ЛУЗЕРКА

Рома и Коля сидели в баре модного московского фитнес-центра "Марабу". Они только что покачались на тренажерах, поплавали в бассейне, сделали массаж, приняли душ, и вот теперь, удобно устроившись в креслах, пили легкий декоффеинированый "латте" на кокосовом молоке, и ждали своего друга Васю, который почему-то опаздывал.
Рома и Коля были счастливы в семейной жизни. Ромина жена была вице-президентка компании "МосМетроПасс", а Колина – директорка ИТЭК, "Института трансазиатских энергетических коммуникаций". Они очень хорошо зарабатывали, и полностью обеспечивали своих мужей и детей. В семье Ромы был всего один ребенок, палестинской национальности, а у Коли целых трое, усыновленных из Филиппин. Рожать детей уже лет пятнадцать стало совсем не модно, да и понятно почему. Но иметь детей было обязательно, поэтому их усыновляли из бедных стран.
У Васи детей было двое, оба креолы из Эквадора, кровные братья, славные ребята, один школьник, другой на первом курсе. Хорошие, но сильно закомплексованные. Ясное дело – Васина жена была обыкновенная менеджерка в какой-то зачуханной торговой фирме, с очень скромной зарплатой и средненькой квартиркой. Даже непонятно, как она смогла уговорить в мужья такого красавца и умника, как Вася. Да еще и двоих детей завести. И вот теперь ребята были травмированы из-за того, что у них всегда – устаревшие гаджеты и в ноябре – футболки октябрьской коллекции, а то и сентябрьской, вообще позор.
Поскольку Вася опаздывал, Рома и Коля как раз обсуждали вот этот вопрос. Они знали, что Васе не по карману абонемент в "Марабу". Хотели помочь ему деньгами, но боялись оскорбить его гордость. Что они могли для него сделать? Заказывать ему кофе, обманывая, что это комплимент от кафе?
- Надо с ним серьезно поговорить, - сказал Коля. – Вот так, искренне и по-дружески. Сказать, что он должен уходить от этой лузерки.
- Да, - кивнул Рома. – Тут мы переодевались, я глянул на его трусы и майку, стыдно смотреть. Вообще баба, которая не может обеспечить мужика – это не баба!
- Лузерка, я же говорю! – сказал Коля, как припечатал.
- Тссс! – шепнул Рома. – Он идет!
Вася подошел к друзьям, они коротко обнялись.
Он стал сбивчиво объяснять, что младший парень в школе посеял планшет, пришлось ехать, помогать искать – вот поэтому он и опоздал. Вася говорил, опустив голову, а то и слегка отвернувшись.
- Так! – строго сказал Коля и резко взял его за подбородок, повернул к себе. – А вот это, вот это – что?
Под глазом у Васи расплывался небольшой, но вполне однозначный синяк.
Вася отвернулся и пробормотал:
- Да утром встал в туалет, кругом темно, я и треснулся об угол шкафа в коридоре. Ребят, я пойду сплаваю, а вы меня не ждите…
Он быстро ушел.
- Вот ведь горе какое! - всплеснул руками Рома.
- Лузерки, они такие, - сказал Коля. – Вымещают свои проблемы на тех, кто не может дать сдачи! Бежать ему надо, бежать! Детей в охапку, и ноги!
- Ага, - вздохнул Рома. – Ноги! Легко сказать. А куда? На улицу?
- Погоди, - задумался Коля. – Я всё Маше расскажу. Прямо сегодня вечером. Попрошу, она даст денег, чтоб ему снять квартиру на первое время… Обязательно даст. Она понимает. Она мне сама говорила, что от лузерок надо спасаться, пока цел. Я прямо разволновался. Друг на глазах погибает! Возьму еще двойной эспрессо!
- Говорят, портит кожу лица, - задумчиво предостерег Рома.
- Плевать! Что я, не мужик? – и Коля махнул рукой бармену.

https://clear-text.livejournal.com/503988.html

ОБЪЕКТИВАЦИЯ

Он вошел в кафе, огляделся.
У стойки, где надо было брать кофе, стояла девушка. То есть молодая женщина. Она стояла к нему спиной. Она была в коротком белом платье – возможно, это была униформа: дело было в большом торговом центре, и она, не исключено, была продавщицей, которая зашла быстро глотнуть чашечку эспрессо. А может быть, и нет – у нее в левой руке была очень хорошая сумочка, и еще пакет с покупками. Но неважно! Главное – девушка была умопомрачительно прекрасна. То есть не она сама, а ее фигура сзади. Боже! Это было какое-то чудо. Округлые плечи, тонкая сильная талия, попа как яблоко, безупречные длинные ножки в отличных туфельках на не очень высоких, но выразительных каблуках.
Она повернулась к бармену, мелькнул приятный профиль, но бог с ним, с профилем. Он смотрел на ее фигуру. Платье было тончайшее, почти прозрачное, и ему показалось, что он видит волшебные ямочки на ее талии – выше попы. А попа была отрисована во всех подробностях, и уже казалось, что это даже не яблоко, а бархатный раздвоенный персик, чуть треснувший от спелости, и там, в глубине нежной расселины, виднелась темная персиковая косточка… Его воображению виднелась, конечно же. Но у него дыхание перехватило и потемнело в глазах.

О, боже, было бы это десять или хотя бы пять лет назад… Он бы что угодно сделал, в лепешку бы расшибся, познакомился бы с ней, увлек бы, обаял, очаровал, забросал подарками, затаскал по ресторанам и театрам, женился бы на ней – и неважно, кто она: продавщица или аспирантка, москвичка или приезжая, умная, нежная и образованная, или тупая холодная дура, наивная или хитрая, верная или блядь, добрая или корыстная – все это неважно, все это чепуха и чушь по сравнению с наслаждением обнимать это тело, знать, что эти ножки, эта талия, эта упоительная попка, эта манящая персиковая косточка – это моё, я обладаю этим и наслаждаюсь обладанием… Пусть она изменяет, пусть она скандалит, пусть она тянет деньги – но она моя, и ради этого я живу. Делай что хочешь, только пускай меня к себе под одеяло каждую ночь.
Кстати, так или примерно так у него уже было. Раза три. Или даже четыре.
Нет, всё!

Он перевел дыхание и вспомнил, что уже год назад твердо усвоил: все это, что таким восторженным вихрем за две секунды пронеслось у него в душе – всё это, ради чего еще несколько лет назад он терпел унижения, моральные пощечины, ссоры с родителями и немалые денежные траты – что вся эта радость обладания восхитительным телом стоит пять тысяч рублей. Самое большее – восемь. Но не десять. А если повезет, то и четыре. Не считая ужина, конечно. Он хмыкнул и подошел к бару – она как раз отошла, держа в руках поднос с чашкой кофе и стаканом холодной воды.

Наверное, он очень громко хмыкнул, даже коротко хохотнул. Поэтому она покосилась на него, а потом, поставив кофе и воду на столик, подняла на него глаза.
Он был в короткой куртке и джинсах, в мягких кожаных туфлях, на плече – недешевая кожаная сумка. Он был очень хорош собой. Светлый шатен, загорелый, с серо-зелеными глазами. Рост не меньше чем метр восемьдесят, но и не сильно больше – то есть высокий, но не громадный, не каланча. Большие красивые руки. Тонкая талия, совершенно плоский живот, узкие бедра, длинные ноги с красивыми лодыжками – это видно было, потому что джинсы были по последней моде чуть коротковаты, а туфли надеты на босу ногу. Он чуть повернулся к стойке бара, и она увидела крутые маленькие спортивные ягодицы, а спереди, в джинсах – целый бугор, с трудом впихнутый – она себе это представила – в тонкие трусики. У нее потемнело в глазах и перехватило дыхание, она представила себе всё это, как оно сначала свисает смуглым крюком, а потом распрямляется и поднимается, на восемь дюймов жадной плоти.

О, боже, было бы это пять лет назад, три года назад! Она бы в лепешку расшиблась, познакомилась бы с ним, обворожила, очаровала, соблазнила бы, привела бы к себе, затащила бы в постель, поселила бы у себя, и неважно, кто это – курьер или бизнесмен, мальчик из хорошей московской семьи или сын алкоголиков из провинции, умный или дурак, добряк или сволочь, трудяга или альфонс ленивый, верный друг или наградит триппером на третью неделю совместной жизни – все это не имеет никакого значения, в сравнении со счастьем ощущать его тело в своем. Знать и чувствовать, что эти серые глаза, смуглое лицо, умелые губы, бесстыдные пальцы, узкие бедра, неустанная плоть – это все мое… Изменяй мне, презирай меня, обворовывай меня, бей меня – но приходи ко мне ночью.
У нее так уже было. Раза три. А если честно, то четыре.
Наверное, хватит?

Она сама над собой засмеялась. Ведь всем этим мечтам-усладам цена – пять тысяч рублей. Ну да, не три копейки. Но ведь даже не сто долларов. Ну, в крайнем случае семь-восемь тысяч. Терпимо. Вполне подъемная сумма. Плюс кофе с пирожными.

- Простите, - он подошел к ней, поставил свой кофе на ее столик. – Можно к вам?
- Отвяжитесь, бога ради, - вздохнула она.
- И вы тоже! – неизвестно почему сказал он.

https://clear-text.livejournal.com/503656.html

ОЧЕНЬ СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ

Один бездомный мужчина почти сорока лет, фамилия Закурдяев, зовут Петя, зашел в книжный магазин погреться. Охранники на него не обратили внимания. Была зима и метель, и на всех, кто входил, были небольшие горки снега, а тут уж не разглядишь, что там под снегом – дорогое пальто или бомжатская кацавейка.
Но не в том дело.
Петя быстро прошел вглубь магазина, аккуратно стряхнул с шапки снег, потопал сапогами, огляделся – и вдруг увидел, что тут можно присесть! Там стояло два десятка стульев, а перед ними плакат: "Мастер-класс – новогодняя открытка". Петя уселся с краю. Вдохнул приятный запах. Рядом был буфет со столиками, и молодые парни и девушки покупали пиццу и кофе, а также лапшовый суп с мясом в больших железных мисках. "Прям как на зоне!", - на всякий случай брезгливо подумал Петя, специально, чтобы не захотелось есть. Пристроился поудобнее, уперся спиной, крепко схватил сам себя под локти и стал задремывать в тепле и ярком свете.

Сквозь сон он слышал громкий голос девушки. Она объясняла, как надо рисовать открытку с Новым годом. Нарисовать зайчика, Снегурочку, хомяка или котика. Он заснул еще крепче. Потом его потеребили. Другая девушка выдала ему кусок перегнутой плотной бумаги и целый стакан фломастеров. А также картонку, планшетку-подставку.

Петя задумался. Рисовать не хотелось. Но отказываться было неудобно. На первой сторонке он нарисовал три красных линии и жирную черную снежинку. На раскрытой части – человека с мешком, который опоздал на трамвай и сел прямо в снег. А на задней сторонке написал: "Но все равно поздравляю!". Отдал это девушке и снова задремал.
Оказалось, он занял первое место. Хотя у других были очень красивые хомячки в красных колпачках. Эти девушки пожали Пете руку и дали ему лапшовый суп с мясом, из железной миски, и кусок пиццы, и еще кофе. Ему было неудобно. Но они сказали: "Это премия!". Пригласили его прийти завтра, уже в другой магазин.

Он пришел. Потом еще раз. Какой-то дядя заплатил ему за рисунки. Петя обрадовался. Купил пуховик и мобильник. Потом какая-то тетя сказала, что тот дядя – жулик, и увезла Петю во Францию. Он стал называться Пьер Закюр. Пишется Pierre Zakurd, его научили правильно подписываться. Тем более что он получал какие-то невероятные тыщи и даже больше. Он точно не знал.

Но в зимние месяцы он все равно возвращался в Москву и вел в магазинах мастер-классы "Новогодняя открытка", а тех девушек взял себе в ассистентки. И внимательно следил, чтобы охрана пускала всех, особенно бомжей. Чисто погреться. Ну или вдруг кому-нибудь тоже повезет, как ему? Вот будет здорово!
- Mais ces sont vos rivaux! – недовольно говорил его секретарь. Типа "это же ваши конкуренты".
Но Петя махал рукой и говорил:
- Rien!
Типа "фигня".

https://clear-text.livejournal.com/503339.html

УДАР

Этот мужик стоял у кассы, выкладывал покупки из тележки на стол. "Пакет нужен?" - спросила продавщица. "Нужен, нужен". Круглые баночки с детским питанием, хлеб, сахар, печенье, упаковки овощей. Сосиски. Бутылка постного масла. Джем. Сметана. Касса пищала. Продавщица спросила: "Социальная карта есть?" Мужик вытащил из бумажника синеватый прямоугольник. Касса пискнула еще раз. Значит, мужик был пенсионер. Но выглядел нестарым. Лицо у него было серенькое такое, обыкновенное. Рядом с ним мальчик лет семи разворачивал глазированный сырок. Внучок, наверное.
Саша вспомнил, что что говорил инструктор. Возбуждать в себе злобу нельзя. Презрение – тоже. Нельзя говорить в уме "ах ты козел плюгавый, дерьмо, ничтожество". Надо быть совершенно холодным, спокойным, равнодушным.
Саша покосился на своих спутников. Один из них как будто бы рассматривал винные бутылки на стеллаже, а второй просто стоял за Сашиной спиной и делал вид, что пересчитывает деньги в своем кошельке. То есть они – рядом.
Саша собрал во рту всю слюну и громко цокнул языком.
Мужик обернулся.
Саша плюнул ему в лицо. Попал между носом и левым глазом.
Мужик изумленно заморгал.
***
Дело в том, что Сашу позвали на одну очень интересную работу. Деньги и карьерный рост. Он подумал и согласился. С ним занимались два человека – инструктор и помощник. Саша не знал, как их зовут.
Инструктор говорил:
"Держать удар легко. Типа в переносном смысле. Ну, типа, жена изменила, друг деньги не отдал, босс нахамил, ну и так далее типа того. Немножко разумности, вот и все. Собраться. Подумать про себя, типа, например, “бог его накажет; главное, я жив-здоров; не я первый, не я последний; и вообще бывает хуже”. Ну и все такое. А в прямом смысле удар вообще фигня. Пластырёк налепил и дальше пошел".
"А что трудно?" - спросил Саша.
"Трудно бывает удар нанести".
"Да ну! Влындить, и все дела!", - Саша хорохорился.
"Э, нет! – смеялся инструктор. – Мы же все в глубине души хорошие люди! Нас же мама с бабушкой учили! Сказки нам читали! Нам же тяжело, иногда просто невозможно сделать человеку больно! Особенно незнакомому. Поломать ребра – херня, срастется. А вот человеку жизнь поломать! Посадить его на много лет. Отнять имущество. Да еще опозорить, чтоб родная мать его прокляла, чтоб дети его стыдились. Это труднее. Не все справляются. Многие спекаются. Не могут, слабаки, перешагнуть".
"А я смогу? – спросил Саша. – Вот вы как думаете?"
Потому что у него были глубоко личные причины ненавидеть если не все население родной страны, то уж процентов пятьдесят – точно. А на другие страны и народы ему было вообще плевать. Можно напалмом с воздуха, как в кино.
"Надо учиться, - сказал инструктор. – Завтра пойдем в супермаркет. Ты в очереди выберешь человека, вот любого человека, какого захочешь, и плюнешь ему в рожу. Случайному человеку. Вот так, просто. Ни с того, ни с сего. Раз – и харкнул. Не бойся. Тебе за это ничего не будет. Мы будем рядом, буквально в полушаге. Если что, так сразу", - инструктор положил руку на плечо своему помощнику.
Они оба были как будто одинаковые. Крупные, плотные, мускулистые.
***
Мужик изумленно и будто бы жалобно заморгал, стряхивая Сашин плевок с лица, с выражением ужаса и омерзения поглядел на него – и вдруг резко двинул ему левой в живот.
Саша согнулся, и тогда мужик во всю сласть правой рукой долбанул ему в челюсть. Саша отлетел на стеллаж с бутылками. Раздался звон стекла: штук пять упало и разбилось. Секунд на десять он потерял сознание, это был настоящий нокаут. Очнулся. Все было в тумане. Пахло вином, целая лужа на кафельном полу, и зеленые осколки. Он увидел, как мужик кладет свои покупки в кошелку.
"Пойдем, Кирюша", - сказал мужик своему внуку и салфеткой вытер ему губы, все в шоколадной глазури.
Они вдвоем перешагнули через Сашу и вышли вон.
Саша вскочил, шатаясь. Огляделся.
"Эй, - осипшим голосом крикнул он. – Вы где? Эй! Сюда!"
Инструктор и помощник как из-под земли выскочили.
Пошептались с охранником.
Вывели Сашу наружу, отошли на три шага от крыльца.
"Вы же сказали, что мне ничего не будет! – возмутился он. – Вы же мне обещали! Вы сказали, что будете рядом! В полушаге! Куда вы подевались? – и вдруг догадался: - А этот хрен с горы, боксер этот, он тоже из ваших? Он же бьет, как профи! Нечестно! Предупреждать надо!".
"Вернись и заплати за разбитые бутылки", - сказал инструктор.
"Я?!"
"А что, я, что ли?" - подал голос помощник инструктора.
"У меня столько денег нет", - уперся Саша.
"Тогда они вызовут полицию. Давай, живенько. И пока всё. С тобой пока всё".
"Почему?" - отчаянно вскричал Саша
"Потому что ты не можешь держать удар. Ну, ладно. Набери мне через годик".
***
Ровно через год Саша, как было велено, набрал. Но там ответили: "Здравствуйте, меня зовут Милана, бесплатные обследования позвоночника в рамках программы “Здоровая Москва”, скажите номер вашего страхового полиса".

https://clear-text.livejournal.com/503113.html

БЕЗ СЛОВ

Я тогда работал в одной конторе, и там часто показывали документальное или научно-популярное кино, в специальном маленьком зале.
Однажды я сижу и смотрю какой-то фильм, про что – не помню. Вдруг слева рядом со мной кто-то садится. Поглядел, вижу – одна наша сотрудница. Мы с ней были неплохо знакомы, болтали в буфете, один раз даже вместе шли до метро и потом ехали до какой-то там пересадки. Чуть моложе меня, замужем. Я тоже, кстати, уже был женат, дочке два года. Смотрю на нее. Красивый профиль в темноте виден. Она на меня косится, кивает мне, а я – ей.
Я сижу, скрестив руки на животе, и как-то так вышло, что правой рукой случайно касаюсь ее руки. А она сидит, заложив большие пальцы рук за широкий пояс юбки – тогда носили такие полудлинные твидовые юбки с лаковыми поясами, латунная пряжка. То есть ее правая рука рядом со мной. Так что я прикасаюсь к ее правой руке. Самыми кончиками пальцев случайно дотрагиваюсь до тыльной стороны ее ладони.
Задерживаю пальцы буквально на долю секунды. Чувствую легкое ответное движение. Не отнимаю пальцы. Она тоже не отодвигает руку. Чуточку прижимаю кончики пальцев к ее руке. Она слегка двигает рукой – чуть-чуть к себе и потом как бы по длинной оси, так что получается, как будто я ее легонько глажу пальцами по ее пальцам с тыльной стороны. Я беру ее за руку, перебираю пальцы. Она тоже. Я совсем осмелел, стал гладить пальцем щелочку между ее указательным и средним. Она вдруг – хоп! И поймала мой палец между своими, и держит. Я легонько пытаюсь освободить его, а она не пускает. А потом – отпустит и схватит, отпустит и схватит. Такая вот игра.
Дальше она меня взяла всей рукой за палец и стала сжимать, а я стал его двигать туда-сюда, то есть началось что-то уже совсем откровенное.
Но вдруг она перестала сжимать мой палец и даже как будто чуть-чуть отстранилась. Я ее беру за указательный и средний, хочу их раздвинуть и попасть в эту ложбинку – она не пускает. Хочу взять ее за все пальцы сразу – опять никак. Несколько раз пытался. Что такое? Вдруг она меня очень нежно берет за руку и ногтем тихонько щелкает по моему обручальному кольцу. Я в ответ поглаживаю ее безымянный палец, нахожу ее обручальное кольцо и тоже по нему постукиваю ногтем.
Она отводит руку, но через десять секунд возвращает ее. Я перебираю ее пальцы и чувствую, что кольца нет. Я глажу ее безымянный палец по всей длине, ощущаю круговую ложбинку от снятого обручального кольца.
Она берет двумя пальцами мое обручальное кольцо и начинает его тихонько вертеть, вправо-влево. Потом вопросительно постукивает по нему ногтем. Потом начинает его потихоньку стаскивать.
Я сжимаю кулак.
Она убирает руку.
Потом мы, конечно, много раз болтали в буфете. Так просто, ни о чем.
***
Возможно, кого-то удивит жест женщины, которая во время флирта демонстративно сняла обручальное кольцо, намекнув тем самым на... А на что? Ну конечно, не на то, что она готова вот прямо тут же развестись со своим мужем. Намекнув на готовность к "отношениям", как нынче говорят.
Но я - тогда - не удивился. Такие знаки были отчасти приняты и понятны - в цепи эротических намеков. Например, я видел девушку, которая вдруг, загадочно улыбаясь, накрывала платком икону, которая висела на стене. И ее планы сразу становилсь несколько яснее.
Мой приятель рассказывал, что сидел в гостях у одной иностранной девушки. У нее на столике стояла двойная рамка с фотографиями ее папы и мамы. После нескольких бокалов вина она спрятала эти фото в ящик стола, сказав: "Не хочу огорчать своих родителей, они ведь думают, что я - хорошая девочка".
Больше того! У меня был знакомый, который в гостях, перед тем как нажраться водки до посинения, снимал парадный пиджак с орденом Ленина и относил в прихожую, вешал рядом с пальто.

https://clear-text.livejournal.com/502786.html

АПТЕКА ЗА УГЛОМ

- Подожди, подожди, - вдруг сказала она. – Подожди.
- Что такое? – он заглянул ей в глаза.
- Ничего, ничего, - она часто дышала и даже вздрагивала, прижавшись к нему вся, от груди до колен. – У тебя презерватив есть?
- Нет, – он разжал объятия. – А ты что, мне не доверяешь?
Он почти обиделся. Презерватив ей нужен! Раньше надо было говорить! Но тут же остановил сам себя. Они же только вчера познакомились, сегодня он первый раз у нее дома, сидят, пьют вино едят конфеты, не могла же она сразу, ни с бухты-барахты про гондоны, вдруг бы у них вообще ничего бы не получилось, не начался бы этот странный разговор, когда он сел на диван рядом с ней, положил ей руку на плечо, а она отодвинулась и спросила:
- Я тебе нравлюсь? – он кивнул. – Ты меня хочешь? – Он кивнул еще раз, потянулся к ней, но она шлепнула его по руке и сказала: – Раз так, тогда скажи вот это самое, но красивыми словами. Объяснись в любви. А то ничего не будет!
- Хорошо, - сказал он. – Дай сосредоточиться.
Сосредоточился и объяснился в любви. Красивыми словами.
- Хорошо, - сказала она. – Даже очень. Давай попробуем.
Встала с дивана, они обнялись, начали целоваться, он стал под свитером расстегивать ей лифчик, и вот тут она вспомнила про презерватив. Улыбнулась:
- Тут внизу аптека. Прямо в доме. Выйдешь из подъезда и налево. Сразу за углом. А я пока в душ пойду. Дверь не буду запирать, просто ручку нажмешь и войдешь. На подъезде код 16-18-48, легко запомнить.
- Почему легко?
- Тридцатилетняя война, - засмеялась она. – Ты же сказал, что любишь книжки про историю. Тысяча шестьсот восемнадцать тире сорок восемь. Давай. Я жду!
Она сняла свитер, повернулась и пошла в ванную, на ходу снимая лифчик.
***
Он пешком сбежал с шестого этажа.
Аптека и вправду была прямо за углом. На двери висела надпись: "технический перерыв 30 мин". Он огляделся. О! Буквально в ста метрах, через дорогу, по диагонали, еще одна. Добежал. Закрыто. Мимо шла пожилая тетя. "Простите, - он запыхался. – Где тут аптека?" "Вам плохо? – остановилась она, раскрыла сумочку. – Сердце? Вот у меня валидол, азотистый спрей. Давление? Анаприлин. Живот? Ношпа". "Нет, спасибо… Я здоров!" "Папе-маме плохо? Пойдемте. Я медсестра со скорой". "Да нет, спасибо". Кажется, она что-то поняла. Усмехнулась. "Вон там еще аптека" - и показала на ту, где он только что был. "Там закрыто!" - сказал он, но тетя уже ушла.
Проклятие. Он вернулся к аптеке за углом. Перерыв еще не кончился, но у дверей уже стояли две парочки. Неужели тоже за презервативами?
Остановилось такси, вылез какой-то дядя, стал смотреть на небо и ладонью водить в воздухе, пробовать, идет ли дождь.
Он бросился к такси:
- Есть тут ресторан? Чтоб совсем рядом? Быстро, взад-назад!
Потому что в ресторанах в туалетах стоят автоматы по продаже гондонов.
***
Ресторан был шикарный. Пускать не хотели. Все объяснил швейцару и дал ему пятисотку. Автомат в сортире был. Нужные купюры были. Щелк! – и ему в ладонь упала желто-красная упаковка. Он положил ее в бумажник.
Вдруг позади услышал возню и жалобные стоны. Обернулся. В углу, спиной к нему, два парня хватали за руки какого-то пожилого худенького интеллигента. Тот чуть не плакал и все пытался нажать кнопку на своем мобильнике.
Ему кровь бросилась в голову. Он ненавидел, когда обижают слабых. Особенно детей и стариков. Резко схватил табурет – тяжелый, литой-витой-чугунный – подшагнул сзади и вырубил обоих. Пожилой куда-то юркнул и исчез.
Он быстро вышел на улицу. Там стоял здоровенный джип. Дверца открылась.
- А ну сюда! – сказал тихий тяжелый голос. Сзади подтолкнули.
Внутри сидел этот пожилой интеллигент. Дверца захлопнулась. Джип тронулся.
- Куда вы меня везете? – вскрикнул он.
- Я Доня Хабаровский, - интеллигент протянул сухонькую ладонь. – Слыхал? Нет? Ну, тебе повезло. Но не в том дело. Я тебе должен. Кого ты примочил – то ли менты, то ли следком, то ли гэбуха, я пока не разобрался. Но в любом разе тебе – всё. Они будут думать, что ты мой. И ведь не докажешь, а? – он захихикал. – Но ты не ссы. Я тебе должен. Я тебя вывезу. Но чтобы тихо. Отдай мобилу.
Он отдал.
Улетали на бизнес-джете, без погранцов и досмотра. Он читал про такое, но думал, что это врут. Однако правда.
Прилетели не пойми куда. Что-то скандинавское, по погоде и пейзажу. Оттуда в Америку. Доня выдал ему сорок штук баксов и документы на имя Энрике Курцхаймера, гражданина Аргентины.
- В расчете? – спросил Доня.
- Спасибо, - сказал он.
- В случае чего меня не ищи, - сказал Доня. – Могут зачалить. Пока.
***
Он и не искал. Он нашел работу. Слава богу, хоть увлекался книжками по истории, но окончил МГСУ, бывший МИСИ. Водопровод везде водопровод, и канализация тоже. Женился на хорошей американке – высокой, золотистой, с большими ногами, синими глазами и силиконовым бюстом. Двоих детей она ему родила, мальчика и девочку. Натурализовался в Америке, стал Генри Курц, для простоты и краткости. Дети совсем выросли. У старшей девочки свой родился. Шесть лет парню. Умница. Играет в игры, особенно по истории. Вопросы задает.
- Grandpa, – спросил внук однажды. - And when was the Thirty-Year War, hey? And don’t look into the gadget!
Он вдруг резко вспомнил и сказал:
- Sixteen eighteen – sixteen forty eight.
- Cool! Champion! So smart you are, Granddy!
"А сейчас, выходит, юбилей типа? - подумал он. – Четыреста лет?"
Пошел в свою комнату, достал из ящика старый бумажник. Там в секретном кармашке лежал гондон.
Значит, пора. Тридцатилетняя война окончена.
***
Аэропорт, граница, такси. Вечер.
Вот и подъезд.
Он набрал 16-18-48. Дверь запищала и поддалась. Лифт, шестой этаж. Номер квартиры он не помнил. Так, зрительно.
Нажал на ручку и вошел.
Она стояла посреди комнаты, совсем голая – только что из душа. Капли воды стекали по ее морщинистой шее на плоскую вялую грудь. Седые волосы были закручены в пучок на голове. Они обнялись и поцеловались, ее мокрое тело впечаталось в его пиджак. Она потрясающе целовалась. Он почувствовал, что уже готов. Стал расстегивать рубашку.
- Подожди, подожди, - вдруг сказала она. – Презерватив принес?
- Да! – закричал он, вытащив из бумажника тот самый желто-красный пакетик. – Вот!
Она разорвала упаковку.
- Он совсем старый, он сыплется в руках, - засмеялась она. – Тут внизу аптека. Прямо в доме. Выйдешь из подъезда, и налево, за углом.

https://clear-text.livejournal.com/502741.html

КРАСНАЯ ЛИНИЯ


На станции "Парк культуры" в вагон вошла девушка и уселась рядом с ним. Вытащила из рюкзака большую тетрадь, раскрыла ее и стала что-то записывать. Он скосил глаза. У девушки был крупный отчетливый почерк. Вот это да! Это были наброски лекции или семинара. С ума сойти. Что-то про Александра Македонского. С обзором литературы. Вот она написала: Фридрих Шахермайер.
- Фриц, а не Фридрих, - негромко сказал он. – Шахермайр. Не "майер", а просто "майр".
Она кивнула и исправила, даже не взглянув на него.
А он стал на нее смотреть. Она была совсем молодая, не более двадцати пяти. Наверное, аспирантка, и вот уже читает лекции или ведет семинары. То есть уже взрослая дама. Но все-таки очень юная. У нее были совсем детские руки, такие бывают у девочек в двенадцать лет, с бледными пальцами и прозрачными ноготками. Но она крепко держала авторучку и уверенно заполняла лист, соединяя стрелками имена и даты, рисуя квадратики, нумеруя параграфы. Ишь ты! Неужели она на том же факультете, который он окончил сто лет назад? Он давно бросил науку ради так называемого "реального дела". То есть ради больших и быстрых денег, если честно. Ну и каков результат? Где эти деньги? Где вообще что-нибудь? Заработал на безбедную старость, вот и весь итог жизни. Господи, тоска-то какая.
Он не удержался от громкого вздоха.
Она подняла лицо, посмотрела на него, как будто возвращаясь из античности в наше время.
- Небось, на кафедре у Амины Магомедовны? – спросил он.
- Да, - она кивнула. – Хотя Амина Магомедовна уже не зав. Но иногда читает лекции. Зав теперь Бевзенко, знаете?
- Нет, - сказал он, вглядываясь в неё.
Выпуклые скулы, широкие брови, крупный чуть вздернутый нос, тонкие русые волосы пушатся на висках. Она была на кого-то похожа, убийственно похожа, мучительно похожа, но на кого? Черт. Это уже старческое, когда не можешь вспомнить знакомого лица. Или наоборот, "дежа вю"? Тоже какой-то свих. Не легче. Он вздохнул еще раз.
- Нет, - повторил он. – Бевзенко не знаю. Я очень давно бросил профессию. Но учился как раз у Амины Магомедовны, великая женщина…
- Моя мама тоже у нее училась, - сказала девушка. - И бабушка тоже была на нашем факультете, но на другой кафедре.
Его как будто жаром обдало.
Он снова вгляделся в ее чудесное, милое, курносое личико и вспомнил – Галя!
***
Такие же брови, такой же нос, такие же чуть азиатские скулы.
Галя была в него покорно влюблена. Но в него тогда были многие влюблены, а он капризничал и выпендривался, дурак. Однажды он ее попросил остаться, когда все ребята расходились. Помочь убрать посуду и все такое. По тогдашним манерам, это было чуть ли не предложение руки и сердца. Но потом, в самый долгожданный момент, сказал загадочным тоном: "Пожалуй, тебе лучше уйти". Галя опустила руки – они обнимались, стоя около дивана – опустила глаза и пошла к двери. Но позвонила с дороги, из телефона-автомата, и сказала: "Ты все равно очень хороший". Она заблуждалась. Потому что он был не просто плохой, а очень плохой.
Потому что через неделю он позвонил ей и сказал: "А вот теперь приезжай".
Она приехала. Было лето. Июль. Стояла страшная жара.
Она была одета во все новое-красивое-ни-разу-не-надёванное, он это сразу понял, когда она начала раздеваться. Он даже не сказал ей: раздевайся. Она тоже ничего не сказала. Было так жарко, что говорить невозможно. Она разделась. Она была невинна. Ей было больно. Она заплакала. Потом проглотила слезы и улыбнулась. Потом он молча стал глядеть в потолок. Она встала и оделась. Потом недолго посидела на краю дивана, ловя его рассеянный взгляд. Встретившись с ним глазами, она вопросительно подняла брови. Он прикрыл глаза. Она встала и тихонько вышла из комнаты. Он слышал, как она молча стоит в прихожей. Потом вышла из квартиры. Закрыла за собой дверь, осторожно прищелкнув замок. Сквозь все стены слышно было, как она вошла в лифт, как стукнула тяжелая решетчатая дверь, как лифт поехал вниз.
Они так и не сказали друг другу ни слова – ни в этот раз, ни потом. Потому что никакого "потом" не было. Июль, август, а в сентябре Галя не появилась на занятиях. Или, может быть, появилась, но он как-то упустил ее. Нет, точно, она совсем пропала.
***
А вот сейчас, буквально за секунду, он все понял.
Понял, почему Галя исчезла. Недаром же эта девушка сказала: "бабушка была на нашем факультете". Не "окончила", а именно "была"… А потом ушла, когда забеременела. А потом родила маму вот этой девочки. Вот этой молодой женщины, которая едет вести семинар по Александру Македонскому. Боже мой, какой ужас и какое счастье – внучка! Какое чудо!
Захотелось ее обнять и во всём признаться, и отдать ей все книги, которые остались с тех пор, стояли в особом "историческом", как он называл, шкафу. Дарить подарки. Вообще заботиться и принимать участие. А может быть, она скоро выйдет замуж, и он станет прадедушкой. С ума сойти!
- А ваша бабушка…
- Она умерла год назад, - сказала девушка, закрывая тетрадь.
Уже проехали станцию "Воробьевы горы". Следующая станция "Университет".
- Господи боже мой, как жалко! - совершенно искренне воскликнул он, и едва не прослезился. – Как ее звали? Понимаете, может быть, я ее знал тогда. На факультете.
- Екатерина Сергеевна, - сказала девушка. – Девичья фамилия Верещак. Она тогда была Катя Верещак, вот. Вы в каком году оканчивали?
- Катя Верещак? – нахмурился он. – М-ммм… Нет. Не помню. Точно не помню. Жаль. Извините.
- Что вы, что вы! – сказала девушка, вставая, надевая рюкзак, и небрежно кивая ему.
Он недовольно взглянул на ее курносое и скуластое, некрасивое и неприятное лицо, и даже не кивнул в ответ.

https://clear-text.livejournal.com/502335.html

КАЛЛИОПА И ГАЙДЛАЙНЫ


Антону Колошматину не везло. То есть ему везло в простых жизненных вещах, типа работа-зарплата, квартира-пожрать, а вот в делах тонких и человечных выходил прокол. Антон работал куратором, то есть конвоиром, на стройке. Каждое утро он забирал убогих из лечебного дацана, строил их двумя параллельными гуськами, брал передних за руки и вел их через дорогу – стройка была рядом. Днем командовал шабаш, звал кормильщиков, а вечером – отбой и на место. Убогие были совсем никакие, в памперсы делали. Но даже самому хилому положена была детская метелочка, чтобы он подметал отдельные стружки с полу. Потому что был такой гайдлайн – все должны трудиться. Даже лежачим в хосписах давали перебирать жареный арахис: целые сюда, щербатые – туда.
А вот раньше был совсем другой гайдлайн. Чуть у тебя в жопе засвербит или в душе закручинится, сразу хоп – хочешь геморрой, хочешь депрессия, и больничный на полгода. Благодать! Но скучновато.
Антон выходил на балкон двадцать первого этажа, смотрел на зеленую Вахрамеевку. Там раньше был расстрельный полигон, потом Парк памяти зря расстрелянных, сокращенно ППЗР, потом торгово-развлекательный центр "МеМуар", потом его перестроили и сделали музей художника Вахрамеева, на очень долгое время. А потом этот музей купила австралийская миллиардерка Финкельмон, и его перевезли целиком, вместе со зданием, и осталась только глинистая почва; там лет за сорок прорезались ручейки и выросли большие деревья, так что вышел как будто бы лесок. Но название прилипло.
Время у них шло очень быстро, потому что был такой главный гайдлайн – не валандаться.
***
Антон обернулся и посмотрел, что делается в квартире, где шли отделочные работы.
Девушка Каллиопа, вице-кураторка, меняла памперс убогому: спустила с него просторные холщовые портки, стянула пропиленовые трусы, вытащила засранную полоску гофроткани, запихала в спецпакет, аккуратно подмыла старика, промокнула, положила новый памперс и натянула трусы-штаны на место. Убогий хлопал глазами и помахивал шпателем – видно, ему не терпелось работать. Знал, старый хрен, свой гайдлайн! Антон к нему присмотрелся – седая борода, орлиный нос – кажется, его портрет был в учебнике: то ли великий писатель, то ли знаменитый физик. А неважно, работать все равно надо. Девушка Каллиопа погладила его по голове и легонько подпихнула к группе других убогих, которые скребли стену, счищая с нее мельчайшие неровности.
Антон залюбовался девушкой, как она ловко управляется с памперсами. Очень красивая, только на левой брови легкий шрам. Полосочка такая белая, бровь делит пополам. Но это даже симпатично. Даже привлекательно, честно! И имя какое хорошее. В переводе значит "сладкогласная". Послушать бы, как она говорит. Потому что раньше они с ней как-то не разговаривали. Не о чем и незачем.
- Эй, - сказал Антон. – Каллиопа! Ты чего сегодня вечером делаешь?
- А что такое? – спросила она приятным нежным голосом и покраснела с намеком.
- А пошли потом ко мне. Отведем этих в дацан, и буром ко мне, тут довольно рядом.
- А зачем? – она подняла свою рассеченную бровь.
- А ты совсем маленькая, что ли? – засмеялся Антон. - Восемнадцать минус?
- У меня ноги грязные сразу в гости идти, - застеснялась она.
- Говно вопрос! – успокоил ее Антон. – У меня ванна и полный педикюр!
***
Ноги у нее и правда оказались ай-ай-ай. И ногти тоже. Антон поставил в ванну табурет, усадил ее, напустил воды. Сам сел рядышком. Вымыл ей пальчики и лодыжки, подстриг и подшлифовал ноготки, подточил пяточки. Ножки стали как новенькие. Заодно и всю ее отполоскал под душем. Дал махровую простынку. А потом взял на руки и понес в комнату, положил на кровать.
Комната у него была большая, книжные полки до потолка. Британника, Брокгауз, "Патрология латинская", "Патрология греческая". Кант в восьми здоровенных томах, с комментариями Кассирера. Гегель, издание Глокмана, тридцать томов. Оксфордский Барнетовский Платон, как положено. Зато Аристотель – Беккеровский, совсем старый, но как новенький. Ну и всякие там мелкие Шеллинги, Шлегели и Шопенгауэры. Ницще полный, полнее не бывает, включая студенческие работы и гимназические сочинения, не говоря уже о переписке. Зато французов нет, кроме Декарта.
- Уй как много книжек! – сказала Каллиопа, раскидывая руки. – Ты умный?
- Так, - сказал Антон. – Помаленьку.
Они поцеловались. Ну и потом все остальное, конечно. Ему было хорошо. Вроде и ей понравилось – по всему судя.
Потом она как следует огляделась и сказала:
- Красиво у тебя.
Антон кивнул. Да, красиво, и картинки, и цветы в горшках, но на полу все время каменный мусор. Это с потолка сыплется штукатурка. У соседа наверху нелегальный бойцовский клуб, они все время молотятся и на пол падают. Бывает, в кровь молотятся, кровь иногда протекает сквозь щели между бетонных плит. Вот, пожалуйста, комочек цемента упал, весь бурый. Явно кровь.
Антон все время хотел стукануть на соседа. Донести. Но держался, потому что не было понятно с гайдлайнами. Вот в те времена, когда было легко получить больничный, когда у всех была депрессия - вот тогда был гайдлайн стучать. Если не стукнешь, на тебя самого стукнут, что ты не стучишь – и в дацан на промывку. А сейчас насчет стука была полная молчанка, никаких гайдлайнов. Антон сильно подозревал, что скоро пойдет гайдлайн на благородство, типа "доносы – это фи!". Поэтому тихо подмазывал потолок и подметал пол. Но за день успевало много налететь, вот как сейчас.
- Главное, ты красивая, - сказал Антон, приподнялся на локте и потрогал ей пальцем шрам на брови, нагнулся и прикоснулся к нему губами, и спросил: - Откуда это у тебя?
Вдруг Каллиопа залилась слезами.
- Он меня бил! – рыдала она, кусая подушку. – Я его обожала, я жила только ради него, он был вся моя жизнь, я растворялась в нем, я поклонялась ему. А он меня бил! А я говорила: "бей, но только не бросай!" А он все равно бросил!.. Бросил, бросил!
Она, дрожа, прижалась к Антону, и он даже, представьте себе, с разгону обнял её и погладил.
- Пожалей меня, обними меня, согрей меня, спрячь меня! – бормотала она, и ее слезы лились на его грудь и стекали к пупку, а один ручеек даже попал подмышку.
- Каллиопа, - вдруг строго сказал Антон. – Какое мне дело до твоих бывших любовников?
- Не было никаких любовников! – зарыдала она еще громче. - Он был у меня один! Первый и единственный мужчина!
- А я? – спросил Антон.
- А ты просто хороший человек.
- Но согласись, Каллиопа, - обескураженно возразил Антон. - Как-то это бестактно, в данной ситуации. Зачем ты мне всё это вываливаешь?
- Потому что ты добрый, - сказала Каллиопа.
- Ошибаешься, - сказал Антон и встал с кровати. – Собирайся.
- Нет! – снова зарыдала она. – Не выгоняй меня! Делай со мной всё, что хочешь…
- Да я ничего с тобой делать не хочу. Уходи.
- Не могу, - она встала и достала из сумочки часы. – Есть такой гайдлайн: если свободная женщина прожила со свободным мужчиной на его территории более сорока пяти минут при наличии взаимно добровольного секса, они считаются парой на ближайшие десять лет.
- Ясно, ясно, ясно… - нахмурился Антон. – Тогда располагайся. В кухне холодильник, веник в коридоре. Если нетрудно, подмети, а то под ногами скрипит. А я сейчас.
Он взял кошелку, как будто в магазин, а на самом деле побежал в круглосуточный МФЦ, написал заявку на перемену фамилии.
Потому что ему не нравилась его фамилия – Колошматин. Грубо и агрессивно. Хотелось что-то изящное и пейзажное. Ветка на фоне осеннего неба. Девушка в МФЦ сказала, что есть свободная ячейка на Листовёртова. Он попробовал на язык: Листовёртов, Листовёртов… А ничего! Пусть. Новая жизнь с новой фамилией.
Но Каллиопа засмеялась и сказала, что это ужасно. Что она никогда не станет не то что К.Листовёртовой, но даже в домашнем партнерстве с А.Листовертовым быть не согласна. И тут же уснула, носиком этак наивно и трогательно засопев.
Он прилег рядом и решил пожить с ней положенные десять лет.
***
Рано утром его разбудил курьер. Принес большой кожаный конверт с бронзовыми пуговицами и золотой маркой. Каллиопа спала, с лицом надменным и гордым своими страданиями. Видно было, что она тоскует по тому козлу, который ее бил. Хотя уже десять лет прошло.
Антон теперь уже Листовёртов расстегнул конверт. Там было хрупкое фарфоровое письмо в стиле "Веджвуд": на шершавой зеленой пластинке тончайшими белыми письменами было сказано, что любящая тетя из Ноттингемшира жаждет обнять его и передать ему наследство. И подпись: Оливия Листовертофф.
Антон на цыпочках вышел из комнаты, спустился вниз, добрался до Вахрамеевки, и через лес пошел в Ноттингемшир. Пришел весь грязный, потный, в рваных носках. Тетя Оливия усадила его на табуретку в ванну, напустила воду, сама присела рядышком. Вымыла ему ноги, вычистила грязь из-под ногтей, наклеила пластырь на мозоли. Всего его отполоскала, и сама к нему под душ залезла. Она была очень даже ничего, несмотря на свои годы. У нее была грудь, как зефир ванильный бело-розовый. Антон сделал всё, что положено. Потом прижался к ней и заплакал горькими слезами.
- Ты чего? – спросила тетя Оливия.
- Я ее полюбил, - зарыдал Антон. – Всей душой! С первого взгляда. А она со мной живет, и спит рядышком, а любит какого-то козла, который ее бил. Вот уже сколько лет! Десять лет, вы представляете? Пожалейте меня, тетя Оливия! Обнимите, согрейте, спрячьте!
- Как-то это невежливо, ты не находишь? – спросила тетя. - И неуместно! Переспал с солидной дамой, и начинаешь ныть про какую-то поблядушку.
- Она не поблядушка! – обиделся Антон. – Она моя домашняя партнёрка!
- Тони! – сказала тетя Оливия. – Ты мне бесконечно родной человек, я люблю тебя как сына, и поэтому не могу кривить душой. Я тебя ненавижу. Я лишаю тебя наследства. Вон отсюда!
Антон встал, оделся, молча вышел из комнаты, но на пороге обернулся.
Но вместо спальни тёти Оливии увидел свою квартиру, словно бы и не уходил никуда. Книжные полки, цветы на окне, наверху бойцы молотятся, аж с потолка штукатурка летит, и никакой Каллиопы.
Неужели это всё ему показалось?
Он вышел на балкон.
Нет, ничего не показалось. Тут и вправду прошло много лет. Вахрамеевку вырубили, и на этом месте построили огромный полусферический приют для бездомных котят. Наверное, пришел гайдлайн на благородство и помощь малым сим, включая мелких домашних животных.
Внизу убогие играли на гитарах, трещотках и маракасах. Точно, новый гайдлайн! Не вкалывать из последних сил, а стремиться к прекрасному и высокому. Какая-то девушка меняла убогим памперсы, а другая дирижировала этой музыкой. Может быть, одна из них была Каллиопа. А может быть, нет. И не поймешь сверху.
Зато приют для котят сиял в закатном солнце, как невероятных размеров бриллиант, в сто тысяч мелких стеклянных граней, и за каждым стёклышком сидел счастливый спасенный котенок.

https://clear-text.livejournal.com/502134.html

ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ

Давно это было, но забыть не могу.
1980 год примерно. Лето.
Беговая аллея, оттуда тропка к овощному магазину на Беговой улице.
Вижу сбоку, наискосок: идут – мужчина до тридцати, из тех, кого до сорока лет называют "парень", и женщина, его жена, чуть моложе. Он впереди, она чуть сзади, в трех-пяти шагах. Он в грязной расстегнутой на груди рубахе и мятых брюках, она – в коротком ситцевом платье, чуть ли не в халатике. Он коротко и неаккуратно стрижен. Она с пучком светло-русых волос, выбиваются прядки. Он небольшого роста, но очень жилист, широкоплеч, силен. Она – стройная, красивая лицом. Беременная на седьмом месяце, не меньше. У него глаза сощурены, губы бескровные, в ниточку, скулы бледные. На лице у него ярость. У нее царапина на лбу, красная щека, в кровь разбитый и вспухший рот.
Он идет, широко расставив локти, стараясь задеть кого-то из прохожих. Нарывается на драку. Она идет следом и всхлипывает: "Не надо, не надо…" Он коротко матерится в ответ, не оборачиваясь; бросает матерок через плечо. Вот он сильно задевает какого-то мужика. Тот пошатывается, отшагивает в сторону, решает не связываться. Она плачет: "Не надо! Не надо!" Он идет дальше, задевает еще одного, двух, трех. Никто не хочет с ним драться. Они идут дальше. Жена пытается его остановить, дергает за рубашку. Он отшвыривает ее руку.
Но вот он задевает четвертого. Тот глядит на него, отбегает в сторону, хватает с земли толстый кусок ржавой арматуры. Приближается. "Не надо! - рыдает она. – Умоляю! Умоляю!" "Уведи его!" - командует мужик. А парень лезет в драку. Она хватает его сзади за обе руки, прижимается нему своим животом, кладет голову ему на плечо, рыдает, слезы льются. "Уйди, сучка!" - орет он, вырывается и шагает к мужику. Мужик прилаживается, как точнее ударить его арматурой. Женщина бросается между ними, кричит что-то между "не надо" и "умоляю".
Мужик громко сплевывает и уходит. Парень дает жене пощечину. Ее слезы пополам с кровью брызжут параллельно тротуару. Она берет его под руку. Он вдруг успокаивается. Они идут рядом. Скрываются за углом.

https://clear-text.livejournal.com/501837.html

МАРТОВСКАЯ ИДА. ЧАСТЬ 2

Три дня композитор прожил в тумане воспоминаний об этом получасе, напрасно стараясь вытащить из памяти детали и подробности их первой поспешной близости. Жена Маша была в отъезде, слава богу. Она всегда простужалась в марте, сильно кашляла, поэтому он отправлял ее то во Францию, то в Грецию, пока не установится сухая весна. Он ждал, что Ида объявится. На четвертый день позвонил ей. "Аппарат абонента выключен". Еще через неделю Ида позвонила и сказала: "Нам надо встретиться". Он обрадовался, как влюбленный подросток.
Встретились в том же кафе. Легко поцеловав его в щеку, она сказала, взмахом руки отогнав официанта:
"Дело принимает забавный оборот!", - и протянула ему узкий белый конверт.
"Позволь я сначала закажу хотя бы кофе", - сказал он.
"Тебе конфузно перед официантом? - засмеялась она и крикнула в глубину зала: - Два эспрессо!"
На листе плотной чуть шероховатой бумаги было написано от руки, крепким и четким почерком:
"Милая Ида!
Как ты знаешь, полтора месяца назад я принял предложение стать вице-губернатором Н-ского края. Тем самым я стал "охраняемым лицом", и моя семья, то есть ты – тоже. Поэтому мне стало известно, где и с кем ты была 14 марта сего года с 16.50 до 18.30. С печалью уведомляю тебя, что я более не могу быть твоим мужем, и освобождаю тебя от всех сопутствующих супружеству обязательств. По денежным и прочим имущественным вопросам, если у тебя есть ко мне претензии, свяжись с моим поверенным, господином Цехановичем Адрианом Францевичем, его телефон есть у тебя в списке.
С искренним сожалением, когда-то весь твой – Петр".
Официант принес две чашечки кофе и два стакана холодной воды.
Композитор смял конверт и ощутил что-то твердое. Там было обручальное кольцо мужского размера. Он повертел его, увидел, что на внутренней стороне написано "Ида".
"Петрик очень хороший, - сказала Ида. – Но любит красивые жесты… - Она одним глотком, по-итальянски, выпила свою порцию эспрессо. – Я свободна, мой дорогой", - и снова, как в прошлый раз, бросила руки на стол.
Он поцеловал ее пальцы, все десять по очереди, и заметил, что на ней нет обручального кольца. Она погладила его по голове.
"Ты, наверное, рад, но растерян? - сказала она. – Ты мечтаешь на мне жениться, но думаешь: а как же Маша? Ты ведь ответственный мужчина, и это очень хорошо. Не волнуйся, Маша согласна".
"Что?!"
"Я слетала к ней на Родос. Она согласна за половину".
"Половину чего?" - растерянно спросил он.
"Всего, - объяснила Ида. – Половину всех вкладов и депозитов, половину авторских за песни сейчас и далее всегда. Не жадничай. Она заслужила. Опять же дети. Дача ей, квартира тебе. Вернее, нам с тобою. Допивай кофе, пойдем".
"Куда?"
"Как это куда? – Ида подняла брови. – К тебе домой. То есть к нам. И не думай, что связался с нищей разведенкой. Петрик не так богат, как кажется. Но он благороден и добр, почти как ты. Он выдаст мне нестыдную сумму. Уверена, что обойдемся без суда. Во всяком случае, если он, я примерно говорю, должен мне сто миллионов, а даст девяносто, я возьму и спасибо скажу, не стану воевать за остаток. Мне дороже наше с тобой спокойствие".
Композитору казалось, что слова Иды стучат по его голове как дождь по козырьку балкона на даче. На даче, которую он больше не увидит. Но тут же ему показалось смешно думать о даче, балконе, авторских и депозитах, когда перед ним сидит такая прекрасная совсем молодая женщина. Восхитительная женщина, которую он обожал и хотел уже пять лет. Или он только месяц назад убедил себя в этом? Но теперь уже неважно. Мартовская Ида пришла.
"Пойдем!" - сказал он, улыбаясь ее фиалковым глазам, и поднялся из-за стола.
Она вдруг обняла его наивно и сильно, и настойчиво прошептала: "Я люблю тебя. Люблю, люблю! Пойдем скорее, скорее домой!"
Композитор и Ида быстро и ловко уладили свои разводы и разделы имущества, отчасти сменили мебель в квартире, чтобы ничего не напоминало о Маше, и начали медленно разлюблять друг друга.
***
Композитору было неинтересно с Идой. Всего-то образования у нее было те самые дизайнерские курсы, на которые она ходила с Машей. Странно – девушка вроде бы из интеллигентной семьи, родители – потомственные гуманитарии, дома книги по всем стенам. Она, кстати, читала довольно много, но все это пролетало через нее, как через крупный дуршлаг, и зацеплялись только отдельные факты и словечки. Как вот это, про мартовские Иды, которые еще не пришли, не прошли… Слова вроде "конфузно", не "Петя", а "Петрик". Очень мило. А где высшее образование? Ах, да, конечно, девочка "ищет себя", ходит на курсы. Но его Маша оканчивала нормальный институт по строительной специальности, просто она всю жизнь – особенно жизнь с ним – интересовалась искусством, все время "брала курсы", как теперь выражаются, переводя напрямую с английского. То курсы истории средних веков, то акварели, то вот дизайна. И в конце концов устроилась в архитектурное бюро Мартынова, очень модное место, интересные заказы. И, кстати, неплохой заработок. Ида же вообще не работала ни дня. Как выскочила за своего Петрика в двадцать два года, так сразу и стала как бы типа "гранд-дамой". Но именно что "как бы" и "типа". Подруги, сплетни, пикники, трендовые кафе, показы мод, "пати" и "афтепати", тьфу. Говорить с ней было совершенно не о чем. Ну не о новом же меню в ресторане "Трильби"? Даже удивительно, что в ней нашла Маша. Ну да, молоденькая, ищет себя, тянется к старшей подруге…
Ида поняла, что композитору вообще ничего не интересно, кроме его песен и денег. Нежные и страстные слова, которые он так красиво плел в их первом разговоре, исчезли и более не повторялись. Да и песни, казалось ей – для него это такие маленькие кошелечки, из которых сыплются авторские. Он никогда не говорил про мелодию или слова, а только про то, какие певцы взяли и на каких площадках катают, и сколько с этого должно накапать. Как это пошло! Ее прежний муж был сначала брокер, потом инвестор, вот его пригласили в вице-губеры, ничего вроде бы особенного. Но он был в сто раз талантливее этого композитора. По-человечески, душевно талантливее. Кто знает, тот поймет, а кто не поймет – так идут они лесом… Композитор казался ей скупым. Особенно в дорогом ресторане, когда он угощал друзей, и выпендривался перед официантами, говоря "вы мои королевские замашки знаете", "расстелите-ка нам скатерть-самобранку" - в общем, притворялся этаким старинным русским купцом, кутящим напропалую, а в узеньких глазках его – Ида точно видела – горел огонек злости, как будто он спрашивал каждого из гостей: "Ну, когда ж тебя стыд возьмет на мои пить и есть? Когда ж ты, в ответ на мое "я угощаю" решительно скажешь "нет, давай пополам"? вот ведь оглоед, халявщик!". Ей становилось противно, даже аппетит пропадал. Тут не в комплексах дело, у нее своих денег было достаточно, Петрик ей при разводе хорошо отвалил. А когда она показывала ему новый пиджачок, он непременно спрашивал: "А почем?" и жмурился, и воздевал руки: "Да они с ума сошли!", хотя потом говорил: "Ты не подумай, мне не жалко, я в принципе говорю…" "На свои гуляю!" - возражала она, смеясь, и они целовались, но все равно было неприятно.
Секс у них был совсем никудышный. Началось с родинки. У Иды была очень большая темная выпуклая родинка внизу лобка, почти что на этом самом месте, слева. Она ходила к онкологу, он сказал, что опасности никакой нет, но удалять не советует. Композитор в первый раз в "Балчуге" ничего не заметил, потому что она отдалась ему под одеялом. Выгнала в ванную, разделась и легла под одеяло, и не позволила себя рассматривать потом. А дома уже пришлось, некуда деваться. Ида не могла забыть и простить его испуганно-брезгливый взгляд. Она все объяснила. Он даже поцеловал, даже языком лизнул эту родинку, даже пробормотал что-то вроде "ты моя сладость!" - но видно было, что ему гадко, что он боится, что он заставляет себя. Еще ей было неприятно, что композитор в сексе какой-то стереотипный и безрезультатный. Она вспоминала Петрика – с ним было чаще, горячее, красивее. Изысканнее, вот! А может быть, все дело в возрасте? Ида не знала, как это бывает у мужчин за пятьдесят – все ее любовники (их, кстати, было не так уж много) были ее ровесники, а мужу она вообще не изменяла. "Вот один раз изменила, и влетела. Да, наверное, возраст", - грустно думала она, когда он примерно в неделю раз тянулся к ней в постели.
А композитор, обнимая Иду, вспоминал Машу, какая она была сильная и жаркая, как ее окатывали волны оргазмов, по пять за один присест, за одну сессию, как она шаловливо говорила. И он был неутомим и изобретателен. А здесь? Ида минут пять постанывала, порою не в такт, а потом раза три дрыгала бедрами, вздыхала и говорила: "Милый, я уже всё… Спасибо, любимый…". А когда он переворачивался на спину, поднималась на локте и шептала: "Дай я тебе помогу". Его бесил этот нежный, но как будто покровительственный тон: ишь, она мне поможет! – но он покорялся ее пальцам и губам. Ясно, что в таком режиме о случайном залете и речи быть не могло; а при свете дня о ребенке они вообще не говорили.
В одну такую ночь композитор вдруг спросил:
"Ида, ты в бога веришь?"
"Да, - легко ответила. – А ты?"
"И я. Но мне кажется, что Он надо мной подшутил. Но я не пойму, зачем. Какой тут смысл? Что Он имел в виду? Мне надо с Ним поговорить", - сказал композитор.
"Давай завтра пойдем в церковь. Найдем умного батюшку", - сказала Ида. Она со всем всегда соглашалась и всегда находила простой и легкий выход.
"Завтра не надо, - сказал он. – Надо сейчас. Найди круглосуточного священника. Должны такие быть. Для випов".
Ида включила прикроватную лампочку, посмотрела на композитора, вскочила, схватила свой ноутбук. В три клика нашла вип-батюшку, вызвала его, и тут сообразила, что надо вызывать скорую.
***
Батюшка и скорая приехали одновременно, поднимались на одном лифте. Но опоздали.
Когда скорая уехала, Ида попросила батюшку остаться до прихода полиции: во-первых, отчасти как бы свидетель, а во-вторых – просто страшно. Священник был лет тридцати пяти, высокий и красивый, похож на грека: большие черные глаза, оливковая кожа, короткая курчавая борода. Пока ждали полицию, Ида рассказала ему всю свою жизнь – за пятнадцать минут, как это умеют делать в России. Она попросила его отпеть покойника и проводить его до могилы, то есть исполнить чин погребения полностью, по-старинному. Отпевали в храме Всех Скорбящих на Ордынке, хоронили на Троекуровском. Ида смотрела на красивый греческий профиль священника и гнала от себя ужасные мысли.
Но потом с этими мыслями пришла к нему исповедоваться. Не сразу конечно, а сильно после сороковин.
Пришла очень красивая, в специально купленном длинном траурном платье, в шляпке с вуалькой. В таком виде на улице показаться нельзя – но Ида теперь ездила на машине с шофером. Священник быстро ее выслушал, отпустил все грехи, и, по всему видать, не хотел с ней более разговаривать. Но она снова пришла к нему, уже через восемь месяцев. Был такой же сырой март, с вечным московским звуком железных лопат, сгребающих мокрый снег с тротуарной плитки.
"Отец мой, - сказала Ида, опустившись на колени и откинув темную вуаль с лица. – Давайте я буду говорить коротко. Если вы разведетесь, вы, конечно, потеряете сан?"
"О чем вы? - поморщился священник. – И лучше встаньте".
"Но это не так страшно. Вы сможете стать светским богословом. У нас или даже за границей. Преподавать в Академии. Потеря сана – это же не выход из церкви? Так?"
"О чем вы?" - переспросил он, морщась еще сильнее и оглядываясь, словно бы ища подмоги. Но в пустом храме никого не было, если не считать старушку, которая собирала обгоревшие свечи и звонко бросала их в цинковое ведерко.
"Я богата. Мой предыдущий муж оставил мне восемьдесят миллионов рублей, то есть больше миллиона долларов. Мой недавно усопший муж оставил еще больше, плюс половину авторских отчислений, это насчет будущего".
Ида взяла его руку и поцеловала поцелуем, менее всего приличным на исповеди.
Священник отнял руку и посмотрел в ее ясные фиалковые глаза.
"Ты дура, дочь моя! – сказал он. – Иди домой".
Встал, повернулся и скрылся в северных дверях алтаря.
Однако ночью ему приснилась Ида. Ему приснилось, что они гуляют по зеленым травяным площадкам около какого-то английского университета, где он – профессор православной теологии. Они идут быстро, весело, почти вприпрыжку, и обнимаются на ходу. Поэтому назавтра он сел в свой джип и поехал в Ярославль, где в монастыре на покое жил его духовный отец, бывший архиепископ.
Но у старика как раз был тяжкий душевный кризис. Он вдруг перестал понимать, зачем он жил и во что веровал. Молодой священник исповедовался ему, а старик сказал:
"Господь даровал человекам свободу воли. Вот и выбирай. Советов давать не буду, греха не отпущу. Это не грех, это жизнь. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ступай! Ступай прочь, кому сказано!"
Священник чуть не расплакался. Старик смягчился и вымолвил:
"Последнее время становлюсь радикальным феофелитом, так сказать. Все, что ни делается в этом мире, делается по воле Его. И эта женщина, о которой ты говорил, которая бросила одного мужа ради другого, которая стала без стыда соблазнять тебя, хотя еще не минул год со дня смерти ее супруга, соблазнять духовное лицо, в храме, во время исповеди, подумать только, какой цинизм, мерзость какая! – она, сын мой, тоже выполняет непостижный замысел Божий".
"Но в чем он?"
"Я же сказал – непостижный", - повторил старик.
"Но постойте, отец мой! Ежели я разведусь со своей супругой, лишусь сана и женюсь на этой, как вы сами изволили сказать, циничной и мерзкой женщине, я тоже буду исполнять Божий замысел и действовать по Его воле?"
"Ну разумеется!", - сказал монах и поглядел в печальные очи молодого священника своими выцветшими фиалковыми глазами.
Священник вышел за ворота, сел в машину. Всю дорогу до Москвы он усердно молился, но успокоения не было, и решения тоже. Назавтра у ворот храма он снова заметил Иду. Тогда он написал прошение в Синод, чтобы его перевели в маленький бедный приход, куда-нибудь в Сибирь. Но в Синоде решили, что это типичная гордыня, и направили его настоятелем православной церкви в одну из европейских столиц.
Через несколько лет он оказался в Москве по делам. Его старый товарищ попросил его сослужить ему в отпевании некоего человека в храме святителя Николая в Троекурове. Отпевали Петра Николаевича Т., бывшего вице-губернатора Н-ского края, осужденного по делу Верхне-Чулимского комбината, получившего десять лет тюрьмы, скоро умершего там при неясных обстоятельствах, но посмертно оправданного. Священник вспомнил рассказ Иды у неостывшего тела ее второго мужа. Поэтому после погребения он пошел по кладбищенским дорожкам, чтобы найти могилу композитора.
Вот и она. Вся заросла высокой травой. Тоненький уже потемневший от дождей деревянный крест, а внизу металлическая табличка на штыре, с фамилией и датами. Ни холмика, ни цветов, ни памятника. Ни Иды.
Священник перекрестился и пошел назад.

https://clear-text.livejournal.com/501617.html

МАРТОВСКАЯ ИДА. ЧАСТЬ 1

Русские писатели любят открытые финалы. Мужчина и женщина объяснились слишком поздно: они уже связаны узами брака, окружены тысячью других неодолимых препон. Им остается только тешить себя воспоминаниями. Таков рассказ Бунина "Ида". В финале герой витийствует перед приятелями в ресторане, пьет "за всех любивших нас, за всех, кого мы, идиоты, не оценили, с кем мы были счастливы, блаженны, а потом разошлись, растерялись в жизни навсегда и навеки, и все же навеки связаны самой страшной в мире связью!" - а героиня и вовсе исчезает. Очевидно, возвращается к мужу, от которого отошла-то всего на пять минут, чтобы шепнуть герою "любила и люблю".
И мы, перевернув страницу, вздыхаем: "Ах! Ах, если бы…".
А почему, собственно, нет?
Представим себе, что описанная Буниным история Иды – вернее, история Иды и знаменитого композитора – все же получила продолжение.
Но перенесем действие в наши дни. Почему? Потому что писать продолжение "Иды" в тех, бунинских временах – значит, сталкивать героев с войной и революцией. А это сильно влияет на сюжет. Так что пусть лучше будет наша безбурная современность. Пусть герой остается композитором, богатым и знаменитым. Пусть она остается молодой красавицей, но женой не молодого аристократа, откуда сейчас аристократы? – а женой молодого успешного бизнесмена, да еще с административной карьерой.
***
Итак, через пять лет они встретились в бизнес-лаундже аэропорта "Шереметьево".
Все было, как в изначальном рассказе. Поздоровались. Она была прекрасна, свежа, молода, дорого и модно одета. Представила композитору своего мужа – элегантного, молодого, красивого. Композитор не знал его в лицо, но помнил фамилию, поскольку недавно было в новостях: новоизбранный губернатор крупнейшего региона пригласил его поработать своим "вице". Раскланялись, пожали друг другу руки, обменялись улыбками и любезными фразами: "О, как же, слышал, слышал!", "О, давно ваш почитатель!".
Иде неприятно было глядеть на спокойное и самодовольное лицо композитора. Чехов писал, что женщина все простит: и измены, и грубость, и пьяную рожу, но вот бедности не простит. Плохо знал женщин наш великий писатель! И бедность простит женщина, но вот чего она точно не простит – это невнимания. Особенно когда ей двадцать лет, и она приходит в гости к своей старшей подруге, у которой знаменитый муж, и вот он-то на нее совершенно не смотрит. Подруга была сильно старше, лет на десять даже или чуточку больше, а подругами они стали, потому что вместе ходили на курсы дизайна. Подруга была замужем за известным и богатым композитором. Его песни звучали изо всех дыр, по радио, по телевизору, в ресторанах и машинах такси. Композитору было сорок восемь, у него было широкое простецкое лицо, доброе, но рассеянное. "Наверное, - зло думала Ида, - он думает только о своих песенках, или гонорары подсчитывает". Ида с шестнадцати лет привыкла, что мужчины провожают ее глазами, делают ей комплименты, привстают в креслах, когда она проходит мимо, кидаются помочь снять пальто, ставят сушиться ее зонтик – и все это с выражением любовной алчности на лице. А тут: "Здравствуйте, Ида! Маша вас ждет. Что вы, как вы? Ну, слава богу. Да, да, спасибо, у меня все тоже слава богу. Ах, как вы милы, однако!" - с выражением бесчувственной вежливости.
Нет, Ида совсем не хотела отбивать мужа у подруги, или заводить с ним любовную интрижку. Но обижало его полнейшее равнодушие к ней, такой молодой и свежей, с чудным цветом лица и фиалковыми глазами. Не деланное, не вынужденное его положением женатого мужчины, к жене которого приходит в гости красавица-подруга (фу, как пошло было бы с ней заигрывать!), а внутреннее, задушевное, искреннее безразличие, что было особенно обидно. Тем более что его жена Маша была не бог весть что. Небольшая, полноватая, с большой грудью и тонкой талией над широкими бедрами. "Как колбаса, перетянутая веревочкой", - думала Ида. Что он в ней нашел? Она пыталась выведать у Маши про ее родителей – ей показалось бы логичным, если бы ее отец был важной шишкой – но нет! Отец – подполковник строительных войск, мама – врач в медсанчасти какого-то завода. Маша простодушно показала их фотографии.
Странно. Впрочем, любовь зла. Но все равно неприятно, когда она смотрела на него из-под своих пушистых ресниц, склонив голову и чуть покусывая пепельную прядку, или, когда она проходила мимо него, незаметно поворачиваясь спиной, чтоб он сзади увидел волшебное очертание ее шеи, плеч, талии, бедер и ног – эту, как говорили в старину, гитару ее фигуры – а он никак не отзывался, ни взглядом, ни вздохом.
Эти воспоминания в один миг пролетели в ее голове, и она сказала сама себе: "А вот сейчас я его накажу. Я сделаю так, что он долго будет обо мне помнить!"
Она, как и написано в рассказе Бунина, сказала мужу: "Помолчи, Петрик, не конфузь меня!" - и попросила подождать, пока они с композитором погуляют по залу и немного поболтают. Они прошлись мимо кафе и киосков, она спрашивала о Маше, как она поживает, как живут общие знакомые, и ему вдруг на секунду показалось, что она ему очень нравится – но он резко отбросил это чувство, вернее, эту мысль. Ибо он сознавал, что тут всего лишь внезапное обаяние ее молодости, красоты и высокого положения. Они добрели до самого дальнего выхода на посадку, людей там не было, и вот тут Ида села в сетчатое пластиковое кресло, подняла на него свои фиалковые глаза и неожиданно, без передышки сказала ему: "А теперь, дорогой, ответьте мне еще на один вопрос: знали ли вы и знаете ли вы теперь, что я любила вас целых пять лет и люблю до сих пор?"
Композитор не знал, что сказать в ответ. Есть такие моменты, когда лучше молчать. Вот он и смолчал. А она встала, обняла его за шею и нежно и крепко поцеловала. Только и всего: поцеловала – и ушла.
Но этим вся эта история не кончилась. История только начиналась.
***
Композитор сначала подумал, что это какая-то чепуха, игра и вранье. Если она его на самом деле так любила, то она могла сто раз объявиться, дать знать, написать, позвонить, как бы случайно столкнуться в театре, в концерте, на приеме в посольстве. Кто мешал? Что мешало? Ида явно ему врала – но зачем? Загадка. Женщина – тем более красивая, молодая и богатая – это всегда загадка. Композитор довольно улыбнулся этому своему открытию.
Вдруг ему стало очень приятно и лестно – оказывается, его уже пять лет любит молодая юная красивая женщина, да к тому же – жена важного и молодого, сравнительно с ним, человека. Композитору было уже пятьдесят три, его Маше – тридцать шесть, а Иде – всего двадцать пять, и она была положительно прекрасна. Допустим даже, что она врет. Допустим, она нарочно хочет его уколоть, огорчить – но ведь она именно так врет, именно об этом врет! Есть миллион способов огорчить композитора. Сказать что-нибудь небрежно-равнодушное о его творчестве: "Всё пишете? Всё песенки? Ну, дай вам бог!" Это было бы очень неприятно. Но вот что важно: она врет не о чем-нибудь, а о своей любви к нему. В каждом вранье есть доля вранья, только доля! Он стал вспоминать, как она приходила к ним в дом пять лет назад, вспоминал ее взгляды исподлобья, ее вспыхнувшие щеки, ее чудесную фигуру, которую она как бы показывала ему, поворачиваясь в профиль и спиной, и на секунду замирая в дверном проеме.
Нельзя сказать, что ему так уж сильно захотелось с ней переспать. То секундное желание, которое посетило его во время их встречи в аэропорте, исчезло бесследно. Да и возраст, возраст! Однако он вдруг подумал, что вся ситуация сама по себе – так сказать, объективно! – подталкивает к тайному роману: ведь она не только красива, но она его любит, давно и крепко. Он уже почти окончательно поверил в это. Но нельзя было просто разыскать ее, позвонить и назначить встречу. Это выглядело бы непристойно. Дескать, "оказывается, вы меня любите, вот и хорошо; я тоже не прочь". На романтику надо отвечать романтикой, тем более в его возрасте и положении.
Сказано – сделано.
Он раздобыл ее телефон, позвонил, и, сознавая, что говорит неправду, рассказал, что потрясен ее признанием и вынужден сказать, что это взаимно. Что он влюбился в нее пять лет назад, когда увидел впервые. Он описывал ее тогдашнюю, говорил о том, как мечтал со сладкой мукой обнять ее стан…
"Отчего же, мой дорогой, вы не подали мне хоть малейшего знака?" - спросила она своим чудесным грудным голосом.
"Я боялся нарушить ваш покой. Ваше, уж извините за старомодность, нежное и чистое девичество", - он умел подпустить словцо.
"Ничего страшного, я была уже совсем взрослой, - сказала она. – Наверное, вы просто любили Машу. Одновременно со мной, но чуточку сильнее и по-мужски серьезнее, ответственнее, не так ли? Полагаю, вы ее любите и сейчас, верно?"
"Нам надо встретиться", - сказал композитор.
"Вы не ответили на мой вопрос", - усмехнулась Ида.
"Нам надо встретиться", - повторил он.
"В самом деле? – смеялась Ида. –Это действительно нам надо? Именно нам обоим? Нам с вами? Или это просто вы так хотите? Уточните, прошу вас".
"Нам надо!" - он стоял на своем.
Встретились.
Сидя напротив нее за столиком кафе, композитор вспоминал, как она приходила к ним в гости пять лет назад. Ему вдруг показалось, что уже тогда он хотел ее обнять, хотел поцеловать ее прелестную руку, что будто бы вспоминал ее, когда она куда-то исчезла. Хотя на самом деле он тогда он о ней тут же забыл, как забывал о других Машиных приятельницах, которые появлялись и пропадали. Но он уже почти верил, что давно любил Иду, и любит сейчас. Для того, чтобы превратить это "почти" в окончательность, он понукал себя: "ну вот, вот, вот какая она прекрасная, сама в руки идет!", - и смотрел на нее пристально и жадно.
Ида тоже смотрела на него очень внимательно. Она увидела в его лице ту самую любовную алчность, отсутствие которой так ее оскорбило пять лет назад. Кажется, она поверила, что он на самом деле зверски в нее влюблен, и эта игра может закончиться интересно.
"Ну вот, мы встретились, и что теперь?" - сказала она.
"В смысле?"
"Здравствуйте! – она усмехнулась и пожала плечами. – Вы хотели со мной встретиться, и сами не знаете, зачем?"
Кровь прилила к его лицу, и заломило в затылке, как всегда бывало в минуты бессильного гнева. Когда обещали дать "народного артиста РФ", и обошли. Когда дочь стала кришнаиткой. Когда в дорогущем синтезаторе вдруг намертво зависла программа. Тогда Маша меряла ему давление и давала таблетку капотена под язык.
"Знаю", - мрачно сказал он.
"Я тоже", - сказала она и посмотрела в окно.
Был первый месяц весны. То таяло, то подмораживало. На улице дворники чистили мокрый тяжелый снег.
"Я вообще-то умная, спокойная, даже расчетливая женщина, - сказала Ида. – Но иногда делаюсь глупа и порывиста, как мартовская кошка. Сдается мне, сейчас как раз так", - и она бросила руки на стол перед ним.
"Мартовская Ида!" – сказал композитор, накрыв ее тонкие пальцы своими широкими ладонями, сжимая и гладя ее руки.
"Мартовская Ида еще не пришла", - сказала она и нервно засмеялась.
"Когда ты придешь? Куда ты придешь?"
"Когда ты позовешь, и куда ты позовешь", - сказала она, тоже перейдя на "ты".
"Сегодня", - сказал он.
Она кивнула. Он отошел к стойке, расплатился за кофе, потом вышел из зала, прошел на рецепцию: они встречались в кафе на первом этаже гостиницы "Балчуг-Кемпински". Вернулся. Она поднялась из-за стола ему навстречу. Он помог ей надеть пальто. Они пошли к лифту.
Это было так скоро и поразительно, что композитор даже не понял, насколько это было хорошо. Он полежал на спине, потом приподнялся, сел в постели, посмотрел на нее. Ида лежала, накрывшись одеялом до ключиц. Он потянулся сдернуть этот покров, чтобы полюбоваться ее телом, очертания которого рисовались сквозь тонкое одеяло. Но она ухватилась за верхний край и сказала: "Нет". "Но почему?" "Нет, я сказала! Здесь слишком светло".
Боже, что за детские фокусы! Он слегка хмыкнул, встал и пошел умыться. Когда он вернулся – демонстративно голый, с широким туловищем и круглым животом, с короткими кривоватыми ногами – Ида уже стояла посреди номера, плотно завернувшись в одеяло, придерживая его у шеи правой рукой, и держа в левой руке свою одежду. Композитор посторонился, пропуская ее в ванную.
Вернувшись совсем одетая, она обняла его, поцеловала и раздельно сказала, словно бы сама себя убеждая:
"Я тебя люблю. Я счастлива, что это наконец случилось. Я мечтала об этом пять лет. Спасибо, что ты такой решительный. Ты прекрасный. Мне хорошо с тобой".
"И мне", - сказал он, целуя ее в ответ.
"А сейчас мне пора. Не провожай меня".
***

https://clear-text.livejournal.com/501475.html

ПРОПИТКА И СВЕРКА

Эту историю когда-то давно рассказал мне мой отец.
Есть такая радиодеталь, называется "конденсатор", и в процессе его изготовления есть такой технологический этап, называется "пропитка".
У моего отца был дальний родственник, занимавший серьезный пост в одном из промышленных министерств. Так вот. Примерно раз в месяц он объявлял своей семье – жене, теще и восьмилетней дочери – что он уезжает на пропитку конденсаторов.
Он объяснял, что пропитка конденсаторов – это важнейший и опаснейший процесс. Поэтому он проходит на отдаленном секретном заводе, и непременно в субботу и воскресенье, чтобы на заводе не было рабочих, во избежание жертв в случае возможной аварии. В цехе пропитки остаются только главный инженер, восемь мастеров-пропитчиков, пожарный расчет – и он, представитель головного министерства.
Жена его была концертмейстер-репетитор в театре оперы и балета, а теща – учительница французского на пенсии. А дочь была вовсе дитя. Так что им можно было с серьезным видом излагать эту чушь.
Ему заботливо собирали чемоданчик. Две свежие сорочки, две смены белья, несессер, и даже крепкий чай в термосе.
Ласково и строго попрощавшись с семьей, в пятницу вечером он садился в служебную машину, и шофер его отвозил на вокзал. На вокзале, дождавшись, когда шофер уедет, он брал такси и ехал по заветному адресу, где три ночи с наслаждением предавался "пропитке конденсаторов". Возвращался в понедельник, якобы с утренним поездом, усталый, озабоченный, быстро принимал душ и уезжал в свое министерство.
Все было прекрасно. Все вокруг него на цыпочках ходили.
Но однажды он спросил у дочери, как они без него проводили время.
- Хорошо, папа! – сказала девочка. – Мама на ночь почитала мне книжку, а потом уехала…
- Куда?!
- На сверку партитур! – отвечало невинное дитя. – Мама сказала, что в субботу и воскресенье они в театре будут ночью сверять партитуры. С главным дирижером. Когда спектакль закончится и все разойдутся. Это очень важно, папа! Чтобы ноты не пропали!

https://clear-text.livejournal.com/501183.html

РОМАН "АВТОПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО"
НА "ЛИТРЕСЕ"

Примерно четверть - для бесплатного чтения.

https://www.litres.ru/denis-dragunskiy/avtoportret-neizvestnogo/?from=email&pin=21936803&ticket=1093458993&utm_campaign=eml_2069644&utm_medium=eml_&utm_nooverride=1&utm_source=link_0004

https://clear-text.livejournal.com/500748.html

БЕЛОРУССКИЙ ВОКЗАЛ

Однажды в меня влюбилась красивая женщина.
С первого взгляда.
А я её обманул.
Дело было в 1988 году примерно. Она торговала в молочном магазине. Была такая "стекляшка" (то ли магазинчик, то ли павильончик) на задах дома номер 64 по улице Горького. Последний дом перед Тверской заставой, то есть площадью Белорусского вокзала. Сейчас номер у этого дома другой, потому что улицу Горького не только переименовали, но и разделили на две части, а сзади давно нет никакой "стекляшки", а стоят новые дома.
В этот магазинчик я почему-то зашел за сыром. Сыра, конечно, не было. Был творог в белых пластиковых колбасках, по 55 копеек, и еще какие-то молочные продукты. Я стоял и рассматривал прилавок, и то, что за прилавком, хотя там не было ничего, кроме стеклянной таблички с изречением Сервантеса про вежливость. Тогда это висело во многих торговых точках. Я не уходил, потому что нутром чуял – сыр есть. Есть здесь сыр! Я просто ждал, пока все уйдут, и я останусь с продавщицей наедине.
Она была красивая, чуть полноватая натуральная блондинка, в тонких золотых очках с минусовыми стеклами. На руках много золотых колец: на правой одно ажурное, другое с лиловым камешком, третье как бы мужское, с плоской печаткой, а на левой руке с красным камешком, и тонкое с брильянтиком рядом с толстым обручальным – но, граждане, на левой руке. Ей было не больше сорока, а мне – тридцать семь.
Когда, запихнув свои покупки в кошелки, ушла последняя тетка, я прошелся по пустому павильону, покосился в широкое окно на зеленые башенки и петушки Белорусского вокзала, потом подошел к прилавку и, заглянув в двоящиеся из-за сильных очков глаза продавщицы, спросил вполголоса:
"Сыр есть?"
"Приезжий, что ли?" - почему-то спросила она в ответ.
"Ну! - сказал я. - У нас там, - и я повел плечом в сторону вокзала, - сыр уж забыли, как он вообще на вкус".
"В Белоруссии-то?" - усомнилась она.
"Все в Москву гонят", - сказал я.
"Жизнь! – вздохнула она. – А как вообще-то жизнь?"
"В смысле?" - не понял я.
"Ну так, - вдруг засмущалась она. – Я просто так, вообще спросила. Не хочешь, не говори. Женатый?"
"Как видишь, – вздохнул я и показал кольцо на правой руке. – Разная жизнь, сама понимаешь…" - я тоже перешел на "ты".
"Это бывает! Это у всех так! - засмеялась она и полушепотом спросила: - “Российский” будешь?"
"А то!" - сказал я.
"Сколько возьмешь? Могу восемьсот грамм, не больше".
"Давай!" - обрадовался я.
Она взвесила мне сыр, завернула в серую с древесными прожилками бумагу, положила на прилавок и спросила:
"Надолго приехал, приезжий?"
"А что?", - сказал я, кладя на пластмассовую тарелку два рубля тридцать копеек, без сдачи.
"Ну что, что… - сказала она, смущенно улыбаясь. – А вот, например, что ты сегодня вечером делаешь?"
Я положил сыр в портфель и ответно вздохнул:
"Поезд у меня в семь пятнадцать… В Гродно".
"Ну и езжай, - сказала она, и голос ее дрогнул. – Езжай, угощай свою жену московским сыром!"
"Обиделась? – спросил я. – Возьми назад!"
Я решительно вытащил из портфеля брусок сыра и бросил его на прилавок.
"Раз так, не надо! – сказал я. – Деньги отдать не забудь!"
"Ну что ты, что ты, что ты! – она выскочила из-за прилавка, силком раскрыла мне портфель и запихнула туда сыр. – А ты еще приедешь?"
"Конечно, - сказал я. – Я же в командировки езжу, раз в полгода, а то и чаще".
"Зайдешь?" – спросила она, улыбнувшись.
"Конечно! – сказал я. – Обязательно!"
***
Лет пять я старался не ходить мимо этого места. Но потом все-таки решил зайти к ней. Там был забор, за забором стройка, и всё.

https://clear-text.livejournal.com/500602.html

СТРЁМНЫЕ ЗАТЕИ

Светлым июньским вечером по берегу Большого Царскосельского пруда шел господин лет шестидесяти, то есть не такой уж старый. Но по шагу, по лицу и одежде видно было – как следует поживший и даже прожившийся. Оно и верно: огромную родительскую квартиру в "Доме Бенуа" на Каменноостровском проспекте он задорого продал и купил меньшую, но в хорошем месте, на Ждановке. Дачу в Комарове потом тоже продал. Полученные деньги тратил просто так, на жизнь. Неделю назад, обтираясь полотенцем после душа и глядя на свой худой, но уже дряблый живот, он вдруг ощутил буквальный смысл слова "проел". Как будто бы вживую увидел анфиладу с лепным потолком, ореховый кабинет, вид из окна во двор; увидел также старую дачу на просторном участке соснового леса, где в углу был маленький совсем ахматовский прудок с тиной, которая на парчу похожа. И все это пошлейшим образом превратилось в еду, одежду, квартплату, летний отдых, скромную машину – то есть не бог весть в какие роскошества, потому что зарабатывать как следует Николай Алексеевич – так звали этого господина – не умел, как-то не вышло у него научиться. Наверное, сказалось детство в шестикомнатной квартире, в самом важном доме Петербурга, где живали Киров и Шостакович.
Теперь же Николай Алексеевич затеял продавать свою квартиру на Ждановке и покупать жилье в городе Пушкине. Он рассчитывал выручить некоторую существенную разницу, чтоб хватило еще лет на пятнадцать скромной, но достойной жизни – а там уж поглядим. А во-вторых, квартира в Царском Селе – это само по себе очень элегантно. Хорошо звучит.
Поговорив с продавцом и обговорив некоторые детали сделки, он решил пройтись по парку.
Со скамейки его громко окликнули на "ты".
Это был его примерно ровесник, мужчина лысый и полноватый, в отличие от подтянутого Николая Алексеевича с короткой, но плотной седой стрижкой
"Ванька! Так это ты?" - узнал Николай Алексеевич, присмотревшись.
"А то!"
Николай Алексеевич сел рядом и сказал:
"Да, давно не виделись… Лет пятнадцать, небось?"
"Небось двадцать два!"
"И ведь правда! – вздохнул Николай Алексеевич, оглядев старого приятеля. Тот был одет весьма прилично, и главное – туфли дорогие и новые. По туфлям видно человека. – Как ты, что ты?"
"Если одним словом, то уезжаю", - сказал тот.
Николай Алексеевич вопросительно поднял брови. Иван Сергеевич объяснил, что едет в Германию. Вместе с женой. Навсегда, извините. К родному сыну. Сын там уже давно имеет гражданство, а вот теперь и он сам все оформил. Гуд бай, Россия, о!
"Ясно. Вот и попрощались. Двадцать два года не виделись, а вот ведь как совпало! Интересная штука жизнь, - сказал Николай Алексеевич и добавил: - У меня тоже дети уже давно в Европе".
Он ждал, что Иван Сергеевич станет его расспрашивать, как у него дела, и уже готовился что-то складное и солидное рассказать, но тот вздохнул и сказал:
"Пятого июля самолет. А приехал я сюда, милый мой Коленька, и в самом деле попрощаться. Только не с тобой, ясное дело, откуда ж я знал, что ты подвернешься. Живешь тут, что ли?"
"Нет. Собираюсь купить что-то загородное…"
"Попрощаться с одной чудесной, самой лучшей в моей жизни женщиной…"
"Ого! Ну, расскажи!"
"И в твоей жизни тоже, полагаю! – мрачно сказал Иван Сергеевич. – Дачу Кочубея помнишь? Вон там, - и он мотнул головой назад и вправо. – Угол Парковой и Радищева. Или забыл?".
***
Помнил ли Николай Алексеевич дачу Кочубея! Дело было в девяносто шестом, они приехали на конференцию. Он сам был питерский, поэтому вполне мог ездить сюда на электричке, но все-таки удобнее было жить вместе со всеми. Дача Кочубея – когда-то это была на самом деле дача. Точнее, маленький дворец какого-то придворного человека, а сейчас – гостиница с обслуживанием конференций и семинаров. Их с Иваном поселили в одном двухкроватном номере. Иван был из Москвы, неустанный рассказчик анекдотов – бывало, даже утомлял этим, особенно за обедом – но, судя по его докладу, хороший специалист и вообще умница. Почти подружились. Но потом почти поссорились.
Там на рецепции была девушка, Надя ее звали, удивительно красивая, черноволосая и большеглазая, с полукруглыми персидскими бровями, темно-вишневым ртом и маленькими ушками. У нее была длинная шея, высокая грудь и тонкие руки с темным пушком выше запястий. Совсем юная, только окончила гостиничное училище, куда она пошла после восьмого класса. Она все это рассказала Николаю, он любовался ею и облизывался в сердце своем – ему, кстати, было тридцать шесть! В два раза старше! – но тут сбоку возник Иван, сосед и приятель. Стал шутить, рассказывать анекдоты, все более фривольные с каждым разом. Надя вспыхивала, хохотала, взмахивала своей красивой рукой, а Иван все сильнее наваливался на стойку рецепции, приближал к ней лицо – так что Николай отошел в сторону и пошел по своим делам. Сначала на заседание секции, а потом пройтись по парку.
На ужине Иван наклонился к нему, взял за рукав и шепотом попросил его "пойти погулять где-нибудь". Потому что он с этой Надей уже условился. Николай помрачнел. Иван предложил договориться о номере на одну ночь. Что он даже заплатит, чтоб другу было где переночевать. "Вот и договорись сам для себя, а меня не вытуривай!" "Эх ты, друг называется!" - упрекнул Иван. Объяснять, что никакой он ему не друг, а всего лишь номинальный коллега и сосед по номеру – у Николая не было сил. Он мрачно кивнул, забрал из номера зонтик, и пошел гулять.
Была серо-белая июньская ночь. Калитка в парк была открыта. Редкие мужские и женские фигуры двигались вдоль пруда в безмолвном тумане. Николай сел на скамейку, раскинул руки, вообразил себе, как Иван обнимает Надю, и вдруг понял, что он в нее сильно, тяжело и ревниво влюблен. Слова любви сами шептались в его голове. "Ты моя прекрасная, ты моя чудесная, зачем же ты?". Он чуть не заснул от бессилия. А может, и на самом деле задремал. Очнулся, посмотрел на часы. Шесть тридцать утра.
Вернулся в гостиницу. На рецепции сидела Надя. Она вздрогнула и опустила глаза. Он подошел, увидел ее поспешно приглаженные волосы, протянул руку, поправил прядку:
"Экие у тебя петухи торчат! Ай-ай-ай!"
"А что такого? – она посмотрела ему в глаза. – Я знаю, что вы знаете. Ну и пожалуйста. Я взрослый самостоятельный человек. Я взрослая свободная женщина, ясно вам?"
"Слушай, взрослая женщина, - сказал он, доставая из кармана бумажник. – А выпиши-ка ты мне номер, одноместный, с хорошей кроватью, за наличный расчет. А то у вас тут такие койки, все пружины дыбом…"
"Пожалуйста, - сказала она. – Сейчас. Паспорт давайте… Ладно, не надо, я данные с той карточки перепишу. На сколько вам?"
"До конца заезда".
"Платим сейчас или при выезде?"
"Да один черт! – зашептал Николай, схватив ее за руку, притянув к себе, целуя ее пальцы и запястье. – Я люблю тебя, девочка, чудо мое. Мне наплевать, что ты только что была с этим другом… Я тебя обожаю. Ты прекрасная. Ты красивая. Ты смелая. Он анекдотики травит, а я тебя люблю. Ты хоть знаешь, что это слово значит?"
Он зашел к ней за стойку рецепции, обнял. Целуя ее шею, плечи, грудь и ниже, опустился перед ней на колени. Уткнулся лицом в низ ее живота, заскрежетал зубами: "люблю!".
Потом поднялся. Сказал:
"Ключ! Пойдем!"
"Через час, - шепнула она, подавая ему ключ. – У меня в восемь смена кончается".
Через день Иван сказал ему на обеде:
"Вот ты на меня дуешься, а ведь это я должен обижаться. А вот я не обижаюсь! Больше того скажу: я ее сегодня утром встретил и… и все у нас было хорошо. Мне кажется, я ее люблю. Почти как ты. Или даже сильнее. Но неважно. Да, а теперь, значит, твоя очередь. Все честно. Но я вот думаю: чего это мы с тобой в очереди стоим? Это скучно. Давай попробуем, выражаясь по-ученому, не сукцессивно, а симультанно, а? Молодые красивые мужики, чего нам друг друга стесняться? А она вообще потрясающая. Давай у тебя в номере? У тебя же кровать большая-пребольшая, она мне сказала".
"Она сказала?" - изумился Николай
"Да, да, да, она сказала!" - покивал Иван.
"Какие-то у тебя стрёмные затеи".
"Я с ней договорюсь, - сказал Иван. – Ты, главное, сам не стремайся. Нормальные затеи. Тебе понравится. Уверяю. Или ты что, первый раз будешь, ээээ… в коллективе?".
"Да нет, ты что! - сказал Николай. – Сто раз! Давай, жду с нетерпением".
Ну, конечно, не сто раз, но раз десять уж точно. Но все эти разы были по пьяному делу с какими-то шлюшками, но вот так, чтобы с девушкой, в которую он искренне и нежно влюбился… Ужас. Но, наверное, судьба.
***
"Ну и как, попрощался?" - спросил Николай Алексеевич.
"Да. Взглянул на забор, на окна. Конечно, не заходил. Что я, сумасшедший? Может, она там и не работает вовсе. Мне просто нужно было в последний раз увидеть этот дом. Мне скоро шестьдесят, друг мой дорогой. У меня много было всего. Был мал, был велик, и бабы меня любили, и я их. Но это была самая лучшая женщина в моей жизни. Всем – смехом своим, радостью, взглядом, голосом, телом своим бесподобным, и даже тем, что она нам с тобой, прости за выражение, одновременно в одной постели давала. Давала нам свою нежную ласку и любовь, - уточнил он. – А ты уж, наверное, забыл ее?"
Николай Алексеевич вместо ответа сказал:
"А ты, брат, лирик!"
"Подвезти до города? – спросил Иван Сергеевич, поднимаясь со скамейки. – Меня шофер ждет. Тут, два шага, у пассажа".
"Спасибо! Не надо. Ну, удачи тебе в Неметчине. Erfolg!"
"Danke!" - они коротко обнялись.
***
На рецепции сидела темноволосая, чернобровая красивая женщина, похожая на цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, с большими грудями под красной кофточкой.
"Давно здесь работаете?" - спросил он.
"Давно, Николай Алексеевич!"
"Надежда! Ты? - сказал он, в упор глядя на нее. - Сколько лет мы не видались?"
"Двадцать два года, Николай Алексеевич. Мне сейчас ровно сорок, а вам под шестьдесят, думаю?"
"Вроде этого. Боже мой, как странно! Ты замужем?"
"Нет. И не была".
"Почему? При такой красоте замуж не вышла?"
"Не могла я этого сделать. Помните, как я вас любила?".
"Мы же на “ты”!"
"Вас обоих, - сказала она. – Тебя и Ваню. Ивана Сергеевича, кажется. Так его звали?"
"Так, так, - сказал он, покраснев и нахмурясь. – Все проходит, моя хорошая. Любовь и молодость, всё!"
"У кого как, - сказала она. – Молодость у всех проходит, а любовь – другое дело".
"Но не могла же ты меня… то есть нас… любить всю жизнь?"
"Значит, могла. А как вы ужасно меня бросили!"
"Как?" - спросил он.
"Просто уехали, и всё. Чмокнули в щечку, и навсегда… Я вам отдала - нет, не молодость и красоту! Я вам свою душу, свой стыд и совесть отдала, я же с вами двоими в одной кровати, разве забыли? Одному так, другому этак, да под тихую музыку. Что мне после этого было делать? Блядью я стать не смогла, честной женой и матерью – не захотела. Как я мужу и детям в глаза бы смотрела, когда у меня в голове только вы? Как вы меня вдвоем уласкиваете…"
"Ну, прости меня. Простила?".
"Нет. Простить не смогу. У меня не было ничего лучше вас. А вы меня в щечку чмокнули и уехали".
Николай Алексеевич посмотрел на нее и строго сказал:
"Одно тебе скажу: и я не был счастлив в жизни. Жена бросила меня еще обидней, чем я тебя. Телеграмму из Франции прислала, и не вернулась. Детей обожал! А сын вышел негодяй, наглец, а второй всё себя ищет, в Индию ездит, дурачок с рюкзачком… Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни".
Она вышла из-за стойки. Он поцеловал ей руку:
"Прощай. А Ваня уехал в Германию, навсегда".
Когда он ехал в электричке, он смотрел в окно и хмуро думал: "Она была чудесная, волшебная, невероятная. Проклятый Ванька! Но что было бы, если бы я остался с нею? Если бы мы остались с нею? Жить втроем? Слишком стрёмные затеи. Но даже если Ваньку совсем вычеркнуть и забыть… Допустим, нет никакого Ивана Сергеевича! Ну и что? Она – не администратор в "Даче Кочубея", а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей? Нет, нет".
И закрывая глаза, качал головой, прекрасно понимая, что он сейчас цитирует Бунина, а на самом деле у него не было никакого "дома" в семейно-светском смысле, и жены никогда не было, и детей не было тоже.

https://clear-text.livejournal.com/500312.html

Вышла в свет и поступила в продажу моя новая книга
роман
"АВТОПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО"

https://literaturno.com/text/dragunskij-avtoportret/

https://clear-text.livejournal.com/500084.html

ГОСПОДИН ИЗ СТРАН НЕБЛИЗКИХ (ЧАСТЬ ВТОРАЯ)

Старик расплатился, они вышли.
Сели в машину. Шофер прокатил их по улицам, где стояли высокие бело-голубые или желто-розовые дома с украшениями в виде женских лиц с длинными волосами, которые свисали с шестого этажа по второй. Правда, красивый город. Старик что-то рассказывал про архитектора, который был отцом известного режиссера.
"А где эта ваша знаменитая Старая Рига?" - спросила она.
"Завтра", - сказал старик.
Они подъехали к большому дому. У подъезда стояли кипарисы в бочонках. Шофер вытащил из багажника ее чемодан. Старик понажимал кнопки на двери. Вошли в холл с мраморным полом и дубовыми перилами. В серебристом лифте поднялись на третий этаж. Старик достал ключи и объяснил, что один из замков – настоящий сейфовый, то есть отпирается только снаружи. Сгоряча поставил, пять лет назад. Надо будет переделать.
Квартира была недавно отремонтирована, мебель была современная, но – видны были поколения прочной богатой и, наверное, умной жизни. Много картин. Старые книги в новых шкафах. Дорогие ковры на темном паркете, торшеры, кресла, журнальные столики, тяжелые хрустальные пепельницы. Бронзовые статуэтки на каменных кубиках.
"Столовая, – объяснял старик. – По нынешней моде, вместе с кухней. Гостиная. Кабинет. Хозяйская спальня. А это гостевая спальня. Давайте сюда свой чемодан. А вот, извините, удобства. Вам сюда надо? Глядите, в прошлом году поставил – биде с пультом управления. Японская штучка. Выпьем кофе?"
"Да, - сказала она. – Надо, на минуточку. Выпьем, конечно".
Сидели в гостиной, за круглым столиком. Старик принес из кухни две чашки кофе – слышно было, как зудела кофемашина. Достал из шкафа коньяк, маленькие рюмки и коробку конфет.
"Хорошо, - сказал он. – Насчет работы я понял. Ее у вас нет. Стажировка в какой-то пиар-конторе – это не работа, и вы это сами понимаете. А образование у вас какое? Профессия какая? Вообще – кто вы?"
"Никто, - сказала она. - Пока никто".
"Допустим, - сказал он строго и почти недовольно. – Ну, а кем вы хотите стать?"
Она посмотрела в сторону и вдруг сказала:
"Я могла бы стать хорошей женой".
"Вы хотите стать хорошей женой?" - старик чуть поднял брови.
"Да".
"Понятно, - сказал он. – Я верю. У вас получится".
Он замолчал и молчал минуты две.
Она почувствовала, что две струйки пота потекли с ее лба, по обе стороны носа и дальше вниз. Она встала:
"Простите. Я сейчас", - и вышла в коридор.
Старик вытащил из кармана пиджака большой бумажник, заглянул вовнутрь и положил его на столик, рядом с бутылкой коньяка.
"Ужасно, - вдруг пробормотал он, и ему самому не было понятно, что именно ужасно; и повторил с убеждением: – Это ужасно!"
Она вошла в ванную, умыла лицо. Посмотрела на себя в зеркало. Ей захотелось раздеться и вернуться в комнату голой. Лучше не совсем голой, а в одной футболке, и все. И босиком. Так гораздо соблазнительнее. Или наоборот, без футболки, но в джинсах. Или даже без джинсов, но с полотенцем на бедрах.
Соблазнительнее – для кого? Она понимала, что этот господин из стран неблизких – совсем старик, что у него, конечно же, давно не стоит, а если даже иногда чуть-чуть постаивает, то ей надо будет полчаса пыхтеть, чтоб он хоть на пять минут пришел в годность. Смешно и бестолково. Зачем?
Тем более что он ей совсем не нравился как мужчина. Даже не потому, что он старик. В школе, в девятом классе, она была влюблена в учителя истории, он был совсем седой и похож на старого индейского вождя – нос с горбинкой и гладко зачесанные назад длинные волосы. Если бы он ее тогда вдруг позвал, она бы к нему среди ночи по водосточной трубе полезла. Не в возрасте дело. Просто именно этот старик ей не нравился. Она совсем его не хотела. Наверное, он тоже ее не хотел, потому что – ни одного прикосновения, приближения, словесного намека, даже взгляда!
Но за эти четыре часа она страшно устала от неопределенности. Сначала ей было тревожно, потом интересно, а теперь стало мучительно.
Приключение должно закончиться – так, как оно должно закончиться. Так, как это определилось на небесах. Но какое дело небесам до красивой московской девочки, попавшей в богатую рижскую квартиру? О, нет! Небесам есть дело до всего.
Она задрала футболку до подбородка. Полюбовалась своими маленькими торчащими грудками – бюстгальтера на ней не было. Расстегнула пояс джинсов, стянула их вниз, так, чтобы завиднелся выбритый лобок со специально оставленной узенькой дорожкой темных подстриженных волос. Подвигала бедрами и замерла, глядя на себя в зеркало – и видя, и чувствуя, как у нее краснеют ее маленькие очень красивые уши. Смотрела и не могла решить, в каком виде ей выйти из ванной. Сердце билось медленно и глубоко. Ей даже показалось, что она по-настоящему захотела.
Старик меж тем сидел в гостиной в кресле и листал айфон.
Он открыл ленту новостей. Там было про нескончаемую войну на Ближнем востоке. Он пробежал несколько сообщений, как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились очки слетели с носа... Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха – и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, обнажив розовый пластик искусственных десен, из которых торчали сияющие белоснежные зубы, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом - и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол.
Она услышала стук и громкий стон.
Поддернула джинсы, опустила футболку и выбежала из ванной. Пробежала через коридор, сунулась в спальню, вбежала в гостиную.
Он лежал на полу, перед креслом, и уже головой перестал мотать. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, прерывистое дыхание слабело. Вот оно оборвалось, и по его лицу медленно потекла бледность, и черты его стали утончаться и светлеть.
Ей стало страшно.
Через много лет она вспоминала и рассказывала – не просто страшно, а первый раз в жизни физически страшно. Всем телом, руками и ногами, которые заныли и заломили, сердцем, которое закололо и зашлось, и животом - печенкой и кишками. Особенно кишками. Схватило и закрутило. Она испугалась, что обделается от страха, и побежала назад, в ванную комнату, на ходу снова расстегивая джинсы.
Уселась на теплый унитаз, вцепилась пальцами себе в колени и с наслаждением облегчилась. Это было, как оргазм. Это было лучше любого оргазма. Зубы ее коротко стиснулись и даже скрипнули, но дыхание тут же выровнялось, и сердце больше не болело. Ничего не болело. Во всем теле была усталая сладость.
Она встала, спустила воду, помыла унитаз ершиком и пересела на биде с пультом управления. Долго сидела, ловя попой теплую щекотную струю, делая ее то сильнее, то слабее, то горячее, то прохладнее, и старалась не думать о мертвом старике в соседней комнате.
О чем же она думала? О том, что вряд ли она когда-нибудь еще раз окажется в такой роскошной ванной? О том, что жизнь несправедлива ко всем – и к миллионам некрасивых женщин и небогатых мужчин, и к ней, совершенной красавице, и к богатому старику, который так глупо и некстати умер? А ведь она могла его хоть капельку приласкать напоследок: теперь, когда он валялся мертвый на ковре, она почувствовала к нему что-то вроде прощальной сочувственной нежности. Может быть, может быть – вспоминала она потом. Но о том, что надо бежать отсюда со всех ног – она почему-то не думала совсем.
На низкой скамеечке была стопка небольших полотенец. Она взяла одно, хорошенько вытерлась, бросила его в ивовую корзину, стоявшую рядом. Подтянула трусы, потом брюки. В последний раз оглядела ванную. Большая, метров десять, как целая комната, и с окном. Подошла к окну, сильно высунулась наружу.
Квартира была на третьем этаже. Внизу через узкий переулок было кафе, столики в саду, там люди пили пиво и ели чипсы. Ее увидели, кто-то помахал ей рукой. Она помахала рукой в ответ и поняла, что удрать через окно уже не получится. Да и высоко, ноги переломаешь.
Вдруг она услышала песенку Раймонда Паулса. Известная мелодия, но на латышском. Сначала тихо, потом громче, потом на весь дом.
Выскочила в коридор. В прихожей что-то мигало.
Ага! Это звонок. Светился экранчик видеодомофона. Хорошо было видно, что у подъезда стоит Борис. Она нажала клавишу с изображением колокольчика. Песенка замолчала. Потом – клавишу с изображением громкоговорителя.
"Ludzu?" - спросила она нарочно не своим голосом.
"Аркадий Павлович дома?" - вежливо спросил Борис.
"Labi!" - сказала она и нажала клавишу с изображением ключа.
Открыла дверь и ждала Бориса, заранее приготовив все слова. Что-то вроде "Сдал меня в аренду? Ну и говно же ты. Сколько получил? Не прикасайся ко мне!"
Но Борис воскликнул:
"Ты здесь! Я тебя нашел!" - и протянул к ней руки.
Он был одновременно рад и растерян, и это ее на полсекунды обезоружило. Но только на полсекунды. Она отступила на два шага и сказала:
"Сейчас ты мне будешь врать. Сочинять истории. Как ты ему починил айфон за две штуки евро, штуку в руки, штуку в долг. За пять минут, пока я ходила пописать. Не надо. Помолчи. Он умер. Только что. Надо вызывать скорую и полицию. Иди сюда, поможешь".
Борис вошел в комнату, присвистнул, потом перекрестился. Потом покосился на нее и насмешливо спросил:
"Отчего же он, бедненький, умер?"
"Дурак!" – крикнула она.
"Батюшки!" - сказал Борис, увидев бумажник, лежавший на столе.
"Не трогай!" - закричала она еще громче.
"Да мне копейки чужой не надо! – фыркнул Борис. – Я так только, полюбоваться чужим счастьем! - взял его в руки, раскрыл. – Бабла-то, бабла…"
Из бумажника выпал синий паспорт. Republic of Kenya. Значит, старик правду говорил, что он из дальних стран. Как это он выразился? Из стран неблизких. Она взяла паспорт. Его фамилия была Крейс.
В коридоре что-то громко щелкнуло.
"Аркадий Павлович!" – крупный и рослый парень со связкой ключей стоял в прихожей. В другой руке его был бювар. Он спрятал ключи в карман, расстегнул бювар и вытащил пачку бумаг, и вот тут наткнулся глазами на нее; она вышла ему навстречу.
"Приветствую! – сказал парень. – Вы помощница Аркадия Павловича? – он произнес слово “помощница”, сдерживая губы от усмешки. – Ага. А, вы, наверное, водитель? – обратился он к Борису, который тоже вышел в коридор. – Аркадий Павлович обещал тут подписать кое-какие бумаги. Скажите ему, что Андрис принес кое-что на подпись… Сами передадите? – он не услышал ответа и нахмурился. – Или все-таки пустите меня к нему?"
Шагнул вперед, отодвинув ее плечом, через открытую дверь увидел лежащего на полу старика. Обернулся. Поглядел на них. У нее в руках был синий паспорт, а у Бориса – бумажник.
"Ну, молодцы!" - закричал парень, метнулся к двери, выскочил наружу.
Дверь захлопнулась.
Она услышала, как ключи со щелканьем поворачиваются в замках.
"Всё", - сказала она и обняла Бориса.
"В смысле?" - не понял он и тоже обнял ее.
"Здесь дверь запирается только снаружи. Нас заперли. В окно не выпрыгнешь. Сейчас приедет полиция. Мы теперь навсегда вместе, - шептала она. – Нас посадят в разные камеры, но мы все равно теперь вместе. Нас оправдают, я верю. Мы никого не убивали. Нас выпустят, и мы будем вместе. Давай танцевать, пока они не приехали. Медленный танец, в обнимку. Я хочу быть твоей женой. Я буду хорошей женой, вот увидишь. Потому что ты мой единственный. И я тоже твоя единственная. Я люблю тебя".
Раздалась музыка. Это полиция звонила в дверь.
Они прижались друг к другу и стали медленно танцевать. Она положила голову ему на плечо, он обнимал ее за талию, и казалось, что все хорошо и прекрасно, светло и радостно, любовно и нежно, как будто бы не было остывающего мертвеца в соседней комнате за полуоткрытой дверью, как будто не было мертвецов в соседних домах и на кладбищах, мертвецов недавних и старых, и совсем истлевших, как будто не было ста миллиардов мертвецов, едва спрятанных под тонкой коркой почвы, окутавшей еле теплый шарик Земли, которая тяжко одолевала космический мрак, океан, вьюгу…

https://clear-text.livejournal.com/499903.html

ГОСПОДИН ИЗ СТРАН НЕБЛИЗКИХ (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)

Она заметила этого старика еще в самолете.
Самолет был небольшой, на сто пассажиров, но все равно спереди были выгорожено нечто вроде бизнес-класса – три ряда кресел, стоявших более просторно. Вот там почти в одиночестве сидел этот старик. Почему-то он был заметнее всех. Еще там была дама с котом в большой красивой котоноске. Третьим человеком был какой-то, скорее всего, чиновник рангом выше среднего – судя по его бессмысленно озабоченному лицу, как будто бы нарочно заранее прихмуренному, чтобы устыжать и отпугивать возможных просителей или нежданных друзей детства.
Дама с котоноской сидела в первом ряду, чиновник в третьем, они сидели по диагонали друг от друга – оба у окон. Старик сидел во втором ряду, у прохода, слева, если смотреть от входа, от носа самолета.
Там далеко впереди кто-то замешкался, укладывая сумки на полки, очередь встала, и она оказалась как раз над этим стариком. От нечего делать стала его разглядывать, тем более что он глядел в свой айфон, водил по экрану сухим смуглым пальцем с желтым тщательно отшлифованным ногтем. На другом пальце чуть просторно сидело тусклое золотое кольцо с плоским черным камнем.
Старик был одет аккуратно, и, если присмотреться, то дорого и модно, но неброско и скорее молодо и привольно, чем по-пожилому благопристойно. Легкий льняной пиджак, белая сорочка из рубчатого полотна, светло-бежевые брюки и новенькие мокасины на босу ногу. Айфон самый дорогой, десятка. Круглые роговые очки наимоднейшей формы. Внизу, наполовину задвинутый под впереди стоящее кресло, маленький портфель из темно-вишневой крокодиловой кожи – под цвет мокасин.
Она поняла, почему старик был заметнее всех. Он сиял безоблачным благополучием, источал аромат давнего богатства и привычной удачи. У богатой дамы могли быть проблемы с сыном, мужем и любовником; ее кот мог страдать от перелёта! Чиновник был озабочен карьерой; под него наверняка кто-то копал; возможно, он вчера взял крупный откат, а сегодня получил сигнал, что завтра начнутся неприятности. Дама и чиновник сидели у окон – а на самом деле по углам, прижавшись к стенкам. А старик уверенно и беззаботно восседал у прохода, то есть как будто бы посередине салона.
Она неизвестно почему вздохнула.
Старик понял голову, посмотрел на нее и улыбнулся, приветливо, но равнодушно. У него были ровные красивые зубы. Протезы, наверное. "Иностранец", - подумала она и улыбнулась ему в ответ.
Очередь двинулась. Она пошла вперед.
Они с Борисом сидели в пятнадцатом ряду. Борис был хмур и раздражен. Она знала, почему. Он позвал ее слетать на неделю в Ригу, погулять-поглазеть, а жить они должны были у одного его приятеля. Приятель обещал им большую отдельную комнату, и что сам не будет сидеть на голове, только ночевать приходить, да и то не всякий раз, у него в эту неделю куча дел в городе. Борис записал адрес и как проехать, и имя-фамилию соседа по лестничной площадке, у которого будет ключ, но это в крайнем, в самом крайнем случае! Но вообще этот приятель железно обещал ждать их в квартире, с вином и закуской, начиная с четырех часов, потому что самолет прибывает в 14.30 – но позавчера пропал со всех радаров. Телефоны не отвечают, в мессенджерах глухо. Но не сдавать же билеты! Борис был уверен, что дергаться не надо, потому что всегда всё как-то в конце концов получалось, и на улице никогда еще ночевать не приходилось, не придется и на этот раз. Хотя видно было, что он очень волнуется и переживает, но старается не подавать виду. Она даже пожалела его, и сказала: "Правильно, не надо дергаться раньше времени. В крайнем случае найдем гостиницу". Борис вдруг покраснел и разозлился, и неслышно выругался, и отвернулся.
Она знала, почему.
Она тут же вообразила их разговор.
"А у тебя что, денег много? – спросил бы Борис. – Ты знаешь, почем здесь гостиница?"
"Нет, у меня денег совсем не много", - сказала бы она.
"Вот то-то!" - сказал бы он.
И тут бы она не удержалась и сказала:
"Но ведь это ты меня позвал слетать на недельку в Ригу? Пригласил, да?"
Вот тут Борис бы совсем разозлился. Сказал бы:
"Ага. Вот ты на что намекаешь!".
А она:
"Я ни на что не намекаю. Кажется, это ты намекаешь, что мы с тобой пока еще чисто формально никто друг другу"
"То есть?" - он бы сделал вид, что не понял.
А она бы отчеканила:
"То есть не муж и жена".
И тут бы началось что-то совсем невозможное, что у них всегда начиналось, когда в разговоре неосторожно всплывали эти запретные слова – "муж" и "жена".
Поэтому она помолчала несколько секунд и сказала: "Да ладно, все будет в порядке, никуда не денется!" Борис покивал, но машинально и недовольно: видно было, что он ей не поверил. Она в который уже раз подумала, что им пора разбегаться. Давно пора. Но ведь не в Шереметьево у стойки регистрации! Дальше: убегать надо не просто так, а к кому-то конкретному другому человеку. Но никого конкретного пока не было, и непонятно было, где его взять. Но самое главное – Борис был все-таки хороший. Красивый, умный, высокий, приятный. Она его и сейчас еще иногда любила – как раньше; а раньше она вообще умирала от него, от звука его голоса в телефоне. Он позвонит и скажет: "Сегодня увидимся?" - и у неё сразу пол под ногами едет и уши краснеют. У неё всегда от желания краснели уши, ей казалось, что все всё видят и понимают, поэтому она носила каре два пальца ниже мочки. Но это раньше было. А сейчас у нее была высокая стрижка с гладкими висками.
Приземлились.
К самолету подали "трубу" - хорошо, что не автобус. Они шли по длинным коридорам к паспортному контролю. Борис на ходу пытался дозвониться по мобильнику до своего приятеля – но никто не отвечал. Борис все время убыстрял шаг.
"Не беги так! - сказала она. – И не переживай".
"Спасибо!" - он пошел еще быстрее.
Справа был туалет.
"Стой! - сказала она. – Подожди. Я сейчас".
Поставила свой маленький чемодан на колесиках у пластмассовых кресел и скрылась за дверью туалета.
Когда она вышла, Бориса не было.
В кресле сидел тот самый старик из самолета, положив свою сухую руку с полированными ногтями на торчащую ручку ее чемодана.
"Вот, - сказал старик и чуть покатал ее чемодан по мытому гладкому полу. – Меня попросили присмотреть за вашим багажом. Ваш спутник попросил".
"А где он?" - она удивилась и даже немного испугалась. Хотя, конечно, от Бориса можно было всего ожидать. Наверное, он обиделся. Как всегда, непонятно на что. То есть понятно. Обиделся, что разговором о гостинице она как будто бы ткнула его носом в отсутствие денег. То есть на самом деле он обиделся на себя, а срывает злость на ней. И теперь хочет, чтобы она ему звонила, стоя посреди чужого города, и что-то виновато лепетала. От этого её тоже зло взяло.
"Понятия не имею, - сказал старик. – Он кому-то звонил, просил прислать денег. Он был очень расстроен. Я понял, что ему срочно нужны деньги. Я дал ему некоторую сумму. И обещал дать еще, вечером".
Тут только она сообразила, что старик – вовсе не иностранец, и что тут происходит что-то совсем странное.
"Какую сумму?" - спросила она.
"Чепуха, - сказал старик. – Сущая чепуха, тысяча евро. Я бы сразу дал две, но у меня не было наличности. Еще тысячу отдам вечером. – Он встал, взял с соседнего кресла свой шикарный вишневый портфель. – Ну, пойдемте".
"Вы что, с ума сошли? – спросила она. – Вы тут все с ума сошли?"
"Кажется, это вы слегка сошли с ума, - засмеялся старик. – Вам что-то неприличное пришло в голову? Ну, сознайтесь!"
"Что вы от меня хотите?"
"Я? Смешной вопрос. А вот вы чего бы хотели? Убежать? Бегите. Вернее, идите своим нормальным шагом. Я вас не догоню, сами видите. Но, может быть, вы хотите доехать до центра в удобной машине? Пообедать в хорошем, просто в отменном ресторане? А потом зайти в просторную квартиру, привести себя в порядок. Как говорится, вытянуть ножки. Отдохнуть. Ну и поболтать о том, о сем… И не думайте о непристойном. Я богат. Эта тысяча, эти две тысячи евро для меня ничего не значат. В данном случае деньги вообще ничего не значат. Я дал ему денег, потому что мне понравились вы. Это ради вас. Мой вам подарок. На эти деньги он устроит вам хорошие дни в Риге. Это чудесный город. Волшебный город. Я обожаю Ригу. Уверен, вам она тоже понравится. Вы же здесь никогда не были. По глазам вижу".
Пусть не болтает – он дал Борису деньги не ради нее, а за нее. То есть он что, прямо вот так на ходу купил ее у Бориса? А Борис, значит, прямо вот так ее продал? Какая-то невероятная гадость!
Но вдруг ее охватило нелепое и неуместное возбуждение – поверх страха, растерянности и злости. В четырнадцать лет у нее было две мечты, два секретных невозможных желания. Стать на минуточку принцессой – и проституткой. Чтоб она была в воздушном платье с драгоценной вышивкой, и чтобы перед ней на коленях стояли красивые рыцари, и чтобы она выбирала себе лучшего – и чтоб незнакомый мужик выбрал ее из шеренги девушек, зазывно одетых и ярко размалеванных. Чтоб от его взгляда у нее шли мурашки по спине, чтоб он поманил ее пальцем: "Ты, да, да, ты!". А лучше – сразу всё вместе. Стать принцессой, которую продали в публичный дом. А этот мужик чтоб был рыцарь, которому она отказала, и он ей вот так отомстит.
Кажется, у нее сейчас покраснеют уши.
"А чего хочу я? – вздохнул старик. – Да мало ли чего я хочу. Я много чего хочу, но не все могу, в смысле – не на все имею право. Не все можно купить деньгами. Главное – вот в чем. Мы поедем на дорогом такси, пойдем в лучший ресторан, потом выпьем кофе у меня дома, вы даже можете остаться у меня ночевать, но знайте – вы ничего не должны. Как это в Америке: You can say “no!” at any moment. В любой момент вы можете сказать “нет”".
Он замолчал и посмотрел в окно, на взлетное поле.
"А вы сами из Риги? – спросила она. – Или из Москвы?"
"Нет, нет. Я, как бы это выразиться, из стран неблизких".
"Откуда?" - она не поняла.
"Из Восточной Африки. Там в горах – прекраснее всего на свете. Даже лучше, чем в Риге. Но ненамного. Ну, пойдемте".
Конечно, это просто игра. Тем более что старик был совсем уже старик, лет семидесяти, а то и больше. Даже смешно.
"Пойдемте", - сказала она.
Они быстро прошли через паспортный контроль, их встречал человек с табличкой, там была короткая иностранная фамилия – Крепс? Крумс? Крупс? – она не успела как следует прочитать и запомнить, потому что шла, опустив голову и больше всего боялась, что ее вдруг окликнет Борис, и тогда вообще непонятно, что делать.
Такси было просторное, класса люкс, большой "Мерседес", водитель в сером костюме и фирменном красном кашне, а сзади, где они сидели, между ними был столик с минеральной водой; очень кстати, потому что было жарко. В такси был кондиционер, но она в самолете жутко нажарилась, хотя была в одной футболке.
"Рига интересный город, - смеялся старик. – По всем правилам, в Риге должно быть прохладно и дождь, Балтика. Наверное, когда-то так и есть. Но вот стоит мне приехать – синее небо, сильное солнце и жара. Жарче, чем у нас. Но у нас горы, да".
"Вы мне покажете Ригу? - спросила она. – Все говорят, тут очень красиво".
"Сперва пообедаем. Только сначала остановимся у банкомата".
Они приехали в какой-то странный ресторан, надо было подниматься по лестнице под крышу, и еда тоже была странная: сначала принесли восемь салатов в маленьких мисках, потом длинный батон хлеба на длинном блюде, обжаренный и пропитанный ароматным маслом, осыпанный какими-то ягодками и семечками, к нему десяток плошек с соусами, и только потом – целую утку, которую ловко разрезал на куски официант. Старик переговаривался с ним по-латышски. Услышала частые слова "ludzu" и "labi". Поняла, что это типа "пожалуйста" и "окей".
Было необыкновенно вкусно. Еще было прекрасное легкое белое вино. Она ела, пила, и ей совсем не хотелось разговаривать. Старик тоже молчал, время от времени взглядывая на нее.
"Ой! – вдруг вспомнила она. – А мой чемодан?"
"В машине, - сказал старик. – Машина ждет".
"Вы что? Так долго?"
"Столько, сколько нам нужно будет".
"А вот скажите, - медленно сказала она. – А вот зачем я вам нужна?"
"Так, - сказал он. – Просто так. Дело в том, что вы очень красивы. Совершенно красивы. Вы сами-то знаете?"
"Спасибо, - покивала она. – Ну да, знаю. Да, я красивая, в смысле симпатичная. Но вот так чтоб “совершенно”, это вы, конечно, слишком. Хотя спасибо, конечно".
"Вы ничего не понимаете! – он почти возмутился. – Вы чистое совершенство, античное совершенство! У вас идеальная фигура, шея, великолепные руки, и сами руки, и кисти рук. А ваше лицо! Это же Гера из римского дворца Альтемпс, перед которой плакал Гёте! Ваше лицо не портит даже такая странная стрижка с подбритыми висками и затылком. Может быть, даже наоборот, эта стрижка обнажает идеальную лепку вашей головы. И это не всё. Я смотрю на вас, на тонкие перемены черт вашего лица, как вы то собираетесь с мыслями, то рассеиваетесь, то внутренне улыбаетесь, то незаметно хмуритесь, - и вижу, что у вас есть одна прекрасная и редчайшая способность. Вы чувствуете свои чувства, и любите их обдумывать".
Ну, допустим, - подумала она. А сейчас он начнет целовать ей руки и вообще перейдет от красивых слов к конкретным приставаниям. Но нет. Он поднес к губам бокал с вином, поклонился ей и чуточку отпил.
"Вы очень красивы, это прекрасно и несправедливо. Впрочем, прекрасное часто несправедливо. Но не наоборот! Тут странная асимметрия, – тихо засмеялся он. – Несправедливость всегда ужасна, омерзительна. А вот красота – несправедлива. Простите мне эту домашнюю философию. Вам налить еще?".
"Немножко, - сказала она. – А что в красоте несправедливого?"
"Моя бабушка говорила мне: бывает, что женщина очень хорошая – но некрасивая. И все говорят: да, она добрая, верная, умная и все такое, но боже – как она некрасива! И машут на нее рукой. А бывает, что женщина красивая, но совсем нехорошая. И все говорят: да, она злая, скандальная, неверная, подлая, она опасная интриганка, даже доносчица, даже воровка – но боже! Как она красива! И прощают ей всё. Ну скажите, разве это справедливо?" - он засмеялся.
"Что же мне теперь делать?" - она попыталась засмеяться, а про себя подумала, что чуть ли не первый раз в жизни ведет умный разговор с пожилым человеком.
Старик сказал:
"Отвечу длинно: Лев Толстой когда-то написал примерно так: “Я аристократ. Ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды. Я вижу, что это большое счастье. Я благодарю за него Бога. Я знаю, что это счастье не принадлежит всем, но! – и тут старик поднял палец. – Но я не вижу причины отрекаться от такого счастья и не пользоваться этим счастьем”. Вы меня поняли?".
"А вы аристократ?" - спросила она.
"О, да! – он усмехнулся. – Мой предок получил графский титул от Петра Великого. Шучу, разумеется… Да, мы из дворян, но это ничего не значит. Но мне всегда везло. С женами, например. Моя первая ныне покойная жена была дочкой маршала Советского Союза. Вторая, тоже покойная – сестра министра из правительства Гайдара. Я был очень умный и ловкий. Я умел дешево купить и дорого продать. У меня было чутье. Собственно, я и сейчас этим занимаюсь. Но уже немного. Скорее для удовольствия, а не для заработка. Ещё я сумел выбрать себе правильных родителей. Мой папа – старый русский рижанин, теперь мне принадлежат два больших дома в Риге. Вы слышали про реституцию? Нет? Ну, неважно. Короче, я наследник. А моя бабушка по маме дружила с разными художниками, они дарили ей картины. Я прожил длинную, интересную, богатую и счастливую жизнь".
"Здорово, - вздохнула она. – Везет же некоторым"
"Да ладно вам! Может, вам еще сильнее повезет. Да еще такой красавице. Сколько вам лет? Двадцать один?"
"Двадцать три", - сказала она.
"Вот! У меня в двадцать три года были одни джинсы-самострок, и сто двадцать долларов потертыми бумажками. У вас все будет, и даже больше".
"Спасибо", - она слушала его с интересом, и он это увидел.
"Но деньги – это не главное. Самое главное – это драгоценное чувство полноты жизни, красоты жизни, радости жизни, вот что. Когда у человека есть такое чувство, тогда всё на свете получается. Все удачи и успехи бегут и прыгают прямо в руки. Мне хочется этим поделиться. Научить. Чтоб человек понял, как чудесна, богата и весела жизнь. Но люди этого не понимают. Они говорят: ага, тебе хорошо, потому что ты удачливый и богатый. Хотя все наоборот: я богатый и удачливый, потому что мне хорошо. Я увидел вас, какая вы красивая, и решил, что вы – поймете. Вы должны понять. Вы понимаете?"
"Честно?" - спросила она.
"Если можно".
"Если честно, то, конечно, хочу верить. Но точно не знаю. Я не смогла выбрать себе богатых родителей, как-то не вышло. Или я не туда смотрела? – она криво улыбнулась. – И мой молодой человек – не сын маршала и не брат министра".
"Он компьютерщик? Угадал? Это чисто статистически. Когда видишь молодую красивую пару, вот как вы с вашим спутником, он, кстати, очень красивый, вам под стать – когда видишь такую пару, то он, как правило, “занимается компьютерами”, а она – “работает в пиаре”. Вы ведь в пиаре работаете?"
"Да. В смысле, пытаюсь. Пробую".
"Очередной испытательный срок? - спросил старик. – Стажировка?"
"Откуда вы всё знаете?" - она засмеялась.
"Давно живу… Пойдемте, здесь стало душно".

https://clear-text.livejournal.com/499483.html

ПОДЛИННОСТЬ

- Где ты был? С кем ты там был? Зачем ты там был? – набросилась Наташа на Митю, едва он переступил порог квартиры.
Митя вздрогнул, но тут же взял себя в руки.
- Раз ты два раза сказала "там", значит, ты сама прекрасно знаешь, где я был. Да, я был там. Зачем? Просто так. Захотелось.
- С кем?!
- Ни с кем. Один. Сам с собою, - он сел на табурет у вешалки, снял ботинки, надел домашние туфли, встал, улыбнулся, обнял Наташу.
Она вырвалась и побежала в комнату.
Потому что одна знакомая час назад прислала ей фото: ее муж Митя сидит в концертном зале и с важным задумчивым видом слушает что-то жутко классическое: на сцене виден был кусочек оркестра – какие-то скрипачи.

Это было как нож в спину.
Потому что она обожала Митю именно за его полную нетронутость в смысле культуры – литературы, искусства, музыки и даже кино чуть сложнее "Семейки Симпсонов". Митя был прост и чист. Добр и мил. Программист в солидной фирме, очень хорошая зарплата, отлично водит машину, умеет разобраться с домашней техникой, готовит, представьте себе, охотно и довольно вкусно, но вот и все.
Придет домой, несколько историй про начальство, про ребят на работе, ужин, долгое обсуждение соуса для макарон, телевизор и спать – в прямом и переносном смысле.
Вот и хорошо. Не жизнь, а просто рай.
Надежно, спокойно, любовно.

Потому что Наташа настрадалась со своими прежними, два их было, сначала муж, а потом бойфренд на три с половиной года. Хотя она сама окончила переводческий факультет МГЛУ, но эти ее достали.
Один – теоретический лингвист с вулканическими писательскими амбициями, все время кипящий гневом по поводу бездарности всей современной литературы. Ушел от нее, потому что она его, видите ли, не понимала, а она его любила, между прочим! Чуть было не собралась рожать! Слава богу, это была просто задержка.
А второй – вообще не пойми кто. Он и сам про себя не знал, кто он и зачем. Читатель умных книг, болтун и спорщик, жил за счет двух сдаваемых квартир, наследство от тетушек. Но целыми днями болтал о дискурсе и постмодерне, сыпал фамилиями. Хвастался, что на сдаче квартир имеет 130.000 в месяц, но Наташа этих денег почти не видела, и сама набивала холодильник, и покупала ему трусы и носки. Правда, он платил коммуналку и за летний отдых, что да, то да. Но изменял ей с такими же курящими болтушками, и на четвертый раз Наташа его выгнала.
"Нормального человека! – рыдала она по телефону своей лучшей подруге Насте. – Чтоб без дискурса! Без артхауса! И без истерик!" "А также без эм-пэ, но с жэ-пэ?" - иронизировала подруга (то есть без материальных проблем, но с жилплощадью). "Ну а как же? Не бомжа быдланского все-таки!" "Задача!" - смеялась подруга.
Ни от кого сочувствия не добьешься.
Но тут внезапно подвернулся Митя. Красивый, приятный и без фокусов. Надежный, спокойный, простой. Мечта всей жизни.
И вдруг такая подлость.

Митя вошел в комнату вслед за ней, сел на диван. Наташа захлопнула ноутбук и спросила:
- Как это – просто так захотелось? Правду скажи. Если ты меня, - она сглотнула и сказала: - Если ты меня любишь.
Она ненавидела все эти высокие жалкие слова, и никогда их не говорила. Но тут уж пришлось.
- Да вот так как-то, - сказал Митя. – Потому что я люблю Моцарта в аутентичном исполнении. У меня есть все записи аутентистов. И не только Моцарта. Баха, Гайдна и Вивальди. А это самый лучший оркестр из Зальцбурга, они играют на подлинных инструментах, и струны натягивают, как тогда. Слабее гораздо. Дирижер Антонин Шиглер-Феретти. И тебя я тоже люблю. Ты же знаешь.
- Зачем ты меня обманывал? – заплакала Наташа.
- Ты мне очень понравилась. Я в тебя сразу влюбился. А потом Настя сказала…
- Когда это она тебе сказала? При чем тут она?
- Господи! Мы же втроем в кафе сидели. Ты пошла в туалет, а она мне быстренько сказала, что тебе нужен такой мужик типа, грубо говоря, "Манька, щец! Манька, в койку!".
Наташа заплакала еще сильнее.
- Ну что ты расстраиваешься! - огорчился Митя. – Я же знаю, что ты на компе тайком смотришь… Сплошной артхаус.
- Ты схачил мои пароли?!
- Ну прости, прости, прости меня… - он встал перед ней на колени.
Она нагнулась к нему.
Они обнялись и поцеловались.

В общем, стали они жить-поживать дальше.
Вроде все хорошо. Не надо притворяться. Можно вместе ходить на концерты аутентистов, вместе смотреть артхаусное кино, обсуждать Бэнкси и Ай Вэйвэя.
Хорошо, да. Но уже как-то не так.
Впрочем, пока еще не развелись.

https://clear-text.livejournal.com/499276.html

КОМЕДИЯ ДЕЛЬ АРТЕ

Павла Николаевича Саруханова назначили директором ФПП, Фонда перспективного планирования. Он встречался с Шефом. Шеф сказал, что будет его вызывать примерно раз в месяц.
Выше – только звезды!
Поэтому Саруханов решил сходить поужинать в ресторан с женой Ниной. Нашли в интернете какой-то новый-клевый, под названием "Карло Гоцци". Переулок был перерыт – машину оставили на углу. Дошли до входа. Красиво: маски всяких Труффальдино и Панталоне. У дверей стоял швейцар – крупный молодой человек.
Саруханов двинулся было вовнутрь, но тот оглядел его и почему-то не посторонился.
- Добрый вечер, - сказал Саруханов.
- Извините, - ответил швейцар. – У нас сегодня мероприятие.
- Вот! – сказала Нина. – Надо было заказать столик!
- Как-то я не подумал, – огорчился Саруханов. – Но у вас же там почти что пусто, - он попытался заглянуть швейцару через плечо. – Какое еще мероприятие?
- Скоро начнется, - сказал тот, заслоняя вход.
Наверное, Саруханов взял бы жену под руку и ушел, они нашли бы, где поужинать, но вот беда – к дверям подошел какой-то седой мужик в сопровождении двух девиц. Швейцар встал боком и пропустил их.
- Что ж нам делать? – спросил Саруханов.
- Тут вокруг очень много хороших кафе. Вкусно, уютно, недорого, - негромко и отчетливо ответил тот.
- Спасибо, - сказал Саруханов и слегка побледнел.
- Паша, ты только не волнуйся, - сказала Нина.
Саруханов отошел на десяток шагов.

Достал телефон.
Набрал свой офис.
- Светлана Васильевна, - сказал он дежурной по секретариату. – Есть такая точка общепита, называется "Карло Гоцци". Соедините меня с директором, или кто у них там за старшего.
Буквально через три минуты в трубке раздался вежливый и чуть возбужденный голос: "Здравствуйте, уважаемый Павел Николаевич, я очень рад вашему звонку, мы всегда рады таким гостям, чем я могу быть вам полезен?".
- Вы где? – строго спросил Саруханов.
- Как раз сейчас на работе, в нашем ресторане.
- Жду вас снаружи.
Выбежал мужчина лет сорока в отличном костюме, стал жать руку, приглашать зайти вовнутрь. Нина с гордостью поглядела на Саруханова – вот какой у нее муж, все может разрулить в три минуты! – но Саруханов спросил, указывая на швейцара:
- Почему он нас не пропустил?
- Он? Вас? Что вы! Недоразумение! – заулыбался директор и сверкнул на швейцара глазами.
- Пусть он сам скажет, – у Саруханова играли желваки на скулах. – Ну! Словами! – обратился он к швейцару. – Фейс-контроль? Дресс-код? А? Рожа моя не понравилась? Одежка не та? Не слышу!
Кстати, лицо у Саруханова было землистое, некрасивое, мрачное, с большим шрамом над верхней губой, отчего усы росли косо. И клетчатый пиджак с отвисшими карманами – Саруханов не любил носить портфель, и напихивал в карманы все свои айфоны и блокноты.
- Мы его накажем, - сказал директор.
- Выгоните его, - сказал Саруханов. – Прямо сейчас. Чтоб я был уверен. А то сами знаете, налоговая свирепствует… И напишите мне на бумажке, как его зовут. Я прослежу, чтоб он в Москве не работал. Мне с ним неприятно в одном городе.
- Паша! – всплеснула руками Нина. – Ты только не волнуйся!
Швейцар, набычась, смотрел на Саруханова. Потом повернулся и пошел прочь.
- Какой ты строгий, - сказала Нина. – Даже слишком.
- Распустили мальчиков! – хмыкнул Саруханов
Сел за столик и стал читать меню.
Но назавтра велел поставить этому парню прослушку на мобильник. Так и есть. Он проклинал Саруханова и клялся братьям и своей девушке, что найдет его и набьет ему морду. Что делать? Проще всего подкинуть наркоту. Но он всё поймет, выйдет после отсидки и станет мстить. Значит, просто тихо ликвидировать. Но братьям и девушке всё сразу станет ясно, и они будут мстить. Кстати, девушка была его невестой. Не исключено, что она уже беременна. Родится ребенок, и тоже станет мстить. Представляю себе, - подумал Саруханов, - мне будет шестьдесят, и тут на голову свалится двадцатилетний мститель. Поэтому надо составить список на ликвидацию. Сам этот хам, его девушка, два брата. Проверить насчет родителей. То есть от четырех до шести человек, не считая возможного эмбриона. Серьезное дело. Шесть человек, причем пятеро чисто профилактически. Не то, чтобы жалко, но как-то слишком. А не ну ли его на хер, мудака?

- Ну его на хер, мудака, - прошептал Саруханов и не стал доставать из кармана телефон.
Тем более что на самом деле его назначили старшим научным в РГГУ, а вовсе не директором в каком-то выдуманном Фонде перспективного планирования.
Так что они с Ниной отлично поужинали в "Старлайте".

https://clear-text.livejournal.com/499137.html