Ptisa_Lucy все записи автора
Автор Григорий_Родственников,
В соавторстве с Сергеем Лактионовым


Крыса выползла на груду мусора, припорошенного снежной крупой. Приподняв морду, зверёк понюхал морозный воздух ноябрьской ночи – а потом соскользнул с кучи и побежал туда, где под старой кирпичной стеной в окружении мусорных залежей горел костерок. И вокруг огня сгорбились человеческие фигуры.
Это была одна из тех крыс, что не боятся людей. Гордая, красноглазая, с нежными ушками, она подбежала к самой границе света – где привстала на задние лапки и деликатно пискнула.

Но сидящим у костра людям было чуждо умиление. Крыса для них была естественным соперником в ежедневной борьбе за еду. Впрочем, старейшие из этих отбросов человечьего рода ещё помнили мрачные, голодные времена, когда крыса и сама могла сгодиться на роль еды.

– А ну, пшла, сука! – Култыш замахнулся на шерстистую гостью. – Кыш, ты!..
Грызун задрал голову и посмотрел на ущербного однорукого бомжа. Во взгляде блестящих бусинок Култышу вдруг почудилась насмешка, и он замер в нерешительности, занеся единственный кулак. Потом крыса моргнула, и, как человек, попятилась в темноту. Сполох костра на миг озарил её, отбросив на груды мусора бесформенную тень – неожиданно огромную и безобразную… А спустя миг шуршание лапок затихло в темноте.

Не к добру крысы являются людям. Тому, кто во мраке обитает, незачем подходить к светлому костру.

– Вы видели, э? – Култыш обвёл взглядом товарищей.
– Видели-видели, – ухмыльнулся другой бомж, плешивый и мосластый, по прозвищу Очко. – Видели, какой ты герой: крысы испугался! Чё, очко-то не железное?
– Да разве ж то крыса? Прям нечисть какая-то! Животные так себя не ведут!
Эти слова оживили разговор. Бомжи зашевелились, переглядываясь: вмиг вспомнились и мрачные, зловещие истории, и смутные слухи, и отголоски поверий о мертвецах и мутантах. О том, как Серёга-Пупырь заснул пьяный в подвале, а крысы его обглодали. О том, как Сизый уверял, что видел в подземке крысюка размером с собаку, и что якобы этот гигант причитал на два голоса: детский и женский. О том, как Салмак хотел устроить крысиные бега и ставки брать – но в его логово явился кто-то высокий, в плаще, запищал тонким голосом, схватил банку, куда Салмак крыс собирал (там всего одна и сидела, плохой крысолов был Салмак) и убежал, визжа и хихикая. Наконец банально о том, как Вовчика цапнула крыса, а через неделю Вовчик отдал концы от бешенства.
– Да чё, какое бешенство! – возразил Очко. – Вовчик стеклорезом лечился, жрал его, как не в себя, через печёнку и подох! Я ж его видел мёртвого: жёлтый был, как канарейка, етить её!
– А эта сука, может, бешеная и была, – не унимался Култыш. – Нормальная крыса человека бояться должна, а то!..
– Окстись, балабол, – недовольно буркнул наконец Щербатый, который был старшим в бригаде. Смачно сплюнул в костёр, и угрюмо продолжал: – Крыса тварь умная, поумнее тебя, дурака. Пожрать пришла. А по твоей милости, мы сами, как крысы, без хавки сидим. Только свиньи, где жрут, там и срут. Было Хлебное место у Храма – теперь нет. Удавил бы тебя, паскуда!
– Так это, – развёл руками Очко. – Если бухла нет, и хавки нет, может, дрыхнуть завалимся?
– Разбежался? – недобро усмехнулся вожак. – Не-е… Вы все наказаны. Будете меня теперь страшилками тешить. Типа, я по телеку жужастик смотрю. А кто заснуть попытается – зубы выбью, будет как я, – Щербатый растянул губы в усмешке, обнажив чёрные пеньки и единственную потускневшую фишку. – С тебя, Очко, начнём! Вещай, зомбоящик, да пострашнее байку!
Очко поскреб под ватником пятерней, растерянно посмотрел на товарищей и откашлялся:
– Да чё уж там… историй много. Чужие пересказывать не буду. Со мной это было:

История Очка. СОБИРАТЕЛЬ.

Верьте, братцы, или нет, а только я всему свидетель. До сих пор, как вспомню – жуть берёт, очко-то не железное.
Мы тогда ватагой в старом доме, что у кладбища, кентовались. Было нас пятеро. Как-то ночью бухнули крепко, да спать завалились. Сплю и слышу вдруг, как кто-то орёт дурниной. Может, чего спьяну привиделось. Не обращаю внимания. А он не перестаёт, вопит белугой. Я не выдержал, приподнялся. Гляжу, это Сиплый блажит. «Чего визжишь, сука?», спрашиваю. А он дрожит и пальцем в темноту указывает. Ну, я фонарь взял, посветил туда – никого.
А Сиплый не унимается. Разозлился я, встал и говорю: «Ежели не уймёшься, падла, я тебе в глотку валенок запихну». А он моргалы на меня вытаращил безумные, и шепчет: «Собиратель пришёл!»
«Какой, на хрен, собиратель?» злюсь. «Нет тут никого, дубина!»
Тут он и рассказывает. Лежит он, дескать, задремал уж – и вдруг видит, как в углу что-то чёрное зашевелилось. Думал, собака там, кошка… А тут какой-то человек в черном пальто из угла вылез, и к Сиплому пополз, как змея. Прям так ёрзает, ползёт, и на один локоть опирается: а ноги за собой волочит, как варёные. Подполз и шипит, как гадюка: «Ноги мне твои нужны!»
Сиплый смотрит, а он в черных очках, как слепой, одна рука плетью висит. И весь он какой-то резиновый, гнётся, как человек не может гнуться. Заполз этот хрен Сиплому на ноги, улёгся и застыл. Сиплый хочет скинуть его, а не может, тот будто тонну весит. Тут его жуть-то и взяла, очко-то не железное! А чёрный тот на ноги встал, шатается весь, а всё ж таки зашагал… Прям в стену. Шагнул в кирпичи, и нет его. Ну, и заорал Сиплый.
Тут уж и наши все проснулись. Послушали, посмеялись. Решили, видать, что Сиплый перебрал крепко. Пригрозили ему, и дальше спать. А утром встаём – а Сиплый лежит, говорит, что ног не чует. Думали, шутит. Нет, на самом деле – парализовало бедолагу.
Пришлось скорую вызывать. Помню врачиха, всё морщилась и платочек нюхала, а потом сказала странный диагноз, но я запомнил: «пара-порез», во. При чём здесь порез? Никто Сиплого не резал, и на ногах у него ран не было. Видать, пыль в глаза пускала, учёностью хвасталась… Сиплого на носилках в машину отнесли, а нам тётка пообещала, что если пить не бросим – так же закончим: оглохнем, ослепнем и ходить будем только под себя. Ведьма, короче.
Ну, мы не поверили. Разлили беленькую по стаканам и за здоровье Сиплого выпили. Только следующей ночью опять кошмар приключился. Санёк-спортик, заорал дурниной. Мы к нему, чего, мол, стряслось? А он весь белый, как туалетная бумага. Собиратель к нему из угла шагнул, шляпу снял и улыбнулся: «Руки у тебя хорошие, крепкие. Одну мне отдай». И лёг аккурат на левую руку. И что вы думаете? Отсохла рука у Санька.
Тут уж мы не на шутку струхнули. Очко ведь не железное. Ушастый говорит: «С кладбища эта нечисть приползает. Видать, дом проклятый. Сказывают, тут жилец повесился».
«Херня это всё», отвечает Мирон-Цыган. «Бабкины суеверия. Да и потом, тот дуралей на первом этаже повесился. А мы сегодня на третьем ляжем. Не годится крепким мужикам из-за дури хорошую берлогу бросать!»
Поверили мы ему. Дверь подъездную забаррикадировали и на третий этаж пошли. Сначала долго не спали. Очко-то не железное!.. Но потом Ушастый заначку достал – бутыль самогона: на валенки, что от Сиплого остались, выменял. Тут дело веселее пошло. Самогон забористый оказался. Никто ночью нас не беспокоил. Пробудились уже солнце в окно шпарит, на промысел пора. Кто рано встаёт – тому Бог щедро даёт… Глядим, а Мирон лежит и в одну точку смотрит. А волосы у него белые все, как снег: а ведь чернявые были кудри, как у цыганвы, за то и Цыган… Поседел, значит, за ночь.
Мы к нему, что, дескать, случилось? А он рассказывает. Пришёл мужик в чёрном пальто, очки снял, а там вместо глаз пустота. Отдай, говорит, цыган, мне твои очи ясные.
Такой страх на нас напал! Мирон ведь натурально ослеп. Ломанулись мы из того дома прочь. Из пятерых только мы с Ушастым целые остались: чего ж, сидеть, Собирателя кулючить? Очко ведь не железное! Разбежались кто куда. Я к вашей ватаге пристал, а Ушастый ближе к рынку переселился.
Только история на этом не закончилась. Месяца два назад встретил кореша на рынке, сидит милостыню просит. Я ему ору: «Привет, Ушастый!» А он даже не повернулся. А ведь раньше слышал, как пепел с сигареты на землю падает. Слухач отменный. Менты за квартал, а он уже слышит. А тут оглох. Нехорошее подозрение в душу закралось. И точно. Собиратель его ухи прибрал. Показал мне Ушастый всё на пальцах, да и разрыдался. А я думаю: раз это чудище за корешем пришло – за мной тоже придёт.
И не ошибся. Две недели назад подрядился Газель с продуктами разгрузить, а напарник козёл оказался. Говорит, «с бомжом вонючим работать не буду». Пришлось мне одному вкалывать. Ну, думаю, нет худа без добра, заплатят всё одному. Деньги хорошие, я уже прикинул, как их потратить с пользой. До позднего вечера мудохался, весь взопрел. Последний ящик остался. Оборачиваюсь, а возле магазинного подвала мужик стоит. В шляпе и чёрном пальто. И очки на носу.
А у меня ящик тяжелый, руки дрожат. Говорю, отойди, мужик, дай пройти. А он улыбается и шипит: «Хорошо ты говоришь, чисто и складно. Отдай мне свой язык, я даже заплачу!» И деньги вынимает из кармана, целый ворох.
А я на деньги не смотрю, на руки его пялюсь. На пальце у него шрам такой же, как у Санька-спортика был: это он после зоны «перстенёк» сводил, да неудачно… Санькина это рука! Меня аж заколбасило. В рожу ему смотрю, а глаза у него за очками – карие, с жёлтым ободком. Такие только у Цыгана были.
Каюсь, чуть не обосрался. Заорал я, да и ящик прямо в харю ему швырнул. Откуда только силища взялась. Смачно шваркнул, углом в морду прям.
А он даже не пошатнулся. Только за щеку взялся: смотрю, кожу я ему на харе рассадил, да только вместо крови какая-то дрянь сочится, зелёная. И шипит, падла:
«Ну вот и что ты наделал? Теперь придётся и лицо новое искать!»
А дальше плохо помню. Бежал я так, что ног под собой не чуял. Очко же не железное!
В себя пришёл на церковном дворе. Уж не знаю, как туда попал. Батюшка меня выслушал, хоть и носом водил – да знаю я, знаю, что несёт от меня, чего уж. Велел молиться, и крест на шею повесить… Только я почему-то думаю, что не боится этот бес ни креста, ни святой воды. Ну, а потом мне кореша рассказали, что в ватаге у тебя, Щербатый есть святой человек по имени Полудурий. Мол, пока ты с ним рядом – никакая нечисть к тебе не сунется. Не знаю, правда или нет, а Собиратель пока не приходил…

***
…Щербатый удовлетворенно почмокал губами и благосклонно взглянул на Очко:
– Молоток. Потешил, языкастый. Даже, если наврал – всё равно складно. Слышь, Полудурий? А ну, не спать! Про тебя говорят.
Тучный, красноносый дед потёр опухшие глаза и равнодушно кивнул седыми, грязными волосами:
– Да всё я слышал. Пусть только сунется эта б… эээ, какашка, я ему самому язык вырву.
– Ну, раз о тебе речь зашла, «святой человек», тебе и продолжать, – усмехнулся Щербатый. – Расскажи нам что-нибудь затейливое.
– Мне скрывать нечего, – пожал плечами старик. – Слушайте.

История Полудурия. ПУСТЫЕ.

Как там в сказках бывает: «хотите – верьте, хотите – нет»? Знаю, что не поверите: а только я когда-то профессором был. Да, самым настоящим: мало того, потомственным! Отец академиком был, мать аспирант. Мог бы и я в академики выйти, да не до того стало – Союз развалился.
Науку бросать, правда, не пришлось. Сколько нашего учёного брата на улицу выпнули, все как могли, так и выживали: кто-то в газеты подался, кто книжки писать, некоторые и вовсе – тьфу, стыдно сказать! – в бизнес пошли. А мне грех жаловаться, без куска хлеба не оставили. Правительство наш институт под особую опеку взяло, больно уж интересными вещами занимались…
Какой институт? Ага, так я вам и рассказал. Говорю же, особую работу для правительства делали. А подписку о неразглашеньи, знаете ли, никто не отменял… Чего доброго, меня и на помойке этой однажды разыщут.
Короче говоря, не дали мне с голоду пропасть. Но крутиться приходилось, не без того. Тут же, бывает, на работе днюешь и ночуешь, на тахте в кабинете спишь, а ещё и детей поднимать надо… Сына и дочку, да. Жена-то, как только всё рухнуло, меня бросила и детей на меня спихнула – сама в Израиль уехала, к родне; даже и писем с тех пор не писала. Была Дарья Петровна – стала Двойра Перецевна. Да…
Ага, хоть кто-то помнит! Верно, Култыш. По именам-то мы и сошлись, в том числе: друзья всё смеялись, мол, «попугайчики-неразлучники». Вы вот, заср… негодяи, то есть, меня всё «Полудурием» кличете, а по правде-то я Дарий Гургенович!
В общем, не сломался я. И сам выжил, и детей на ноги поставил. Сыну квартиру отдал, трёхкомнатку родительскую, в самом центре; а дочке, Леночке – домик в частном секторе справил. Не за что им на меня обиду таить, Господь зачтёт… ежели видит.
С Леночки-то всё и началось.
Я как на пенсию ушёл, так всё больше в городе жил, к дочке редко выбирался. Сад-огород – оно бы и хорошо, да годы уже не те, сердчишко пришаливать стало, опять-таки. Потому и стал Ленке по ушам ездить: мол, дочка, нехорошо одной хозяйство тянуть, тебе б женишка, да и я бы внучат понянчил… А только переборчивая она у меня уродилась, вся в мамку. С одним гуляет, с другим – глядишь, и бросила уже. Всё не то, говорит, папа, не то…
Вот и нашла, на свою голову. А больше на мою.
Как-то раз звонит она нам с Сёмкой, сыном то есть. Приезжайте, говорит, в гости: и голос радостный такой… Ну, приехали. Она нас встречает, смотрю – прямо сияет вся. В гостиную повела, а там уж нас парнишка ждёт какой-то незнакомый. А Ленка и говорит: мол, папа, это Аркаша! И таким тоном говорит, и так на него смотрит, что всё ясно.
Я взглянул – и мурашками меня по спине пробрало.
С виду вроде бы ничего особенного. Ну, Аркаша и Аркаша: нормальный парень, не урод, даже симпатичный вроде, и одет прилично. И здоровается вежливо, мол, здравствуйте, Дарий Гургенович, наслышан, очень наслышан… А только что-то мне в нём не то показалось. Как будто соринка в глазу прилипшая: и не видишь её, а мешает.
А уж потом, когда чай пить сели, я к этому Аркаше присмотрелся – и чуть мне дурно не стало. Потому что разглядел-таки: глаза у него необычные. Не того цвета. Да нет, Чушка, не как у тебя! у тебя желтуха просто, му… дурья башка. А у этого белки какие-то серые. И взгляд… страшноватый взгляд. Как будто неживой.
А ещё – вот вам крест, не вру – смотрю, а у Аркаши этого из глаз как будто… дымок курится. Еле-еле видный, прозрачный, тёмный, а всё-таки есть: двумя струйками из глаз, вверх тянется и тает. И когда говорит – такая же пакость изо рта.
Ну, думаю, приплыли. А всё-таки сразу в психушку сдаваться не пошёл: оно и понятно, кто решился бы? Думал, может, само пройдёт?
Как же. И второй, и третий раз к дочке домой захожу – всё то же самое с этим Аркашей. Дым из глаз и изо рта тянется: да ещё и плотней стал как будто. Ну, тут уж уверился было я, что поехала моя крыша. Пожалте, Дарий Гургенович, в палату за номером шесть!..
Только мне тут не до себя стало. Потому что начала моя Леночка хворать.
И не пойми чем, главное. Просто как-то враз бледнеть начала, слабнуть, голова кружиться стала. Поначалу просто жаловалась, потом упала
однажды – как раз в наш с Сёмкой приезд.
Ну, мы на дыбы, понятное дело. Я все старые связи поднял, прогнали по всем врачам. И онкологов подключал, и МРТ делали, даже пункцию костного мозга взяли!.. Все только плечами жмут и руками разводят: здорова девчонка, а отчего чахнет, никто не знает. Кто-то мне даже намекнул к психиатру её сводить – я, грешен, обложил его ху… ругательствами. Сам не свой тогда был, сами понимаете.
А ещё смотрю я – Аркадий от Леночки моей вроде как и не отходит. И рядом всегда, и под локоток поддержит, и чайку поднесёт… А только я смотрю – он ещё крепче дымить начал. И дымка от его башки уже идёт густая такая, и не только из глаз-рта – он весь в ней как будто, когда ходит, она за ним клубится. Даже и голос изменился: как говорит – мне всё за словами то скрип, то карканье какое-то чудится.
Извёлся я весь. А всё же призадумался: а точно ли со мной чего-то не так?
Стал про этого Аркашу расспрашивать аккуратно. С Ленкой говорить смысла нет – ах, Аркашенька-Аркашенька!.. С Сёмой поговорил – он только плечами жмёт. Да не, говорит, нормальный вроде мужик, мутноватый чутка, зато сразу видно – умный. Мы вон с ним так побазарили хорошо!..
Сёма, спрашиваю, а про что вы говорили? Сына мой на это затылок почесал – упс, говорит, а я чего-то и не помню. И как будто его это совсем не волнует, понимаете?!
Ну что я тогда мог подумать. Цыганский гипноз разве. И, между прочим, нечего! Вполне себе научно установленный факт.
Решил справки навести. Был у меня ещё со служ… в смысле, с института, майор один знакомый, в отставке. Я ему по старой дружбе проставил коньячку бутылку, и фотографию принёс – Леночка моя с Аркашей этим сучьим…
Майор меня через двое суток позвал. Хмурый весь, глядит по-чужому. Забирай, говорит, Дарий, свою фотку – и забудь, про что мы говорили. Хреновое это дело, не по тебе, и даже не по мне. Пацан-то есть такой, и не цыган, и даже не бандит… Вот только он ещё с девяносто четвёртого числится пропавшим без вести. И тела так и не нашли. Понял?
Вот тут-то меня в холод и бросило. Даже если б у меня крыша ехала, не так страшно было бы: всё-таки дело понятное, объяснимое.
Понял я, что не человек – тварь какая-то с Леночкой моей рядом завелась. И от неё же и кормится. Чем, как – уж увольте, не знаю… А только с тех пор Аркаша в глазах моих совсем расчеловечился. Я уже вижу, что и одежда на нём грязная, разлезшаяся, будто под землёй лежала: и сам весь серый, словно в золе вываляли, только глаза как из угля чёрного. А уж как говорит, то вместо слов – сплошной скрежет да шорох, как в радиоприёмнике старом, знаете, когда настройку крутишь…
Что уж он там остальным внушает, не знаю. Но только понимаю, что я один его без прикрас вижу. И подумать страшно: а если он догадается?..
Куда-куда идти? Ха. «К ментам». Чего уж сразу не к охотникам за привидениями?
Нет, пробовал, почему же. К экстрасенсам ходил – Чушка, не кривись: деньги из карманов вымотали до рубля, а толку – ху… хоть бы малая толика. В церковь пошёл, так поп меня выслушал и говорит: это, мол, ваши собственные внутренние грехи вас искушают супротив суженого вашей дочки, в соблазн вводят – молитесь! И иконку святого Никиты Новгородского приобрести не забудьте, от сглаза и колдовства: строго в нашей церковной лавке, во всех остальных не благословляется. Ну, я этому жирному пи… подлецу всё про молитвы и посты его прямо в рожу высказал.
А Ленка моя гаснет, как свечка. Уже еле с кровати встаёт. Сердце у меня кровью обливается.
И вот как-то вечером оно и случилось. Я тогда к Леночке заехал по хозяйству помочь, деревья окопать, всё такое… Как управился, захожу в дом: Ленка на диване лежит – бледная, кровиночка моя, одни глазища остались… И Аркаша этот, с-сучий потрох, рядом сидит, за ручку её держит. И вижу я, как вокруг него дым вихрями закручивается.
Сказать? А что тут скажешь? Что бы подумали, если б я такое вслух сказал? И куда б меня потом упекли? Ага, вот именно.
Тут Леночка и говорит, слабо так – мол, папочка, сходи в магазин на угол за хлебом. А меня вдруг как будто торкнуло: Аркаша, говорю (ух, знали б вы, каково к этому вурдалаку было по имени обращаться), сходи ты, а? Чего-то, мол, сердце у меня щемит.
Ну, тот встал и пошёл. А я за ним. Как он со двора вышел, я лопату у крыльца схватил – и следом за калитку. Не знаю даже, зачем взял: может, для уверенности…
Догнал его в переулке. Слышь, говорю, ты, выб… выродок, кто бы ты ни был – пошёл вон от моей дочери, к ё… ко всем чертям! Я тебя не боюсь, понял? Изыди!
А он на меня своими углями уставился, скотина – святый боже, ну и ё… харя у него была, вы бы видели! А впрочем, лучше никогда и не видеть… И шипит-верещит на меня что-то, я уже и не пойму: только от визга его у меня в голове глушно. А потом вдруг лапы растопырил, пальцы скрючил – и на меня бросился. Видать, дошло, наконец, что я его без прикрас вижу!
Сам не знаю, как так вышло, что я его лопатой встретил. Штыком – прямо в кадык. Переломился Аркашенька, грохнулся наземь: а я уже сам не свой, замахнулся – и по шее ему лопатой.
Ну, не отрубил, нет. Но прорубил знатно. И тут же из него… из раны… вверх чернота эта дымная фонтаном вдарила: густющая, как будто шину кто палил! И выше крыш столбом… А потом как-то враз иссякла, расплылась вверху облаком, да и растаяла.
Смотрю – был Аркаша, и нет его. Осталось… как костюм пустой: оболочка вся спавшаяся, сдувшаяся, вместо глаз и рта дырки. Ну, меня уже ничего удивить не могло. Собрал всё в кучу – и огородами, огородами за дворы, на пустырь. Там сбросил в колодец заброшенный, и всё. Не знал я ещё тогда, что бояться нечего: они, когда их продырявишь, не просто сдуваются – чуть погодя и совсем рассыпаются, в землю впитываются…
Двое суток потом сам не свой был. Думаю – взаправду всё, или я совсем тронулся, и сейчас под капельницей где-нибудь лежу?
А потом отпустило. Тем более, что Леночка моя ожила, вставать стала: а вскоре и совсем поправилась. И знаете, что главное? Даже не кручинилась по «Аркаше» своему! Да ну, говорит, зачем он мне такой нужен – даже ни разу не навестил, пока я болела! То есть, вообще он у неё в памяти рассосался, ясно вам?
Да… Казалось бы, всё хорошо. А вот нет. Я после этого, сами понимаете, переменился. Вся научная картина мира прахом пошла, как-никак… Поначалу надеялся, что этим всё и кончилось. А только не прошло и года, как ещё одну такую… паскудину в троллейбусе увидал. Девка: виснет у парня на шее, чего-то щебечет – а глаза-рот чернотой дымятся.
А как-то потом – ещё. И ещё. Тогда я и понял, что они среди людей. Находят себе, сталбыть, человечка – и не отвяжутся, пока не высушат.
Кто «они»? Да я в душе не е… не чаю! Вампиры! Привиденья! Инопланетяне! Думаешь, знал бы – сидел бы тут?! Ладно, ладно, не ору…
А только я их один вижу. И один я к их колдовству – или что уж у них там – невосприимчив. А если и не один, то откуда это знать? Объявления давать, что ли? А? Интернет? Да какой, нах… к чёртовой матери интернет. Пробовал, лазал – потом бросил. Там таких духовидцев с экстрасенсами на каждом ресурсе по пучку. Помойка для долбоё… идиотов ваш интернет.
И что я один против них могу?
Запил, ясное дело. В подпитьи, видать, чего-то такое проговорился… что сын с дочкой на меня этак посматривать стали. Да разговоры заводить, осторожненько так: мол, не вижу ли я крокодила в зеркале по утрам, и в постель не ссусь ли? Тогда-то и понял я, что скоро меня в дурку уже родные детки упекут. За всё хорошее, да…
Сбежал. Куда деваться – сбежал. На первую же электричку ночную, куда глаза глядят. А там – понесло, понесло… Ну, и как-то так вышло, что вот тут и осел.
И хорошо, да. Бомжем, оно спокойней, бомжа никто не ищет. Так-то меня, поди, в лабораториях бы по кускам разобрали!.. А тут даже подработку нашёл, при церкви на окраине: двор убираю иногда. Батюшка тамошний, отец Трифон, меня исповедовал – разговорил-таки, ему б психологом работать, а не попом… Но не выдал. Дар великий, говорит, на тебе, Дарий: а что тебе не к добру – так то испытание божье, потому как другим во благо.
И больше ничего не сказал. Ну, а я… Так бы и жил спокойно, да вот шило не даёт.
Какое шило? Чуйка моя. На этих гадов, да. Так, бывает, иногда в город выберешься – и кого-нибудь заприметишь. Я с тех пор тоже переменился: теперь их издалека чую. Уж не просите объяснить, как – а чую. Так что… Ну, что тут скажешь.
Знаю, что не утерплю. Сколько-то буду себя успокаивать, мол, не моё: а потом однажды ночью встану-таки, и пойду. И не успокоюсь, пока очередного гада не сыщу. Дай бог, ещё чью-то душу сберегу, да не одну.
А, да. И монтировочку под пальто сунуть не забуду. Хорошая монтировочка, проверенная. Испытанная.

***
Полудурий вздохнул и уставился немигающим взором в костер. Надолго повисла тишина. Пятеро людей молчали, каждый думал о своём.
Внезапно из темноты раздалось негромкое покашливание. Култыш и Очко вздрогнули, Щербатый нахмурился, а грязный и оборванный бомж по прозвищу Чушка вскочил на ноги и уставился во тьму:
– Кто тут?
К костру шагнул человек: низенький, сгорбленный, в нескольких драных куртках одна поверх другой. Клетчатая кепка с длинным козырьком скрывала глаза, нижняя часть лица была замотана шарфом. В руке у него был чёрный магазинный пакет.
– Позвольте у огонька погреться? – прозвучал тонкий, скрипучий голос.
Щербатый сплюнул, злобно зыркнул на незнакомца и уже собирался грубо послать того куда подальше, когда чужак пакет молча поставил у его ног. В пакете пронзительно звякнуло стекло.
Щербатый открыл его, радостно ухмыльнулся – и под радостные возгласы Очка и Култыша извлёк две литровые бутылки водки. К ним прибавились полдюжины знакомых и родных флакончиков с цветком боярышника на ярлыке.
– Для сугреву, – сообщил незнакомец.
– Наш человек! – воскликнул Култыш и восхищенно затряс в воздухе уродливой культёй. – Садись, дорогой! Как звать тебя?!
– Щур, – отозвался чужак, присаживаясь рядом с Щербатым. – Просто Щур.
Очко радостно хихикая, вытащил из кармана граненый стакан:
– Прикольная погремуха! Извиняй, Щур, мензурка только одна, будем принимать по очереди!
– Я не гордый, – сказал Щербатый, – могу и так! – и, уверенным движением сковырнув пробку, припал к горлышку губами.
Всеобщее оживление не разделял лишь Чушка, опасливо переводя раскосые глазёнки с чужака на Полудурия. Но, видя, что «святой человек» не проявляет агрессии к незнакомцу, успокоился и тоже потянулся к угощению.
– Хорошо! – объявил Щербатый. Вытер мокрые губы и подмигнул Култышу: – Твоя очередь, безрукий, байку травить! Мы тут, Щур, страшными историями согреваемся. Сейчас этого кренделя очередь! – палец с жёлтым, обгрызенным ногтём указал на будущего рассказчика.
Култыш хмыкнул, опрокинул в себя дозу, крякнул, высморкался в костёр и заговорил.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

https://proza.ru/2023/07/14/752