Интервью с Евгением Молодовым. Часть 1.

 - Как ты представляешься, когда говоришь о себе с профессиональной точки зрения? Когда ты начинаешь семинар, ты говоришь «я расстановщик» или кто-то еще?

- Это хороший вопрос. Для меня последнее время стало правильным представляться просто по имени и фамилии. Я не определяю свои регалии, хотя у меня, конечно, есть чем потрясти. Я магистр богословия, у меня 4 высших образования, я психолог, историк, философ и биолог, 14 лет в расстановках, занимаюсь процессуальной терапией, количество лычек или значков, которыми можно похвастать достаточно большое, но они ни о чем вообще не  говорят. И с моей точки зрения, мы сейчас живем в такое время, когда все регалии, все звания очень девальвированы. Я столкнулся, например, с тем, что какой-то персонаж представляется как тот, кто раскручивает торсионные поля третьего уровня, занимается продвижением меркабы, и, читая это, я понимаю, что количество чуши, которая в этом пространстве регалий присутствует просто невероятное. Поэтому я просто консультант Евгений Молодов. Иногда я представляюсь как магистр богословия, потому что для меня моя богословская деятельность является существенной частью моей идентичности. Я не перестаю развиваться как богослов, но это развитие перешло в область практики. То есть я занимался 15 лет академической наукой, библеистикой, древними языками, переводами древних текстов (библейских и античных), а потом я занялся практическим богословием. Расстановки — это практическое богословие. Сейчас я в расстановочном пространстве работаю с процессуальным подходом, с трансовыми практиками. Это то, что я вижу как практическое богословие. Поэтому я могу говорить о себе, как о магистре богословия, но магистр — это ведь значит, при каком-то институте. Любое «доктор наук», «кандидат наук» - выдано каким-то институтом. Так как мне присвоили это ученое звание  богословским православным Свято-Филаретовским институтом, то я вынужден быть осторожен, потому что им сложно принять  расстановки, как что-то, что тоже существует и может быть христианским. В каком-то смысле расстановочная работа приводит к тому, что человеку приходится отказываться от принадлежности к большим системным структурам. Если он этого не делает, то он становится лояльным, слишком лояльным и эта лояльность делает его все более слепым. Если я стану слишком сильно принадлежать православному Свято-Филаретовскому институту, то я не смогу заниматься тем, чем я занимаюсь. И большая часть моих способностей видеть и чувствовать будет невостребованна, потому что я не должен видеть и чувствовать так, если я хочу быть "нашенским", православно-соответствующим стандартам этого института. Тема принадлежности - это центральная тема, с моей точки зрения, для расстановщика. И в этом ловушка всех сертификатов. Если я получаю сертификат — я принадлежу, мне же его кто-то дал, а я взял, а значит я ваш. Я выпускник такой-то системы, а значит все что эта система не одобряет, я тоже не очень должен одобрять. Я стал принадлежать тебе и если поверну против тебя, значит я не очень тебе принадлежу, ведь так?

- То есть хороший расстановщик - это что-то типа колобка до встречи с лисой,  прошедший через некоторое число встреч-инициаций, но не оставшийся нигде?

- У колобка была большая ошибка, которая, собственно, к лисе и привела. Колобок не был благодарен. Он просто уходил. Он встречался и разговаривал с персонажами сказки и, уходя, не благодарил их. В этом плане принадлежность или сертификация - она полезна и нужна, если я оставляю ее с благодарностью. Тогда я могу пользоваться тем, что дает мне принадлежность и, в каком-то смысле, ее преодолевать.

- «Выход за пределы лояльности»?

- Да. Хеллингер очень интересно об этом говорил. Единственная область из которой он не может выйти и которую одновременно с этим он не может полностью отблагодарить - это его христианство. Его тип христианства, так скажем. Его системная лояльность, с которой он борется. И при этом он каждое воскресенье говорит проповедь. И при этом он обличает такого бога, которого на самом деле уже ни в какой церкви, особенно в католической церкви, не найти. Он ушел из монашеской традиции еще до второго Ватиканского собора, который полностью перевернул, очень сильно развернул направление развития католической церкви. И его тексты (например, Shadow of the God), связанные с критикой бога или церкви направлены на то христианство и ту идеологию, в которой он был когда-то.

- Давай о тебе, про твой путь. Через какие основные вехи ты шел? Через что ты шел? Где было начало?

- Есть мои профессиональные вехи, а есть человеческие. И для меня расстановочная работа стала соединением, в котором произошла встреча между моими профессиональным и личным путем. Мой личный путь можно назвать христианским, я получил очень сильный мистический опыт в 20 лет - я лично встретился с Христом, у меня не было после этого сомнений в религиозном выборе, поэтому для меня христианство не является религией. Христианство для меня - живое общение с живым Богом, поэтому оно не догматично, не формально. Несмотря на то, что я вошел в самое нутро церкви, служил в алтаре, готовился к монашеству, получил богословское образование, занимался всякой социально-церковной работой, я никогда не видел это как идеологию. Для меня это всегда был живой отклик на божественное Присутствие. И самые важные для меня учителя в церкви это три человека. Это священник Павел, который показал, что такое юродство. Он мог на проповеди с амвона говорить, например, про то, как некоторые благочестивые христиане в Армении после бутылочки хорошего коньяка, видят иногда на горе Арарат "Ноев ковчег", То есть он много чего делал и говорил, он жив, он служит в Москве. Он разбил мою серьезность по отношению к духовному пути, к духовности.

- Эта серьезность она была даже после мистического опыта?

- Да. Конечно. Мистический опыт способствует всегда повышенной серьезности в восприятии себя, мистики, духовности и всего остального.

- А потом обратное движение с небес на землю?

- Да. В этом смысле он заземлил меня хорошо. Второй мой учитель, которому я до сих пор благодарен, он тоже жив. Он живет сейчас в Израиле. Его зовут Илья Гриц, который открыл мне волшебство Библии, волшебство Священного Писания и определил направление моего развития на 15 лет, пока я занимался библейскими текстами. Он показал мне волшебство текста, и через него я прочувствовал, как из текста можно получить жизнь и энергию. То есть то, ради чего стоит читать Библию, собственно.

- Это был первоисточник?

- Да, конечно. В начале, я не знал ни иврита, ни греческого, но суть была в том, что чтение приобщало к энергии, к жизни. И это было невозможно на мой взгляд без проводника. И третий учитель который меня собственно вывел на другой уровень церковный, внутренней церковной жизни, это архимандрит Виктор. Который открыл передо мной литургическое таинство, церковного богослужения, в котором происходит соединение небесного и земного. Не через слова и не через учения, а именно через живой опыт, «от сердца к сердцу». Дал почувствовать живое присутствие Бога в ритуале. И в этом для меня стало открытие христианства как  пути.

- Как ты узнал о теме расстановок? Каков был твой первый расстановочный опыт?

- Конечно у меня была какая-то своя собственная жизнь до всего этого богословского. Но это пространство жизненное, в каком-то смысле как фуга, как контрапункт шло к церковной жизни. Я оставил университет, я уехал во Францию. И там я получил сильное переживание в одном из Бельгийских монастырей. Я понял, что я могу бросить биологию. Я пошел в богословие и занимался этим. А потом у меня произошла цепь тяжелых событий в жизни, начиная с 1991 года. Я потерял всех своих родственников. Каждый год у меня погибал один из них. И к 1999 году у меня остался только один старший брат. И я в этом плане погрузился в некое безысходное пространство, в котором мне хотелось просто уйти вслед за ними. Потому что, много людей ушло, была большая семья, последней погибла моя мама...

- Это все были неожиданные уходы?

- Да. То есть это были все непредсказуемые трагические ситуации, которые абсолютно неожиданны, которые нельзя просчитать. И конечно это создало для меня определенный фон, психологическим языком - это множественная травма потери, которая привела к расщеплению сознания, психики. Но она же и инициировала некоторую необходимость поиска какого-то лечения, спасения, выхода из этой безысходности. И я пошел на работу Мэрилин Мюррей, работу с травмой, которую я считаю одной из самых ужасных. Она была одной из последних птиц 90-ых годов, которая залетела к нам из Штатов, она занималась тем, что обещала работу с травмой, но по факту просто ретравматизировала людей. Ее методика, наверное работает, если есть длительная поддержка, сопутствующие люди и т. д., но они приезжали, за 3-х дневный семинар вводили людей в состояние перепроживания травмы, близкое к умопомрачению, в котором «колбасит» на всех уровнях и тонких и физических (по сути запускали «воронку травмы»). Но все равно я благодарен Мэрилин потому, что я увидел масштаб того, с чем я жил и пытался жить. И там же я встретил потрясающую женщину, огромных размеров, она училась расстановкам у Вебера, который приезжал сюда в те годы (2000). И я получил первую свою расстановку на кусочках бумажки, со стрелочками в какой-то библиотеке. Три безумных тетки мне сделали расстановку, и она действовала 10 лет. Благодаря ей я вышел из суицидного состояния. Запустился целительный процесс. Поэтому с тех пор я знаю, что не важно, кто и на чем делает расстановки. Если человеку нужно какая-то помощь: то Бог, поле, род, ему придут помощь и через трех безумных теток и кусочки бумажки - это не имеет значения.  В этом смысле, как писал Хармс: "жизнь победила смерть неизвестным науке способом". Это меня изумило, удивило, так, что я стал читать. Тогда же вышли первые книги Вебера "Порядки любви" и другие. И я стал читать запоем, и я понял, что это совершенно библейская картина мира. А я тогда читал лекции в трех богословских вузах, писал статьи в энциклопедии и преподавал. Занимался плотно наукой. Преподавал у католиков францисканцев, у православных. Был плотный график. Я полностью переработал все свои лекции, и на мои лекции стали приходить толпы. Для меня были тогда две линии, которые пересеклись, и я считаю, что они очень связаны между собой. Это Буберовские тексты о диалоге, то есть, это "Два образа веры", "Гог и Магог" и т. д. И конечно же Хеллингера. Хеллингер перевернул мое сознание сильно, именно как философ, в первую очередь, как богослов. Я совершенно по-другому стал видеть глубину библейских текстов и это была настолько востребовано в народе, теми людьми, которые ходили на мои лекции, что ко мне стали подходить просить индивидуальных консультаций после лекций.

- Это философия, а как же практика?

- Вот тогда я стал понимать, что расстановки - это практическое богословие. Я тогда закончил учиться в Израиле, я ездил в Иерусалим. Там я познакомился с некоторыми раввинами, которые сохраняли традиции хасидской молитвы и танца, а также с некоторыми другими практиками из города Цфат (город, где была создана каббала), у которых я тоже учился...  В общем, все эти встречи поколебали мое рационалистическое, научное и православное сознание. Особенно меня волновала тема смерти (что не удивительно), и я стал осознавать, что смерть не детерминирована, то есть человек не предопределен полностью. То есть его момент смерти не определен. И когда я увидел, что делал Хеллингер, как он работал с темами мертвых, то для меня это стало входом в пространство, в котором библейские истории становились реальностью. И чудо христианского послания, что смерть преодолевается жизнью,  становилось здесь и сейчас присутствующим. Не чем-то абстрактным богословским, или не моралистическими нормативами и идеологиями, и уж тем более не имеющим почти ничего к тому помпезному золотому посланию "солидный господь для солидных господ", которое можно наблюдать в церквях. Это сокрытая область жизни. Я жил в общинах и до сих пор общаюсь с людьми из христианских общин, которые вместе собираются, молятся и реально происходят изменения. Я вижу как расстановщик сейчас, я вижу что делает община, когда она собирается вместе, что делают молитвенные усилия, меняющие в каком-то смысле пространство осознанности человека. Это пространство включает в себя тех, кто исключен, если молятся например о умершем. Я помню, когда погиб парень в Риге, его сбила машина около протестантского молельного дома в момент богослужения. И пастор выбегает на улицу (а парня уже застегивают в мешок), зовет общину (это была община харизматов), они оттесняют врачей, берутся за руки, начинают петь молитвы и парень оживает.

- Это было на твоих глазах?

- Да. Это то, что я видел как действие молитвы.

-Ты там случайно проходил по улице?

- Нет, я там был не случайно (смеется). Я знаю, как это происходит в поле. Люди создают пространство, в котором все «случается» само собой. Я это же вижу в групповой работе на расстановках. Человек может не ощущать и не чувствовать, не понимать, что с ним происходит. И вот расстановка разворачивается, и вдруг человека посещает осознание, меняется лицо и тело. Меняется состояние, разумеется.  А можно ничего не чувствовать, но что-от меняется на каузальном плане. Начинают происходить события. И все это, для меня раскрытие христианского пространства. (Часть 1. Продолжение следует)

Вопросы и фото Ирины Окуневой. (https://www.facebook.com/iophotoru?fref=ts)