Спасибо всем, кто поздравил. Для меня это было очень тяжелое деньрожденье, из-за того что тяжело осознавать то место, в которое меня закинула жизнь. На один из предыдущих постов мне написали такой комментарий (даже два - а уж сколько людей так ДУМАЮТ, по жизни, наверное... наверное большинство). А я в детстве читала рассказ, который мне глубоко запал в душу. Вот уж никогда не думала, что он мне станет таким... большим-близким, что ли.
Коммент к посту был: "да, именно. у меня друг страдает эпилепсией, но периодически отказывается лечиться, и пытается слезть с таблеток. Заканчивается всё печально, приступы, скорая, зашиваем шрамы от падений. И первые несколько раз ты ужасно беспокоишься, а потом понимаешь, что это вне твоего контроля. Даже если напоминать три раза в день, он может врать и не пить таблетки. Отказываться идти к врачу. Возможно, эти изменения в характере тоже следствие болезни, но я не знаю, что могу ещё сделать. Человек дееспособный, сам загоняет себя в такие условия, и единственно что можно сделать - вздохнуть и отступить. Это тяжело на самом деле, понимать собственную беспомощность..."
И вывод из этого, по отношению ко мне, моей жизни, моим проблемам - это
"вздохнуть и отступить". Т.е. бросить меня с моими проблемами.Так вот. Рассказ Анатолия Алексина, который почему-то считается детским писателем. Хотя рассказы у него совсем не детские - наоборот, очень взрослые темы. В рассказе говорится о том, что можно по-другому.
Просто цитирую рассказ, сокращенно.
--Раздел имущества--
Я знала, что прежде существовали "родовые поместья", "родовые устои", "родовая знать"...
А у меня была родовая травма. Врач-акушер на миг растерялась, замешкалась. И в моей еще ни о чем не успевшей поразмышлять голове произошло кровоизлияние, но, как сказал, утешая маму, один из лечивших меня врачей, "ограниченного характера". Характер был "ограниченный", а ненормальность охватила весь мой организм и стала всеобщей. Собственных впечатлений о том первом дне жизни у меня, к сожалению, не сохранилось. Но история моей болезни вошла в историю: не потому, что я заболела, а потому, что в конце концов вылечилась. Это был уникальный случай. И мой младенческий кретинизм даже попал в учебники. Прославиться можно разными способами!
Я благоговела перед врачами. С заискивающей надеждой заглядывала им в глаза... Но не раз думала и о том, что вот так, от одного неловкого движения акушера зависит вся человеческая жизнь: Моцарт не станет Моцартом, а Суриков или Поленов не смогут держать кисть в руке, не подчиняющейся рассудку. Да и простые смертные вроде меня будут
приговорены к вечным страданиям. Из-за одного неловкого движения человека, который не имеет права на такое движение, ибо еще более, чем судья, определяет будущую человеческую жизнь, а в случае минутной ошибки выносит незаслуженный приговор и всем, кто к этой жизни причастен.
В отличие от нормальных детей я не ползала и вообще не проявляла ни малейшей склонности "к перемене мест".
На это обратили внимания в тот самый момент, когда моя бабушка собралась выходить замуж.
"Первая и последняя!" - называл ее шестидесятилетний жених.
- Он влюбился в меня, когда нам едва исполнилось по семнадцать, -
впоследствии рассказывала мне бабушка. - Но между нами ничего не было.
- Совсем ничего? - цепко спросила я.
- Кажется, был... один поцелуй.
- Именно в семнадцать?
Бабушка кивнула.
- Синхронное - воскликнула я. - У меня тоже в семнадцать...
- И я ничего не знала?!
- Сообщи я немедленно, этот запоздалый поцелуй показался бы землетрясением. А так, видишь... все живы-здоровы. Хотя мама, как говорится, оказалась непосредственной свидетельницей.
- Каким образом?
- Увидела из окна.
Бабушка не нашла в поцелуе ничего угрожающего моей жизни. Она понимала меня с полуслова. А часто и полслова не нужно было произносить. Только взглянет - и сразу готов диагноз: "Ты больна?", "Ты получила тройку?" Во всех случаях она предлагала одно и то же, но безотказно действовавшее средство: "Ничего страшного!"
Действительно, после того, что случилось со мной в изначальный миг моей жизни, ничто уже не могло выглядеть страшным.
Бабушка любила вспоминать, как ее первый возлюбленный объявился через сорок три года.
- В позднем браке есть свои преимущества: не хватит сил и времени на развод!
Мама отговаривала ее от "неверного шага".
- Это противоестественно! - восклицала она. - Природой для всего установлены свои сроки.
Насчет природы мама была в курсе дела: она занималась охраной окружающей нас среды.
- Но и от окружающей среды приходится охранять! - уверяла она бабушку. - Что ж получается? Всю жизнь имел жену, а теперь ищет няньку!
Это маму не устраивало: нянька нужна была ей самой. Хотя тут я, наверное, не вполне справедлива: прежде всего нянька нужна была мне.
И бабушка не пошла под венец.
- Правильно сделала! - сказала я, впервые услышав от нее эту историю.
- В семнадцать поцеловал и закрепил до шестидесяти? Где он был раньше?
- Там же, где я: в своей семье. Нас разлучили обстоятельства. И они же опять свели: мой муж умер, а он остался вдовцом. Встретившись, мы оба помолодели.
- Почему же тогда...
- А ты? - перебила меня бабушка.
И больше я не задавала дурацких вопросов.
Бабушка была папиной мамой.
А мамина мама руководила моим воспитанием с другого конца города по телефону: она объясняла, что мне рекомендуется есть, сколько часов гулять, а сколько посвящать сну. Она изучила все случаи родовых травм и делала по телефону выводы, сравнения, указывала, как именно меня надо спасать.
В пору моего раннего детства врачи предупреждали родителей, что соображать я кое-что буду, но расти мне придется отсталым ребенком. Я помнила эти прогнозы: значит, и в то давнее время немного соображала. Но только чуть-чуть... И двигалась плохо, и говорила с трудом.
Бабушка, отказавшись от супружеского счастья, взялась за меня.
Говорят, что у каждого человека в жизни должна быть цель. Но даже самых заветных целей бывает много. Или в редком случае несколько. У бабушки же со дня моего рождения цель действительно была только одна: поставить меня на ноги. Сначала в прямом, а потом в переносном смысле.
По профессии бабушка была медсестрой. Муж ее, то есть мой дедушка, погиб на войне, когда еще его самого, девятнадцатилетнего, в доме считали внуком.
- Вот ты не веришь, что можешь научиться читать, - воспитывала меня бабушка. - А я даже не спать научилась. И ничего страшного! Все ночи проводила у постели больных.
- Все ночи?!
- Почти. Помогала им как могла. Иногда удерживала, не отпускала.
- Куда?
- На тот свет... И заодно подрабатывала.
Зачем ей нужно было подрабатывать, бабушка не объяснила мне. Но отец однажды сказал:
- Чтобы я был одет не хуже других в своем классе. И питался не хуже... Чтобы в театр ходил, в кино.
Бабушка хотела, чтобы и я была "не хуже других". Это стало ее основным желанием.
Она рассталась со своей больницей.
- Это подвиг - оставить любимое дело! - сказала мама.
- Я, конечно, привыкла... - ответила бабушка. - Но ничего страшного.
- Тем более что и дома все будет, так сказать, в сфере вашей профессии.
Мама пользовалась четкими, отточенными формулировками.
Меня показывали докторам наук и профессорам. Я с утра до вечера глотала таблетки. Меня растирали, массировали. Когда ребенок в доме хронически болен, все подчинено этому горю. Подавлено им. Мама и папа, когда оставались вдвоем, кажется, ни о чем, кроме моей болезни, не говорили.
Они волновались, страдали, а бабушка общалась со мной, как со здоровой.
- Ничего страшного! - уверяла она. - Даже имя твое говорит об этом.
Меня зовут Верой.
Из всех профессоров, которые были брошены на мое спасение, главным оказалась бывшая медсестра.
Мне трудно было ходить, а она просила:
- Сбегай-ка за газетой!
Я плелась вниз и вверх по лестнице, но верила, что когда-нибудь побегу.
У бабушки были не сердобольные, а спасительные для больного человека глаза: они не подавляли сочувствием, не повергали в сомнение слезливыми, туманными обещаниями, а просто убеждали, что не происходит "ничего страшного".
Умный, всегда загорелый лоб и абсолютно белые, без малейших оттенков волосы укрепляли веру в бабушкины диагнозы и предсказания.
Я помню, что слова долго не вступали со мною в контакт: язык был тяжелым, не подчинялся. А бабушка, не замечая этого, без конца со мной разговаривала. Она вовлекала меня в беседы так естественно, а порой властно, что язык начинал понемногу сдаваться.
Некоторые взрослые поступали иначе. Они делились в моем присутствии своими тайнами, как при глухой. "При ней можно!" - слышала я. Сами того не понимая, они настырно убеждали меня в моей неполноценности.
Сообщая о том, что я буду отсталым ребенком, врачи, конечно, чуть-чуть понижали голос. Но не настолько, чтобы я их не слышала. Я все понимала и ужасалась своей судьбе. Меня повергали в смятение и руководящие телефонные звонки маминой мамы. По тому, как долго и тщательно она объясняла, где надо искать пути моего спасения, я смекала, что дела мои плохи.
А бабушка как ни в чем не бывало говорила:
- Принеси-ка коробку с нитками. Будем шить и учить стихи.
Мне становилось легче.
Никто так упорно, как бабушка, не стремился убыстрить процесс моего замедленного развития.
Пределом мечтаний для мамы и папы было вначале мое умение нормально ходить. А бабушка решила научить меня прыгать через веревочку.
- Говорят, выше себя не прыгнешь. Вы хотите опровергнуть эту истину? - с некоторым опасением сказала мама.
- Ничего страшного, - ответила бабушка.
Врачи обучали меня ясно произносить короткие фразы. Бабушка же заставляла заучивать головоломные скороговорки, а о том, что "Карл у Клары украл кораллы", я должна была сообщать ей, словно сотруднику угрозыска, ежедневно.
- Вы хотите овладеть программой-максимум! - продолжала словесно рукоплескать мама. - Мы этого никогда не забудем.
Бабушка заставляла меня, как альпинистку, не интересоваться холмами, а стремиться к вершинам, которые издали кажутся недоступными.
Она занималась этим целыми днями, и я могла бы возненавидеть ее. Но бабушка сумела убедить меня, как, наверное, убеждала не раз тяжелобольных, что там, за труднодоступными хребтами, долина спасения. Она уверяла меня в этом без истерических заклинаний - спокойным голосом медсестры, которая подходит к постели, взбивает подушку и дарит
надежду.
Когда бабушка впервые объяснила мне, что самое дорогое слово на свете "мама", я стала называть ее "мамой Асей": у бабушки было редкое имя Анисия.
- Крестьянское имя, - объяснила она.
Руки у нее тоже были крестьянские - иссеченные линиями, черточками, морщинами и морщинками.
Бабушка не раз пыталась убедить меня, что мама у каждого может быть только одна. Поэтому лучше уж называть ее так, как принято: бабушкой.
Я пересказала все это маме: мне было интересно, что она думает по данному поводу. Мама думала то же, что я:
- Она подарила тебе, как пишут в газетах, "второе рождение". И поэтому можешь называть ее матерью. Она заслужила. Это бесспорно! - Мама любила слово "бесспорно". И в самом деле никто спорить с ней не решался.
- Я сама буду называть ее твоей "мамой Асей". Ты хочешь?
Исполнение любых желаний - привилегия больного ребенка. Но я возразила:
- Ты называй, как раньше... Анисией Ивановной.
- Хорошо. Раз ты хочешь! Только не волнуйся. Главное, не расходовать
нервы!
У бабушки была старшая сестра. Ее звали тетей Маней.
- Старшая, но нестарая, - объяснила мне бабушка. - Выглядит куда лучше меня: всю жизнь прожила в деревне. Воздух такой, что пить можно. И спокойная она. Ни разу криком себя не унизила.
- Как раз это опасней всего, - включился в разговор папа. - Опасней всего... Человеку необходимо разрядиться: крикнуть, выругаться, что-нибудь бросить на пол. Иначе внутреннее самосожжение происходит... Самосожжение!
Грамоте тетя Маня научилась поздно, уже в зрелом возрасте, и поэтому очень любила писать письма. Бабушка читала их вслух, а мама и папа делали вид, что им интересно.
Мама иногда даже переспрашивала:
- Сколько... сколько она собрала грибов?
Бабушка находила соответствующее место в письме.
- Сколько она наварила банок варенья?
Бабушка вновь водила пальцем по строчкам.
Мама могла бы и не интересоваться этими цифрами, потому что все засоленные тетей Маней грибы и все сваренное ею варенье отправлялось по нашему домашнему адресу.
- Куда нам столько? - ахала мама. И аккуратно размещала банки в холодильнике и на балконе.
Всякий раз, когда потом грибы и варенье появлялись на столе, мама
подчеркивала:
- Это от тети Мани!
Если же к папе приходили друзья и грибы становились "грибками", за здоровье тети Мани провозглашались тосты. Бабушке это было приятно:
- Не зря Манечка спину гнула. Удовольствие людям!
Когда бабушка была маленькой, они с тетей Маней осиротели.
- Она, старшая, выходила меня... Не дала росточку засохнуть без тепла и без влаги.
- Как ты мне?
- Ты бы и без меня расцвела: тут и мать, и отец, и профессора!
- Нет... Без тебя бы засохла, - с уверенностью ответила я.
По предсказаниям бабушки ее старшая сестра должна была "пить воздух" лет до ста, если не дольше. Но тетя Маня стала вдруг присылать письма, в которых точным был только наш адрес. Бабушку же она называла именем их давно умершей матери, сообщала, что грибы и ягоды растут у нее в избе, прямо на полу... из щелей. Потом ее сосед из деревни написал нам, что у тети Мани сосуды в голове стекленеют, но что сквозь это стекло ничего ясно не разглядишь. Так ему врачи объяснили.
- Стало быть, у Мани склероз, - сказала бабушка. И добавила, первый раз изменив себе: - Очень уж это страшно. И воздух, стало быть, не помог.
- В молодости чем больше родных, тем лучше, удобнее. Все естественно, прямо пропорционально, - сказала мама. - А в старости, когда наваливаются болезни, возникает нелогичная, обратно пропорциональная ситуация: чем больше родных, тем меньше покоя.
- Но ведь и мы тоже можем стать пациентами своих близких, - ответила бабушка. - На кого болезнь раньше навалится, никому из нас не известно!
Мама при всей точности своего мышления как-то этого не учла.
- Никогда не кричала она. Вот и результат, - пробормотал папа. - Вот и результат.
- Что поделаешь... Надо ехать в деревню, - сказала бабушка. И, вроде бы извиняясь, обратилась ко мне: - Ничего страшного: вас будет трое. А она там одна.
И сразу пошла собираться.
Я почувствовала, что не может быть нас троих... без нее, без четвертой...
Я почувствовала это - и уже не нарочно споткнулась на ровном месте. От волнения я стала, сбиваясь, проглатывая слова, объяснять, что без бабушки все погибнет, разрушится.
Мама и папа панически испугались.
- Придумайте что-нибудь! - невнятно просила я их.
- Мы умоляем тебя: успокойся! - вталкивая мне в рот пилюлю и заставляя запить ее водой, причитала мама. - Выход, бесспорно, есть. Пусть тетя Маня приедет сюда. К нам... Хоть сегодня!
- Разумеется, мы будем рады, - привычно поддержал ее папа. - Мы будем рады.
С этой вестью я заспешила в коридор, где бабушка собирала вещи.
Мама и папа примчались вслед за мной.
- Тетя Маня будет жить здесь, в нашем доме, - торжественно объявила мама. - То, что дорого вам, дорого и нам, Анисия Ивановна! Это бесспорно. Иначе не может быть.
- Я тоже поеду в деревню... Мы вместе привезем тетю Маню.
- Пожалуйста! - с ходу разрешила мне мама. - Только не волнуйся. Тебя нельзя расходовать нервы.
Никогда еще не была я так благодарна своим родителям. А они, перепуганные моей истерикой, через день собрали консилиум. Когда меня показывали очередному профессору, мама обязательно шепотом предупреждала, что это "самое большое светило". На сей раз "самые большие светила" собрались все вместе. Просто слепило в глазах!
Со мной беседовали, меня разглядывали, ощупывали, будто собирались купить за очень высокую цену. Это происходило у нас в квартире, поскольку за годы моей болезни все светила стали, как говорится, друзьями дома. Мама считала это своей психологической победой, потому что к каждому профессорскому характеру ей удалось подобрать ключ.
Потом мы с мамой и папой - бабушка при этих исследованиях никогда не присутствовала - вышли в смежную комнату.
Мы ждали приговора... А получили награду. Консилиум объявил, что практически я здорова. Но что поехать на время в деревню было бы хорошо!
- Это нанесло бы последний удар по ее болезни, - сказал, поощрительно поглаживая меня по макушке, один из друзей нашего дома.
На следующий день мы с бабушкой отправились наносить последний удар.
Девять с половиной часов мы ехали в поезде, а затем, от станции до деревни, еще три часа на попутном грузовике.
Мы обе сидели в шоферской кабине.
- Ничего страшного: в тесноте, да не в обиде, - сказала бабушка.
Когда мы с грохотом въехали на главную улицу села, шофер налег спиной на сиденье и нервно затормозил: он не ожидал, что на улице будет столько людей.
Люди возвращались с кладбища... Только что похоронили тетю Маню.
Холмик с крестом был перед оградой, возле дороги. Рядом с двумя другими крестами. На самом кладбище уже не было места. Тетя Маня лежала под зеленой, накренившейся крышей дуба, который был весь в зияющих ранах, нанесенных годами.
Бабушка не плакала. Она смотрела поверх могилы, на дуб, так долго, что я тронула ее за руку.
- Что ж телеграмму-то не послали? Не дали проститься, - сказала она.
Оказалось, что сосед тети Мани, знавший наш адрес, уехал куда-то на месяц к родным. Так получилось.
- Меня пусть тоже сюда... - сказала бабушка. - Я с Маней хочу. Не пугайся моих слов. Но запомни их, ладно?
Бабушка произнесла это так мягко и просто, что я не испугалась. Хотя о смерти до той поры никогда не думала.
- Пока молода, считаешь себя бессмертной. Ты так подольше считай, подольше... А я сейчас вот как решила: когда что почувствую, сразу сюда уеду, в деревню. Поближе к этому дубу. Ты меня не удерживай.
Несколько дней мы не могли послать маме с папой письмо: не знали, как написать о смерти.
Пока мы откладывали, почтальонша принесла нам письмо от мамы.
- Соскучилась, - сказала бабушка. И стала искать очки.
Но я остановила ее, надорвала конверт и принялась читать вслух:
- "Дорогая Анисия Ивановна, добрый наш гений! Спешу написать вам лично, а Верочке пошлю письмо завтра..."
Я остановилась. Но бабушка махнула рукой:
- Читай... Ничего страшного.
- "Спешу потому, что после вашего отъезда не спала всю ночь: думала, думала. Наутро поехала советоваться с профессорами, и в результате возникла ситуация, о которой мне нелегко написать. Но я, бесспорно, должна это сделать. Во имя самого главного для меня и для вас: во имя Верочкиного здоровья! Я подумала - и врачи, увы, со мной согласились, - что постоянное общение со столь больным и, простите за эти слова, не вполне нормальным человеком, каким является сейчас тетя Маня, может пагубно отразиться на Вериной нервной системе. Можем ли мы, имеем ли право подвергать риску плоды нашего и прежде всего вашего многолетнего стоического труда? Можем ли перечеркнуть ваши и наши жертвы? Согласитесь: бесспорно, нет. Поверьте, что рука моя сейчас сама собой останавливается, отказывается писать дальше... И все же я обязана преодолеть эту трудность и сказать, что приезд к нам тети Мани нежелателен, а точней, невозможен. Не могу и никогда не сумею свыкнуться с мыслью, что вы, Анисия Ивановна, вынуждены будете остаться там, в деревне, рядом с больной сестрой, но..."
Я поняла, что бабушка больше уже не нужна была маме. Ведь консилиум решил, что практически я здорова.
"Практически..." Почему-то именно это слово, возникнув в памяти, настойчиво повторялось, не уходило.
Мама не знала о смерти тети Мани и немного поторопилась. Она имела возможность выглядеть красиво. И лишилась этой возможности. А ведь желание выглядеть красиво во всех случаях жизни - одна из главных человеческих слабостей. Так мне казалось...
На том решающем консилиуме врачи говорили, что в деревне по моей болезни будет нанесен последний удар. Мама нанесла удар... Не по болезни: ее ведь практически уже не было. А по моей вере в то, что люди за добро платят добром. По крайней мере близкие мне люди, которых я хотела не только любить (я их очень любила!), но и уважать тоже.
Удар этот не был последним... Я бы даже сказала, что он был первым.
Когда человек ощущает свою вину, это кое-что искупает. Но вести себя естественно он не в силах.
Мама встретила нас с бабушкой слишком помпезно: цветы были во всех углах комнаты и у мамы в руках. Даже папа протянул каждой из нас по цветку.
Вспомнив про смерть тети Мани, которую она ни разу в жизни не видела, мама принялась чересчур бурно восхвалять ее человеческие достоинства.
- Это было такое сердце! Такое сердце! - повторяла она, поглядывая на пустые банки из-под грибов и варенья.
Каждым своим жестом и словом мама заглаживала тот просчет, которого могло и не быть, если бы она не поспешила, если бы дождалась нашего письма и узнала о кресте на холмике под неохватным, израненным дубом.
Мама упорно настаивала, чтобы мы ее "правильно поняли". Но я знала: об этом просят тогда, когда поступают неправильно.
Наконец очередь дошла до моего внешнего вида:
- Тебя узнать невозможно! Этот месяц в деревне просто преобразил тебя.
- Месяц в деревне, - вполголоса подключился папа. - Так можно было бы назвать оду в честь твоего окончательного излечения, если бы Иван Сергеевич Тургенев уже не назвал так свою знаменитую пьесу. Если бы не назвал...
- А знаешь, какой тебя ждет сюрприз? - вновь перехватила инициативу мама. - Врачи разрешили тебе перейти в обычную, нормальную школу. Правда, на один класс ниже. Но в нормальную!
Мама уже не просто "заглаживала", а старалась, чтобы мы, ошеломленные новостями, вообще забыли о ее письме.
Мама все делала обстоятельно и серьезно. Поэтому заглаживание вины не ограничилось днем нашего возвращения из деревни. Мама сказала, что на первый урок в "нормальную" школу меня должна провожать бабушка.
- Она в переносном смысле привела тебя к порогу этой школы. Пусть так же будет и в смысле буквальном!
Взяв у бабушки фотографию тети Мани, мама увеличила ее и повесила над бабушкиной постелью:
- Она вырастила вас, как вы Верочку. Это бесспорно!
Казалось, мама подслушала фразу, когда-то сказанную мной.
Несколько раз она спрашивала бабушку, не хочет ли та поехать в дом отдыха. Бабушка не могла поехать в этот дом, как я не могла бы сесть за руль мотоцикла: отдыхать она не умела.
Но постепенно чувство вины за письмо и радость от того, что я выздоровела и ходила в "нормальную" школу, начали притупляться. Время лишало эти события их остроты.
Мамина мама постоянно внушала по телефону, что я должна обладать всеми качествами, необходимыми "гармонично развитому человеку".
Бабушка стремилась ликвидировать все последствия разрушений, которым я подверглась в первый день своей жизни, а мамина мама стремилась к гармонии.
- К примеру, любознательность... Великолепное качество! - раздавалось из телефонной трубки. - "Любо знать" - вот откуда берет истоки это понятие.
Вскоре, однако, я убедилась: важно, что именно "любо знать" человеку. В одну из освободившихся комнат нашего дома въехала шумливая женщина, которая, видимо, решила провести почти весь свой "заслуженный отдых" на скамейке возле подъезда. В первый же день она представилась бабушке и мне, а потом стала с большой любознательностью прислушиваться к нашим
разговорам. Вечером же, когда я встретила маму, возвращавшуюся с работы, и мы, поцеловавшись, направились к своему подъезду, новая соседка преградила нам дорогу известиями, полученными в результате ее любознательности.
- Анисия-то Ивановна - героиня! - сообщила она маме так, будто знала бабушку с детских лет. - Сижу целый день и восхищаюсь: родить в таком возрасте! И как ты, Верочка, ее называешь - это тоже удивительно... - обратилась она и ко мне, как к старой знакомой. - Не просто мамой зовешь, а "мамой Асей". Благодаришь, значит, за ее смелость: родить в таком возрасте! Я вот бездетна... Сижу целый день и завидую!
Затем, проявляя еще большую любознательность, а может, бесцеремонность, она спросила маму:
- А вы-то кем Вере приходитесь?
Мама ничего не ответила.
Она и после этого случая продолжала называть бабушку "добрым гением", по делала это уже по инерции, без вдохновения.
С того вечера все изменилось в нашей семье.
Быть может, прояснился истинный взгляд мамы на отношения, которые давно возникли между мною и бабушкой. Эта истина раньше искажалась практической потребностью в бабушкиных заботах обо мне.
"Нужен тот, кто нужен? Нужен, пока нужен?.." Неужели мама руководствовалась этой философией? Нет, не философией - зачем такие красивые понятия! - а просто-напросто выгодой?.. Мне трудно было понять все это. Но я видела: то, что раньше ставилось бабушке в заслугу, теперь вызывало укор.
Мама создавала в доме угодную себе атмосферу. И делала это успешно, ибо была специалистом в области "окружающей нас среды". О бабушкином подвиге старались не вспоминать: "Хватит уже!"
"Но ведь так можно забыть о любом подвиге, сперва воспользовавшись его результатом?" - думала я.
Я вспомнила бывшего фронтовика с протезом вместо ноги, которому в парикмахерской не хотели уступать очередь, хотя возле кассы было написано, что "инвалиды имеют право...". Неужели и его подвиг кем-то забыт?
"Люди не должны жить минувшим горем, - думала я. - Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить!"
Как иные историки стараются не вспоминать неугодные им события, и тогда становится непонятным, что из чего "проистекло", - так и мама старалась перечеркнуть мою "родовую историю": я всегда была здоровой, нормальной, училась в обычной школе.
Вместе с тем мама невзначай вспомнила, что именно бабушка повезла ее в тот родильный дом, где врач замешкалась и где произошло то самое знаменитое кровоизлияние "ограниченного характера".
- Бесспорно, никто здесь не виноват, - объяснила мама. - Но надо же... Такая трагическая случайность. Сколько в городе родильных домов?!
Я продолжала называть бабушку "мамой Асей". Не для того, чтобы дразнить маму, а просто потому, что привыкла и по-другому уже не могла.
Решив с этим покончить, мама вернулась к проблеме моего "второго рождения".
Для начала она попыталась доверительно, "как с родной дочерью", поговорить со мной. Но интимные беседы у мамы не получались: слишком ясно обозначались в ее тоне и голосе повелительные, жесткие ноты.
- Я имею дело с природой. Можно сказать, защищаю ее! - сказала мама, - И у себя дома тоже хочу выступить на защиту ее законов. Пойми, их нельзя попирать. Человек рождается лишь однажды и матерью должен называть лишь одну - родившую его! - женщину. Иначе в родственных отношениях возникает хаос. Нарушаются законы семейной природы.
- Эти законы нельзя менять в зависимости от выгоды, - ответила я. - Ты же сама первая... сказала про "второе рождение". Когда тебе было нужно. Вспомни!
Но именно вспоминать маме меньше всего хотелось.
- Раньше ты говорила об этом "втором рождении", - продолжала я, - в романтическом смысле, а теперь нарочно говоришь только в физиологическом.
- Какой словарный запас! Ты совершенно здорова! - в ответ восхитилась мама.
Вскоре бабушка, как раньше, сама попросила, чтобы мамой я называла только маму, а ее называла бы бабушкой:
- Так будет лучше.
Но я и ее не послушалась.
Я знала, что самая отчаянная борьба - это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств... Мама боролась за свое существование в качестве моей единственной матери. И средств в борьбе за эту монополию не выбирала.
На беду, с годами у меня стало появляться все больше тайн. Когда я была в девятом классе, учительница литературы придумала необычную тему домашнего сочинения: "Главный человек в моей жизни". Я написала про бабушку. А потом пошла с Федькой в кино... Было воскресенье, и у кассы, прижимаясь к стене, выстроилась очередь.
Федька рванулся к кассе. Но я остановила его:
- Пойдем лучше в парк. Такая погода!..
- Ты точно хочешь? - обрадовался он: тут уж не надо было стоять в очереди.
- Никогда больше не целуй меня во дворе, - сказала я. - Маме это не
нравится.
- А я разве...
- Под самыми окнами!
- Точно?
- А ты забыл?
- Тогда уж я имею полное право... - изготовился к прыжку Федька. - Раз было, значит, все! Тут уж цепная реакция...
Я повернула к дому, поскольку свои намерения Федька осуществлял любой ценой и на долгий срок не откладывал.
- Ты куда? Я пошутил... Это точно. Я пошутил. Если люди, не привыкшие унижаться, должны это делать, их становится жаль. И все-таки я любила, когда Федька-След, гроза дома, суетился возле меня: пусть все видят, какая я теперь полноценная!
Федька умолял пойти в парк, обещал даже, что не поцелует меня больше ни разу в жизни, чего я от него вовсе не требовала.
- Домой! - гордо сказала я. И повторила: - Только домой...
Но повторила уже растерянно, потому что в эту минуту с ужасом вспомнила о том, что оставила сочинение "Главный человек в моей жизни" на столе, хотя вполне могла бы сунуть его в ящик или в портфель. Что, если мама его прочтет?
Мама уже прочла.
- А кто я в твоей жизни? - не дожидаясь, пока я сниму пальто, голосом, который, словно с обрыва, вот-вот готов был сорваться в крик, спросила она. - Кто я? Не главный человек... Это бесспорно. Но все же какой?!
Я так и стояла в пальто. А она продолжала:
- Больше я не могу, Вера! Возникла несовместимость. И я предлагаю разъехаться... Это бесспорно.
- Нам с тобой?
- Нам?! Ты бы не возражала?
- А с кем же тогда? - искренне не поняла я.
- С той, которую ты... - Ее голос был на самом краю обрыва. - Которую ты, пренебрегая моими материнскими чувствами...
Всегда безупречно выдержанная, мама, потеряв власть над собой, зарыдала. Слезы часто плачущего человека не потрясают нас. А мамины слезы я видела первый раз в жизни. И стала ее утешать.
Ни одно литературное сочинение, наверно, не произвело на маму такого сильного впечатления, как мое. Она до вечера не могла успокоиться.
Когда я была в ванной комнате, готовясь ко сну, пришла бабушка. Мама и ей не дала снять пальто. Голосом, который вернулся на край обрыва, не стремясь что-либо скрыть от меня, она стала говорить сбивчиво, как некогда говорила я:
- Вера написала... А я случайно прочла. "Главный человек в моей жизни"... Школьное сочинение. Все у них в классе посвятят его матерям. Это бесспорно! А она написала о вас... Если бы ваш сын в детстве... А? Нам надо разъехаться! Это бесспорно. Я не могу больше. Моя мама ведь не живет с нами... И не пытается отвоевывать у меня мою дочь!
Я могла бы выйти в коридор и объяснить, что прежде, чем отвоевывать меня, маминой маме надо было бы отвоевать мое здоровье, мою жизнь, как это сделала бабушка. И что совершить это по телефону вряд ли бы удалось. Но мама опять зарыдала. И я притаилась, затихла.
- Мы с вами должны разъехаться. Это бесспорно, - сквозь слезы, но уже твердо сказала мама. - Все сделаем по закону, по справедливости...
- Как же я без Верочки? - не поняла бабушка.
- А как же мы все... под одной крышей? Я напишу заявление. В суд! Там поймут, что надо спасти семью. Что практически разлучаются мать и дочь... Я напишу! Когда Вера закончит учебный год... чтобы у нее не было нервного срыва.
Я и тут осталась в ванной комнате, не приняв всерьез угрозы насчет суда.
В борьбе за существование часто не выбирают средств... Когда я перешла в десятый класс, мама, не боясь уже моего нервного срыва, выполнила свое обещание. Она написала о том, что мы с бабушкой должны разлучиться. Разъехаться... И о разделе имущества "согласно существующим судебным законам".
Уйдя утром из дома, я оставила на кухонном столе письмо, а вернее, записку, адресованную маме и папе: "Я буду той частью имущества, которая по суду отойдет к бабушке".
Бабушки дома не было.
- Где она? - тихо спросила я.
- Ничего не случилось, - ответил папа. - Она уехала в деревню. Вот видишь, на твоей бумажке внизу написано: "Уехала в деревню. Не волнуйтесь: ничего страшного".
- К тете Мане?
- Почему к тете Мане? Ее давно уже нет... Просто в деревню уехала. В свою родную деревню!
- К тете Мане? - повторила я. - К тому дубу?.. Окаменевшая на диване мама вскочила:
- К какому дубу? Тебе нельзя волноваться! Какой дуб?
- Она просто уехала... Ничего страшного! - заклинал папа. - Ничего страшного!
Он посмел успокаивать меня бабушкиными словами.
- Ничего страшного? Она к тете Мане уехала? К тете Мане? К тете Мане, да?! - кричала я, чувствуя, что земля, как это бывало прежде, уходит у меня из-под ног.
--------
Просто рассказ, очень жизненный, о том, как люди относятся к другим людям.
"Нужен тот, кто нужен. Нужен, пока нужен."
Вот и я так "нужна" моему боссу. Пока нужна.
Вообще мне кажется, тут больше ничего ни прибавить, ни убавить. Об отношении к хронически больным людям, даже если они - твоя собственная дочь. Матери ведь тоже относятся по-разному. Но большинство, наверное, как в этом рассказе. А вот такого отношения, как у бабушки в этом рассказе - очень и очень не хватает.
https://aridmoors.livejournal.com/652798.html