Я стремительно теряю все и богатство своего словарного запаса. Так, если в иные дни этот пост состоял бы из большего количества абзацев, то сейчас придется отказаться от такой роскоши, как яркие, переливающиеся, ароматные слова, и высказываться по делу. Итак, мне плохо. Мне хреново, дамы и господа, я вклинилась в такой ритм жизни, который мне, кажется, не по зубам. Я задыхаюсь от постоянной усталости, засыпаю и просыпаюсь со жжением в глазах, не успевая придти в себя за ночь.
Дни пролетают, остается только мутная, буро-коричневая усталость. Мне думается, что уснув в октябре, я могла бы проснуться в марте и увидеть толстое оранжевое солнце, гуляющее по парапетам. А сейчас жизнь - это только утренний свет. Этот свет припадает щекой к твоей груди, щелкает по носу, пробегает дальше, чтоб к вечеру оказаться где-нибудь у берегов Португалии, где сделает рельефы мягче и свернется у щиколоток первых ныряльщиков. А после бодрая синева неба, и чай выпит, и я просыпаюсь, вздрагивая, также, как уснула. Мои дела и не мои дела: реальность всегда расслаивается, когда я пытаюсь успеть все.

Завязав шнурки на старых дядюшкиных башмаках,
добытых из глубин платяного шкафа
(где-то за за дедушкиными рубашками и шляпами бабушки,
купленными по дешевке),
в бывшей когда-то шумной комнате,
где ветер шелестел у окна,
когда дядюшка помогал тетушке надеть шаль
перед тем, как они шли с детьми в шапито,
и куда теперь лишний раз лучше не заходить;
из старого, страшного шкафа,
полного шорохов и ловушек,
с расшатанными ножками и иссушенным деревом передней дверцы;
зашнуровав старые дядюшкины башмаки,
Ян пришпилил листок с рисунком башни на стену
и отправился охотиться на вальдшнепов.

- Здравствуйте, - говоришь ты и входишь в пустую комнату, закрыв за собой дверь. Это твоя комната: ты возвращался сюда несколько лет подряд, простыни тут пахнут твоим запахом, а свет уходящего дня сползает с мутным окон к твоим ногам. Ты снимаешь ботинки на пороге комнаты, снимаешь носки и кладешь их в карман, ступаешь холодными ступнями на пыльный пол. На стенах раскачиваются тени, тени приближающейся осени, в полумраке пожирая друг друга они забиваются под кучу хлама в углу. Ты подходишь к одной из стен, вытираешь пальцы о манжеты своей рубашки и прикладываешь руку к холодной, слегка влажной поверхности. Мизинцем ты чертишь несколько вертикальных линий, до тех пор, пока палец не начинает терять чувствительность. Ты отрываешься от стены, садишься на пол, утыкаясь лбом в колени, и думаешь, чёрт, пропал день, а ведь в нем было восемнадцать цветов, настоящее совершенство, а ты потерял его где-то в метро, в толпе. Ты думаешь, что хорошо было бы уехать в страну, где солнце всегда и везде. Не то, что здесь, где от света - холодно, а ночь оставляет чернильные пятна на одежде.
В соседней квартире надрывается радио, силясь заглушить детский крик этажом ниже. На твой взгляд, дети всегда слишком шумны, а радиопрограммы - оптимистичны. Звуки отдаются у тебя в ушах, и картины мелких миров соседних квартир проплясывают у тебя перед глазами, заставляя резко мотнуть головой будто в попытке вытряхнуть все глупые, глупые мысли.
Ты поворачиваешься к стене, прикасаешься к ней сухими губами, чувствуя запах штукатурки. Ты делаешь глубокий вдох и обрываешь себя на крике.

В конце каждого рабочего дня прошу А. и И. похвалить меня. - А как тебя похвалить? - спрашивает А. и улыбается. - Утешительно, - отвечаю я.

Не нужно меня трогать.

Когда ты уходишь с песчаного берега, твои следы съедает прибой, глухо урчащей собакой накинувшийся на измененную форму, когда возвращаешься из чужой квартиры, там моют чашку, из которой ты пил, и вода слизывает тепло твоих губ, когда ты прощаешься с человеком, он едет на деловую встречу, и в ушах у него больше не звучат ни твой смех, ни звук твоего голоса, когда пальцем свиваешь в кольцо локон волос своей девушки, он упрямо выпрямляется, а девушка пожимает плечами.
Тебя, должно быть, и не существует вовсе, и никогда не существовало. Ты приснился всем своим знакомым, твоя девушка тебя выдумала, а родители никогда не любили. Ты никогда не бывал в гостях, не пил крепкий чай из узорчатой чашки, не произнес никому ни слова и не бродил по песчаным отмелям, которые словно съеживаются при приближении солнца. Никто не помнит черт твоего лица, а если и помнят, то отговариваются, что плохо рассмотрели, и закрывают глаза, будто надеясь увидеть тебя вновь. Твоя девушка просыпается среди ночи и не находя тебя рядом, засыпает.
И в сумбурном круговороте событий, в изменчивой прелести уходящих дней, в занятиях невечными делами твои друзья забывают тебя словно далекого персонажа из детства, который уехал в другую страну или остался в детских книгах. Они были бы счастливы встретиться с тобой снова, но боятся оглядываться через плечо, были бы рады пожать тебе руку или услышать твой голос, но ты вдруг исчезаешь, как только они открывают глаза, дымом выскальзываешь из реальности, и оставляешь их одних в темной комнате.

Я жива, все идет как идет, прохожу практику в газете.
Воообще все лень.

Ingo Schulzen, "Ein Roman aus der ostdeutschen Provinz".

Я хотел как-то использовать освободившееся время и начал читать "Малую всемирную историю философии" Штёрига, но застрял еще прежде, чем добрался до Платона. Тогда я взялся за "Человека без свойств" - четыре синих тома в издании "ex libris" стояли у меня на полке с незапамятных времен, но первых восьмидесяти страниц мне хватило, чтобы потерять всякий интерес. Тогда я купил себе (за четыреста сорок девять дойчмарок) полугодовой абонемент на посещение спортзала "Фитнесс", но после второй недели больше там не появлялся. Я даже забросил свои ежедневные занятия по пособию Лангеншайдта "Базовый словарный запас английского языка", хотя книжка все еще валялась на моей кровати. Мне просто больше не приходило в голову, о чем бы я мог поговорить с англичанами. Оглядываясь назад, я, собственно, и не припомню, чем занимался три четверти того года - разве что купил себе новый пылесос да время от времени встречался с Утхен. Я в чем-то просчитался - сам не знаю, в чем.

Тот же Jochen Schmidt.

У каждого человека руки в грязи с самого детства. Как загладить свою вину перед матерью, если при рождении мы причинили ей столько боли? Возможно, именно поэтому меня очень часто мучила совесть. Поскольку не все плюшевые игрушки помещались в мою кроватку, а мне не хотелось обидеть ни одной, то иногда я оставлял зверей в кроватке, а сам ложился под нее. Там, под кроватью, я произносил вечернюю молитву, потому что в противном случае разочаровалась бы моя бабушка, видевшая меня с неба - она всегда пыталась научить меня молиться. Молился я за всех, кого знал и кого не знал, за всех, кто уже умер (в многословном отношении я молился и за Гитлера, ведь нас учили, что Бог любил все души, и не мне было судить). Потом шли по порядку звери, растения и камни, которым, конечно, тоже жилось несладко. А под конец я молился за самого Создателя, почтительно прося извинить меня за ту самонадеянность, с которой включал Его в свою молитву, потому что, возможно, мне это совсем не подобало.

Jochen Schmidt, "Meine wichtigste Koerperfunktionen". Перевод по версии сборника "Современная немецкая литература. Новые фрагменты".

Когда я ощущаю одиночество, то просто включаю радио. Классический канал, и думаю, что мои родители рядом. Еще включая второе радио с немецкой "Культурой", ее постоянно слушала моя первая подруга. Она была этакой интеллектуалкой. На третьем радио нахожу мультики, и мне кажется, будто приехали мои восточноевропейские друзья. Каждые полчаса являются новые люди: македонцы, поляки, румыны, русские. К тому же, завожу старую детскую пластинку "Куммеровские язычники". Мне ее ставили, когда я болел.
Квартира превращается в проходной двор, поднимается ужасный гвалт. Родители слушают Вагнера - разумеется, так громко, что оглохнуть можно. "Куммеровских язычников" я вообще не слышу. Подружка слушает передачу о китайских ритмических инструментах, и потом мне все уши о них прожужжит. Восточноевропейские друзья галдят наперебой; надеюсь, они не ссорятся. В таком шуме даже себя не услышишь. Чтобы остаться наедине с самим собой, мне приходится запереться в туалете. Настанет время, когда я подыщу себе квартиру побольше, с отдельной комнатой для каждого радио.
Звонят, но я не реагирую, на незваных гостей у меня не хватит нервов. Вообще-то я панически боюсь гостей. Они не придерживаются времени для визитов, требуют чистую посуду и не ждут, пока им дадут высказаться.
В одном аптечном журнале было написано, что панике надо говорить не "пошла прочь!", а "сядь, поговори со мной".
Так что я сажусь за стол, а напротив усаживается моя паника. Слева от меня пристраивается жалость к самому себе, справа - нечистая совесть. Жалость ноет - дескать, ее место справа, но нечистая совесть отталкивает ее и оттого еще более падает духом. Паника нервно барабанит пальцами, ей не хочется сидеть спиной к окну. Кроме того, здесь собралось слишком много народу, и все же я не решаюсь выключить радио: это было бы невежливо по отношению к передачам.
А тут еще начинает звенеть будильник.

Дорогой профессор Гумберт,
Сейчас на улице какой-то человек так отчаянно жестикулировал, что я, кажется, чувствовала как поднимается ветер, и думала, что мне не хватило бы на такое экспрессии, впрочем, мне не хватило бы экспрессии и на гораздо меньшее.
Я пью чересчур крепкий чай, курю и говорю так, что Вы определенно были бы разочарованы. В моей чайной чашке время останавливается, и я завожу его как заводного зайца, когда провожу пальцами по краям бокала или протыкаю темную гладь мизинцем. Вы считаете это дурным тоном, профессор?
Я выбилась из себя, профессор, по вечерам у меня болят ноги и гудит голова, а с утра появляются синяки под глазами. Я заглядываю в зеркало и думаю о ком-нибудь: кто-нибудь взял бы меня за подбородок, заглянул в глаза и покачал бы головой.
И когда я иду вечером домой, и ветер треплет мои волосы, и вдали дребезжат трамваи, мне кажется, что реальность внезапно оборвется где-то за очередным поворотом, и мы с парой случайных прохожих будем падать вниз, вниз, вниз, пока с мелодичным хрустом не переломаем себе позвоночники - это, впрочем, совсем не трансцендентно - а сверху останется стоять дом, у которого я свернула.
Помните, профессор, Вы рассказывали мне, как человек, которого весна выгнала из квартиры на улицу, долго бродил по пустынным, освещенным фонарями улицам, а потом, задумавшись, угодил под последний автобус, и водитель автобуса не попал на день рождения дочери, и дочь очень расстроилась. - Это вообще-то грустная история, - всегда добавляли Вы, и теперь я это, кажется, понимаю.

невыразимое

Так или иначе, фильму всегда приходит конец. Вы помогаете своей девушке надеть пальто, присоединяетесь к медленному потоку зрителей, направляющихся к выходу, потом недолго морщитесь от холодного ветра, обдувающего лицо. Вечер выдался холодным, Вы выходите в привычную суету знакомых улиц. Здравствуй, реальность! Вы закуриваете, согревая ладони над догорающей спичкой, поднимаете воротник пальто, берете под руку свою девушку и спускаетесь по старым, мшистым ступеням. Ваша девушка нараспев читает надписи на афишах, Вы просите ее замолчать, и она умолкает. Вы отворачиваете голову от ее обиженных взглядов и потираете плечом щеку. Вы провожаете свою девушку домой, она уходит, бросив что-то Вам напоследок. Вы не помните, что она сказала, идете через жилой квартал по тускло освещенному тротуару. Вы опускаете руку в карман и находите два смятых билета на завтрашний сеанс. Разглаживаете их, сминаете снова, кладете обратно в карман и ускоряете шаг.

Я поднялся на лифте на шестой этаж. Психиатра звали Сеймур Данди. Я толкнул дверь; приемная была полна психов. Один читал газету вверх ногами. Большинство остальных, мужчины и женщины, сидели тихо. Как бы даже не дышали. Атмосфера в комнате была тяжелая, мрачная. Я записался в журнале и сел. У моего соседа одна туфля была коричневая, другая черная.
- Слушай, друг, - сказал он.
- Ну? - ответил я.
- Не разменяешь цент?
- Сегодня - нет, - сказал я ему.
- Может, завтра? - продолжал он.
- Может, завтра, - сказал я.
- А если я тебя завтра не найду? - испугался он.
Надеюсь, что не найдешь, подумал я.
Мы ждали и ждали. Вместе. Не знает, что ли, психиатр, что ожидание - одна из тех вещей, которые сводят людей с ума? Всю жизнь люди ждут. Ждут новой жизни, ждут смерти. Ждут в очереди за туалетной бумагой. Ждут в очереди за деньгами. А если денег нет, ждут в очередях подольше. Ждешь, когда уснешь, а потом ждешь, когда проснешься. Ждешь женитьбу и ждешь развода. Ждешь дождя, ждешь, когда он кончится. Ждешь еды, а потом снова ждешь еды. Ждешь в приемной у врача вместе с психами и опасаешься, что ты один из них.

(с) Буковски

Я продолжаю жить невпопад, словно не в своем теле, словно неправильно когда-то срослись тысячи переломов и, - чёрт. Хвастаюсь перед Вадиком, что у нас тут уже совсем весна, и что деревья расцвели, выглядываю в окно, а там стеной сыплется снег. - О, черт, - сказал тогда папа, выразив все, что было нужно. После я лежала на полу, и сердце так неудобно ерзало в грудной клетке, и мерзли колени.
Джесс просит написать что-нибудь позитивное, я говорю, что у меня это очень плохо получится, но, впрочем, я могу постараться. Илюша называет это "let it be ёлочка", подразумевая, что вещам и чувствам можно давать названия по собственному желанию; я с ним согласна. Таким образом, я сейчас могу походить тут, походить, построить пару буковок, а потом сверху подписать, что это "что-нибудь позитивное", и все будет чудесно. Или нет? Конечно, нет, с вами такие трюки не проходят. А жаль.

Что б сегодня такого на ваши многострадальные головы вылить. Вад писал когда-то (вру, я знаю точную дату и время, но так звучит красивее) - "Мне приятна картина за окном, но она не заставит меня мчаться ей навстречу ." Так вот, да, как никогда хочется сидеть в тишине и пялиться в стену, которая такими темпами скоро обретет разум и покроется символами; впрочем, ей должно быть также лень и также отрешенно должна она глазеть на всё, возвышаясь над городским полусветом. В понедельник началась весна, и день удлинился, в пустые кресла уселись новые знакомые, равнодушные к себе, безжалостные к памяти.

Отчаянно жажду объятий, прикосновений, нарушения моего условно интимного пространства. Не факт, но как человеку, познающему мир тактильно, мне необходимо прикасаться к чужой жизни, слышать биение чужого сердца или чувствовать пульсацию крови - дыханием ли, руками ли. Всякое прикосновение к жизни есть прикосновение космоса, я утверждаю, нечто потустороннее и в то же время вне пошлой бесконечности. Я дрожу от прикосновений, словно с меня сняли кожу, оставив беднее бродячих собак, и теперь дотрагиваются, посыпав пальцы солью; кто-то же, между тем, отнимает руку и говорит "ой, извини"; а на верхних этажах многоэтажек люди чувствуют жизнь друг в друге, когда, в общей судороге застывая, шепчут что-то, сливаясь с городским гамом. Кто-то бренчит в ладони монетами, ощущая приятный холодок, кто-то треплет по шерстке свою собаку, а кто-то в середине жизни болтается в петле под потолком, шелестя платьем в мирной тишине комнаты.

Мне снились смеющиеся дети, дети, жующие яблоки, дети со сверкающими глазами, которые показывают пальцами на воздушный шар и норовят забраться в корзину. Мальчики со светлыми волосами, которые курчавятся возле ушей (мыть которые, конечно, целая проблема), аккуратные девочки в сарафанах и сандалиях, все норовили забраться в корзину воздушного шара, который слегка покачивался на ветру, словно гигантское приключение, которое никогда не забыть, даже если сильно зажмурить глаза. Дети смело дотрагивались до крепких канатов, до мешков с песком, сделанных из грубой ткани и смеялись, смеялись, смеялись.
Дети слегка подталкивали друг друга, бежали толпой под крышу, когда стеной полил дождь, дети хихикали и улыбались, и огромные, жирные капли стекали по лоснящимся бокам воздушного шара.

С праздником!


Дайте я поглажу вас по голове.

Ты словно наглотался иголок, и теперь они колят тебя отовсюду - мусором в голове, сердечными болями и постоянной головной болью. Беспокойно, беспокойно, жить так беспокойно, и ты так сильно устаешь от шорохов дождя в предутренние часы, от давящего существа стен, от сухости во рту и потного лба, от беспокойных слов, черт знает от чего еще. Усталость становится каким-то физическим недостатком, вроде как если бы у тебя были перебиты ноги или сломан позвоночник, и ты бы лежал плашмя и издыхал бы от жалости к себе и ломоты во всем теле. Ты ссутулившись возвращаешься домой и ищешь свою чашку; найдешь ты ее или нет, но это уже почти вопрос о спасении души, множественности трактовок и мухах, бьющихся о стекло. Извечный фокстрот. Ты отвратителен, нелицеприятно нескладен, у тебя болит живот, небо голубое, ты обдумываешь мысли, которые, к несчастью, нельзя схватить за хвост и извлечь из головы как можно извлекать слова из рта (лучше, впрочем, жить в тишине). Дни меняются, ты задираешь голову и рассматриваешь паутину трещин на потолке, поднимаешь руку и отдираешь кусок обоины со старой стены, прикасаешься, врастая, к бетону, и стена пульсирует, как огромная артерия; весна в это время плюется очередным дождем и, как обычно, выглядит подозрительно. У тебя проблемы с ассоциативным мышлением и расстановкой приоритетов, и всегда кажется, что это все, конечно, случайно; но реальность не выглядит менее неприглядной - вся в порезах и пятнах, и словами как ножом, и книги снова валятся из рук

Меня вырубает на последней парте богом забытой аудитории на третьем этаже - наверное, это защитная реакция организма - в ту дождливую пятницу так хотелось разрыдаться у кого-нибудь на плече, беспричинно и надрывно. - Костечка, - говорила, - погладь меня по голове. И он гладил, гладил; боже, храни моих друзей и знакомых. Они все крутые; мой математический гений рисует у меня в тетради по математике алкаша (- вот, - говорит, - очки. пусть у нас будет алкаш интеллигент), две бутылки водки и три банки огурцов и т.о. объясняет основы комбинаторики.Джесс, будучи нечеловечески серьезен, задает вопрос "ты не знаешь, где в ташкенте можно откопать морских коньков?". И да, черт возьми, да, он имеет ввиду именно морских коньков. Умар читает начало задачи "Пусть на плоскость наудачу бросается точка, и пусть события А и В... ", после говорит "бля, ну объясните мне, ну кому, ну зачем, бл, бросать точку наудачу ?!" Что тут еще скажешь.
Две недели как один день - я, кажется, начинаю приближаться к состоянию, к которому так долго стремилась; и весна - это почти уже лето, а я хочу в лето.

Да не переживайте, завтра напишу что-нибудь обычное-траурное.

Я спрашиваю у Вадика, как его дела, он отвечает "меня некому обнять", и, ну, вы ведь понимаете, и я понимаю, и любой поймет. И в голове снова обрывки мыслей, день начинается и заканчивается кататонией, и это оцепенелое im wasting my day watching them change, и притупленные чувства. Я делаю все словно вполовину, будто просидев несколько часов на морозе, когда не чувствуешь пальцев, а волосы покрылись инеем. Ты наполовину мертв или наполовину жив?
Надо чувствовать больше; в такие моменты Константин говорит "саша, ты такой странной иногда кажешься", и я молча соглашаюсь. Меня изматывает эта гребанная бесчувственность, дешевый пигмалион наоборот, я покрываюсь ледяной коркой (привет саша пока саша до завтра), и, о черт, я совсем ничего не чувствую, когда просыпаюсь утром с царапинами на руках и лице. Это как потерять приключенческую книгу, когда до конца осталось двадцать страниц - да, читал, да, нравилось, но незакончено, неполно, блять, вполовину.
Наверно, это зима, и такие дела. И да, этот пост не лишен надежды.

О, боже, я так трепетно счастлива сейчас. Я читаю древние песни, за окном идет снег, а мне сегодня снилась Норвегия - она мерцала свежевыпавшим снегом, не очень-то, на самом деле, отличаясь, и была ночь, и город был где-то вдали, я лежала на снегу и обнимала страну; после шла с распахнутым пальто куда-то и казалось, будто я смотрю на город, страну с высоты нескольких сот метров - и это такое полное созерцательное счастье.