Ptisa_Lucy все записи автора
Автор. Юлия Шутова. YU_SHUTOVA

Гори гори ясно
Неуловимый мститель

Конфеты с водкой
Ох уж эти первые свидания — романтический флер и душевный сумбур. Как конфеты с водкой. В те далекие времена продавались такие, назывались «Ленинградские», с Медным Всадником на обертке. Говорите, и сейчас продаются? Ну да. Название осталось, а вкуса, того, что был, нет. Так и слышу: «Кирилл, ты прям, как дед из того анекдота:
— А при Сталине все ж лучше жили.
— Это почему же?
— А бабы были моложе».
Ничего подобного. Нынче на конфетах честно написано: ароматизатор «водка». Без спирта. Совсем не то. Конфета, как конфета. А те, из прошлого века, раскусываешь, и на языке у тебя сквозь сладкое — жидкая горечь. Крохотный глоток водки и шоколад на закусь.

Часов в пять следующего вечера Танюша была уже готова. Одела, как говорится, все лучшее сразу: джинсики у нее были, правда, болгарская «Рила», зато пусерок фирменный, итальянский, черный, с белой окантовкой треугольного выреза горловины и белыми же полосками, не знаю, как назвать, лампасами, что ли, на рукавах. Вероничка достала у знакомых фарцовщиков. Две стипендии за него ушло чохом. Жаль, зима на дворе, кроссовки не наденешь, а сапоги все дело портят. В кино, конечно снять пальто не придется, но, может, потом в кафешку зайдут. Это там, на даче было все равно — старый свитер, старая куртка, больше смахивающая на ватник, главное, чтоб тепло — в городе совсем другой коленкор: хотелось быть модной. Современной и продвинутой, студентка все-таки, не пэтэушница, не вчерашняя деревенская кошелка с заводского конвейера. В их компании самой продвинутой по части моды и шмоток была, как раз, вчерашняя деревенская — Вероничку было не догнать, у нее и сапоги югославские, и джинсы Левис и пуховичок сиреневый. Местный универмаг таких «разносолов» не предлагал. Родители баловали единственную дочь и деньгами, и шмотками, в сельпо по талонам леспромхоза какой только фирмы̀ не предлагалось: дубленки итальянские, кимоно с журавлями японские, шапки из песца и куртки как у пилотов. Но не для всех.
В шесть Танечка начала дергаться: время идет, Мишка не появляется. К половине седьмого она была уже вся в нервах, а в семь рыдала, уткнувшись в плюшевого медведя: не пришел. Хорошо хоть свидетелей ее горя не было: второе января — рабочий день, и родители раньше восьми не придут. К их приходу умытая дочь сидела, как положено, обложившись учебниками, сессия на дворе, послезавтра первый экзамен.
Сидеть-то она сидела, и даже в какой-то, взятый наугад, учебник таращилась, но видела на странице известно что. В голове пульсировало: «Не пришел! Как же так? Ведь сам... Сам пригласил. Я не навязывалась. Сам пригласил, сам не пришел. Передумал?» Может, он просто из вежливости приходил, все же она его от милиции спасла. Пришел, подарил медведя, выгулял, и все, долг вежливости оплачен. А про кино, про свое приглашение просто забыл. Или нет, не так: Танечка ему понравилась, решил продолжить знакомство, а потом разонравилась — ерунду всякую несла, дурища, пацанка глупая. Он подумал, и решил не продолжать. Вот и не пришел. Вот всегда у нее так с парнями: он ей стал нужен, а она ему нет. Сама виновата. Привычно повесив вину за несостоявшееся свидание на себя, Танечка несколько успокоилась. Не в первый раз. Ложась спать, она посадила подаренного медведя на подоконник, подальше от себя. Она надеялась, что Мишка все же появится. Ну случилось что-то, не смог прийти. Бывает же? Бывает. Завтра придет и все объяснит. Вот пусть медведь в окно смотрит. Ждет, как и она.
Не пришел.
Таня весь день дома просидела. Даже за хлебом не пошла, хотя мать велела. Вдруг она в магазин — Мишка придет, а она пропустит. Скажет, что к экзамену готовилась, забыла про хлеб. К вечеру она окончательно обиделась на этого гада-поджигателя. Окончательно и бесповоротно: нечестно давать девушке надежду, если не собираешься продолжать с ней отношения! А этот! Ну не гад ли? Пришел, этого уродливого медведя ей сунул, улыбался, в кино приглашал! Да он просто издевался над ней. Почувствовал, что он ей нравится. Ладно, хоть целоваться не лез. Это потому что она себя строго держала, под ручку не брала, не прижималась. Вот и пусть катится. А медведя под кровать, чтоб не напоминал.

На третий день, вернувшись после экзамена, Танечка решила действовать. Этот чертов слесарь посмеялся над ней, а она так и проглотит обиду? Он, может, в своем таксопарке водилам рассказывает, как она липла к нему, а те ржут: «Ну ты, Мишка — ходок, все девки за тобой бежать готовы». Нет уж! Она придет к нему, этого дурацкого медведя ему под ноги швырнет и скажет... Что именно она скажет, Танечка до конца не придумала. В мозгу мелькали какие-то образы из литературы, мало уместные к случаю: Наина со своим «герой, я не люблю тебя», Эсмеральда, отвергающая обезумевшего от нечестивой любви священника, и вовсе не по делу печальная, но стойкая тезка Ларина, высказавшая свое «фи» поздно оценившему ее Онегину. Но это неважно, разберется по ходу пьесы, а то если долго раздумывать, то и решимость пропадет.
Во дворе Первомайского переулка Танечку накрыли воспоминания. Окружили ее призрачным хороводом, неразборчиво забормотали в уши: «Помнишь?» Многое тут изменилось. Не существовало деревянного стола с лавочками, здесь мужики забивали козла, пацаны играли в ножички, а они, девчонки, устраивали «магазин» или готовили суп из лужи и котлеты из песка. Исчезли качели, с которых, раскачавшись, прыгали в песочницу. Захватывало дух и полет казался долгим. Давно разобрали высокую деревянную горку и срезали перекладины для выбивания ковров. Теперь вместо всего этого была большая детская площадка с полукруглыми лазанками и металлической горкой, занесенной снегом, невостребованной нынешней детворой. Вот здесь, возле гаражей она съезжала на саночках со снежной укатанной кучи. А там было бревно, крашеное синим. Они с Мишкой опускались на него животами и, перекувырнувшись через голову, валились в только что выпавший пушистый снег. И лежали, глядя в серое застиранное небо, ловя языком, сыпавшиеся из него, как перья из подушечной прорехи, снежинки.
Сегодня тоже сыпало. В сумерках дома, плоские, небрежно нарисованные, едва угадывались сквозь штриховку снегопада. Желтели окна, намекая, что нечего болтаться по улицам, кухня, чай, телевизор — вот, что нужно человеку зимним вечером.
Таня осознала, что топает по дорожке прямиком к первому подъезду, тому самому в котором она жила когда-то. Только сейчас ее осенило, что номер Мишкиной квартиры ей не известен. Не знала его в детстве, не запомнила при допросе, еще раз пардон, при опросе на даче. Спросила бабульку с болонкой, но та лишь пожала плечами, дядьку, крутившегося у жигулей, тоже безрезультатно. Вот если бы это было в детстве, достаточно было бы дернуть за штаны любого мальчишку во дворе, дети знали всех.
Ну почему ты, Танечка, думаешь, что теперь не так? Вон малышня в сугробе роется, тоннель строит, подойди спроси. Это была верная мысль. Один пацанчик, сдвинув съехавшую на глаза ушанку, сказал:
— В нашем подъезде они живут.
— А поточнее.
— В третьем. На втором этаже слева.
— А номер какой?
Мальчишка задумался, шевеля губами, стал считать. Считал долго, может, от первой квартиры, мысленно раскладывая их по этажам и подъездам. Танечка не дождалась, махнула рукой:
— Спасибо. Найду.
Когда она нажимала пуговку звонка, сердце ухало в груди, казалось пробьет диафрагму и скатится в живот. Вот сейчас он откроет дверь... Она выставила мокрого от налипшего снега медведя вперед, как щит. Открыла женщина, лет этак ближе к пятидесяти, приятной наружности. Улыбнулась мило:
— Заходи.
— Да я... Мне бы Мишу... — Таня растерялась.
— Всем Мишу, я ж понимаю. Ты не первая сегодня. Да заходи же.
Таня зашла и теперь стояла в прихожей, не понимая, что ей делать.
И что значит: «не первая»? Ей представилась череда обманутых дев, печально поднимавшихся по лестнице.
— Медведя давай, — женщина протянула руку.
— Зачем? — только и спросила Таня.
— Ну как же? Ты ж его Мишке на день рожденья принесла? Вон, смотри сколько всего. Вы сговорились что ли, игрушки взрослому парню дарить?
Она приоткрыла дверь в комнату, там на кровати сидели заяц, кенгуру и большой розовый поросенок. Принесенный медведь пристроился рядом. Там же стоял керамический кофейный сервиз, прибалтийский, наверно, лежала вязаная шапка с помпоном, шарф и еще какие-то свертки и коробочки.
— Нанесли подарков, а день рождения тю-тю, накрылся медным тазом. Но ничего, отметим позже, через месячишко. Правда? — она улыбалась, глядя на Таню, но глаза ее оставались то ли грустными, то ли тревожными.
— Почему через месячишко?
— Ой, извини, — махнула рукой женщина, — я сегодня это уже столько раз повторяла, что кажется, все должны знать. Мишку в больницу забрали. Увезли ночью по скорой. Аппендицит. Представляешь, только Новый год встретили, а на следующую ночь в больницу. Мы с отцом чуть с ума от страха не сошли, вдруг перитонит. Но обошлось. Его сразу прооперировали. Я считаю, повезло. Ну что не в сам Новый год. Все ж пьяные. Может, резать некому было бы. А может, тьфу-тьфу, рука б дрогнула. А сегодня у него день рожденья. Кому смогла из его друзей я позвонила, сказала, что отменяется. А остальные, — она развела руками, — вот, идут с подарками.
У Тани ноги вдруг стали ватными, оперлась о стеночку: не упасть бы. Она три дня бесилась от обиды и злости, а он... А его резал какой-то хирург, мучимый постновогодним похмельем. Вместо того, чтобы бояться за него, трястись и ждать, пока закончится операция, пока он очнется от наркоза, она желала ему всяческих гадостей. Ей бы в больницу бежать, передачу тащить, а она ринулась медведя возвращать, ногами топать, плеваться и царапаться. И плюшевого пушистика жалко — не скажешь же: верните мне его, это вовсе не Мишке на день рождения, это мне, это мой.
— А он где? — выговорить эти три коротких слова получилось с трудом, горло сжало, язык еле ворочался.
— В цэбээре, в Центральной районной больнице. Знаешь, где?
Танечка кивнула.
— Пойдешь к нему?
Кивнула еще раз.
— Мандарины ему не приноси. Он их очень любит, а ему нельзя. Ой, — махнула рукой, — да ему сейчас ничего нельзя. Кашки да пюрешку. Кефирчика ему принеси, булочку, только не сладкую. И все. Ни конфет, ни лимонада. Поняла?
Танечка привычно кивнула.
— Вот и умничка. Может, чайку попьем? Тебя как зовут-то?
Хрипло выдавила:
— Таня. Я пойду. Я потом... когда день рожденья...
На улице ей пришлось присесть на заснеженную скамейку, никаких сил передвигать деревянные колоды ног не находилось.
Надо ли говорить, что уже на следующий день Танечка, накинув дежурный белый халат, поднималась на третий этаж ЦБР в отделение хирургии. У ноги в матерчатой сумке глухо брякала о бутылку кефира завернутая в сношенную пуховую шаль кастрюлька.
Конец вчерашнего вечера Танечка провела у маминой подруги тети Саны. И не просто, а с тетрадкой в руках. Тетя Сана была ухогорлоносом, всю Танечкину жизнь боролась с ее соплями и отитами, а сейчас по Танечкиному требованию консультировала ее по поводу диеты после аппендектомии, ну после удаления этого коварного кишечного отростка.


Больничное танго
Мишка угодил на больничную койку. Танечке только этого и не хватало. Это я без сарказма вам говорю. Как оказалось, перспектива проявлять заботу, кормить кашкой-размазней, сидеть возле одра, пардоньте, возле постели — это то, что ей требовалось. И она с жаром принялась вживаться в новую роль. Уже записывая под тети Санину диктовку рецепт овсяного киселя, Таня поняла, что таскаться в ЦБР с судками ей понравится гораздо больше, чем кружить по зимнему городу или обжиматься на последнем ряду в кинотеатре. Может, материнское чувство очнулось, не знаю. Все относительно. Еще пару дней назад сказали бы: «Сидеть в больничной палате возле койки круче, чем в кафе-мороженном», — только пальцем у виска покрутила бы: «Совсем дурные?» А нынче летит по ступенькам на третий этаж в хирургию, погрёмывает кастрюлькой с овсянкой, и сердце поет.

Вот мне приятели говорят: «Ты, Кир, прямо спец по бабской психологии». Я, конечно, нос задираю, приятно, когда друзья уважают. Но на самом деле все просто. Если девушка вчера заявляла одно, а нынче прямо противоположное, это не потому что она сама не знает, чего хочет, и не потому что в ее птичьем мозгу мысли скачут. Просто у нее ноль сместился, в смысле точка отсчета. Про теорию относительности слыхали? Ну вот. Когда ты весила шестьдесят пять кило, и вдруг потянула на семьдесят — это повод для расстройства. А если сначала было семьдесят два, а потом семьдесят — повод для радости. Семьдесят кило те же, девушка та же, а психологический фон другой. Потому что точка отсчета сместилась. Если не поняли, почитайте Энштейна или Фридмана, может там понятнее будет.

Ну ладно, чего мы все про Танечку, да про Танечку? Давайте и второму главному герою этой истории место на авансцене дадим. Пора ему со своей арией выйти.
Мишка, как очнулся после наркоза, затосковал. Только у него что-то завязалось, и здрасьте-пожалуйте: валяйся тут, как дурак. Пока он на койке прохлаждается, она и думать про него забудет. Сказать, что Танечка ему понравилась — это ничего не сказать. Открывает он после обморочного забытья глаза, еще не понимает, где он, не помнит ни про прокуророву дачу, ни про драчку с каким-то кинувшимся на него парнем, а над ним девичье лицо: светлая прядка на щеке, нос чуть курносый, глаза зеленые. Вот в эти глаза, как в трясину Мишку мгновенно и засосало, только чавкнуло. Провалился, утонул, барахтайся не барахтайся — не выплывешь. Он и не сопротивлялся.
То, что он так и не вспомнил ее в том глубоком детстве, где водились нестриженные чипполины и хомяки-путешественники, было к лучшему. Разве можно влюбиться в соседскую девчонку, которая в одних до пупа натянутых трусиках брязгалась вместе с тобой в дворовой луже?
Теперь он лежал и думал: как ему, подрезанному автослесарю, эту девушку завоевывать. Какие фильмы посмотреть, какие книги прочитать? Надо же соответствовать. Не анекдотами же из таксопарка ее развлекать. Она вон какая! Про эту, как ее, гору японскую читала. Не то что диспетчерши у них в парке. Тем только поржать над пошлятиной какой-нибудь.
Вот он переживал, переживал, и вдруг, опа, на пороге палаты Танечка собственной персоной. И вся такая порывистая, нежная. Судки на тумбочку выставляет. Он ей что-то объяснить пытается: не виноват, мол, что не пришел, так вышло. Она только отмахивается: ерунда, главное, что ты живой, и здоровый, ну будешь здоровый. И вот каша, полезная, сама варила, и кефир. И хорошо, что все закончилось.
Ох, Танюша, не торопись. Закончилось у нее. Все еще в самой середине. В кульминации, можно сказать.
В общем Мишкино валяние на больничной койке обернулось счастьем. Таня с Мишкиной мамой тут уже всерьез познакомилась: обе произвели друг на друга самое благоприятное впечатление. И теперь по очереди дежурили у постели больного, соревнуясь в отдаче душевного тепла и проявлении любви. Танечка с Мишкой даже пытались целоваться. Правда, он иной раз шипел и морщился, но занятия этого не бросал. Сосед по палате, пенсионер дядя Коля говорил ему:
— Жена твоя, конечно, красавица, но ты бы, паря, охолонул чутка, дома успеешь еще и нацеловаться, и это самое, а то швы разойдутся, будешь тут лишнего валяться.
Из дяди Колиных увещеваний Мишке больше всего нравилось слово «жена», и он был вовсе не прочь, чтобы и поцелуи, и кастрюльки с кашей продолжались и после больницы долго-долго, а лучше всегда. Если уж так вышло, что весь конфетно-букетный период уложился у них в один единственный вечер, то почему бы не перейти сразу к мирной семейной жизни? А уж букетами он готов Танечке весь жизненный путь выстелить.
Он уже начал думать, что неплохо бы и предложение ей сделать. Вот выйдет отсюда, и тогда все честь по чести: замуж позовет, с родителями ее познакомится как следует, будущую жизнь распланируют. Танечка, как подслушала Мишкины мысли, говорит:
— У меня родители в санаторий скоро уезжают. На месяц. Может, мы у меня поживем, пока их нет. Вдвоем.
И Мишка слышит недосказанное: «Примеримся друг к другу. Посмотрим, получится ли». Так они и решили: как только выпишут, Мишка к Тане на месяц переберется. И мама его одобрила: «Вы люди взрослые, матушкиного благословения можно и не спрашивать». Знали ли Танечкины родители о ее планах, история умалчивает.

В день, когда Мишку выписывали, у Тани был экзамен. Но она клятвенно пообещала сдавать первой и успеть в больницу к двенадцати.
— Без меня не уезжайте, ладно?
— Танюша, ну ерунда же, — говорила Мишкина мама, — я ж его не из роддома забираю. Тут торжественной выдачи в перевязанном лентой кульке не будет, вещи в сумку покидаем и домой. Приедешь прямо к нам после своего экзамена. Все равно Мишке собраться надо, чтоб потом не бегать по городу туда-сюда, то за бритвой, то за носками.
— Нет, нет. Дождитесь меня, пожалуйста.
Таню они не дождались. Вот и двенадцать. И половина первого. И «Освобождайте уже палату, перестилать надо», и «Ну может, на экзамене задержалась, мало ли что», и «Медведев, вы еще тут? Выписку получили? А чего тогда?» Пришлось уехать без Тани.
— Мам, а мишка этот откуда?
Он стоит у кровати, разбирает кучу подарков на несостоявшийся день рождения.
— Так это Таня тебе принесла.
— Когда?
— Ну в день рождения.
— Понятно.
Взяв медведя подмышку, Мишка едет к Танечке.
Напрасно он звонит в квартиру — за дверью тишина. Напрасно слоняется по двору в ожидании, время идет, Танечка не появляется. Наконец, он отлавливает выскочившую из подъезда старушку:
— Драсти. Вы не знаете, Таня из шестнадцатой квартиры когда может появиться?
— Из шашнадцатой? — бабулька жует беззубым ртом некую мысль, — Танька-то? Дак уехамши оне.
— Нет, — возражает Мишка, — это родители должны были уехать. А Таня? Вы ее видели?
— Видала. Говорю же, уехамши. Такси подъезжало, чумаданы грузили, кошелки. Всеи стояли, всеи и отъехали. Вчерась в вечеру.
«Куда она могла уехать? У нее ж сессия. И мне ничего не сказала? Вчера просила: дождитесь. Утром просила дождаться, а вечером уехала?» Эти вопросы Мишка уже себе задавал. И не находил ответов.
Вот я на его месте сразу бы подумал, что у Танечки нулевая точка сместилась. Утром: хорошо, что родители уезжают — мы тут с Мишкой... дальше картинки приятного совместного время провождения. А вечером: родители уедут, будут там на лыжах кататься, на танцы ходить, развлекаться, одним словом, а я тут с Мишкой... картинки стояния у плиты, стирки, беганья по очередям за продуктами, а еще зубрить к экзаменам. Лучше я с ними поеду. А сессия? Ну сессия же не приглашение на казнь, можно и перенести.
Может, и Мишке подобные мысли в голову пришли, не знаю. Только он обиделся. Хотел даже медведя у подъезда на скамейке оставить. Ну чтоб не напоминал. Даже оставил. Оставил и ушел. До остановки дошел. А потом вернулся. Решил, пусть напоминает.
Три дня Мишка хандрил. Валялся дома на кровати, слушал «Алису», смотрел в окно. Что еще делать на больничном. Мамины истории о женском коварстве, которыми она старалась подбодрить сына: ничего, мол, еще легко отделался, бередили душу.
За окном с утра до вечера шел снег, стирал краски, превращал город в черно-белое кино, грустное, беспросветное. На сердце у Мишки было холодно.
На четвертый день где-то в десять утра зазвонили в дверь. Мишка подняться и пойти открывать даже не подумал. К нему никто прийти не мог. И вообще, пусть родители открывают. А он еще спит. Звонок продолжал заполошно вскрикивать. Сообразив, что мать на работе, а отец, видать, тоже куда-то намылился, Мишка вылез из уютного кроватного гнезда и двинул в прихожку. Тот, кто стоял на лестнице, уже не отрывал палец от кнопки, и звонок вкручивал бесконечное «Зззыыы» прямо в уши.
За дверью оказалась незнакомая девушка в беличьей шубке. Незнакомая ли?
— Здоро̀во, поджигатель, — сказала девушка, шагнув в квартиру.
Точно! Это она неслась через сугробы с воплем «Ах ты, гад!», а потом выскочил тот, другой, в кожаной куртке, и в два удара размазал его по снегу. Как ее звали? Вичка? Вероничка!
— Привет! Ты как меня нашла?
— Вот была нужда тебя искать, — раздеваться гостья явно не собиралась, даже шубку не расстегнула, — я пришла к тебе с приветом. В смысле, принесла тебе привет, большой и горячий. От Танюхи.
— Из санатория?
— Чего? — Вероничка явно удивилась, но тут же кивнула, — ну почти. Из больницы. Танюша наша навернулась, теперь лежит в цэбээре с ногой, задранной к потолку. Я ее еле нашла. Сразу после последнего экзамена она унеслась: ни тебе здрасте, ни мне до свидания. Вчера опять экзамен, последний между прочим, а она не явилась. Я к ней домой — там пусто. Я обратно в институт, в деканат. Говорят, в больнице лежит. Я туда.
Пока Вероничка излагала события в телеграфном стиле, Мишка лихорадочно одевался. Натягивал джинсы, абсолютно не обращая внимания на стоящую в дверях девушку. Свитер, сапоги, куртка. Подмигнув сидящему на подоконнике плюшевому медведю, выталкивает гостью на лестничную клетку, тянет вниз за собой.
— Э, поджигатель, ты куда меня волокешь-то?
— В больницу.
— Да погоди ты, — Вероничка вывернулась и остановилась, — дай договорить-то. Она в травме. Это второй этаж. Найдешь? И не спеши. Приемные часы с пяти вечера.
Господи, ну конечно, уж что-что, а больничное расписание он наизусть знал. Но вот прямо сейчас, услышав про Таню, забыл намертво.
— Ладно. Раз я тебя из дома взашей вытолкал, давай кофе, что ли попьем и ты мне все расскажешь. Он потянул Вероничку в кафетерий ближайшего гастронома.
Если коротко, отсекая Вероничкины шуточки, то мораль такова: спешка нужна при ловле блох. Сдать экзамен первой у Танечки не получилось, опоздала буквально на минуту, прямо перед носом захлопнулась дверь аудитории, отсекая готовых сдаться первыми от остальных студентов. Пока сдалась, пока добежала до автобуса, пока доехала — время неслось кенгуриными скачками. Уже без пяти двенадцать, а Танечка только из автобуса вывалилась. А до больницы от остановки минут двадцать топать: вокруг стройка и надо обходить бесконечные заборы, кружить. Но можно прямо через стройку, вон, и дыра в заборе гостеприимно щерится: «Давай сюда, Танюша! Тут напрямки! Быстро допрыгаешь». Ну Таня и полезла в дыру. Да, слава богу не одна, мужики какие-то впереди маячили. Они ее потом и спасали, на руках в больницу тащили. Подвели Танечку модные сапожки. Позавчера в универмаге выбросили, полдня за ними в очереди простояла. Венгерские сапоги-чулки на каблучках, черные, блестящие. Супер! Только скользкие. Может, в Венгрии гололеда нет? Может, и нет. Зато у нас с этим все в порядке. А лед коварно снежком присыпан, мягким, тоненьким. Ты на него раз ногой, а он раз в стороны, и нога твоя поехала куда-то, самостоятельно выбрав направление. Поскользнулась Танечка на заледеневшей доске, через канаву брошенной, да прямо в эту канаву, где на дне под снежком битые кирпичи прятались, и ухнула. Только и оставалось со дна кричать: «Мамочка! Помогите!»
И оказалась Танечка в больнице. Собственно, куда и спешила. Быстро достаточно оказалась, со скоростью двух тащивших ее мужиков. А из приемного покоя ее в травматологическое отделение отвезли. Там Танечкой и ее сломанной голенью плотно занялись врачи. Очнулась она в палате с правой ногой, подвешенной к хитрой системе грузиков и мыслью: «Вот попала, так попала!»
Ну вы поняли, началась вторая часть Марлезонско-больничного балета. Или, если угодно, танго. Сначала Танечка нежно кружила по Мишкиной палате, теперь Мишка страстно выплясывал вокруг Танечкиной койки. И да, он сделал ей предложение. Решил не тянуть до выздоровления, а то мало ли что еще случится. Человек, в смысле, конкретный человек, он сам, Мишка Медведев предполагает, а Бог не то что хихикает, уже вовсю хохочет. Мишка даже колечко Танюше подарил. В ту эпоху никаких помолвочных колец в заводе не было, старая традиция давно издохла, а новая еще когда народится! Для этого Союз развалить придется. Тут же, у постели болящей, повторно познакомился с ее родителями. Прошло ровно. Особенно папа, больше четверти века отдавший сборочному цеху завода «Сельхозагрегат» обрадовался, что в зятьях у него будет нормальный мужик, в железках понимающий, а не очкарик-шахматист, не отличающий штихель от надфиля.
Со свадьбой решили поторопиться, и верная Вероничка с Танюшиными документами пошла в загс на пару с поджигателем заявление подавать. Там придирчиво сличать ее лицо с мелкой фоткой на паспорте никто не собирался.
Так и получилось, что Танечка оказалась на собственной свадьбе с еще загипсованной ногой. Но это ничему не помешало.


https://www.litres.ru/book/u-shutova/mishka-dlya-tanechki-68628041/