Дмитрий_Шепелев все записи автора Первый день Второй день

Пятница. Октябрь.

Когда я спустился в буфет, за стойкой опять никого не было. Накладывая себе еду, — переваренные сосиски, хлеб и сыр, — я спросил сидевших рядом постояльцев, довелось ли им увидеть кого-нибудь из служащих, кроме портье. Как я и ожидал, ответ был отрицательным.

За едой я рассматривал помещение: потолок, перемежаемый арками с полукруглыми сводами, был выкрашен в красно-коричневый цвет, продольные стены были почти до потолка обшиты деревом, а дальняя стена, как и буфетная стойка, была выложена серыми плитками, испещренными размашистыми белыми линиями, изображавшими какие-то фигуры и растения. Я присмотрелся к ним повнимательней и оторопел: там изображалась разнузданная оргия — сплетенные тела голых мужчин и женщин вперемешку со зверями, птицами и растениями, а кроме того, отрубленные головы и скелеты. И все это было подано в откровенно фривольном и даже комическом духе — мне стало как-то не по себе. Кто мог додуматься расписать буфет таким образом? Да и буфет ли здесь задумывался? Ведь за два дня я не видел ни одного официанта или повара. К тому же, прохожие знать не знают об этом отеле...

Заканчивая завтрак, обратил внимание, что в нишу позади стойки проникает сбоку солнечный свет, хотя буфет находился в подвале.

В этот день я решил посетить еврейское кладбище, музей Франца Кафки и дом Фауста. Я доехал на метро до станции "Староместска" и пошел по улицам, следуя указателям: Stare Zidovske Hrbitov. Спрашивать прохожих было бесполезно, потому что большинство прохожих в Праге — это туристы, и на вопрос о еврейском кладбище они лишь улыбаются и пожимают плечами. Тем не менее, я нашел его довольно скоро — за очередным поворотом я вдруг заметил вывески на иврите, а затем передо мной предстала в своем ветхозаветном величии старая синагога. Мощные стены из желтого камня и могучая круглая башня воплощали идею неколебимой твердыни, Божьего закона, сурового, но праведного, завещанного всем евреям от праотца Авраама. Увидев в дверях соседнего дома объявление об экскурсии по еврейскому кварталу, я вошел внутрь.

Там располагался опрятный магазинчик артефактов еврейской культуры: книг, фильмов, музыки, картин и украшений. Продавщица, дородная молодая еврейка, спросила, откуда я буду — и, узнав, что я русский, обрадовалась, словно встретила земляка, и стала говорить со мной по-русски. Заметив, с каким интересом я рассматриваю книги, она спросила, нет ли во мне еврейской крови, на что я сказал — нет, насколько мне известно, зато есть немножко цыганской. Мой ответ вызвал у нее улыбку. Когда я спросил об экскурсии, она сказала, что сегодня экскурсии не проводятся, и кладбище закрыто из-за праздника Суккот, однако я могу приобрести билет со скидкой на послезавтра, то есть, на воскресенье. Предложение было заманчивым, но я был стеснен в средствах, а впереди было еще пять дней и уйма некупленных сувениров, так что я сказал, что возможно приду в воскресенье.

"Но скидка только сегодня, — предостерегла меня продавщица, — в честь праздника".

Мне стало слегка неловко — не только из-за билета, но и еще из-за этого праздника, ведь мне полагалось как-то поздравить эту приветливую даму, но я не мог вспомнить, чему был посвящен праздник Суккот и уместно ли будет сказать "Мазлтов", тем более, учитывая, что я — гой. В общем, от билета со скидкой я вежливо отказался. Зато к моей огромной радости я увидел там и купил прекрасную книгу о Кафке в его связи — а вот и не с еврейством! — с Прагой, со множеством замечательных фотографий и, кстати, в русском — и притом, хорошем — переводе.

Выйдя из магазинчика, я прошел мимо ограды кладбища, и взгляд мой зацепился, точно плащ, за нагромождение древних надгробий, торчавших вкривь и вкось как зубы в пасти какого-то древнего монстра. Древнего и безвозвратно мертвого. Я поднял взгляд к небу и вдруг подумал — все же, хорошо, что я не поздравил продавщицу, ведь именно в пятницу распяли Христа.

Я оставил еврейский квартал в меланхолическом настроении и, побродив по улицам, вышел на набережную Влтавы. По реке плыли прогулочные кораблики, а ближе к берегу — гуси. Музей Кафки находился на другом берегу, и я пошел к нему по Манесовому мосту. До этого я переходил Влтаву только по Карлову мосту — и теперь смог увидеть его со стороны, во всей его готической красе.

(Дойдя до этого места в своем дневнике, я отложил ручку и просидел почти час, собираясь с мыслями — ибо не представлял, как подступиться к описанию того собрания метафизических фантасмагорий, которое обрушилось на меня и поглотило в музее Кафки).

Снаружи ничто не позволяет распознать в приземистом белом здании с традиционной двускатной крышей с рыжей черепицей его изысканное и кошмарное нутро. Внутри же нам явлена реконструкция — гротескная, завораживающая и пугающая — внутреннего мира одного из самых противоречивых и загадочных писателей XXвека — Франца Кафки.

Для начала мы из холла поднимаемся по узкой боковой лестнице в темное пространство второго этажа. На верхней площадке нас встречает киноэкран с фиолетовым калейдоскопом видов Праги. Слышится томительная, чуть печальная музыка. Далее мы проходим по изогнутому черному коридору с черно-белыми фотографиями Праги времен Кафки и его рукописей. И оказываемся в комнате, также черной и без окон, где помимо фотографий имеются витрины с первыми изданиями книг Кафки и вырезками его рассказов из газет и журналов. По середине комнаты потолок подпирают мощные V-образные балки. В конце комнаты имеется ниша с киноэкраном и несколькими стульями перед ним — на экране крутится черно-белая хроника пражской жизни, суматошной и загадочной, сквозь которую проступает визионерский лик Кафки. Опять же, под изысканно-печальную музыку. Из этой комнаты мы переходим по узкому боковому коридору в следующую, еще более сумрачную. Здесь, помимо прежних артефактов в виде фотографий, рукописей и цитат из них, имеется тюлевый спиралевидный лабиринт, местами порванный (запутавшимися посетителями?), а также громоздкое черное бюро с новыми артефактами в застекленных выдвинутых ящиках. Далее поперек комнаты висят рамки с фотографиями женщин, с которыми Кафка был близок. Музыка становится более тревожной. И вот, повернув за угол, мы оставляем позади внешнюю — культурно-социальную и сексуальную — жизнь Кафки и спускаемся по крутой лестнице с красновато мерцающими ступенями в скрытые, подсознательные области его личности. Снизу лестницы кто-то идет нам навстречу — это мы сами приближаемся к себе из зеркала. Мы идем извилистым коридором из черных картотечных ящиков, на каждом из которых написано имя того или иного человека, сыгравшего роль в жизни Кафки. Кое-где имеются настенные канцелярские телефоны (разумеется, черные), в которых — если поднести трубку к уху — хриплый мужской голос читает по-немецки сочинения Кафки. В моем случае это было «Превращение». Пройдя этот коридор, мы оказываемся в комнате неправильной формы с зеркальными стенами и большим экраном, на котором крутится, отражаясь в стенах вместе с нами, авангардный фильм из кафкианских образов и цитат. Пройдя чуть дальше по коридору, мы оказываемся в тупике, наедине с макетом пыточной машины из "Исправительной колонии". Но, ощутив себя заточенными в лабиринте души этого великого страдальца, мы должны лишь сделать шаг вперед — и стена отодвинется в сторону, пропуская нас в холл.

Выйдя на воздух, я почувствовал себя как узник, выпущенный на свободу — обескураживающее легко и с легким привкусом вины, и еще с огромным желанием жить хорошо.

Пражские улицы вывели меня к высокой каменной стене, пройдя вдоль которой, я увидел за воротами парк. Трава и деревья были зелеными, несмотря на середину октября — еще нигде в Праге я не видел столько зелени, по крайней мере, вблизи. Я прохаживался в тишине мимо яблонь и каштанов, почти никого не встречая, словно в мечтательном предрассветном сне. Кое-где люди сидели на скамейках — две девушки, пара стариков, женщина с ребенком, по газону расхаживали павлины и голуби. Всё это напоминало какой-то заповедник. Примерно через сотню метров парк замыкался большим П-образным домом, кажется, конца XIXвека; внутренний дворик располагался на возвышении, с каменной лестницей и перилами. Я поднялся туда и стал бродить по аккуратным, посыпанным гравием дорожкам, обрамленным живой изгородью. Вдоль левой стены дома тянулась деревянная аркада, увитая плющом — когда я проходил под ней, побеги плюща касались моего лица. Во всем дворике не было никого, кроме меня, и было слышно, как перекликаются павлины — протяжно и томно. В правой части дворика росло огромное дерево — возможно, липа или вяз. Я сел на скамейку под стеной, напротив дерева, в тени его кроны, и подумал — какое же оно могучее, один я даже не обхвачу такой ствол. И вслед за этим подумал об Ане — будь она здесь, мы бы обняли это дерево вдвоем.

На обратном пути из парка я снова стал думать о Кафке — я пробовал понять, в чем был источник его постоянных мучений, непременного недовольства собой и жизнью, что лишало его счастья? Ведь у него не было никакой безусловной драмы, которая бы отравляла его существование. У него было призвание — литература, его рассказы издавались, пусть и в журналах местного значения; у него были верные друзья, уважавшие его; женщины его любили, он заключал с ними помолвки, а потом сам же расторгал; его ценили на работе, пусть даже эта работа не увлекала его — разве мог человек настолько глубокий так убиваться из-за нелюбви к своей работе? Или же всё дело в его неизбывном патологическом страхе перед отцом, которому он написал письмо-упрек на сто с лишним страниц? Так и не отправленное.

Наконец, я подумал о Кафке и Праге: почему этот город, кажущийся мне таким прекрасным и таинственным, просто волшебным, представлялся ему гнилостным удушливым болотом, из которого он так хотел вырваться? Не может быть, чтобы сто лет назад Прага была настолько кошмарным местом. Да неужели он ни разу не бывал хотя бы в этом парке? И тут я увидел, как на дорожку упал каштан — и тут же его с лету подхватила галка и унесла в клюве, преследуемая своими черными товарками. Галка — это Кафка. Конечно же, он здесь бывал. Человек, проживший сорок лет в Праге, сменивший столько домов, не мог не исходить ее вдоль и поперек. И тем не менее...

Я не мог найти ответа, не мог разгадать этого человека — и, думается мне, не я один. Возможно, в этой экзистенциальной безответности и кроется тайна его гениальности.

Я пообедал в одной таверне — чесночным супом, картофельными драниками и жареными колбасками (мне показалось, что ничего вкуснее я в жизни не ел) — и поехал в отель. Дом Фауста я решил оставить до другого раза — на сегодня мне хватало впечатлений. Остаток дня я провел за дневником и чтением Барта.

Серия сообщений "genius loci":
Часть 1 - Руины европейских замков
Часть 2 - Про Родос. Часть 1. Старый город.
...
Часть 20 - Пражский дневник. Второй день.
Часть 21 - Мой Петергоф. Александрия.
Часть 22 - Пражский дневник. Третий день.
Часть 23 - Фотохудожник Trey Ratcliff. Домик на отшибе
Часть 24 - Пражский дневник. Четвертый день.
...
Часть 46 - Мир беззаботного детства на картинах Фредерика Моргана
Часть 47 - Тужи. В шорт-листе и забайкальской глуши...
Часть 48 - Парк Айвазовское - 5