Agnieszka75 все записи автора

Случайно, мимоходом, увидела название газетной заметки Александра Вампилова.  Сразу не просто к душе легло, а словно по душе пробежали, легко, но ощутимо - голубые тени облаков.

А вы читали Вампилова? Просто так? Не то, что всем известно, что  украшает афиши и обложки книг и манит широким экраном кинематографа. Я - нет. Потому и озадачила Гугл поиском вампиловских,  тех газетных голубых теней.  И ведь нашла! Из года - внимание! - 1963... Из книги, в названии которой песней звучит "Усть-Илим". Помните сибирские циклы  Пахмутовой и Добронравова? И песня, будоражащая нас, живших в то славное время, до сей нашей дерганой поры, "Письмо на Усть-Илим".

Голубые тени облаков - один из усть-илимских очерков Александра Вампилова, командированного в приангарскую тайгу вместе с товарищем, тоже из журналистской братии, Вячеславом Шугаевым.

Вампилову в том 1963-м  26 лет... Какой язык...  И это всего лишь рядовые газетные заметки о строителях нового сибирского времени. Кажется, проза сплошняком,   современным  взглядом окинуть - тоска серая... Скопировала для себя самые яркие эпизоды, нельзя такое терять.

Очерк , оправдывая именование своего жанра, как бы очерчивает приангарский край действий 60-х годов, характеры героев, их эмоциональный настрой. И смотрите, как красиво, любовно, вкусно -  задает тон Вампилов  последующим эпизодам своего  повествования о встречах с "простыми людьми", как принято говорить.

 Спасибо, конюх Николай Шалаев,

спасибо, директор Колесников,

за еще одну пахучую, солнечную дольку прекрасного,

из которых слагаются дни и из которых мы составляем

наши лучшие воспоминания... 

И дальше наслаждаемся этими вампиловскими

"дольками прекрасного"...

У Юры доброе, как солнце, лицо, он могуч и проживет, наверное, сто лет. Мы все хотели спросить его, чего это он завяз на складе при таких-то плечах и щеках! Но опять мешал дизель. А на угоре, в соснах, странная деревушка. Молчаливая и грустная, как одинокая женщина. 

— Две дороги. Одна гладкая, холодная, мощенная золотом и серебром, эпически широкая дорога сквозь тайгу. Темные, тяжелые сопки громоздятся по обеим ее сторонам, мелькают веселые острова с березами, раскидистыми, как дубы, осинками, стройными, как танцовщицы. Дорога эта — Ангара.

Крепки серые вековые твои дворы, румяны новые твои срубы, затейливы резные наличники на твоих окнах, что уставились на мир с наивным, святым удивлением.

— Как же ты одна со всем управляешься? Не трудно тебе? — Так и маюсь, — просто, не жалуясь, ответила она. — Живу и маюсь, — сказала она с удовольствием.

На тот берег упало малиновое покрывало заката, вода в реке потемнела, далеко моторки запели, как туча комаров, — пришел вечер, раздумчивый и спокойный, как старость бабки Натальи.

Уезжали мы на лодке, был пышный июньский день, голубые тени шли по Ангаре плавучими островами. 

Палатка от некоторых ярких деталей Костиного рассказа погромыхивала легким хохотком, но в общем-то в палатке хозяйничала вечерняя грусть. Опиумная сладость ее закрывала парням глаза, непонятной и острой тоской сжимала сердце. 

Толстый мыс: он многие века захлебывается от прозрачной любви Ангары. Одиночество и тоска по нежности уходят вместе с ночью, растекаются по низинам зыбкими полосами тумана. Днем главная любовь — трасса. Непокорную, неверную, невероятно упрямую — ее нельзя не любить. Обернувшись комариной злобой, непроходимым болотом, фантастическим буреломом, трасса всегда проверяет, насколько глубока и верна любовь к ней. О, трасса может быть спокойной! Доказательством верности ей — янтарные мозоли на руках парней, губы, пахнущие ветром и жаркие от нераздельной любви, спины, глянцевеющие от силы и пота, наконец, одиночество — эта тяжелая дань за право быть первым.

Но вечерами люди думают о земной любви, оставшейся в зеленых городах и синих деревнях. Думает Толя Яковлев, прошедший одиночество многих таежных кочевок, веселый острослов и затейник, вечерняя грусть сильнее могучей воли Вани Тюрина — она отрывает его от учебников, по которым Ваня второй раз собирается  поступить в институт, придумывает будущую любовь Толик Корнейчук, еще по-мальчишески румяный и вспыльчивый. Усть-Илим жаждет любви. Жаждет нежности. Мужество там прописано.

Грустно скользнув по воде бледно-оранжевым шлейфом, закат утонул в Ангаре, за палатками тайга застыла сплошной черной стеной, прогромыхал мотоцикл — грустный комик Костя увез в Невон свою любимую, которая весь вечер танцевала с другим, заныла, запричитала чья-то гитара, а мы уснули, сунув под подушки свои драгоценные блокноты. Но блокноты наши никому не нужны в этой усталой палаточной Севилье...

Последнее видение Усть-Илима: серые кубики палаточного городка, богатырская гранитная грудь Толстого мыса, «Три лосенка» — три острова перед створом будущей плотины и во все горизонты — зеленый океан. Снова был Нижне-Илимск — пыльная столица рыбаков и охотников, был день — жаркий нежный выдох всесильного лета, была дорожная томительная суета, звенела розовая натянутая струна возвращения... Вечером того же дня в Иркутском аэропорту мы приняли парад элегантных городских тополей.

... ... ... ... 

Ах, Саня, Саня... Так его звали  в Приангарье.

И что ж тебе не зажилось на этом свете...

Судьба твоя выбрала Байкал.

Оставив тебя Героем нашего времени... Того.