Ptisa_Lucy все записи автора
Автор. Юлия Шутова. YU_SHUTOVA


Такие понятные, и такие сложные, наши человеческие отношения. Что их определяет? То что сегодня кажется вершиной счастья, завтра оказывается бездной отчаяния.
Отрывок из рассказа Ю_ШУТОВОЙ "ЧУЖИЕ ЗЕРКАЛА"

Алешкой должны были они с Димой своего сына назвать. Если мальчик. В честь деда. Дима, - он Дмитрий Алексеевич, а сын (если сын) – Алексей Дмитриевич. Традиция. Катя не спорила. Зачем. Пусть. Она надеялась, что будет девочка.

Господи, как она боялась, что будет мальчик.

Чернявенький, кудрявенький, кареглазый красавчик.

У родителей – блондинов голубоглазых.

Психовала с самого начала беременности, кулаки держала: пусть девочка, пусть девочка. Почему девочка не могла родиться цыганистой брюнеткой, она даже не задумывалась. УЗИ показало, - мальчик.

Из-за психоза своего четыре раза ложилась в больницу с угрозой выкидыша.

Там тоже металась, выкинет, сохранит, чего боится больше, сама не понимала.

Дима приходил каждый день, приносил поесть, чего свекровь наготовила, бульон, котлеты. Ей безумно хотелось пива, а это все, да ну его, отдавала соседкам по палате.

Мальчик родился рыжим.

Она держала спеленутого тугим коконом ребенка, вдыхала его кисленький молочный запах, гладила одним пальчиком редкие красноватые волосинки, смотрела в фиолетовые, но уже уходящие в синеву глаза: «Кто ты? Откуда такой?»

Выбрав момент, когда малыш спал, а соседка по палате согласилась присмотреть, спустилась вниз, там был таксофон, позвонила матери в Глазов.

- Ну как ты? Как малыш? – сразу суетно застрочила мать в трубку, - Здоров? Сколько весит? У тебя молоко есть? На кого похож? Чем там вас кормят? Когда выпишут?

И опять:

- На кого похож?

- Мама, он рыжий.

Мать примолкла на том конце на несколько растянутых секунд. Потом сказала тихо:

- Захар Ворона.

- Что? – Катя не поняла, думала, ослышалась, какая ворона, о чем она.

- Прадед твой выскочил, Захар Ворона. Дед мой. Он рыжий был. Кудлатый. Яркий, как огонь, все лицо в веснушках. Я маленькая была, а помню. Крепкий был мужик. Кочергу в руках гнул. Грузчиком на железке работал.

- А Ворона-то почему, если рыжий?

- Не знаю, доча. Этого уже никто не упомнит. Может проворонил чего, может накаркал. А только фамилия наша, Воронины, от него пошла. Да я уж ее, фамилию-то утратила, а ты и подавно далеконько от нее отскочила.

Катя баюкала своего малыша и повторяла про себя: «Захар Ворона, Захар Ворона. Здравствуй, Захар Ворона. Спасибо тебе, дед. Ну прадед, какая разница». Выписавшись из роддома Катя наотрез отказалась называть сына Алексеем. Сказала, будет Захаром, и точка. И сколько не настаивала свекровь, а это было ее решение блюсти традиции семьи Смирновых, сколько не спрашивал муж, ну чего вдруг уперлась, все было бесполезно. Диме сказала: «Запишешь по-другому, - уйду. К матери в Глазов уеду, с сыном».

После рождения Захарки, семейство Смирновых решилось-таки на разъезд. Родительская сталинка на Московском превратилась в две однокомнатных квартиры, одна, для Смирновых-старших, там же в районе Парка Победы, а вторая, «детская», - там, где пришлось, у черта на рогах, на последней станции метро, плюс пятнадцать минут троллейбусом. Зато своя, и мебель родители дали. Ничего, что она долгие годы на даче стояла, разжалованная за свою неизбывную советскость и кондовость, не в пример югославским гарнитурам. От дачного прозябания мебель не испортилась. И полированный трехстворчатый гигант, самодельный стеллаж и стол-книжка обживали новую территорию.

***

... Эта португальская командировка много значила для Димы, месяц просидел в Торри ду Томбу, Национальном архиве, самого Лиссабона фактически не увидел, только в последние два дня промчался по нему, как конь тыкдыкский, пытаясь купить что-нибудь Катеньке и матери, привез им какую-то ерунду, уже и не вспомнить. Обе остались недовольны.

Командировка оказалась значимой не только для его работы. Для семейной жизни тоже. Вернувшись, он сразу понял, у Кати кто-то есть. И этот кто-то, - скорее всего Вадим. Наверняка, Вадим. Вадим, больше некому. Недаром же они в одном музее работают. Катя изменилась. Стала такая лучезарная, что ли. Счастливая, опрокинутая сама в себя, в это свое счастье. Мягче стала, ласковее. Красивее даже, хотя ему казалось, куда уж еще красивее. А вот. И в постели стала нежнее, тоньше как-то, чувственнее. Он ласкал ее теперь каждую ночь, и она не отказывалась, не ссылалась на головную боль или «красный день календаря», отвечала ему.

Это было здорово.

Это было восхитительно.

Это было бы счастьем.

Если бы он не понимал, почему. Он не спрашивал ее ни о чем. Он не побежал выяснять отношения с приятелем. Он боялся узнать, услышать правду. Догадываться – это одно. Это больно. Но с этим можно жить. Есть надежда, - ошибся. А знать – это безвозвратно. С этим жить нельзя.

Надо ломать.

Ломать было страшно.

Он жил как в лихорадке, днем бился в холодном ознобе подозрений, ночью, тонул в любовной истоме, захлебывался страстью, опускался до самого дна, чтобы, оттолкнувшись от него, взлететь до чистой высокой прозрачной ноты оргазма.

А потом Катенька забеременела. Ходила она тяжело. Сразу же, чуть ли не с первого дня стал ее крутить токсикоз. Она даже не то, что располнела, опухла вся, налилась нездоровой темной влагой. Отекли ноги, и зимой ей пришлось носить войлочные черные старушечьи бурки, ни во что другое она не лезла. Мать дала ей свою старую повытертую местами каракулевую шубу, широкую и бесформенную. Но это же временно, только морозы переходить. И почему-то Катя стала на голову повязывать широкий шарф, волосатый, ангорский, какого-то неопределимого цвета, то ли бежевый с зеленью, то ли серый с желтизной. Она стала похожа на торговку с колхозного рынка. Толстая, некрасивая, с широким носом, набрякшими щеками, тяжелой походкой, одышливая и вечно сонная.

Но Дима вдруг почувствовал, что именно теперь любит ее еще больше. Он жалел ее, она так мучилась с этим своим токсикозом, на работу ползала еле-еле, раз за разом укладывалась в больницу, а до декрета еще далеко. Но не это было главное. Такая она была никому не нужна, и ничего никому чужому не могла дать. Только ему, теперь вся она принадлежала ему, Диме, и никому больше. Она превратилась в яйцо, в капустный кочан, в матрешку, где-то там в ее середине вызревал их ребенок. То, что это их, его ребенок, он знал абсолютно точно. Просто знал, и все. И был счастлив.

https://dzen.ru/a/Xk7wiGdUQF7TuMG5

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ ЗДЕСЬ:

https://www.jkclubtext.com/knigi