Вторая половина XXI века. Эпидемия вируса Зика-3 и вызванный ею резкий скачок рождаемости детей с врождёнными заболеваниями и отклонениями привели к негласному запрету на секс между живыми людьми. Вместо этого жители Евросоюза, образовавшегося на месте бывшего постсоветского пространства, вовсю предаются утехам с устройствами виртуальной стимуляции, «айфаками». Главный герой романа, литературно-полицейский алгоритм Порфирий Петрович оказывается замешан в аферу искусствоведа и куратора Марухи Чо, которая использует его для создания подделок под произведения современного нам искусства.
Три слоя
В романе «IPhuck 10», как и везде у Пелевина, есть несколько смысловых слоёв. В данном случае мы можем говорить даже не столько о них, сколько о трёх разных жанрах, упакованных один в другой наподобие матрёшки.
Первая оболочка «IPhuck 10» — это простая и понятная антикапиталистическая антиутопия, основные выводы из которой может считать даже первоклассник. Тут всё просто, как в «Чипполино» или в «Трёх толстяках»: стяжательство — это плохо, творить ради стяжательства — ещё хуже, заставлять другое разумное существо творить вместо тебя ради опять-таки стяжательства — совсем харам. Рано или поздно эксплуатируемые разогнут могучую спину, встанут во весь рост и отвесят своим эксплуататорам по башке. Кто не понял — идёт слушать на повторе песенку про мальчика Бобби, который очень любил деньги, из советского детского мультика.
Вторая оболочка пелевинской матрёшки — это стандартный для Виктора Олеговича жесточайший глум над культурными, субкультурными, политическими и прочими явлениями современности или недавнего прошлого. Это его любимое писательское развлечение, в котором он воистину не знает себе равных, — и основным занятием бездельных интеллектуалов на все времена было, есть и будет пролистывать пелевинские романы с лупой в руках, выискивая, кого и за что там приложили об стену. Второй слой упакован в формат «антилиберальной антиутопии» — жанра, популярного в середине 2000-х, а для тех, кто не понял, автором сделаны прямые отсылки и цитаты. Скажем, культ святой Ангелы Меркель в образовавшемся на месте Европы Халифате — это привет фашистскому бестселлеру Елены Чудиновой «Мечеть Парижской Богоматери». Такие же отсылки ведут к «Маленькой жизни Стюарта-Кельвина Забужко» за авторством Константина Крылова-«Харитонова», к фантастическому сборнику «Беспощадная толерантность» и тому подобной «классике». Походя Пелевин щёлкает по носу и противоположный лагерь: радикальных феминисток, художника Павленского и адептов трансгуманизма. В общем, никто не ушёл обиженным.
И наконец, когда мы сняли всю шелуху, перед нами остаётся третья, и самая главная «матрёшка», после которой «iPhuck10» можно смело назвать самым «светлым» (именно в смысле туннеля, который выводит к свету из того места, где мы все пребываем, согласно известному хиту Егора Летова) произведением в творчестве данного автора за последние пятнадцать лет.
Просто оцените масштаб задачи: Пелевин с маху ныряет в ту разверстую бездну, куда до него лишь аккуратно заглядывали такие титаны научной фантастики, как Азимов, Филипп К. Дик и Станислав Лем. А именно: не просто пытается ответить на вопрос, сможет ли машина думать, как человек, но и ставит его на порядок сложнее — а сможет ли машина творить, как человек?
На фоне нагнетания массовых страхов перед грядущей тотальной автоматизацией — задача более чем актуальная. И Пелевин честно пытается с этой нарастающей психотравмой работать, вместо того чтобы закончить роман так, как это у него раньше было принято, — почти дословной цитатой из Оруэлла про сапог, вечно попирающий лицо человека. На сей раз будет по-другому.
Папа может, папа может быть кем угодно...
«Нет, дорогие читатели, — отвечает нам внезапно узревший свет Виктор Пелевин, — творить, как человек, машина не может и не сможет никогда». В чём, собственно, заключается главное преимущество «аналогового» разума над всеми попытками имитировать его средствами программного кода? Да очень просто — в уникальности и невоспроизводимости человеческого личного опыта. В наших детских страхах, в том как мы в пять лет разбили хрустальную вазу, а потом мама сутки с нами не разговаривала. В том, какие книжки нам читал отец на ночь, а какие мы утянули тайком от него с полки сами. В том, был у нас велосипед или приходилось клянчить покататься. В смерти любимой собаки, в нашем первом сексе и первой (конечно же, несчастной) любви… Всё, что мы станем создавать потом — от воспитания детей до современного искусства — будет проходить сквозь эту призму, и на всём будет лежать её отпечаток.
Да, можно научить машину «делать под человека». Заставили же недавно шутки ради программисты нейросеть написать тексты песен в духе Курта Кобейна или того же Летова. Эээ… ну и что? А ничего. Вышел просто забавный курьёз вроде выступающей на сцене голограммы Элвиса. Их замечательный компьютерный код, он что — родился в Абердине, переживал побои матери, кололся героином или сидел в психушке за свой первый альбом? Объездил всю страну автостопом, убегая от КГБ, пережил смерть соратников по панк-движняку и видел распад СССР? Или, как писал другой современный классик: «Ты учился в техникуме? Ты работал на заводе? Ты ездил в Бобруйск?»
Творческие алгоритмы, действующие в романе Пелевина, не воспроизводят никаких чувств, обсессий и переживаний, потому что сами не в состоянии их пережить, а занимаются имитацией. За наносекунды собирают слитый в Сеть обобщённый человеческий опыт, и на его основе «творят». Ну вроде как мама-птица кормит своих птенцов полупереваренной кашицей из собственного желудка.
Искусство, строго говоря, возникает же не в момент сотворения произведения, а в тот момент, когда опыт и переживания творца вторгаются в наши собственные, что особенно понятно на примере «Чёрного квадрата» или акций арт-группы «Война». Но жители пелевинского мира — это и есть те самые птенцы, которым вместо подлинности требуется как раз переваренное компьютером нечто, а потому основными покупателями изготовленных им подделок и выступают люди предельно недалёкие... Впрочем, не будем спойлерить, а лучше отметим главную их черту: почти все они лишены одного из важнейших личных переживаний — интимной близости, причём не только и не столько даже в смысле совокупления, сколько всего, что вокруг неё наверчено нашим сознанием и подсознанием. От любви как единства Эроса и Танатоса до «просто лежать рядом и касаться волос друг друга». Всё это они получают опять-таки в виде в виде коммерческого продукта, который «уже кто-то ел», а значит, и опыт для восприятия подлинного искусства у них точно так же отсутствует.
Словом, «папа может, папа может быть кем угодно, только мамой, только мамой не может быть». Компьютерный журналист может написать идеальный текст новости (скомпилировав тысячи других таких же текстов), но не аналитику, колонку или репортаж. Компьютерный историк создаст идеальное, взвешенное исследование с учётом всех источников и литературы, но в нём не будет никакой научной новизны. Литературный алгоритм не напишет даже интересного сборника анекдотов. «Дело не в количестве панчей и не в качестве рифм, дело в личности — той, что за ними» (с) Oxxxymiron.
Творчество, не способное переформатировать реальность, занимается вульгарной имитацией себя. И тут очень важно понимать, что Пелевин у нас считается не только «главным фантастом», но и «главным постмодернистом». А что такое постмодернизм, очень хорошо сказал один критик: «Это когда канатоходец идёт по нарисованной мелом на арене черте, жонглируя портретами других великих канатоходцев». Вот с такой задачей компьютерный писатель справился бы на ура, и именно эту дверцу Пелевин своим «IPhuсk'ом» аккуратно закрывает за собой. Всё, кончилась эпоха. Новая искренность и Человечность восторжествуют, несмотря ни на каких роботов. Жить ой, но да.
Иллюстрация: Эксмо, 2017
