прелестный ребенок?
- Да?
- И премило пишет, премило. Конечно, немножечко по-дамски. Длинноты там, отступления. Приходится править, перерабатывать. Но для такого талантливого ребенка не жаль. У нас в редакции ее все любят. Прямо - войдет, словно луч солнца заиграет. Прелестная такая. Детское личико. Чудная блондинка.
- Ах, она блондинка?
- Блондинка. А что?
- Так... Ничего...

https://clear-text.livejournal.com/509230.html

LiveInternetLiveInternet

-Поиск по дневнику

-Подписка по e-mail

-Постоянные читатели

-Статистика

clear-text

Перейти к полной формеБыстрая запись

этнография и антропология

рассказ моей знакомой

рассказ моего приятеля

ключ

о бессознательных тайнах творчества

бочонок амонтильядо

этнография и антропология

чистая психология

большой риск за серьезные деньги

только раз бывают в жизни встречи

буквально на днях

белковая пища

почти истинное происшествие прошлого века

стена, девушка, река

позавчера и послезавтра

удар с воздуха

на пиршестве богов

через год вернемся к разговору

этнография и антропология

Рассказ Власа Дорошевича (в моем сокращении)