Старик сидел в небольшом кабачке и непрерывно курил. Перед ним стояла почти пустая бутылка, отбрасывающая смутную тень на полную дымящихся окурков пепельницу. В седых усах застряли хлебные крошки и редкие капельки текилы. Мутный взгляд вяло блуждал по стене. Несмотря на то, что о русских в этих краях шла слава горьких пропойц, старик пил не очень много, отчасти именно потому, что хотел как можно меньше иметь дел со своими соотечественниками. Однако сейчас именно алкоголь представлялся ему единственно верным решением проблемы. Несколько знакомых крестьян пытались этим вечером подойти и перекинуться парой слов с товарищем, но старик дал ясно понять, что сегодня его лучше не беспокоить. Внезапно, выпроваживая нежданных собеседников, он поймал себя на мысли, что с трудом подбирает слова. Вновь оставшись один, он подозвал дочку хозяина, помогающую отцу по вечерам, и попросил принести немного хлеба. При этом он убедился: испанский давался ему всё хуже и хуже. В то же время в голове всё настойчивее звучали обрывки уже почти забытой русской речи. Старик медленными пьяными пальцами отсчитал деньги, положил их на стол, грузно встал и, шатаясь, побрёл к выходу. При этом губы его машинально напевали «разыгрался-разрезвился, расплескался подо мной…» Шатаясь по тёмным улочкам, продолжая вяло курить и бессознательно бормотать русские слова, старик чувствовал, что хмель очень медленно отпускает его рассудок. Когда ночной ветерок несколько прояснил голову, гуляка опустился на кстати подвернувшуюся лавочку и развалился в разные стороны и закрыл глаза, постепенно проваливаясь в старческую дрёму. Его разбудил звук шагов и звон колокольчика. Разлепив тяжёлые веки, старик увидел, что к скамейке подходит молодой человек в тёмном костюме и котелке. – Всё-таки, ты? – Да, я видел вас сегодня, решил навестить. – Довёл старика… Видишь, как я надрался? Когда тебя увидел, думал, умру на месте. Даже испанский забыл! – Ум людской – забавная штука, – молодой человек сел на скамейку и скрестил руки на груди. Старик его внимательно рассматривал. – Ни капли не изменился. Сколько прошло, лет пятьдесят? – Около того. – А это зачем? – скрюченный пятнистый палец указал на колокольчик, болтающийся на серёжке в левом ухе собеседника. – Цаг. – Что? – Колокольчик. Так их один народ называет. Забавные они, скрипку любят. – Гхм… И зачем ты пришёл? – Хотел узнать, как вы тут. – В твоей ссылке-то? Как видишь, всё вернулось на круги своя – родился мужиком, так всю жизнь в поле и проведёшь. Яблоко от яблони не далеко падает. Знаешь, я всё хотел спросить тебя… – Давайте поговорим в другом месте. Более спокойном. Хотя вокруг и никого не было, бывший бунтарь не стал спорить, ибо понимал – не всякому разговору место на улице. Они встали и пошли, сопровождаемые мелодичным звоном колокольчика и старческое шарканье. Пройдя метров сто, их взору предстала небольшая чёрная карета, запряжённая парой вороных. Рядом с лошадьми абсолютно неподвижно стояла массивная фигура, закутанная в пальто. Крестьянин остановился и пристально посмотрел на кучера. Его спутник заметил это и улыбнулся: «Не переживайте, он сейчас вас не тронет». Слуга, казалось, в знак подтверждения слегка коснулся полей свой шляпы. В этот момент почти протрезвевший крестьянин обратил внимание, что теперь платка, скрывающего лицо силача, больше нет. Однако, в темноте разглядеть что-то определённое всё равно было нельзя. Кучер с неожиданным для его комплекции проворством взобрался на козлы (при этом, казалось, карета слегка просела под его весом), а пассажиры сели внутрь. Как только они устроились, раздался щелчок кнута и карета, покачиваясь на неровных булыжниках, покатила в ночь. – Давненько я не видел карет. А ездил вообще только один раз. Когда одного буржуя брали, на допрос везли в его же телеге. – старик умолк и погрузился в воспоминания. Спустя какое-то время он встрепенулся и спросил: «Куда мы едем?» – Ко мне, чтобы никто не мешал. Что вы хотели спросить? – Эх-эхэхэх! Сколько вопросов. Почему Мексика? Вообще, зачем ты меня похитил? – Тут безопасно, хоть и тут мексиканцы поднимали революции. В Европе и Америке коммунистам быть трудно в наши дни. Здесь же всё иначе. Если бы я собирался тебя убить, отправил бы в Германию. Там со спартаковцами разговор был короток. – Да, я читал газеты. У меня был друг, фотограф, Гильермо. Он сам немецкий еврей и следил за новостями с родины и рассказывал такое... Хозяин театра тихо пробормотал: «Они хотели крылья, а получили лишь сломанные самолёты,» но старик то ли не услышал его, то ли не обратил внимания, повторил свой вопрос. – Зачем, говоришь? Просто ты оказался не в том месте не в то время. Свидетели мне не нужны, а когда я поджёг зал, то, если честно надеялся, ты побежишь на улицу, к своим. Всё благополучно сгорело бы, и вам бы осталось пепелище. А оставлять тебя в огне я тоже не рассчитывал. Пришлось вытащить тебя, а потом выбросить в подходящем месте. – Но почему не в России – где-нибудь в глубинке, далеко от Москвы. Пока бы я добрался до своих… – Я решил, раз уж сама судьба дала тебе шанс уцелеть и вырваться из тисков гражданской войны, то не стоит его упускать. В конце концов, пережить это время в Мексике оказалось гораздо проще, чем в России. Несмотря на их собственные революции. – А много моих… того? – Слушай, я даже твоего имени не знаю, что тут о сослуживцах говорить? Скорее всего – да, «того». Тогда вообще много кто «того». Оба замолчали, каждый думал о своём. Наконец, старик, потупившись, сказал в усы «Фрол я». Хозяин театра ничего не ответил, успокаивающе похлопал по плечу. Затем порылся под сиденьем и вытащил кисет с трубкой. Положив его себе на колени, он достал из нагрудного кармана небольшую фляжку, отвинтил и приглашающе посмотрел на старика. Тот поколебался мгновение, но потом принял предложение и сделал глубокий глоток. Его собеседник последовал примеру, затем убрал фляжку и принялся неторопливо набивать трубку. – Фрол, расскажи, что с тобой случилось? Как ты жил эти годы? Фрол покосился на трубку, вздохнул, достал старый потёртый портсигар, вытащил сигарету, коробок и закурил. Только после третьей затяжки он заговорил. – Я ошалел. Вообще ничего не соображал. Оглянулся, вижу: передо мной брошенная хижина. Причём, брошенная уже давно. Стены все скособочились, крыша обвалилась. Прямо из дома дерево растёт. Подбегаю к двери, распахиваю, а там не ваши лабиринты и коридоры, а хижина эта. Всё сгнило, заросло. И тут-то я понял, что я в самом деле очутился в лесу непонятно где. И теперь я один, а что вокруг – поди разберись. И так мне страшно стало, что в обморок прям там упал, в доме том. Очнулся под вечер, кое-как взял себя в руки, подобрал тот мешок, что вы мне бросили. Спасибо за ту еду и одежду. Значит, переночевал кое-как. Утром отправился искать выход из леса и через пару дней наткнулся на небольшую деревню. Там и осел. Выучил испанский, женился, завёл небольшое хозяйство. Революционеров старался избегать. Вообще в их политические дела не лез – язык понимал ещё плохо, а что они не поделили – тем более. Хотя и было коммунистическое движение, но не пошёл – сгорело во мне что-то там, у вас в подвалах…Потом подался сюда, в город. Тут встретил нескольких русских. В основном, беглые белые и троцкисты… Кстати, а что стало с тем князьком? Хозяин театра перестал попыхивать трубкой («Интересно, когда это он успел раскурить трубку, спичек я у него точно не видел…» - подумал Фрол) и неопределённо помахал мундштуком в воздухе. – Графом. Я отправил его тем же способом, что и тебя, но в Париж. Этот идиот не придумал ничего лучше, чем спиться и отдать Богу душу в какой-то подворотне меньше, чем через месяц. Аристократия! – Вот ублюдок! Кхм… Короче, вначале я с этими русскими пытался общаться. Рад был, как ребёнок, когда услышал русскую речь. Даже с белыми хотел поговорить, хоть и ненавидел их люто. А потом… Не знаю даже. Почувствовал себя чужим. Белые, узнав, что я красноармеец и из народа или переставали говорить или оскорбляли и лезли в драку. Но других земляков я не нашёл и всё равно старался держаться рядом с ними, хоть и были мы друг другу противны. Потом появились троцкисты, бухаринцы и много кого ещё, всех не упомню. Я радостно теперь уже кинулся к ним. Они ж, как я, красные, за народ, против буржуев! И вначале всё было хорошо, меня приняли (я, правда умолчал, как оказался в Мексике), звали на их встречи… Но я был не их поля ягода. Я приходил к ним послушать русские слова и увидеть русские лица. Они же рассуждали о НЭПе и ругали какого-то Сталина. Я тогда знал только, что Ленин умер и его место занял кто-то другой, по имени Сталин. Они поругались с Троцким, и Сталин выгнал Троцкого и все его людей из страны. Но это всё было мне чужим. Пока я жил в России, всё было просто: вот белуга, вот стенка. А тут развели теории, ни слова не понятно… Фрол прервался, чтобы выкинуть сигарету на улицу и взял новую. – Потом началась война. Помню, все собирались какие-то понурые и молча слушали часами радио. Читали газеты, собирали сплетни на улице. Постоянно спрашивали друг у друга: «Ну как, что там?» Каждый раз спрашивали и каждый раз боялись – вдруг скажет: «Проиграли!» Ещё до войны, помню, вроде, в тридцать восьмом, что ли… был там белый один, предводитель дворянства бывший. Он всё время про Гитлера говорил, мол, как он там хорошо у себя всё устроил: коммунистов расстрелял, жидов повывел, страну поднял с колен. Молодец, говорит, сюда бы его, порядок навести. Ну мы тогда в пивной много шума подняли, кто-то даже в больницу попал. А двадцать второго, в тот самый день, мы сидели и пили пиво. Тут он вбегает и говорит: «Война!» А сам красный, ртом воздух хватает, пот с него течёт. И весь он такой глупый был, что все русские и засмеялись. Пальцами в него тыкают, за животы хватаются. А он затрясся весь, газету выронил и убежал. Тут один говорит, ребята, мол, он же по-русски кричал. Тут все застыли, как громом... И бросились газету читать. Вначале даже не понял никто, так страшно стало! А вечером узнали, что это белый повесился… Несколько наших попытались вернуться домой и пойти на фронт, не знаю, что с ними стало. Знаю, что многие белые подались в Германию, кто-то даже воевал за Гитлера. Часть потом бежала обратно сюда. Помню, в сорок девятом, мы узнали, что один из вернувшихся служил в СС, на Украине вешал партизан, даже детей с матерями. Мы с ребятами, когда это узнали, подстерегли его ночью и… Так его потом и не нашли. Фрол уставился в одну точку, окутанный сигаретным дымом. Казалось, он к чему-то прислушивался, внутри своей головы. Его собеседник молча курил трубку, ожидая продолжения. Но старик лишь покачал головой: «Потом стареть я стал, всё дальше и дальше…» Карета тем мягко затормозила и раздался глухой удар – молчаливый кучер спрыгнул на землю и распахнул дверцу. Фрол выглянул и увидел одноэтажный глинобитный дом, явно брошенный и забытый. От ставен не осталось и следа, сильно окривевшая дверь держалась лишь на честном слове, а штукатурка практически вся отвалилась. Однако в одном из оконных провалов был виден слабый огонёк. Внезапно Фрол поймал себя на мысли, что когда они только встретились в парке, они общались как молодой человек с почтенным старцем, а в карете их будто поменяли ролями – он вновь, как много-много лет назад, чувствовал себя потерянным ребёнком рядом с чем-то большим и значительным, гораздо больше его. Только в прошлый раз он мог заслониться молодецким задором и жаром революционной борьбы. Сейчас же у него осталась в руках только старость. Хозяин театра легко выскочил из кареты и помог спуститься старику. Вместе они зашли внутрь. Великан за их спинами отводил лошадей с дороги. Внезапно из дома выскочила фигура, закутанная в чёрное и отвесила учтивый поклон. Спутник Фрола засмеялся: «Добро пожаловать в самый древний театр мира!». В это время приветствовавший их человек поднял голову и лунный свет заиграл на блёстках, украшающих белую маску. На пожилого революционера смотрело искусно вылепленное лицо юноши (а может, и девушки) с застывшей на веки кривой ярко-алой ухмылкой. На голове был капюшон, не позволяющий видеть краёв маски. Казалось, она скрывает всю голову, буквально становясь второй кожей. В прорези для глаз были вставлены кусочки тёмного стекла, не дающие разглядеть за ними что-либо. «Привратник» сделал сложное движение руками и завершил его приглашающим жестом. Фрол оглянулся на хозяина театра, но тот лишь ободряюще кивнул головой. Ночные визитёры вошли внутрь. В воздухе стоял запах плесени и древесной гнили. Ночная прохлада, царившая снаружи, не могла проникнуть внутрь через заколоченные досками окна и развеять тягостную духоту. Рот Фрола мгновенно наполнился скрипучим привкусом застарелой пыли. Однако, в помещение не было безлюдным. Трухлявые останки мебели были свалены в бесформенную кучу у барной стойки. В углу, предварительно очищенному от пыли, паутины и грязи, стоял более-менее целый стол и два стула. На столе ярко горела масляная лампа, освещая накрытую трапезу. Туда-сюда сновали безмолвные фигуры, как две капли воды, похожие на встретившего мужчин у входа. Они скрывались в полутёмной каморке, некогда бывшей кухней, и возвращались либо с очередной снедью, либо со шваброй. Старик замер, поражённый. Он узнал ту самую безумную труппу, которая пленила его много лет в ином времени и месте. Но тогда он видел уродливую вакханалию, сейчас же перед ним разворачивалась сосредоточенная возня муравейника, обустраивающего своё жилище. Актёры же не обратили на вошедших не малейшего внимания, продолжая убирать грязь и накрывать на стол. Хозяин театра потянул носом воздух и хлопнул в ладоши. В следующее мгновение вошедший за ними телохранитель подошёл к окну и легко, голыми руками, сорвал гниющие ставни. Порыв свежего воздуха был столь приятен, что Фрол закрыл глаза, подставив обвисшие щёки бодрящему сквозняку. Его компаньон улыбнулся и, слегка коснувшись руки Фрола, показал в сторону стола. Неуклюже сев, старик осмотрел угощение. Перед ним стоял горшочек, вместо крышки у которого была ржаная лепёшка, ещё тёплая. Рядом стояли большие тарелки с сырами, фруктами и всевозможной выпечкой. Несмотря на то, что у каждого стоял пустой бокал, бутылки на столе не было, только глиняный кувшин с водой. Фрол покосился на своего спутника, однако тот уже отламывал от лепёшки куски и крошил их в суп. Пожав плечами и вздохнув дезертир поневоле последовал примеру и взял ложку. Ели молча, однако Фрол иногда поглядывал на снующую вокруг прислугу. Ему было неловко сидеть и есть, пока вокруг него ходили и выполняли работу. «Как барин, ей-бо!», подумалось ему, и в груди зашевелилось уже почти полостью забытая детская привычка к холопству. Фрол смотрел на свои узловатые, в пятнах, руки, сжимающие ложку. Руки, с младенчества приученные к грубости, грубым вещам и грубой работе. Это были руки, привыкшие править плугом, сечь траву косой и тесать брёвна. Этими руками из скупой земли вырывалась пища и, наперекор погоде, возводились дома. Где-то года за полтора до своей неожиданной «ссылки» Фрол впервые участвовал в аресте дворянской семьи. Помимо супругов, из дома выводили ещё и детей. Фрол практически не заметил их лиц (тогда у всех из «господ» лица были одинаковые – испуганные, недоумевающие, потухшие), но прекрасно запомнил руки – мягкие, холёные. Руки умеющие держать перо, порхать над клавиатурой пианино или мягко покачивать бокал с вином. Именно в тот момент молодой боец зарождавшейся новой армии понял, что таилось за туманными и не всегда ясными словами политрука о «классовой борьбе». Фрол почувствовал в тот момент, что именно эти руки, эти не знающие мотыги и топора пальцы самим своим существом поднимают русский народ на бунт, беспощадный, но уже вполне осмысленный. И не ненависть вынуждала этих людей с упоением и фанатичным восторгом убивать прошлое. Нет, то была обида. Обида за то, что у ты родился с такими руками, покрытыми мозолями и ноющими от работы, а не с ухоженными и впитавшими в себя власть и величие. Что твоё детство прошло в борьбе за хлеб, а не за преломление его. Что от тебя скрыли весь мир, оставив крошечное окошко, через которое видно лишь поле, твою деревушку, да барский дом, из которого видно куда больше – дальние страны, другие языки, диковинные блюда… Однако Фролу никогда не удавалось понять эти ощущения. Его мир был прост и деловит, в нём не было место задумчивому и долгому поиску внутри себя. Но руки эти он запомнил на всю жизнь. И всегда он был убеждён, что старый мир погиб, потому что люди с крестьянскими руками не должны играть в господ. Все эти мысли потоком холодного воздуха пронеслись в старческом мозгу, пока он смотрел, как услужливые фигуры молча наливают ему вино и уносят грязную посуду. Хозяин Театра словно прочитал его мысли и, взяв старика за руку, сказал: «Не думай, что ты этого не достоин. Каждый идёт своим путём, и путь каждого прекрасен!» Когда с едой было покончено, мужчины закурили, а таинственные слуги удалились во мрак крохотной кухни. Фрол курил и дрожащими пальцам стряхивал пепел прямо на пол. Он не решался задать вопрос, который его мучал на протяжении всего вечера. Когда сигарета кончилась, он принялся возиться с мятым бычком, то сплющивая его между пальцами, то старательно катая на широкой ладони. Хозяин Театра с лёгкой, едва ощутимой улыбкой смотрел на него сквозь занавесь табачного дыма. Уголок его рта приоткрывался, выпуская наружу новое сизое облачко, а карие глаза, казалось, потемнели, принимая решение. Внезапно он встал и, удерживая зубами мундштук трубки, сказал старику: «Идём!». При этом он указательным пальцем левой руки чётко ударил по серьге-колокольчику. После звонкого «дзинь» он приглашающе махнул рукой и скрылся в тёмном проёме, куда до этого ушли помощники Хозяина Театра. Когда Фрол вошёл во мрак давно брошенного помещения, его будто ослепило. Тьма была столь кромешной, что даже поднесённая к носу ладонь оставалась невидимой. Внезапно его руку сжала другая, сильная и спокойная, и кто-то повёл старика сквозь темноту. За спиной Фрол слышал приглушённые звуки тяжёлых, очень тяжёлых шагов. Духота и затхлость заметно уменьшились, стало прохладнее. Под ногами ощущались то лёгкие подъёмы, то спады. Коридор был неестественно длинный, однако, Фрол уже понял, куда попал, поэтому полностью доверился своему поводырю. Через какое-то время впереди забрезжил тусклый огонёк, освещающий каменную кладку стены. Это был факел в старой ржавой подставке, трескучий, как древний киноаппарат. Хозяин Театра вынул факел и двинулся вперёд, а Фрол и их молчаливый телохранитель двинулись следом. Старик вспомнил прошлый раз, когда он так же, только моложе, бежал по этим коридорам с винтовкой наперевес. Внезапно сердце кольнуло и навалилась густая давящая одышка. Фрол хотел опереться о стену и отдышаться, но дрожащая рука нашла иную опору – молчаливый великан бережно поддержал старика, помогая сохранить равновесие и перенести вес с натруженных ног. «Словно пьяница у фонарного столба!», подумалось Фролу. И правда, его спутник, подобно глыбе камня, даже не покачнулся, не шевельнулся, приняв вес грузного тела. Фрол, всё ещё тяжело дыша, бросил на его лицо косой взгляд. Шляпа и высокий воротник пальто мешали рассмотреть лицо, оставив на виду только нос, область рядом с глазами, часть лба и немного уха. Первое, что бросалось в глаза – кожа. Такое ощущение, что лицо было вылеплено из глины – всюду виднелись маленькие трещинки, шероховатости. На скуле Фрол заметил вертикальную длинную полоску, похожую на шрам. Такие он видел на глиняных кувшинах, к которым, пока ещё они были сырыми, приставала соломинка и оставляла вмятинку на вечную память. Прыгающий свет факелов только усиливал ощущение шероховатой кожи, а коричневатый оттенок цвета кожи казался совсем нечеловеческим. Над бровью, старику почудилась, виднелся лёгкий отпечаток пальца. Но интересней всего были глаза. Выглядели они так, словно их нарисовали краской прямо на вылепленных из глины глазных яблоках. Цвета давно потускнели выцвели, однако было видно, что рисовались они с большим старанием. Белки глаз окружали голубоватую радужку, которая, скорее всего, давным-давно была ярко-синей, В середине же небольшими точками чернели зрачки. Нарисованные глаза не двигались, из-за чего казалось, что взгляд всегда устремлён в одну точку. Осознав, что ему на помощь пришёл оживший глиняный истукан, Фрол удивился тому, как спокойно эта мысль пришла ему в голову. Опираясь на руку этого диковинного создания, старик побрёл дальше, за терпеливо ждущим их Хозяином театра. Когда они поравнялись, он сказал: «Скоро антракт, ещё совсем чуть-чуть». Вскоре они вышли в зрительный зал. Он был значительно меньше зала, в котором Фрол впервые встретил Хозяина театра, но тоже имел вид амфитеатра. Здесь не было кресел, ярусы каменных скамей, как на античных стадионах кругами вздымались друг за другом, словно морские волны. В центре зала было пустое пространство, служившее сценой. Полумрак слабо освещался факелами, чадящими в стенах вдоль всего верхнего яруса скамей. Фрол, аккуратно поддерживаемый глиняным исполином, спустился вниз, в первый ярус. Хозяин театра же, остановившись у входа, достал платок и принялся ждать, пока старик сядет. Когда это случилось он взмахнул платком, и в следующий миг факелы погасли. Быстро спустившись в темноте, он сел рядом с Фролом и снова постучал пальцем по колокольчику в ухе, на этот раз дважды. В это мгновение перед ними, в проходе между рядами, по которому актёры выходят на сцену, зажегся свет – медленно двигался с масляной лампой в руках. Вдруг вспыхнул ещё один огонёк, сзади первого. Потом ещё. И ещё. В неровном свете на сцену выступили актёры – молчаливые фигуры несли лампы и лопаты. Замыкал процессию высокий актёр, одетый, как и все, в чёрный глухой балахон, однако, его подол был расшит красными и золотыми нитями, изображающими языки пламени. Маска этого актёра выглядела как лицо мужчины среднего возраста с ухоженной бородкой клинышком, тонкими усиками и тонкими же чертами лица. Губы, казалось, готовы в любой момент усмехнуться или, наоборот, скривиться в яростной гримасе. На голове капюшон немного топорщился, словно в районе макушки росли маленькие рожки. В руках он нёс сложенный свиток. Войдя в круг, фигуры замерли. Актёр в маске с бородкой всех оглядел и указал свитком на пустое пространство сцены. Один из стоящих в толпе, самый высокий вышел вперёд и лёг на сцену. Остальные изобразили, что прикидывают вокруг него размеры ямы и начинают рыть могилу. Несмотря на то, что актёры лишь притворно копали, до Фрола донеслись звуки втыкающейся в землю лопаты, повеяло запахом прохладной почвы и, словно из-под земли, донёсся хор голосов, которые шёпотом в разнобой напевали: «Когда я юн и пылок был, Мне всё казалось мило; Где пир был, дым столбом ходил, Туда меня манило. Но старость злобная меня Клюкой своей хватила – И вдруг о гроб споткнулся я. Откуда ты, могила?» Внезапно бормотание оборвалось, могильщики воздели лопаты над головами и принялись ходить по кругу, в центре которого встал их рогатый предводитель, выкрикивая: «И всяк зевает, да живёт! И всех вас гроб, зевая ждёт!»» В следующий миг, когда страшный шёпот оборвался (Фролу так и чудилось, будто голос идёт не со сцены, а со всех сторон одновременно), актёры расступились и взору одиноких зрителей предстала свежевырытая могила – прямоугольник тёмной материи на сцене изображал яму в земле, а на её краю стоял надгробный камень, рядом с котором на корточках сидел начальник могильщиков, словно оценивая хорошо сделанную работу. Хозяин театра отнял платок от лица, которым украдкой прикрывал рот во время бормотания могильщиков, и, наклонившись к Фролу произнёс: «Это почти конец. Старый бунтарь, стремящийся распознать Вселенную до крошки, скоро сойдёт в могилу. Фактически, времени у него осталось всего на одно решение…» Фрол долго молчал, словно обдумывая свои слова. Открыв уже было рот, старик внезапно поднёс руки к глазам и взволновано забормотал: «Вокруг меня весь мир покрылся тьмою, Но там, внутри, тем ярче свет горит; Спешу свершить задуманное мною: Одно владыки слово всё творит! Вставайте, слуги! Все трудолюбиво Мой смелый план исполнить пусть спешат! Орудий больше, заступов, лопат! Что я наметил, пусть свершится живо! Порядок строгий, неустанный труд Себе награду славную найдут; Великое свершится – лишь бы смело Рук тысячью одна душа владела!» Хозяин театра задумчиво на него посмотрел и сказал: «Да будет так…» В следующий миг Фрол, словно и не по своей воле встал и на ощупь пошёл к сцене и ждущей на ней толпе. ФАУСТ Смотритель! МЕФИСТОФЕЛЬ Здесь! ФАУСТ Громаду за громадой Рабочих здесь нагромождай; Приманкой действуй, платой и наградой И поощряй, и принуждай! И каждый день являйся с донесеньем, Насколько ров подвинут исполненьем. МЕФИСТОФЕЛЬ (вполголоса) А мне доносят, что не ров, А гроб скорей тебе готов. ФАУСТ До гор болото, воздух заражая, Стоит, весь труд испортить угрожая. Прочь отвести гнилой воды застой – Вот высший и последний подвиг мой! Я целый край создам обширный, новый, И пусть мильоны здесь людей живут Всю жизнь в виду опасности суровой, Надеясь лишь на свой свободный труд. Среди холмов на плодоносном поле Стадам и людям будет здесь приволье; Рай зацветёт среди моих полян, А там, вдали, пусть яростно клокочет Морская хлябь, пускай плотину точит: Исправят мигом каждый в ней изъян. Я предан этой мысли! Жизни годы Прошли недаром, ясен предо мной Конечный вывод мудрости земной: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идёт на бой! Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной Дитя, и муж, и старец пусть ведёт, Чтоб я увидел в блеске силы дивной Свободный край, свободный мой народ! Тогда сказал бы я: мгновенье, Прекрасно ты, продлись, постой! И не смело б веков теченье Следа, оставленного мной! В предчувствии минуты дивной той Я высший миг теперь вкушаю свой. Произнося свой монолог, старик слепо двигался по сцене и, направляемый лёгкими касаниями актёров, в конце концов, замер на самом краю «могилы». Внезапно он воздел левую руку над головой, правой схватился за грудь, весь обмяк и рухнул вниз, прямо на тёмный прямоугольник. Однако, несмотря на то, что ткань всего несколько минут назад была наброшена на ровный пол, старик провалился, словно под ним действительно была вырыта глубокая яма. Матерчатая поверхность смялась и заколыхалась, но, спустя несколько мгновений, вновь расправилась, подобно успокоившейся поверхности воды. Гробовщики образовали кольцо вокруг могилы и, слегка покачиваясь принялись бормотать в разнобой: «Под землёй кипит работа – бесы варят позолоту!», «Открытая дверь на свежей земле, мы вколачиваем гвозди, чтоб в гробу лежали кости, чтоб из-под земли не лез, на тебе поставлю крест! Трижды плюну на могилу…». А их начальник, поглаживая свою бутафорскую бородку, подошёл к краю «ямы», встал на одно колено и резким движением швырнул в неё свиток. Тот, как и старик, канул во тьме. А демон-искуситель поднялся и пропел: «До свиданья, милый-милый…». В ответ ему, как будто, из мрака могилы донёсся некий невнятный шум, похожий на человеческий голос. Затем наступила тишина. Все замерли в ожидании, став неподвижными статуями. Актёры-копатели опёрлись на лопаты, их вожак задумчиво смотрел в пустоту, скрестив руки на груди, а Хозяин Театра, единственный сохранивший способный к движению, не отрывая глаз от могилы, вытянул руку в сторону. Его безмолвный слуга-исполин подошёл и подал трость с набалдашником в виде небольшой сферы, на одной стороне которой было изображено весёлое лицо, на другой – грустное. Хозяин театра поднял трость и громко постучал ей в пол три раза. После третьего удара зал начал заполняться другими участниками труппы. Актёры выходили отовсюду – из входов в стенах на верхнем ярусе, из выходов на сцену внизу. Их было множество, они очень быстро заполнили все ряды и проходы, столпились на лестницах и сцене, однако, все продолжали стоять и ни один не сел. Все актёры были одеты одинаково – чёрные балахоны, перчатки и капюшоны, плотно облегающие голову, оставляя открытым лишь лицо. На каждом же лице была маска, похожая на фарфоровое лицо. Все лица были разные: старые, молодые, мужские, женские, грустные, счастливые, перекошенные злобой и поддёрнутые румянцем любви. Невозможно было найти в этом множестве двух одинаковых улыбок или двух одинаковых лиц. Их объединяли лишь кусочки тёмного стекла, прикрывающего отверстия для глаз. Когда вся труппа заняла свои месте, Хозяин театра указательным пальцем медленно, с расстановкой принялся звонить в серьгу-колокольчик. «Дзинь-дзинь-дзинь!» На третий «дзинь» покрывало на полу пришло в движение. Под ним стали медленно проступать очертания человеческого тела, будто кто-то медленно опускал тонкую простыню на спящего мужчину. Вначале показалась спина, затем – окружье головы и плечи. Стали видны руки и ноги. Через пару минут лежащий на столе зашевелился и беззвучно поднялся. Ткань, изображавшая могилу, однако ж, не свалилась с него, непостижимым образом, окутав тело и став ему одеждой, такой же, как и у других. Под балахоном угадывалось небольшое брюшко. Лицо скрывала маска – старое лицо словно вопрошало, не зря ли прошла его жизнь. Актёр повернулся к Хозяину театра, его слегка пошатывало. Хозяин театра опёрся на трость перед собой и громко заговорил: «Вступивший в Труппу лишается своего голоса. Ему недоступны любые слова и реплики, любые позы, движения, действия, поступки и мысли, которых нет в сценарии. Однако, согласно древним законам, новый актёр имеет право задать один последний вопрос! Что ты хочешь узнать, бывший прежде Фролом?» Фигура в маске словно вся собралась и вложила остатки сил в еле слышное: «P-por qué?» и замер в измождённом поклоне. Хозяин театра с лёгким разочарованием на лице подошёл к нему и положил руку на ссутулившееся плечо: «Всегда, во все времена на тысячах языках люди задают этот вопрос мне и моему народу. Это самый важный вопрос в этом мироздании, но и самый бессмысленный. Что ты ждёшь услышать? Почему ты был рождён? Почему твоя жизнь кончилось, а никто не объяснил, прав ты был или нет? Почему ты страдал, любил, мыслил, переживал, а теперь всё это – лишь груда костей в бутафорской могиле? Или почему я обратил тебя в одного из своих актёров? Увы, не дано людям знать сего.» Лицо в маске поднялось, посмотрев Хозяину театра в глаза. Тот покачал головой и приложил палец к фарфоровым губам: «Молчи! Ты глуп и малоденек. Уж не тебе меня ловить. Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить!» и воздел руки к потолку. Медленно обводя амфитеатр взглядом, он принялся говорить. И если речь актёров доносилась, казалось, из-под земли, из самого воздуха, но не со сцены, то голос Хозяина театра напоминал камень, брошенный в самый центр пруда и пустивший во все стороны мощные круги, начало которых было здесь, на сцене. – Вы вновь со мной, туманные виденья, Мне в юности мелькнувшие давно… Вас удержу ль во власти вдохновенья? Былым ли снам явиться вновь дано? Из сумрака, из тьмы полузабвенья Восстали вы… О, будь, что суждено! Как в юности, ваш вид мне грудь волнует, И дух мой снова чары ваши чует. Кончив говорить, он резко опустил руки и стукнул тростью об пол. Вся труппа молча стала выходить, актёры на сцене подхватили лампы и лопаты, и очень быстро в зале осталось лишь двое – Хозяин театра и его телохранитель. Мужчина сел на край низкого бордюра, отделяющего сцену от первого ряда зрительного зала. Его спутник неподвижно замер рядом. Хозяин театра грустно усмехнулся и достал кисет. Сноровисто набивая трубку, он, то и дело, бросал взгляды на молчаливого великана. Зажав зубами мундштук, он было поднёс руку к лицу, чтобы зажечь табак, но, в последний момент он вынул трубку и принялся ей жестикулировать: «Нет, и ведь каждый раз так! Именно этот вопрос. Почему их так интересует, «почему»? И главное, никто не говорит, почему что? Эх, люди… Знаешь, мой друг, а ведь я им завидую. Им дано право, величайшее право, смотреть на мир с вечным вопросом «почему?» на устах. Хотя, если подумать, что может быть страшнее умирать с этим же вопросом, так и не получив на него ответ…» Закусив, наконец, мундштук, Хозяин театра раскурил трубку и задумчиво посмотрел на своего «собеседника» сквозь клубы табачного дыма. «Знаешь, о чём я думаю? Хотел бы ты хоть раз обрести язык и спросить своего рабби?"למה" А, впрочем, пошёл вон, истукан!» Взмахом ладони отозвав великана, мужчина, дождавшись, когда тяжёлые шаги стихли в за углом, оглядел зал и удовлетворённо кивнул. Подняв оставшуюся лампу с пола, он загасил огонь, погрузив мир в темноту.

2012-2014 Москва

 

Неважно, кто вы,

неважно, чем вы занимаетесь,

не важно, что с вами происходит.

Вы – всего лишь ещё один второстепенный персонаж

В истории о ком-то другом.

Джон Аркуди

 

 

Невзрачного вида старичок боязливо подошёл к заброшенному дому, в прежние времена принадлежавшему купеческой семье. На старичке был видавший гораздо лучшие дни пиджак и ношенная одежда. Несмотря на безупречность такого платья, морщинистое лицо, вопреки даже неухоженной щетине и впалым щекам, относилось к тому типу лиц, иметь которые в те сумрачные дни в Москве было крайне рискованно и нежелательно.

Это было лицо, над которым поработали дворянские корни и светское окружение. Это было лицо человека, принадлежавшего к относительно немногочисленной в России прослойке людей, умеющих читать, писать и распоряжаться чужими душами. Лицо человека, по праву рождения могущего отдавать приказы и верящего, что его родословная – достаточно веская причина для их незамедлительного исполнения.

Лицо, как и многие другие в то время, выражающее недоумение и растерянность при виде крушения привычного и казавшегося единственного имеющего право на существование мира.

Старичок, нервно оглядываясь, юркнул через покосившийся вход в полутёмное нутро дома. Минуя разорённые помещения, несущие на себе тяжёлую печать Эпохи Перемен, он наконец добрался до маленькой, неприметной двери, частично сорванной с одной петли.

За громко скрипнувшей дверью (старичок вздрогнул от этого столь неуместного по самой своей сути звука в вымершем и выпотрошенном доме) был спуск в подвал. Это была каменная лестница, уходящая в широкую прямоугольную дыру, прорубленную в полу в углу комнаты. Рядом с ней в стене была сделана маленькая ниша, в которой посетитель (как и было ему обещано) заметил явно новую масляную лампу, уже заправленную и готовую к использованию. Рядом лежал коробок спичек с приколотой к нему запиской. Старик неуклюже узловатыми пальцами выудил спичку, зажёг лампу и, подкрутив фитиль, прочитал послание. В неровном свете выведенные твёрдой рукой буквы долго прыгали, пока не сложились в смутно знакомую фразу на итальянском: «Lasciateognisperanzavoichentrate». Внезапно перед мысленным взором пришельца возникла почти забытая за ненадобностью картина.

Солнечный свет мягко падает в комнату, вычерчивая небольшой квадрат на паркетном полу. Утром так приятно поставить в этот прудик света босую ногу и чувствовать, как кожа под яркими лучами словно дышит и как-то натягивается. А пол под пяткой такой горячий, что уже и терпеть невмочь. Однако, это тепло так приятно, что закусив губу продолжаешь стоять на немного шершавом дереве, а потом, дав слабину, быстро убираешь ногу в другое, тенистое место. Как только кожа остынет, можно поставить её обратно. Но сейчас не до игры с солнышком – учитель, выписанный отцом из Неаполя, строго тычет указкой сначала в портрет Данте, затем в выведенные на доске мелом слова. «Оставьте всякую надежду, вы, входящие сюда», мальчик думает, что Данте с портрета смотрит на него и сочувственно и издевательски одновременно. Мол, давай-давай, учи, что я написал, летний день совсем не для того нужен, чтобы играть или нежиться на солнце, но знаешь, я сам это всё придумал, когда в меня самого вбивали розгами основы итальянской грамматики, и надежды тогда никакой у меня не было.

          В следующий миг воспоминание сменилось другим, более поздним: десятилетний мальчишка скорчившись у дверей подслушивает, как отец кричит в своём кабинете, а господин-«италинец» (как его между собой называли кухарки) с бледным от гнева лицом и сжатыми в кулак тонкими пальцами требует, чтобы его отпустили на родину, чтобы он смог присоединиться к армии Гарибальди, пытающихся избавить Италию от австрийцев. Отец махал руками, его большая медвежья борода возмущённо топорщилась, а по круглым щекам стекали бусинки пота. Отец ненавидел Гарибальди, как ненавидел всякое политическое инакомыслие кроме как верноподданности монарху. Он кричал, что этот безумец и еретик потребует республику, как только выпадет возможность; что настоящий мужчина никогда не запятнает себя морским разбоем и женитьбой на дикарке; что страна, сделавшая своим кумиром бандита обречена; что молодой человек, который и на войне не был и не имеет высокого происхождения не имеет права в дворянском доме забивать голову мальчику, будущему слуге государевому, всякими волнодумскими бреднями. Если же синьору-учителю так охота вернуться на родину и жить, подобно помойной собаке и мародёру, то воля его, пусть едет, однако никто ему и копейки не заплатит. В тот же день, ещё до захода солнца молодой итальянец покинул поместье, навсегда пропав из жизни мальчугана, который, глядя вслед трясущейся бричке, вдруг вспомнил приснопамятную фразу из «Божественной комедии» и подумал, что там впереди, среди дорожной пыли, чемоданов и книг торопится от него и этой шинельной страны не строгий и иногда докучливый (хотя, по-своему добрый и живой до всяких идей) учитель, а сам Вергилий, спешащий прочь из опостылевшего вконец Ада и оставляющий Данте одного, без поэта и Беатриче, и лишь Харон, грозно возвышающийся в своём кабинете под портретом Государя, ждал, когда сможет взять с сына полагающуюся мзду за пребывание в Преисподней.            

Старик очнулся от воспоминаний и внезапно понял, что именно он собирается сделать и что рассказывали ему про того, к кому он пришёл, и что пути назад уже нет. Почувствовав резкий озноб, он начал спускаться по истёртым, не очень ровным ступеням вниз.   

Лестница, стены, её окружающие, – всё выглядело таким древним, что бредущий старый человечек показался себе одним из первых христиан, тайно пробирающийся катакомбами на запрещённую властями мессу. Ему даже пришла мысль, что подвал был тут гораздо раньше дома, через который старик проник сюда.

Ступени быстро кончились, и тусклый свет лампы очертил длинный коридор с низким (но не для пришедшего) потолком. Старичок суетливо зашаркал вперёд, вспоминая мимоходом, что раньше пол здесь был устлан коврами, вдоль стен стояли канделябры, освещающие гостям дорогу, и ходили вышколенные лакеи, предлагающие высокие фужеры с пенящимся шампанским. Теперь же от былого великолепия не осталось ничего, кроме воспоминаний.

Вскоре до пришедшего стали долетать гулкие чужие шаги в отдалении, и впереди замаячили слабые отблески света.

Коридор упёрся в арку, за которой раскинулся небольшой зрительный зал, устроенный на манер амфитеатра. Семь рядов полукруглыми ярусами обтекали маленькую сцену, по которой как раз кто-то и стучал каблуками туфель.

Увидев этого одинокого «театрала», старичок облегчённо вздохнул и начал спускаться по ближайшему проходу к сцене.

Ему навстречу развернулся высокий молодой мужчина астенического сложения с длинными волосами. На нём была мятая полу-расстёгнутая белая рубаха с кружевным воротником и английская военно-морская шинель на распашку, в левом ухе тускло сверкнула золотая серьга.

Рядом с останками суфлёрской будки стояла масляная лампа, бросавшая тревожные бегающие тени на ряды сгнивших сломанных кресел и кучи мусора на сцене. Позади молодого человека старичок разглядел выцветшие, так же убитые временем декорации – нарисованный фрагмент каменной крепостной стены, к которой прислонилась крошечная хибарка с окошком и кривой дверью. Несмотря на повреждения холста, рисунок всё равно выглядел очень натурально: декорация занимала всё заднее пространство сцены, уходя за кулисы и создавая впечатление, что стена тянется бесконечно вверх и вширь. Из-за неровного освещения старичку вначале показалось, что из окошка домика падает тусклый свет, а рванные дырки, плесень и вздутия на рисунке словно нарочно ускользали от внимания.

– Приветствую, граф. Вы одни? – мягкий голос человека звучал чуть-чуть насмешливо.

– Я шёл дворами, старался обходить патрули. Крался, как вор… - старик судорожно вздохнул и закрыл глаза ладонью, – За что? Почему мы, дворяне, должны бояться выйти на улицы, где правит этот тупой мужик, науськиваемый жидовскими негодяями? Да что они могут без нас?!

Последние слова старик выкрикнул, нервно всхлипывая и размахивая рукой.

– Как видно, многое. Например, заставить вас бояться выходить на улицы, – мужчина подошёл к краю сцены и сел на корточки, с лёгкой ухмылкой глядя на старика.

– Это немыслимо, они без нас никто! Так заповедано издревле. Всё, что они могут, если им предоставить свободу, так это пить, драться и предаваться тупой лени. И всё это они делают с чувством какой-то самодовольной жестокости и злобы. И эти варвары возомнили, что могут сами править! Да по какому праву!

– Может быть, по тому самому, которого их лишили ваши предки. Может, пьянство, драки и лень – единственное, что им остаётся в уготовленной им вами свободе? Вы привязали их к земле, отрезали им путь к культуре страны, лишили возможности духовного обогащения. Всё, что они о вас получили – это единовластие, православие и народность. Плуг в одну руку, чтобы кормить барина, и псалтыри – в другую, чтобы они верили, истово верили, что нет у них иного смысла в жизни, как пахать всю жизнь на человека, который в любой момент может взять всю твою семью и спустить в карты.

– Мужику нужен помещик! Они ж неуправляемы – они глупы и самозабвенно упрямы в своей ненависти. У них в каждом дворе, каждом доме, в каждом их дремучем, сумрачном уме всё время кличет красный петух! Они всю Россию сожгут, если их не направить.

– Ах, да-да. Зачем стадам дары свободы? Их должно резать или стричь! Знаете, меня всегда забавляло то, что единственный человек, проникший столь глубоко в русскую душу и сумевший её столь тщательно проанатомировать, отделить все кости от сухожилий и мышц, был наполовину мавром. Эх, молиться вам на него нужно было, а не в дуэлях по нему стрелять… – глаза молодого человека на пару мгновений остекленели, словно он вспомнил какие-то свои, очень далёкие, годы, однако, он встряхнулся и продолжил, – Куда вы их направить хотите? В дворницкие? На кухни, чтобы к вечерней ассамблеи успели приготовить стол?

Старик молчал, глядя в пол, лампа в опущенной руке подрагивала. Юноша спрыгнул в грязный проход и скрестил руки на груди.

– Вы создали их. Вы внушили им, что их единственная нужда – ваш комфорт. Вы выдавливали из них человека по каплям. И вам почти удалось. Но вот незадача – мужику, глупому, не на что не годному мужику, рассказали, что он, оказывается, личность! Что он право имеет! Что вас матери рожают в тех же муках, что и их! А главное, что нет у вас прав делать из него безвольный инструмент. И, как и в былые времена, снова потянулся русский мужик к дубине народной войны. Счёт у них к вам. Большой счёт, многовековой. Но оплатить его придётся сразу, в несколько лет.

Старик опустился в стоящее рядом кресло. Оно опасно скрипнуло, но выдержала. Сухая морщинистая рука безвольно уронила лампу на пол, однако та неожиданно мягко приземлилась на пол и не опрокинулась. Граф закрыл лицо руками и мелко задрожал, всхлипывая.

– В моём кабинете висел портрет… покойницы-жены, в ящике стола лежали её… письма ко мне, ещё до женитьбы. Обстоятельства тогда разлучили нас почти на год, но её письма помогли мне… пережить все тяготы. А потом я уж не смел их выкинуть, так на всю жизнь… и сохранил. А сейчас вот всё навалилось, и я теперь и не знаю, где портрет, где письма… Может, какой-нибудь уголовник, которых так любит эта ваша народная власть, бегло посмотрел их, если читать умеет, конечно, да… оох… в топку, в огонь. Неужели письма моей жены так вредны новому государству? Что же это за звери такие?

Последнюю фразу старик прокричал, отняв руки от лица. По щекам его катились слёзы, небритый дурно пахнущий кадык судорожно ходил туда-сюда.

Молодой человек всё это время спокойно, даже слегка рассеянно, смотрел на графа. Потом покачал головой, достал из кармана шинели кисет с трубкой и стал неспешно её набивать. Достаточно примяв табак большим пальцем и удовлетворённо хмыкнув, он отвернулся в сторону декораций и быстрым движением совершил несколько пассов кистью над трубкой. Между пальцев на мгновение вспыхнул огонёк, и табак густо задымился.

Человек несколько раз затянулся, причмокивая, позволяя табаку лучше заняться, и стал вяло катать мундштук трубки во рту.

– Пф, пф… Проблема не в том, что революции мешает портрет давно умершей женщины, или её старые письма жениху. Они ей… пф… совсем не мешают. Она их просто не замечает, как не замечает лавина… пф, пф, пф… кочки на своём пути. Ей так же не мешает Моцарт. Ей мешает то, что жили люди, которые заказывали портреты своих жён и играли в гостиной «Турецкий марш», в то время, когда на конюшне секли крестьянских детей, а мужики с бабами гнули спину в поле…Что самое смешное, гнули-то они её именно ради того, по сути, чтобы в гостиной звучал Моцарт, однако ж, сами мужики не то чтобы Моцарта никогда не слышали, так они и имени такого никогда не знали.

Вы, друг мой, символ. Символ всего того, что они ненавидят. Им не нужно осквернять память вашей жены. Им нужно вычеркнуть вас из своей жизни. Так же как пьяница пытается забыть вчерашние поступки, которых стыдится. Они сбрасывают кожу, старую кожу вековечного рабства, а вы – просто одна из упавших чешуек, ненужная и неприятна.

Тут молодой человек заметил, что, увлёкшись речью, совсем забыл о трубке, досадливо поморщился, выбил почти не тронутый табак о каблук и спрятал потухшую, но ещё тёплую трубку в карман.

Старик же сидел уже спокойно, невидяще глядя куда-то вглубь. Его голос был уже не судорожный, но надломленный и тихий.

– Это не освобождение, это насилие. Убийство. Я видел. Людей убивают. Говорят, что за опоздание на работе ввели расстрел на месте. Даже название придумали – «административный расстрел». Скоро детей в гимназиях будут стрелять за невыполненный урок… Они рубят корни дерева, которому века, и, кажется, не понимают этого.

– Красный петух всегда кукарекает громко, а клюёт без разбора.

– Они всё сбросят, от всего избавятся. Народ без истории и наследия – мёртвый народ.

– Их наследие забрали вы, отдав им в замен пару хмельных деньков на Ивана Купалу, да Масленицу. На посте и водке далеко не уйдёшь, а остальное всё – у вас в закромах. Вот они за своим должком и пришли. Если в котле давление не стравливать, он лопнет. И тогда только дурак будет сидеть, хлопать глазами, глядя на осколок железа, проткнувший грудь и не понимать: ведь призвание котла – удерживать воду внутри!

У вас были тысячи шансов избежать такого поворота дел! Страну лихорадит ещё с Сенатской площади – запомните, каждый выстрел сегодня, это эхо предсмертных хрипов повешенных и умерших в рудниках мужчин! Не вняли первым признакам грозы, да и когда гром грянул под ногами Александра, не перекрестились. Один император запил, другой оказался просто дураком. У вас был Витте, а стал – Столыпин! А вы все, как маленькие дети, с щенячьим восторгом требовали «маленькой победоносной»! Теперь извольте мерить те самые галстуки, купленные на деньги японских шпионов. Если это то самое наследие, о котором вы так трясётесь, то не удивляйтесь, что его несут на помойку!

Глаза молодого человека с интересом смотрели на старика, в них читалась жалость, с которой обычно смотрят на слабоумного ребёнка, неспособного решить элементарную головоломку. Граф молчал. Затем медленно встал и яростно затряс кулаками, наступая на продолжающего улыбаться собеседника.

– Если мы такие негодяи! Если мы так глупы! Если мы жалки и ничтожны! Почему они заливают улицы кровью!? Почему дети голодают и умирают?! Почему ломаются семьи?! Если они ведут народ к свободе, почему это свобода жестокости?! Почему вы помогаете мне и таким, как я, бежать из страны?! Как вы вообще допустили такое?! По какому…

Старик упал на грудь мужчины и исступлённо, болезненно зарыдал. Это был плач, копившийся много месяцев, плач страха, бессилия, непонимания. Этот плач рвал грудную клетку и встряхивал немощные плечи. Пятнистая голова мелко тряслась, а на кончике носа висели прозрачные лохмотья соплей.

Молодой человек молча приобнял старика и ждал, пока тот успокоится. Спустя какое-то время, когда судорожные всхлипы стали значительно тише, а плач сменился тихим стоном, он наклонился к седому волосатому уху и заговорил.

– Я помогаю вам, потому что вы платите. Я вам помогаю, потому что у меня свои интересы и причины. Я помогаю многим. Не так давно ко мне приходили не предводители дворянства и купцы, а рабочие и подпольщики. Так же как я сейчас вывожу черносотенцев, так я буду выводить евреев, в другом месте и иными путями. Крыса, бегущая с корабля, всегда крыса, бегущая с корабля, неважно, куда он плывёт.

Скоро мы закончим, и я вас уведу отсюда. Времени у нас остаётся немного, но мне хватит, чтобы рассказать вам, что будет дальше. Надеюсь, это вас поддержит в ваших странствиях.

С этими словами человек аккуратно отстранил от себя старика, не обращая на мокрое от слёз и соплей пятно на своём плече, и медленно повёл его на сцену, по сгнившим ступеням, захватив стоящую на полу лампу. Аккуратно шагая по грязным доскам, он продолжил.

– Мои спектакли всегда казались публике несколько странными. Они воспринимаются словно не из этого времени и места. Как будто я посетил иную страну, с чужой, даже чуждой, культурой и привёз оттуда пьесы и истории, диковинные на слух и вид. В некоторой степени это правда. Вы ведь знаете обо мне достаточно, чтобы прийти ко мне за помощью. Вы бывали уже тут, в былые дни, и слышали, что говорят обо мне. Многое из этого правда. Мой народ действительно способен к ясновиденью. Не очень далеко – лет на сто, примерно. Но этого достаточно, чтобы черпать свежие идеи из ещё ненаписанных стихов, не рассказанных историй, не сыгранных спектаклей и не высеченных статуй. Сейчас я расскажу вам, что случится с этой страной в ближайшем будущем. Возможно, это позволит вам легче пережить трагедию.

Большевики победят. Кого-то запугают, кого-то убедят, кого-то подкупят, кого-то банально утопят в крови. Все народы Империи, чьей свободой вы брезговали, получат желаемое, а потом их вновь объединит Россия, теперь уже большевистская. Это будет уникальное государство, ведомое фанатиками, решившими создать дивный новый мир на основе научных теорий. Их цель – не Россия, но весь мир! Революция здесь – лишь первый шаг к мировой революции. Воодушевлённые успехом, они призывают рабочих к восстаниям по всему свету, и те откликаются. В Америке появляются лозунги «Руки прочь от советской России!», а в Европе гудят забастовки. Кажется, осталось положить лишь маленькое пёрышко, и спина верблюда будет сломлена. Но прихотливый ветер истории подул в другую сторону, пёрышко отбросило, и верблюд устоял. Мировой революции не произошло, но Советское государство осталось.

На руинах Империи возникнет государство, чья мощь и величие потрясут мир. Размах преобразований и жестокости, с которой они будут свершены, превзойдёт всё, что свершалось до этого. Из дикой, нищей, неграмотной страны Россия пройдёт путь до страны с практически полностью грамотным населением, причём обученным за счёт государства, с армией и промышленными мощностями, позволяющими большевикам диктовать мировую политику.

Скоро начнётся новая Великая Война, которую развяжет окрепшая Германия. Созданный в ней режим проповедовал превосходство немцев над всеми иными народами и призывал к тотальному уничтожению представителей иных рас. Будут созданы целые лагеря для пленных, где людей, клеймённых как скот, будут уничтожать тысячами, травя ядовитыми газами, а прах от сожжённых тел используя в качестве удобрения.

Когда Германия нападёт на Россию, все удивятся, что война не кончилась так скоро. Все думали, это дело пары месяцев. Но через пять лет жестоких, кровопролитных боёв, Берлин падёт, окончив самую мрачную страницу истории двадцатого века.

Но это будет не единственная громкая победа Советов. Спустя двадцать лет после войны человек впервые в истории полетит в космос. Триумф будет ошеломляющий. Дети крестьян и рабочих, отринувшие Бога и решившие построить государство для себя одержат самую значительную победу над силами природы! Подобно одному сыну плотника из легенд, вознёсшемуся на небо, другой сын плотника умчится в холодные глубины вселенной. Но это будет последняя громкая победа большевиков. Неумелые правители, разжиревшие и тупевшие от власти чиновники, сменившие фанатиков-революционеров, развалят экономику страны, как это произошло с Николаем и утратят контроль. Недовольство стремительно нищающего народа подхватит новый правитель и, воспользовавшись ситуацией, совершит государственный переворот, разгонит старое правительство и объявит роспуск Советов. Россия станет вроде бы демократической страной с неясным будущим и ещё более неясным прошлым. Эйфория от обретённой свободы быстро сменится пониманием того, что вместо одной большой нищей страны люди живут в нескольких маленьких нищих странах. Новые правители стремительно обогатились и крепко пустили корни... Однако, это уже слишком для вас далёкие события. Но пусть вас греет, что некоторым людям, родившимся ещё в Империи, удастся пережить власть большевиков и умереть после крушения государства рабочих и крестьян.

Они остановились рядом с суфлёрской будкой, и зрительный зал погрузился в тишину. Старик молчал, пусто уставившись в тёмные доски сцены. Молодой человек достал из кармана шинели жилеточные часы и, щурясь, посмотрел на стрелки.

– Однако, вы опаздываете, граф! Что же скажет герцогиня! – улыбнулся он.

– Что? – старичок вздрогнул, очнувшись.

– Не важно. Вы принесли плату?

– Да… Да, вот… - граф суетливо начал шарить по одежде и, наконец вынул небольшой мешочек, в котором ощутимо звякнуло. Его собеседник взял мешочек (он был тёплый и приятно пах корицей) и начал протягивать старику лампу.

– В таком случае, граф… – вдруг сверху, из коридора раздались гулкие звуки торопливых шагов. Мужчина покачал головой: «Эх вы, горе-Сусанин!» С этими словами он схватил впавшего в ступор старика за плечо и поволок по сцене к нарисованной на декорациях двери. На мгновение графу почудилось, что в нарисованном окне можно различить неровный огонёк свечи, но вдруг молодой человек, отпустив стариковское плечо, рванул хлипкую дверь на себя (она не была частью рисунка, только сейчас понял старик, реальную дверь прикрепили к картине, хотя раньше она казалась тоже нарисованной). Заставив оцепеневшего старика всё-таки взять лампу, мужчина грубо втолкнул его в открывшийся дверной проём и захлопнул дверь. Убрав мешочек в карман, он достал было трубку, но передумал и засунул обратно. Поколебавшись, он всё-таки вынул кисет и принялся набивать новую порцию табака, сев на корточки на край сцены, рядом с оставшейся лампой.  

В помещение ворвался молодой парень в красноармейской шинели с винтовкой на перевес. Увидев сидящего человека он вскинул ружьё и прицелился. Не опуская ствол, солдат начал медленно спускаться, на ходу выкрикивая: «Дёрнешься, убью! Где он?»

Человек внизу пожал плечами, улыбнулся и, чмокая, задымил трубкой.

– Когда станет скучно богам, погружённым в холодную тишь, тогда вспомнят, что есть на Земле Париж, Париж… Кто его знает, где он сейчас. Моё дело было выпроводить его из страны, а дальше – сам, ножками.

– Ах ты, тварь! Белуга, вошь! Под трибунал! К стенке поставлю! – Парень остановился на середине лестницы и точнее прицелился

Его собеседник засмеялся, воскликнул: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою!», подхватил быстрым движением масляную лампу и швырнул её на середину сцены. Огонь брызнул во все стороны. Часть алых капель попала на холст декораций, вспыхнувших в ту же секунду.  Солдат выругался и выстрелил. Пуля взбила фонтанчик трухи в полу сцены у самых ног поджигателя, бросившегося к двери на нарисованной стене. Пламя между тем стремительно расползалось по залу, вылизывая останки обивки кресел и поглощая кучи разнообразного сора, устлавшего пол.

Красноармеец, пригнув голову, бросился на сцену и дёрнул дверь на себя. За ней оказалась крохотная коморка, воздух в который был гораздо прохладней, несмотря на пожар. Три стены были из грубо сколоченных неровных досок, сквозь щели в которых проглядывали языки пламени. Четвёртой стеной (с той стороны, где коморка прислонялась к крепостной стене) была массивная кладка из настоящего камня. В углу лежала куча тряпья и маленький стол с грязной миской и почти сгоревшей свечой. У стола солдат увидел кривую лестницу, прислонённую к прямоугольному лазу в потолке. Оттуда раздавались приглушённые быстрые шаги и какая-то возня.

Быстро забравшись по лестнице, солдат очутился в конце длинного каменного коридора, круто сворачивающего влево. Вскинув винтовку, красноармеец бросился в погоню, стараясь не думать, откуда тут такие постройки. Вскоре коридор раздвоился, и парень побежал туда, откуда, как ему казалось, громче раздавались голоса.

Трудно сказать, сколько он блуждал по этому лабиринту. Его поражало количество проходов, ответвлений, лестниц и полное отсутствие дверей. В стенах чадили факелы, освещая то деревянные, то прорубленные прямо в камне коридоры. Солдат уже не мог представить, где именно под Москвой он сейчас находится и сколько ещё ему петлять по этим катакомбам. Единственным ориентиром ему служили звуки голосов и возни, которые вели его, подобно крысолову, не отдаляясь и не приближаясь.

В тот момент, когда он уже решил сбавить шаг, передохнуть и подумать, что делать дальше, шум впереди внезапно приблизился. Свернув за угол, солдат увидел арку, за которой раздавались шум, топот и визгливая музыка.

Скинув шинель и поудобней взяв оружие, солдат быстро шагнул в арку. Прямо перед ним был полутёмный кабак, оборудованный внутри небольшой пещеры. В душную тёплую темноту зала от арки вела короткая лестница. За длинными столами сидели фигуры, скрытые мраком. Кто-то был в ярких бесформенных костюмах, кто-то – во всём тёмном.

В углу музыканты рвали инструментами безумную какофонию, сливающуюся с грохотом башмаков пляшущих в центре.

Красноармеец решил, пока его не заметили, пальнуть в воздух, но тут нечеловеческая сила сзади подхватила его и швырнула в зал. И хотя этот полёт длилась лишь несколько мгновений, солдат успел подумать о многом.

Во-первых, он не мог понять, как его, крепкого рослого парня, швырнули с такой лёгкостью, с какой кидают небольшие камешки в воду. Во-вторых, он вспомнил Якова. Яков был мужиком из его родной деревни, о силе которого ходили легенды. Однажды осенью, когда дороги уже превратились в непролазное чавкающее месиво, говорят, Яков поехал куда-то по делам. Он впряг лошадь в телегу и отправился в путь. Вдруг колёса повозки увязли, и лошадь, как ни старалась, не могла тронуться дальше. Тогда Яков ласково потрепал её по холке, выпряг её со словами «Куда уж тебе, если я и то с трудом!», впрягся сам и, сжав зубы, выдернул телегу из грязи. И, наконец, солдат поразился тому ощущению лёгкости, своей невесомости, что его ничего не окружает кроме воздуха. В следующий миг он с грохотом приземлился на грязную столешницу. Неожиданный удар выбил из лёгких весь воздух, и, поэтому, солдат не сразу осознал, что его придавили к столу чьи-то сильные руки и тяжёлые тела.

Придя в себя, он увидел склонённые к нему лица державших его людей. Все они были в фарфоровых масках, и капюшонах. Практически все маски были ещё и прикрыты платками. На всех руках были перчатки.

Парень дёрнулся, и ему показалось, что его пленили кори дуба или каменные статуи – ни одна из рук не шелохнулась от его попытки движения. Вдруг над ним показалось лицо сбежавшего со сцены человека. Он улыбнулся и откинул волосы со лба.

– А учили меня летать те, кто к камням прикован цепями.

– Вредитель! Ну ничего, щас наши подойдут, вам всем хвосты подпалят!

– Не думаю, молодой человек! Посадите его, я хочу поговорить.

Десяток рук подхватили юношу и, несмотря на сопротивление, усадили на ближайший табурет. Пара минут борьбы вынудили его признать своё бессилие. Его собеседник, единственный из присутствующих с открытым лицом, опёрся о край стола и принялся выбивать о столешницу табак из трубки.

– Видишь ли, этот театр был создан по моему плану. В зрительный зал ведёт только один коридор из дома, по нему прошёл ты. Сцену огибают с двух сторон два прохода, ведущие в гримёрки и служебные помещения за кулисами. Чтобы актёрам было, куда уходить со сцены и так далее. Так же я приказал прорыть тоннель в помещение за сценой, выходящий на поверхность чуть в стороне. Чтобы не беспокоить владельцев дома сверху, с которыми у меня была договорённость, если мне надо было доставить в зрительный зал что-то большое. Вы, соколики, наверно, нашли эти планы и сейчас твои друзья идут по тому, второму, коридору, надеясь зайти в зал со стороны сцены. Это, конечно, умно, но, увы, тот ход давно замурован. Они упрутся в тупик и будут вынуждены идти твоим же путём через дом. А там уже, ничего, кроме пожара им не найти. Поздравляю, ты погиб смертью героя в нелёгкой борьбе рабочего класса!

С этими словами мужчина протянул руку. Чьи-то услужливые руки подали ему обронённую винтовку. Покрутив её в руках, хозяин театра подманил к себе кого-то, стоящего за спиной солдата. Огромный верзила вышел вперёд. Пленный сразу понял, что это именно тот силач, швырнувший его на стол. Высоченного роста фигура была одета во всё чёрное. Несмотря на духоту, на великане была длинная подпоясанная рубаха, заправленные в сапоги брюки и широченное пальто. Лицо было скрыто под чёрным же платком, а глаза скрыты низко натянутой изношенной шляпой. На шляпу была намотана старая засаленная выцветшая лента с тусклым узором.

Мужчина протянул ему оружие и бросил: «Rozdělit!». Громила взял винтовку своими лапищами в перчатках и без малейшего усилия одним рывком согнул её в дугу. В разные стороны полетели куски деревянных и железных деталей. Солдата передёрнуло, когда он представил, что на месте сложенного вдвое ствола мог оказаться его собственный хребет.

– Надеюсь, ты понимаешь, что сбежать у тебя не получится и что безопаснее всего тебе спокойно сидеть и говорить со мной? – Хозяин Театра сел на ближайшую скамью и принялся крутить в руках трубку, - давай начнём с простого. Как твоё имя?

– Так я тебе и сказал, гнида!

– Ты не на допросе, а я не белуга. Поверь, я не собираюсь убивать тебя или вредить тебе. Но, если будешь сопротивляться…

– Не дамся, сволочь!

Хозяин театра тяжело вздохнул, убрал трубку в карман и медленно встал. В протянутую руку кто-то вложил ему трость. Опершись на неё, он молча посмотрел в глаза солдата, потом, поворачиваясь к выходу, щёлкнул пальцами. Множество нечеловечески сильных рук подхватило юношу и, не обращая внимания на сопротивление, повели прочь из кабака.        

Процессия долго блуждала по коридорам, пока, наконец, все не вышли к небольшой деревянной двери. Хозяин Театра достал ключ и резким движением отпёр дверь. Снаружи ударил пронзительно яркий солнечный свет, воздух наполнился запахами травы и цветов. Пение птиц, казалось оглушало, а две яркие бабочки скрылись во тьме лабиринта  

Когда глаза привыкли после полумрака каменных стен к свету, шокированный солдат увидел прямо за дверным проёмом лес. И лес этот явно был не русский. Стало очень жарко и душно. Парень открыл было рот, но вдруг его отпустили, а сильный толчок в спину отбросил прямо на траву. Рядом с ним приземлился небольшой вещь-мешок.

– Товарищ, верь: взойдёт она! – донеслось до юноши и, прежде чем он успел оглянуться, резко грохнула захлопнутая дверь…

 

продолжение следует...

Настроение сейчас - весна в январе - мда...

Хокку, написанное мной при созерцании плюшевого далека, смотрящего в окно из съёмной квартиры на 13 этаже, где мы живём после рождения второго ребёнка, коего назвали Марией, в честь бабушки:



Далек смотрит в даль:
Январские грозы - новы!
Кого уничтожить?

В колонках играет - Та каша, которую я слушал оооочень давно!

Настроение сейчас - Моя жена не умерла!

У меня ряд новостей в качестве извенения за длинное молчание:

1. Верино подозрение на рак не оправдалось (да, у моей жены было подозрение на рак), и теперь в среду её должны выписать.
2. На время её лечения я отослал Аньку к вериным родителям, чтобы не мешала работать\учиться\учиться\учиться.
3. Из-за этого всего сежу и рефлексирую, вот даже отрыл папку с музыкой, которую слушал во время самого тягостного гнойного пубертата.
4. Так же нашёл своё стихотворение, которое написал около 6 месяцев назад, но потреял бумажку. Вот, нашёл (на рисунке - лорд Морфей, владыка сна - персонаж одного из моих любимых графических романов "THe Sandman", однако лирический герой - ни разу не он):

В огне несгоревших
Вечно пьяных столиц
Копал я поэмы
Других мастеров.
Черкал я Шекспиром
И Байрона плёл;
Струились песчинки Над Вильямом Блэйком.
Пушкин и Данте,
Маяковски и Блок
Слетали со сцены
Шуршащиз листов.
Сапфо и Сантока
Мефистофиля шьют;
Ленор под венцом с Jabberwocky!*
Всех безумных провидцев,
Нищих бардов, слепцов
Я презрел и согрел
Жаркой кровью
Своей верной труппы.
Мы собрали здесь всё:
Все скелеты в шкафах,
А на стены повесили ружья.
Внемлите нам,
Войску праздных жрецов
Самой дерзкой и вычурной музы!
Наша сцена, ваш зал
Пусть завертятся в вальс,
Что лежит между жизнью и смертью!

* Jabberwocky (англ) - Бормоглот,впервые упоминается в "Алисе в Зазеркалье" как персонаж маленькой поэмы "Бормоглот". В фильме Тима Бёртона "Алиса в Стране Чудес" стал самостоятельным персонажем.

В колонках играет - Аня спит, какая музыка?!
Настроение сейчас - Голубое сало, рипс нимада!

В НКИГЕ ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА "АМПИР В" ("EMPIRE V") УПОМИНАЕТСЯ СТИХОТВОРНЫЙ ПРИЁМ "ВАМПИРСКИЙ СОНЕТ". СУТЬ В СЛЕДУЮЩЕМ: СТИХОТВОРЕНИЕ ДОЛЖНО СОСТОЯТЬ ИЗ 12 СТРОК (НЕ БОЛЬШЕ, НЕ МЕНЬШЕ), РИТМ, РИФА, РАЗМЕР ЗНАЧЕНИЯ НЕ ИГРАЮТ. СТИХОТВОРЕНИЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НАПИСАНО ОБРАТНОЙ ЛЕСЕНКОЙ И ПОСЛЕДНЕЕ УСЛОВИЕ, САМОЕ ВАЖНОЕ - ПОСЛЕДНАЯ, 12-АЯ, СТРОЧКА ДОЛЖНА В СЕБЕ ВЫРАЖАТЬ ВЕСЬ СМЫСЛ СТИХОТВОРЕНИЯ, ОТТЯГИВАТЬ ЕГО А СЕБЯ.
ЭТО Я ВОТ ТАК ПОПРОБОВАЛ :


Вот комната
Моя, укрытая от взглядов.
Тут только я и старый манекен
(Давайте Льюси Лью дадим ей имя).
Она мои все знает тайны, как священник –
Секреты все доверил я когда-то её пластмассовым мозгам.
Она молчит,
Её молчанье для меня подобно рокоту глухонемой и яростной толпы,
В нём шум морских течений, бессмысленный пожар в лесу, etc.
Под эти звуки музыки я отрывал, подобно одному поэту,
Свои детали, из них лепил, блюдя порочную традицию,
All in all, just another Break in the Wall*.



*(англ) - Вообщем-то всего лишь очередной кирич в стене

P. S. А в аспирантуру всё-таки поступил, вотъ!

Я неимоверным усилием воли напряг мышцы, но ровно настолько, чтобы сбросить с неё своё расслабленное тело. Мы лежали рядом на широком диване, а за окном были ночь и всё остальное, до чего в тот момент было никакого дела ни ей, ни мне. В комнате было достаточно тепло, и мы, к тому же разогретые алкоголем, не спешили прятать наши мокрые тела во тьму одеял.
Как всегда в такие моменты, после оргазма, мои губы, сами тянулись в небольшую и немного истеричную улыбку. Я хихикнул.
Маленькая головка, укутанная жгучими чёрными волосами, на моём плече приподнялась и с интересом посмотрела на меня, тоже улыбаясь.
- Что случилось?
- Немцы любят горы, начиная от Гейне с Ницше, кончая рамштайнами. В их лирике очень часто сквозит образ гор. Везде "Gipfel", "Gipfel", "Gipfel"... Самые мощные переживания немецкого народа, это когда ты стоишь на горе, видишь много километров вокруг, а над тобой торжественно клокочут в небе орлы.
- И что с того?
- А то, что в такие моменты как сейчас, я чувствую примерно то, что они, когда стоят на горе и слушают кряхтение пташек в небесах.
- Да, интересные сексуальные предпочтения у немецкого народа.
- Стараемся!
- А что ты чувствуешь?
- Что я всё могу!
Я приподнялся и поцеловал её в лоб, а потом - в губы.
Я почувствовал маленькую руку на своём животе, она нежно вела по нему, уверено двигаясь к своей цели, что лежала ниже пупка. Подобно героине повести Кинга, она поиграла с моими лобковыми волосами, но этого ей было мало. Спустя пару секунд она звонко рассмеялась.
- Кое-что ты пока не можешь!
- Дети, дайте только срок. Будет вам и белка, будет и... Господи, какое пошлое стихотворение! Мало того, что он им "белочку" обещает, так и ещё грозит эксгибиционизмом!
Мы рассмеялись. Кому-то сверху, наверно, тоже это показалось смешным, и он тоже засмеялся, как мог. Дождём.
Мы встали и подошли к окну, слушая стук двуокиси водорода о стёкла.
Я обнял её сзади и думал о совершенно посторонних вещах, как впрочем и всегда в такие моменты. В голове крутились обрывки Высоцкого, фрагменты фильмов, возможные варианты прохождений тех мест компьютерных игр, не я застрял… но всё это воспринималась иначе. Будто мне дали призму, через которую я вижу все вещи по другому. Думая, казалось бы, о не имеющих отношения к делу предметах, я вспоминал прикосновение её кожи к моей; почти физиологичное осознание того, насколько наши тела подогнаны друг к другу; её ладони на моих ягодицах; её жаркая пульсация. И глаза. Глаза меня всегда поражали больше всего.
В них была одновременно и какая-то мольба, и удивление и радость… Как-то раз я сказал ей: «Когда мы занимаемся любовью, у тебя такое лицо, будто ты до конца не веришь, что твоё тело может так!» Она хитро улыбнулась, провела рукой по моей ширинке и прошептала на ухо: «Так и есть, милый!»
И вот я стоял у окна, обнимая её сзади и касаясь лобком её дивных ягодиц и думал о том, что как бы мир не был удивителен и разнообразен, все его тайны, чудеса и загадки ты постигаешь в тот момент, когда с хрипом и стоном застываешь в конвульсии оргазма, а она смотрит на тебя, словно впавшая в мистический экстаз языческая жрица на появление её бога во плоти.
«Я люблю тебя!»
Мой дед как-то сказал, что его всегда поражало стремление природы к концентрации вещества. Атомы золота, разбросанные среди атомов вещества горы, постепенно собираются вместе, образуя жилу; капли воды концентрируются в лужу; деревья образуют лес, а люди – общество.
За окном дождь стучал в стёкла, наши сердца стучали, разгоняя кровь по венам, а диван скрипел и стучал, задевая спинкой белую стену.

Ничего. Ни криков боли, ни агонии, ни блеска ужаса в глазах. Он просто умер.Пока он умирал, большинство больных убежало и растворилась дебрях соседних микрорайонов. Те немногие. вроде меня, накаченные всякими целебными препаратами, лежали в палатах, и каждый беседовал со своими персональными богами. Мы не заметили, как Дурдом умер.
Мы увидели пустоту коридоров много позже, когда ветер начал наметать нам в палаты комья пыли и паутину. Мы ходили по мёртвому зданию, оставляя следы в толстом пыльном слое, как первые космонавты оставляли следы на Луне. Мы не кричали: Is anybody up here?", не спрашивали у изредка встречающихся других пациентов: "Ты кого-нибудь видел?" Мы были удивлены, но не боялись. Одинокие призраки в грязных, не свежих пижамах медленно пересекали коридоры и холлы, крутя головой и, чуть заметно. шевеля губами.
Это было царство смерти, а мы - его свидетели.
Странное дело, но все повстречавшиеся мне психи старательно не смотрели в окна, забранные решётками. Я же подошёл. Там был город.Я давно уже не видел его, и он в моём наверняка больном мозгу превратился в некую мифическую страну, с Гудвинным, Вальгаллой, Хороном и всем прочим. Было солнечно, но я никак не мог понять, жив ли сам город или он тоже мёртв. Я не видел пешеходов, пробок на дорогах, не слышал шума этого железо-бетонного муравейника. Однако он выглядел ярким, чистым и вполне дееспособным.
Я спустился по лестнице, лифт не работал, на первый этаж и с выдохом толкнул заржавевшие двери.
Свет обжог глаза, а когда глаза привыкли я увидел улицу, пустую и залитую солнцем.. Я оглянулся назад, в полумрак, где угадывались серые черты гардероба и окна справки. Где-то в глубине мелькнул и исчез силует другого нищего духом. Я прокричал в темную пустоту:
- Между жизнью и смертью
Падает, падает снег!

Затем отвернулся, гадая, хватит ли смелости мне сделать тот самый первый шаг...

Человеческая сущность лишь на половину управляет телом, другой же - Волк. Именно сейчас он правит Бал. Я же отстранённо наблюдаю за своими руками, исполняющие чужие команды, и за её телом, в котором тоже царвствет Волчица. Я ощущаю в себе Волка, он рвётся наружу. скребёт лапами и оглушительно воет. Я вижу его: он бежит по полям, а из его следов поднимается чёрный туман, обволакивающий всё вокруг. Волк, не сбавляя шага поёт песню, слова которой просты и сливаются с туманом в глухую темноту.

(ОХОТИТЬСЯ)
(ЖРАТЬ)
(РВАТЬ ДОБЫЧУ)
(СОВОКУПЛЯТЬСЯ)

Мои руки двигаются всё быстрее, а в голове шумит рокот надвигающихся туч. Я чувствую себя почти как на тренировке - там я тоже не знаю, сколько команд, выполняемых телом, отдаю я, а сколько кто-то другой. Я вижу свои руки, работающие всё быстрее и быстрее, но почему мне кажется, что они двигаются по чужой воле? Мои мысли заглушает волчий вой. Он всё ближе, и меня охватывает пьянящее чувство лёгкости. Все заслонки сметены, остались только я, Волк и мои\наши руки. Мои\наши губы расплываются в улыбке. Мы в ином мире.
В этом мире нет ни идей, ни слов, ни правил. В нём мы искренне, ибо мы одни. Мы вместе бежим за добычей, а потом жадно рвём зубами горячее мясо. Вместе воем на луну ночью и греем друг друга, лёжа в логове. Мы не говорим друг с другом, да изачем нам слова, когда на небе звёзды?
Я улыбаюсь, мы улыбаемся и пытаемся сдержать смех - нам весело и легко, мы свободны, и нам на всё плевать! Волк хрипло засмеялся в моей голове и провыл: "Мы на ходу ловили Вечность, а дорога шипела змеёй!" Мой Бог, как он любил эти строчки! От них несло Свободой! Он снова пролаял, но теперь приветствуя Волчицу, в ином теле. Волчица торжествующе зарычала в ответ, и наше человеческое окончательно умерло.
Волчица стонала, а Волк хрипел, наши тела подчинились их безумной музыке,нам же осталось лишь наблюдать за ними.
Она выгибалась, и Волк смеялся одними губами - он был самцом, и он владел ей - это было справедливо. Она была самкой и подчинилась ему - это было справедливо. В их, вольем мире всё было просто. И я жгуче завидовал ему, в чьих глазах была злая радость и возбуждение, а во рту - тёплая слюна. Я завидовал ему, ведь он был свободен, и я завидовал ей, ведь она тоже Волчица. И я решил перестать бороться, слиться с этой животной яростью, похотью и силой.
Меня скрутило мощью потока, и в груди всё сжалось. В черепной коробке стоял гул тысячи голосов. Всех тех, кто веками праздновал Ивана Купалу, кто рисовал быков и оленей в пещерах, дабы ублажить их души. И я пел с ними, знавшими один закон: совокупляться с женщиной - это справедливо, охотиться с мужчинами - это справедливо, умирать от ран - это справедливо, стареть в срок - это справедливо, делить добычу - это справедливо. Я пою с ними и улыбаюсь. Она не видит моей улыбки, стоит ко мне спиной, а губы мои растягиваются всё шире и шире - я счастлив, что пою с этими дикарями, понявшими главное: жить - это справедливо!
Меня охватывает волнение, и я начинаю что-то говорить. Я говорю о колёсах Ка, снова и снова делающими оборот, о символичности прошлого, когда оно искажается будущим, хочу сказать ещё многое, но слышу прерывистое: "Заткнись!" Сердце (сердце Волка)наполняется радостью: волки не могут говорить, значит, Волчица настолько овладела Женщиной внутри неё, что смогла контролировать и её глотку. "да! Наконец-то!" - думает Волк, и двигает руками всё быстрее и быстрее.
Глухой стон, прирывистый хрип, катарсис...
Мы, обессиленные, падаем ей на спину, тяжело дыша, покрытые потом, и не говорим. Слова лишни, ибо волкам они не нужны. Спустя некоторое время она поворачивается ко мне и слизывает капли пота со лба. И это справедливо. Волк обязан быть сильным. Всегда. Волчица - слабой. Поэтому величайшая блаодать для них - меняьтся слабостью и силой. После удачной нижней каммалы Волк позволяет себе быть слабым, а Волчица начинает заботиться о нём - ведь с Волчицей это тело делит ещё и Женщина. И это справедливо. Волк не боиться, ыто сейчас Волчица сильна. Скоро он вновь станет сильным, но пока он позволяет себе ослабнуть - это правильно.
Волчица опускается на колени перед ним, и он понимает - он снова сильный, Ритуал завершён. Она преклоняется перед ним, как перед Богом, возвращая ему его силу и власть. И снова я слышу вой, вой, зовущий к охоте. Ему вторит тот, дальний вой.
Мы снова сильны, мы снова хищники. Мы одни и свободны! И хотя руки наши дрожат от напряжения, мы сильны, мы снова бежим, гоним добычу и несём кровавое мясо в логово. И это справедливо!
Так думал я, пока Волк неспешным шагом удалялся в своё логово, где будет отдыхать и грызть кости, пока не услышит вой. Вой. зовущий к охоте. И это - справедливо!

Настроение сейчас - зеваю



Безумный Шляпник любил белый цвет, поэтому в его доме стены и потолок были покрыты белой краской. Она его успокаивала. А ещё он много пил. Нет, он не был алкоголиком, хотя компанией рюмашки никогда не брезговал. Шляпник любил пить воду. Или сок. Ему нравилось ощущения жидкости, движущейся по пишеводу, он мог жадно выпить на одном дыхании литр воды и, отдышавшись, неспешно приняться за второй, который не будет последним.
Чеширский Пёс вообще не пил алкоголя. Он не переносил его вкуса. Шляпник, не хотел пить один, но и не желал насильно заставлять пить с ним Пса. Пёс же решил не огорчать хозяина, и они нашли компромис: Чеширский Пёс просто нюхал вино в своём бокале, запах вина ему нравился, а Шляпник же свою порцию медленно потягивал, катая во рту.
Потом Шляпнику надоело пить вино и онналил себе в кружку воды, бросив в неё несколько кусочков лимона. Чеширский Пёс попросил себе сок. После чегозавязалась лёгкая непринуждённая беседа о мире, который сдвинулся, об Алом Короле, Роланде из Гилиада, Эдди Дине из Нью-Йорка и нижней каммале.
Был раскурен кальян, и вслед за облаками дыма в воздух летели рассуждения торговцах водой из Хаба, Бункере №13 и радиактивной жвачке, которая надоела

(Скажите, Бог, Скажите, Бог-Бомба!)

Господу.
Наконец Чеширский Пёс начал плести тему, ставшую сердцем, духом и плотью их беседы. Он спросил Шляпника, любит ли тот быть один. Шляпник задумчиво пожевал мундштук, выпустил облако дыма, в котором увидел сначала кость, потом ключ, а затем розу.

(Кость исчезла.
Ключ исчез
Роза исчезла.)

- Я привык рисовать декорации для себя сам.
А про себя добавил: "И мало кому показывать".
- Звучит грустно.
- Почему?
- Трудно сказать... Мне кажется, ты довольно таки.. огорожен от близких контактов, - Чеширский Пёс немного нервничал и старательно подбирал слова.
Шляпник не подал виду, что слова эти царапнули его душу. Его глаза, губы, лицо и борода не выдали ничего, и Безумный Шляпник лишь пожал плечами. Потом он вспомнил о своей клятве и о том, что обратного пути уже нет. Тогда, снова затянувшись, он изложил в двух словах истоию о коте в сапогах, которую не слышала даже Ореховая Соня. Когда он закончил (а это произошло весьма скоро, ведь Шляпник опустил некоторые детали, весьма значимые, но и без них можно прожить, решил рассказчик), Пёс промокнул гноящиеся глаза плоточком.
- Ну а тебя это как? Огорчает? Расстаривает? Ну не знаю, как сказать...
- Шляпник погрузился в молчание. Сколько раз он задавал себе этот вопрос и сколько раз отвечал на него. И сейчас Безумный Шляпник был рад, что, кажется нашёл подходящий ответ, и ему не будет стыдно перед лицом своего отца.
- Это моя жизнь. Не я её такой придумал. Не я так решил, но так получилось, а что получилось, то уже случилось, и не нам решать. Поэтому глупо огорчаться или плакать над тем, что нельзя изменить. Обидно, конечно, что никогда не смогу играть на гитаре, но, с другой стороны, я получил столько жизненного опыта, что мне потребуцются годы, прежде чем я полностью его осознаю. Это моя жизнь, и я рад тому, что прожив её, стал тем, кем стал.
- Да, ты сильный. Уважаю.
Шляпник снова пожал плечами. Он не считал себя сильным. Он был не сдержан в еде и не утруждал своё тело большими нагрузками. Он упустил массу возможностей, потому что не смог сесть и сделать всю работу вовремя. Нет, он не сильный, просто он делал то, что должен. Ничего больше. СОВИСА - это справедливо.

(SOWISA - Strap On Whenever It Seems Approriate - энергично поработай, когда сочтёшь уместным)

Он сказал об этом Псу, на что тот возразил и залпом допил сок. Мы помолчали, как и должно быть, когда между мужчинами всё сказано, и остаётся только одно - молчать, доверяя друг другу эту тишину. Потом поговорили о чём-то ином, дабы таким бессмысленным эпилогом окончить разговор.
- Долгих дней и приятных ночей, сэй Безумный Шляпник!
- Я говорю спасибо тебе, сэй Чеширский Пёс! Ты говоришь правильно!
А в следующее мгновение улыбка Чеширского Пса растаяла, а вслед за ней - и он сам.

В рамках всё того же конкурса я готовлю материал. В четверг были первые пробы (возможно последние) с чтением "Истории с гимном" Степанцова. В роли оператора был назначен Команданте_Эмиль.

1. Квартирные съёмки.
По первоночальной идее, стих читался мною в квартире и без штанов. Все записи уничтожаны, кроме этой.



2. Задний двор.
В дальнейшем съёмки решили организовать на заднем дворе своего родного МГППУ. В порыве непонятно чего Команданте_Эмиль попытался сплясать.



Потом мы подбирали ракурс...



Наконец, удалось записать чтение стиха!


Хотя Сквозное, которой выпало несчастье присутствовать при творческом процессе забраковала материал.
Посмотрим, что будет дальше...

Вот, попробовал...

В нашей школьной газете "Без 2-х двенадцать" я когда публиковал свои первые рассказы. Вот, случайно нашёл в номере за 2004 год один из своих первых. Даже с иллюстрациями(не автарскими). Именно так оно всё и выглядело.
Эх, воспоминания...

В колонках играет - Rammstein
Настроение сейчас - задумчиво-миролюбивое



По окончании сегодня лекции по социальной асихологии, ко мне подошла одна знакомая и говорит: "Витя, твоё дело живёт и побеждает!" Я удивлённо на неё посмотрел, и она подвела меня к парте, у которой стоял Тимофей. Они показали мне на надпись на парте,, выведенную жирным чёрным маркером.
Читая её, я не мог вспомнить, почему она кажется мне знакомой. Потом меня осенило: я сам написал это в прошлом году на какой-то лекции.
Тимыч пояснил: "Ты написал это в корпусе "Г", я на днях увидел и мне понравилось."
Пустячок, а приятно!

* - Я воздвиг памятник (лат.)

ОТ АВТОРА

Когда-то я уже писал про сериал "Ленор, маленькая мёртвая девочка" и даже повесил там для демонстрации одну серию. Теперь же, имея у себя все серии мультфильма, я хочу разместить их на всеобщее обозрение, сопроводив небольшими рассказами.
История про маленькую девочку Ленор, бывшую мёртвой...

В доме пахло плесенью. Затхлый сырой воздух густой массой наполнял все комнаты и коридоры. каждый мой шаг сопровождался клацаньем когтей, но я не боялся выдать себя - этот ветхий особняк был стар и заброшен. Не было запахов живых существ, только этот тяжёлый смрад сырых гниющих комнат.
Мои крылья тихо шуршали за спиной. а хвост спокойно покачивался из стороны в сторону, иногда задевая мусор, лежащий на полу. Моё внимание привлекли игрушки, то тут, то там, валяющиеся на моём пути. Присмотревшись, я понял, что тут жила раньше девочка - сломанные куклы, потемневшие от сырости и порванные плюшевые игрушки, обломки кукольной посуды. Создавалось впечатление, что их владельца не очень заботилась о своих вещах. И не заботилась она о них очень и очень давно.
Вдруг я услышал тихий скрип на втором этаже. Мои обвислые, как у осла, уши дёрнулись, и я опустился на все четыре лапы (так я быстрей передвигаюсь), прыгнул на стену, молниеносно оттолкнулся от неё, приземлился на лестницу и в два прыжка оказался на втором этаже. Оскалив клыки и нервно дёргая хвостом я подкрался к двери, за которой был источник звука, и мощным ударом передних лап сбил с петель гнилую деревянную дверь.
Это была спальня. Большая кровать так воняла плесенью, что я поморщился. Рядом с ней, среди всякого хлама, мусора, отсыревшего ковра, хлюпающего от воды, капающей с потолка, возвышался широкий круглый стол, весь в пятнах и трещинах. За столом сидели странные существа, глядящие на меня молча и без выражения. Я внимательно оглядел их.
Сидящий напротив меня был тряпичной куклой (по крайней мере, внешне), не искорёженной временем, подобно всему остальному в этом доме. Он был маленький, белый ы чёрную полоску, а большую голову украшала тёмная заплатка.
Справа от него сидело нечто, телом напоминающее человека. Оно было одето в чёрный костюм, оно было невероятно худое и высокое, с меня ростом (то есть, чуть ниже человека), а голова была похожа на неумело обтянутый кожей коровий череп.
Рядом сидела какая-то бесформенная болотного цвета туша с щупальцами и двумя большими глазами.
Тушу от сидящего ближе всех ко мне отделял уже почти развалившийся кошачий скелет.
А слева от меня, на расстоянии вытянутой лапы, сидела ещё одна кукла. Человекоподобное тело, облачённое в красный костюм, с головой без лица, а вместо глаз - две пуговицы.
Перед каждым, даже перед останками кошки, стояла старая чайная чашечка с блюдцем.
Наконец, полосатая кукла нарушила молчание.
- Ты кто?
- Я пёс-демон. Моё имя - Фрэйм. Думал переночевать тут.
- А я Оборванец. Этот, с рогами, - Чучело, рядом с ним монстр Маффин, всё, что осталось от Китти, и, наконец, мистер Гош. - кукла, назвавшая себя Оборванцем, обвела сидящих за столом.
Я поклонился в знак приветствия.
- А что это за девочка, которая жила здесь?
- Это Ленор, - сказал Чучело, - она жила в этом доме раньше, после того, как воскресла.
- Она воскресла?
- Да, - Оборванец встал, я увидел, что он сидел на стопке гнилых книг, и, сказав :"Сейчас покажу!", вышел. Спустя пару минут он вернулся с пожелтевшей фотографией. На меня смотрела десятилетняя бледная девочка в чёрном платье со светлыми волосами.
Мистер Гош горестно вздохнул, несмотря на отсутствие рта, и рассказал, что любил её.
В тот вечер, пока солнце опускалось к земле, я узнал много про усопшую дважды хозяйку.

ГЛАВА I.ОБОРВАНЕЦ

Первым держал слово Оборванец, который начал с их первой встречи.



ГЛАВА II. ВОЛОСЯНОЙ ШАР

Едва бывший вампир закончил, как раздался дикий вопль, с потолка на стол упало странное создание. Это был клубок слонявшихся чёрных волос с неким подобием лица. Оно извивалось и завывало. Чучело брезгливо взял его двумя пальцами и вышвырнул в разбитое окно. "Не обращай внимания, с этим ничего не будет," - заверил он меня. Я вопросительно посмотрел на меня, и он рассказал мне про Волосяной Шар, морщась и пренебрежительно взмахивая руками.



ГЛАВА III. ЧУЧЕЛО

- Теперь вот страдает, без мамы, - подытожил он и качнул рогами.
- А почему Шар чёрный, ведь у Ленор были светлые волосы? - спросил я.
- Кто его знает... - снова качнул рогами Чучело.
- А сам-то ты как с ней познакомился?
- Наше знакомство было случайным...




ГЛАВА IV. Мистер Гош

Внезапно мистер Гош вскочил и ударил кулаком по столу.
- Вы всё о себе, да о себе! А я её любил! Да! Любил! И страдаю теперь без неё. Наша любовь сильней её и моей смертей! Всех смертей!
Его голос, идущий, вроде бы из неоткуда, был столь яростным и страстным, что мне померещились огоньки гнева в его пуговицах. Тем временем он продолжал, глядя мне в глаза.
- Однажды она впала в кому, упав с лестницы и ударившись головой. Мы решили, что она снова умерла, и похоронили её. А оказалось, что она нас просто разыграла. Мне стоил жизни тот розыгрыш!



ГЛАВА V. ВОЗВРАЩЕНИЕ МИСТЕРА ГОША

- Но на этом история не кончилась! Спустя неделю...




ГЛАВА VI. ЧАЕПИТИЕ

Монстр Маффин, до этого молчавший, вдруг загоготал и, пихнув мистера Гоша, обратился к нему: "Ты ещё чаепитие вспомни!" Мистер Гош оскорблённо фыркнул, а монстр Маффин, давясь от смеха словами, поведал мне, как Ленор однажды позвала всех пить чай.



ГЛАВА VII. БАЛЕРИНА

Пока монстр Маффин всё это рассказывал мне, мистер Гош сидел, всем видом своим демонстрируя оскорблённые чувства. Однако ж, когда история была окончена, он вдруг поник и вздохнул: "А ведь как она танцевала..." Все тут же стали наперебой рассказывать и вспоминать, восхищённо охая, как однажды она танцевала на кладбище, рядом с их домом.




ГЛАВА VIII. ВОЛШЕБНЫЙ КЕКС

Все умолкли, каждый думал о своём. Тишину нарушил тихий голос Оборванца: "Ещё Ленор кексы любила. Хотя и была мёртвой.Однажды..."



ГЛАВА VIII. ТО, ЧТО ПОЯВИЛОСЬ ИЗ УНИТАЗА

Как оказалось, Оборванец дольше всех знал девочку-зомби, и долгое время он рассказывал мне о ней, и никто не перебил его. Сперва он вспомнил про их встречу с непонятным существом из канализации.



ГЛАВА IX. ЛЯГУШКА-ТОЛСТУШКА

Затем я узнал про её лесные прогулки. Им она уделяла много времени. Оборванец рассказал про лягушку...



ГЛАВА X. ЗАЙЧИК ФУ-ФУ

... и про костюмчик зайчика фу-фу, который так любила Ленор.



ГЛАВА XI. ГАДКИЙ УТЁНОК

Как-то раз девочка во время такой прогулки встретила очень некрасивого утёнка.



ГЛАВА XII. ДЕНЬ, КОГДА ГУЛЯЛ МИСТЕР ЧИППИ

Его повествование прервалось вознёй за окном. выглянув, я увидел хомяка, вместо задней части которого были кукольные ноги. Этот странный хомяк неуклюже стоял на них, как на ходулях. Сейчас он налетел с грохотом на мусорный бак и пытался теперь подняться.
Заметив мой недоумевающий взгляд, монстр Маффин пояснил.



ГЛАВА XIII. ПРОГУЛКА ПО ГОРОДУ

-Кстати, надо показать ему коллекцию! - встрепенулся Чучело. Все оживились и проводили меня в комнату, заставленную шкафами, а на полках стояли банки с заспиртованными животными.
- Она была такой любопытной... - мистер Гош всхлипнул.
- Да, вот, например, смотри! - Оборванец показал мне банку с отрубленным носом.



ГЛАВА XIV. ФОКУСНИК

- Она периодически совершала прогулки по городу. Однажды даже пошла на выступление фокусника...



ГЛАВА XV. НОВАЯ ИГРУШКА

... И в магазин игрушек.



ГЛАВА XVI. КОРОЛЕВА ВОЛШЕБНЫХ ГНОМОВ

Моё внимание привлёк шкаф, заставленный банками со странными раздавленными существами, и я спросил, что это. Оборванец ухмыльнулся и охотно ответил на мой вопрос.



ГЛАВА XVII. ПРАВДА О КОТЯТАХ

На обратном пути я спросил: "А что с кошкой?"
- Их было много, ответил монстр Маффин, а Оборванец пояснил.



ГЛАВА XVIII. СМЕРТНОЕ ЛОЖЕ
- Но ей это даром не прошло! - закончил Оборванец и тут же начал другую историю.



ГЛАВЫ XVIX-XX. ЛОВЕЦ СНОВ (ЧАСТЬ 1-2)

- Со сном ей вообще не везло, - кукла улыбнулась воспоминаниям.






ГЛАВА XXI-XXII. ДВЕ ИСТОРИИ ЛЕНОР
Тем же вечером обитатели этого странного особняка показали мне старую книгу сказок, которую очень любила Ленор. Мне запомнились только две истории из всей книги.
"ЧЁРТ ФРИТО"



"ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ БОЖЬЕЙ КОРОВКИ"



ГЛАВА XXIII. БУНТ НАСЕКОМЫХ

Когда я садился за стол, под ногой хрустнула паучья лапка. Монстр Маффин, заметив это, поведал мне историю её владельца.




ГЛАВА XXIV-XXV. ПОСЛЕДНЯЯ ИСТОРИЯ ЛЕНОР (ЧАСТЬ1-2)

- Ну ладно, пора спать! - Оборванец встал из-за стола позвал меня за собой, показать мою комнату. Убедившись, что мистера Гоша нет рядом, я спросил: "Как она умерла?"
Оборванец помолчал, потом ответил: "Точно не знаю, хотя я и был с ней в тот момент.





ЭПИЛОГ

Рано утром я полетел дальше, оставив дом Ленор, маленькой мёртвой девочки, и его странных обитателей за спиной.



Примечание:я нарушил очерёдность мультфильмов, выстраивая собственную сюжетную последовательность, так как сериал не имеет чёткой хронологической структуры, однако тут приведён оригинальный порядок серий:

В колонках играет - классика
Настроение сейчас - волнение

Рюкзак собрал я,
Сижу в предвкушении: что
Случится в пути?

Мы чёрный ливень,
Капли слёз.
Забыли день, но помним ночь,
И от себя куда подальше
Мы гоним прочь, мы гоним прочь.
Когда кричим, нам вторит банши*.
Когда смеёмся - фавны голосят!
А мы стоим у Тёмной Башни**,
Костры миров у наших ног горят.
Когда целуем землю,
То губы рвём об острый лёд.
Когда целуем моря пену,
То это горький липкий мёд.
Мы ищем нас, мы ищем нас
Там где луна горит во мраке,
И где свет солнца не погас.
И только филин в чёрном фраке,
Когда столкнётся в темноте,
Взмахнёт приветливо крылами
И распадаясь в высоте,
Нас окропит стихами и слезами...


*Банши - призраки умерших во время родов женщин. Плач банши - вестник скорой смерти
**Тёмная Башня - центральный образ творчества С. Кинга. Ей посвящена эпопея из семи томов, написание которых заняло более двадцати лет. Тёмная Башня - центр Вселенной, на которую "нанизаны" все реальности, пространства и времена. Она удерживает мир в равновесии. Её разрушение равносильно Концу Света.

Настроение сейчас - пусто. и остро по краям

Дождь словно надсмоторщик. Суровый тюремщик. Каждая капля - кнут, смачно опускающийся на мою кожу. Звон разбиваемой воды при ударе - крик, призванный подтолкнуть меня, принудить. Намокшая одежда - кандалы, сковавшие тело. Мокрый камень обжигает холодом. Вокруг меня, стоящего на коленях и подставившего спину, плечи и голову ударам дождя-хлыста, каменные изваяния, истёршиеся от времени. Китайский дракон, протягивающий передную правую лапу, сжимающую шар; фигура, прячущая кисти в рукавах глухой робы с низким капюшоном, я не вижу лица, хотя и прекрасно его знаю; старуха, одетая в тряпьё, опирающаяся на клюку; коренастый мужчина с длинной гривой волос, одетый в только в рваные штаны... Сотни статуй, сотни образов, сотни мыслей. И я в центре, битый дождём.
Медленно встав на босые ступни. я поворачиваюсь единственной статуи, которая никогда тут не менялась - огромный каменный трон, покрытый иероглифами и рисунками. Но на нём никого нет. Задрав голову, я открыл рот, позволив дождю отхлестать мой язык, щёки и глотку, прежде, чем они начнут говорить. На миг вокруг исчезло всё - осталось только ощущение капель, бьющих по голому животу, груди, рукам, путающихся в волосах и срывающихся вниз. И ничего больше. Даже память отступила... Повернувшись к трону, я позволил горлу закричать.
- Что ты со мной делаешь? Зачем
- Ты хотел этого. Мечтал об этом. Жаждал. - голос был низкий и бесцветный. Всякий мог стать его хозяином.
- Я не просил об этом!
- Ты ненавидел. Ненависть уводит прочь.
- Я жил в одиночестве всегда. Оно клеймило меня! И они сейчас видят это клеймо и уходят. И я ухожу!
- Выбирай свой путь,козерог.
- Я не могу без них...
- А они?
- Не знаю. Раньше думал, что нет. Теперь же...
- Ты пел ей песню о каменном мешке. Зачем?
- Чтобы она взяла меня за руку и увела прочь.
- Посмотри на свою руку, козерог.
Я опускаю глаза и вижу иссохшую, даже под дождём, уродливую руку. Пальцы скрючены, неподвижны. Локоть полусогнут.
- Кто захочет взять тебя за эту руку? Они испугаются твоей руки и отдёрнут свою. А другая... Она привыкла поднимать ладонь вверх, прикрывая лицо. Ты всегда ждёшь нападения. Ты устал защищаться, но другого не умеешь.
- Научи!
- Только эти придурки в рясах думают, что я кого-то наставляю на путь истинный. Нет. Это твой удел. Удел каждого из вас.
- Почему? - я опускаю глаза, а вслед за ними - голову. От дождя глазам стало мокро, защипало. Или это не дождь?
- Этой рукой ты всегда стремишься нанести предупреждающий удар. Это спасало тебя раньше, теперь же ни к чему. Ирония Судьбы, не так ли? Когда ты возводил стены, чем выше они были, тем хуже становилось. Тебе надо было их разрушить с самого начала. Теперь же ты их боишься, но ничего другого ты не умеешь строить.
- Я верил, она сможет...
- А я верил, моему сыну удасться обойти Голгофу.
- Почему они уходят?
- Они боятся тебя. Того влка, который живёт в тебе, козерог. Который воет на луну, плача по волчихе, и который на всех скалит зубы. Он ворчит на них, а по ночам воет, призывая свою стаю, которой у него никогда не было. Этот вой мешает им спать. Не даром тогда леди Жизнь тебе сказала, ты помнишь, что она тебе сказала?
От холодна у меня начали стучать зубы.
- Д-да. Она сказала: "Ты же как волк-одиночка, черт возьми, чужих не пускаешь, а своих почти нет."



- Этот волк отганял от тебя людей, когда тебе требовалась защита. Именно их он теперь прогоняет. А кому хочется лезть в пасть к волку?
- Нет! Я так не могу! Почему ты так закольцевал мою судьбу? Почему?
- У тебя был шанс, мальчик. С Инессой.
- Обманывать себя? Внушить себе, что я её люблю?
- Что ж. Ты выбрал дорогу. Но ты лукавишь, говоря, что тебя не любили.
- Она любила не меня, а того призрака, что создала в своём сознании и которому дала моё имя.
- Но её плоть досталась отнюдь не призраку.
- Да, волк ухватил добычу. Но больше он не станет э того делать.
- Я знаю. Ты теперь знаешь, как действовать.
- Ты знаешь мой страх.
- Взойти на вершину и оказаться там в одиночестве?
- Да.
- Только не ясно, чего ты боишься более - этого или вообще не взойти на вершину.
- Не знаю, но меня пугает то, что она меня не слышит.
- А ты?
- А мне она ничего не говорит. Иногда шепчет, но слишком тихо. А я не могу кричать в колодец, откуда доносится лишь моё эхо - это страшно. И знаешь что? Я знаю, она узнает о нашем разговоре. Она узнает и то, что я хочу, чтобы она знала. Но она промолчит. "Знаешь?" - спрошу я. "Да" - ответ. "И?" - только пожатие плечами. И снова это ощущение внутри... Как будто что-то ворочается, хочет вылезти наружу, я физически чувствую его эмоции - это обида и злоба. Но он должен сидеть внутри. Я кивну головой и перестану спрашивать. Проглочу всё молча и сделаю вид, что всё отлично. Время вновь побежит вперёд... А мне надо... Чтобы слышали... Отвечали... Соглашались или оспаривали... Я слишком долго говрил лишь с этими скалами. Мне нужна плоть и кровь! Мне нужжно слышать чужие голоса,чтобы помнить, что я живу...



Над троном висела тишина. Я знал, что последние мои слова никто не слышит - мой собеседник ушёл. Я медленно поднял голову и завыл, вторя дождю и только что начвшемуся граду. Я выл, истово надеясь, что услышу хотя бы далёкий, но... ответ.

Демиург - создатель мира, отличающийся от Бога тем, что его тварения несут в себе помимо доброго начала - злое.


Знаете, как Бог создавал мир? Я вам расскажу, садитесь. Итак, вначале было Слово. Не спрашивайте, я его не знаю. Никто не знает. Но я отвлекаюсь. На чём я? Да, спасибо. Было Слово... Потом Он взял пригорошню пыли слепил из неё
шарик... Да, как из снега, верно. И плюнул на него. Так получились твердь земная и твердь морская. А поскольку Божья слюна содержит огромное количество микробов, они и начали собой летопись жизни на нашей планете. Да-да, той самой. О'Гии.
Не будем вспоминать похабный анекдот про сотворение мира. Нет, я сказал. Не буду! У меня свои принципы! Лучше расскожу, что дальше было.
А дальше Бог создал меня, и я говорил с божьими созданиями. И я сказал им, треся шутовскими бубенцами: "Плодитесь и испрожняйтесь!" ПОсле чего хлопнул в ладоши и исчез.
Кто я такой? Я то, что помогало Господу развеяться. Кто-то смотрит телик, кто-то, прям как вы прямо сейчас сидит в Интернете, кто-то занимается сексом, а Бог не мог себе это позволить. Да, вы правы, он не всемогущ. Телик смотреть не интересно - какой смысл всеведующему существу смотреть футбол, зная результат игры или фильм, зная его содержание. А секс - это вообще грех. А Интернета тогда не было. Другое дело я. Я был переменной в уравнении, непостоянной велчиной. Единственной в этой идеально сбалансированной Вселенной. Я был шутом Господа, готовым УДИВИТЬ Бога. Я танцевал для него, играл на скрипке, обожаю скрипку, или жонглировал звёздами. Ах, золотые деньки!
Создав Землю, Господь поручил мне курировать флору и фауну. Причём разрешил
мне вносить небольшие поправки. Кстати, как вам утконосы? Спасибо, очень приятно - я ими горжусь! А потом Он сказал мне, что собирается в командировку, подписать какие-то договора, я не вникал в детали, и Ему нужен был переводчик. Так что мне надо было тоже улетать.
Он разрешил мне оставить зама на своё усмотрение. Тогда я, будучи в лёгком подпитии, пошёл, выловил из кустов две спаривающихся макаки, взял электробритву "Vitek" и побрил их на хрен! Оставил немного шерсти на голове, да между ног - под действием алкоголя мне показалось это смешным. Потом гаркнул на них: "Держите спину ровно, сукины дети!" и успокоился на этом. Можно было лететь с Богом!
Почему я это вам рассказываю? Ах, ну да - у вас же амнезия после операции. Ничего это пройдёт. Я значительно усовершенствовал систему подачи наркоза. Видете ли, вы и есть те обезьяны, которрых я достал из кустов. Нет, вас я подобрал позже - тех двоих оказалось мало. Уже держа в руках посадочный талон, я вспомнил, что не дал вам Инструкцию. Пришлось отпроситься в туалет, откуда я быстро, хм, смылся сюда, в свой офис. Даже Бог не знает, где это. Что, неужели не слышали выражение: "Богом забытое место"? Короче, я дал вам коробку с документацией, но понял, что вы ещё не до конца готовы вступить в должность. Виноват, не провёл собеседование - было лень. Да и голова болела. Пришлось срочно формировать новыве извилины, дополнительные разъёмы под абстрактную память, вторую сигнальную систему и ещё ряд комплектующих. Всю документацию и необходимый софт вы найдёте в этом боксе. Вот, тут кодовый замок и сканер на отпечатки пальцев. Код вот, на бумажке. Нет, не боюсь, что украдут. Тут красть некому, боюсь, что это пока некому. Просто захотелось иметь под рукой такую понтовую коробочку. Вообщем, когда я уеду, откройте коробку и сами разберётесь. Если что, вот номенр моего мобильного. Но учтите, тарифы на мобильную связь сейчас резко подорожали, а Бог лично проверяет финансовые отчёты. Что? Почему с вами связался по Интернету? Дело в том, что в трубе, по которой я решил проникнуть сюда, был засор, пришлось вернуться и срочно искать на месте интернет-кафе, где есть Skype. Ещё что-то хотите спросить? Что это за иероглиф? Это штрихкод. Ах, этот. это читается как "Пандора". Нет, это ничего не значит, просто бессмысленный набор звуков. НЕт, просто мне понравилось, как оно звучит. Вот я и назвал этим словом то, что сделат вас людьми.
А сейчас, прошу меня простить, не хочу на самолёт опоздать...

- В начале я расскажу тебе легенду, откуда взялась гора Хо, - начал Гун, осторожно наливая девочке ещё дымящегося напитка. - Когда-то на месте этой горы была никому не известная равнина, на которой паслись стада огромных могучих быков, покрытых густой длинной шерстью, а люди ещё не пришли в те края. В то время все боги, известные человечеству, воевали друг с другом, стараясь получить как можно больше власти над смертными. Они сражались столь яростно и самозабвенно, что вскоре и люди стали проливать кровь во имя тех божеств, которым поклонялись. Битвы кипели много столетий, целые страны в ходе этой войны исчезли, и боги в конце концов ослабли, так мало людей осталось, способных поддержать их молитвами. И тогда небожители пришли в ужас от содеянного и заключили мир. Каждый бог дал клятву никогда больше не стравливать своих последователей на чужих ради расширения своих владений.
Именно после этого божества решили сотворить место, где можно будет молиться любому богу, где не будет запрещена ни одна вера, уголок , где религиозная вражда будет невозможна. Долго боги думали, где найти такое место и, наконец нашли выход. Они полетели в далёкую вечно зелёную равнину и нашли там дерево, чьи корни ушли глубоко в землю. Все боги взялись за ствол и ветки и устремились в небо, унося дерево за собой. Но не вырвали его. Корни так крепко впились в почву, что земля поднялась вслед за стволом. Так они вытащили из земли огромную гору, названную Хо. Вот и вся легенда.
- И всё? - девочка разочарованно вздохнула.
- Нет. Это был конец легенды. Теперь же я расскажу тебе про саму гору. Эта гора столь высока, что кажется, что легко достанешь до неба, стоя на вершине. Почти нигде не увидишь ты на ней голых камней - везде зеленеет трава. Многие поколения людей превращали Хо в невероятных размеров и дивной красоты сад. Вся гора исчерчена мощёнными дорожками, террасами, балконами и небольшими площадками, где можно посидеть на скамейках, отдохнуть и подумать. По вечерам смотрители горы обходят сады и зажигают фонари, помогают заблудившимся спуститься с горы и забирают вещи, которые забывают пришедшие молиться.
Рядом с горой расположился небольшой городок, АндерХо. На самом деле, это просто несколько десятков постоялых дворов, таверн и сувенирных лавок, призванных обслужить тысячи людей, стремящихся к горе. Путники обычно проводят у горы несколько дней, после чего отправляются в обратный путь. Именно за эти несколько дней из них предприимчивые горожане стараются вытащить немного деньжат. Однако все чтут священное в этих местах правило - на горе и близ неё запрещены любые религиозные обряды, кроме молитв и песнопений. Запрещена любая торговля религиозными символами. Нельзя зарабатывать на вере...
- То есть как? - девочка немного смутилась что перебила сенсея и стеснительно опустила глаза.
- Это значит, что, например, ты веришь в Будду, а тебе говорят, что, чтобы в него верить, ты должна читать мантры, собранные в этой книге, так что покупай книгу с мантрами, иначе Будда тебя не услышит. И ты покупаешь, а это неправильно.
- Но ведь ты сам сказал, что жители этого горда зарабатывают на тех, кто приходит к горе ради своей веры...
- Да, но это другое, - Гун вспомнил, что одна из гостиниц в АндерХо принадлежала семье, исповедующей культ Созерцающего, и усмехнулся, - они зарабатывают деньги на том, что человеку необходимо. Паломник прошёл долгий путь до горы Хо. Он устал и проголадался. Что плохого в том, чтобы накормить его и дать крышу над головой, а если он готов за это платить, то нет ничего преступного в этом. Если ты хочешь взять что-то на память из этих мест, почему нельзя купить маленький сувенир? Если же ты не хочешь платить, то никто тебя заставлять не будет, спи в поле близ города специально для тех кто не может или не хочет покупать место на постоялом дворе. Но никто не в праве указывать тебе, что ты должен купить, чтобы твоя вера стала "правильной".
- Ну не знаю... - Кагуяхимэ пожала плечами.
- Разница невелика, но поверь мне, Кагу, она есть. - хаийин улыбнулся и продолжил рассказ.
- Вечерами когда большинство людей уже спустились с горы, в городе устраивается представление с музыкой, танцами, фейерверком и угощением. Музыканты, актёры, танцоры, поэты - все приходят к горе Хо, ибо знают, что им будут здесь рукоплескать. Но сюда стремятся не только верующие. Многие приходят и для того. чтобы просто насладиться красотой горы. Практически всю гору опоясывают ленты мощённых дорожек и лестниц, вдоль которых разбиты сады, беседки или просто обустроены площадки для отдыха. Чтобы обойти всю гору, не хватит и двух дней. Поэтому специальные смотрители горы всё время следят, чтобы никто не заблудился. А вечером, когда стемнеет, они зажигают сотни фонарей по всей горе, и издали, кажется. что в небе горят тысячи маленьких костров. А днём музыканты играют тихую, спокойную музыку, прогуливаясь по горе и радуя слух тех, кто им встречается по пути. То тут, то там слышно шуршание мётел, сгребающих сор с дорожек...
Пока Созерцающий рассказывал сверху мягко опустились сумерки и сверчки своей песней вторили низкому, немного гнусавому голосу рассказчика. В истекающем закатной кровью солнечном свете Гуну показалось, что перед ним сидит не десятилетняя девочка с огромными карими глазами и забавным пухленьким личиком, а дивной красоты девушка лет девятнадцати.круглое азиатское лицо обрамляла грива вороного шёлка, но глаза заставили учащённо забиться сердце Созерцающего. Тёмно-карие, узкие, но в то же время казавшиеся огромными, глаза смотрели с таким чувством, которое Гун часто видел у женщин в этой стране, но так и не смог дать ему название. Это была и нежность, и страсть, и жалость ко всему миру. В этих глазах Созерцающий видел внутреннюю силу и, в тоже время грусть и усталость. Эти глаза всегда оставляли странное чувство вины, жалости, нежности и спокойствия одновременно. "Такой она станет через некоторое время, "- подумал он. И моргнул, прогоняя видение.
- Сенсей, всё в порядке? - от волнения девочка вновь перешла на официальные титулы. Тут Созерцающий понял, что тяжело дышит, а на лице его выступил крупный холодный пот. Он вытер его ладонью, растёр липкие капли пальцами и улыбнулся.
- Всё хорошо, мой маленький сэмпай! Иногда такое со мной происходит.
Каагу задумчиво посмотрела на него. Впервые он назвал её "семпай", учеником. Только сейчас она ощутила, насколько глубокие и толстые нити их связали. Она поглаживала пальцами своё кимоно и в который раз подумала о том, кто же перед ней сидит. Она слышала деревенские слухи, но не верила им, однако и не чувствовала, что перед ней обычный человек. И тут она неожиданно для себя задала вопрос.
- Гун, а кому ты молился на горе Хо?
Гун почесал лысую голову, потом намотал на указательный палец длинную козлиную бородку, росшую только на подбородке и прикрыл серые выцветшие глаза. Кагу решила, что он не ответит и уже собралась напомнить вопрос, как он заговорил.
- Я часто приходил на гору Хо. Как правило, я молился на ней Созерцающему.
- Это тот бог, про которого ты мне рассказывал вчера?
- Да. Иногда я слушал молитвы другим богам или просто гулял по садам на горе.
- Какое-то время они молчали. Каждый думал о своём. Наконец Гун сказал то, ради чего позвал девочку, но чего говорить не хотелось совершенно.
- Кагу, мне сегодня ночью надо будет уйти и продолжить своё путешествие. Я хочу попрощаться, - Гун говорил спокойно, однако в душе его поднялась печаль.
Девочка пару секунд молча смотрела на него, а потом с рёвом кинулась на шею. Созерцающий обнял её и принялся гладить по вздрагивающей чёрной головке, шепча на ухо слова утешения: "Ну-ну. Не плач, Кагу. Я ухожу не навсегда. Я ещё вернусь."Девочка кое-как оторвалась от его плеча и утирая лицо рукавами и шмыгая носом всхлипнула: "Но ты говорил, что прощаешься... что продолжаешь своё путе..."девочка вновь уткнулась Гуну в плечо, обдав его новой порцие слёз. Гун решил предпринять решительные действия. Он отнял девочку и посмотрел ей в глаза.
- Кагу, посмотри на меня, - пристальный взгляд, - Сейчас ты успокоишься и перестанешь реветь, - всхлипывания резко оборвались, - Хорошо. Ты не будешь грустить. Спустя много лет я вернусь. Ты будешь ждать меня без грусти и печали, а с лёгким сердцем. Когда я хлопну в ладоши, ты очнёшься и забудешь всё, что я сказал, у тебя останется только хорошее расположение духа.
Пока Созерцающий говорил, девочка действительно притихла и, немигая, смотрела в его глаза, почти даже не дыша. Гун медленно развёл ладони и резко свёл их, звонко хлопая и выводя Кагуяхимэ из гипнотического транса. Девочка вздрогнула и растерянно посмотрела на Гуна.
- Я спала?
- Нет. просто задумалась, а тут какая-то мошка пролетала.
- Значит, ты уходишь?
- Да.
- Сейчас?
- Да.
- Но ты вернёшься?
- Вернусь. И, чтобы ты была в этом уверена... - Созерцающий вытащил из кармана кимоно небольшой оберег на куске бечёвке и вложил в руку девочки. - Следи за ним. В нём живёт дух воды. если положить его в плошку с водой, он запоёт. Береги его, и когда-нибудь я вернусь в эти края насладиться его пением.
- А ты покажешь мне гору Хо?
- Конечно. - и по глазам Гуна девочка поняла, что тот не шутит.
- Осс, сенсей!
- Осс, семпай!
Какое-то время девочка, которой в будущем предстояло стать девушкой, которую в ней увидел сегодня Созерцающий, стояла и смотрела вслед уходящему вдаль тридцатилетнему лысому мужчине с забавной бородкой и светлыми серыми глазами. Его серое кимоно скоро растворилось в сумеречном свете, а она, осмотрев оберег со всех сторон, увидела хайку, которое он ей оставил:

Закатным огнём
Пылает гора, танцуют
На ней Кагу и старик.

Девочка улыбнулась и пошла домой, оставив чайник и пиалы прямо здесь, зная, что утром их найдут целыми и невредимыми и отнесут в чайную хозяину. А сейчас ей хотелось опустить деревянный кружок оберега в воду и послушать перед сном его пение.


Подобного рода мызыку часто слышал Созерцающий, пребывая на горе Хо

Гун сидел, привалившись к стволу раскидистого дерева, которое росло ещё с тех пор, как Созерцающий пришёл в эти края. На нём было серое простое кимоно, перехваченное длинным поясом, обвязанном несколько раз вокруг талии. Перед ним поднос с глиняным чайничком и двумя маленькими пиалами для чая. Глаза его закрыты, а лицо - расслабленно.
- Сенсей, осс! - детский голос вывел Созерцающего из задумчивой дрёмы. Перед ним стояла маленькая, лет десяти девочка в синем кимоно с красными полосками. На пухленьком личике явственно читалось смущение - ведь она потревожила сенсея, учителя. Но Гун увидел в глаз её так же нежелание уходить. Он решил избавить девочку от мук выбора и жестом показал на землю против себя.
- Осс! - он поклонился в традиционном поклоне. Ребёнок, которого чуть ли не распирало от радости, что его не прогнали, сел напротив и скрестил ноги, широко раскрыв глаза. Это вдруг рассмешило Гуна, и он засмеялся, поглаживая козлиную бородку, которая была старше самого старого дома в этой деревне. Видя, что учитель пребывает в хорошем расположении духа, девочка тоже рассмеялась. Гун взял чайник, и, немного взболтав его содержимое, налил немного в пиалу, которую протянул девочке.
- Не обожгись.
- Осс, - девочка с поклоном приняла пиалу и сделала осторожный глоток.
- Почему ты меня называешь сенсеем, Кагу? Ведь я не твой учитель. - Созерцающий налил чая и себе. На самом деле девочку звали Кагуяхимэ, но Гун называл её Кагу, и ей это очень нравилось - это создало между ними тайную связь, которая крепла каждый раз, когда она слышала этот низкий, чуть-чуть гнусавый голос произносил: "Кагу".
- Ты мне рассказываешь разные вещи, которых я не знаю. Значит, ты меня учишь. А раз так - ты мой сенсей!
- Запомни, Кагу, каждый расскажет тебе что-то, чего ты не знаешь. И каждому сможешь рассказать ты то, что известно только тебе.
- Даже тебе? - недоверчиво сверкнули детские глаза.
- Даже мне, сенсей. - усмехнулся Гун и низко поклонился. Девочка засмеялась
- А разве сенсей может быть учеником?
- Только глупый сенсей думает, что всё знает и ничему не учится. - Созерцающий глотнул из пиалы, но не проглотил напиток сразу, а покатал его немного во рту.
- А мой старший брат говорит, что я глупая и ничего не знаю и не умею, - Кагуяхимэ обиженно надула губки. - что я должна с него брать пример.
- Все старшие братья так говорят.
Созерцающий пришёл в эти края около восьмидесяти лет назад, однако жители небольшой деревушки узнали о его существовании лишь месяц назад. Гун сказал им, что он странник и хаийин, поэт, пишущий хайку. о нём быстро пошла молва, как об аскете и чародее. Аскетичным свой образ жизни Гун бы не назвал - он поселился в небольшом доме старой ослепшей вдовы, которой помогал по дому. Вдова говорила, шмакая беззубым ртом, что пришелец ничего не ест, только пьёт воду или чай. Пару раз разогрел себе сакке, правда выпил его совсем чуть. В городе он не сорил деньгами, многие считали, что их у него вообще нет. Поговаривали, что он совершил какое-то страшное деяние, и теперь в качестве наказания, странствует, дав обет не брать в руки денег и вести образ жизни, полный лишений. Слухи же о причастности к потусторонним силам Гун не оповергал, но и не отрицал их. Приютившая его старуха говорила, что иногда от его кимоно исходит лёгкий запах крови, а несколько раз она слышала, как ночью он говорил с кем-то на непонятном наречии. Голоса его собеседника она не слышала, но явственно чувствовала присутствие существа, наделённого невероятной мощью.
К Гуну хорошо относились, он был вежлив с окружающими, помогал, если просили, но больше всех к нему тянулись дети, которые готовы были днями слушать его рассказы о далёких странах, в которых он был. Созерцающий часто уходил на длительные прогулки. "Наверно, сочиняет хокку" - говорили люди. Но возвращался он почти всегда окружённый смеющейся радостно галдящей ватагой детей.
Но именно в Кагуяхимэ Созерцающий увидел того собеседника, с котрым говорил охотней, чем с другими, для которого всегда держал в запасе парочку историй... или лишную пиалу с чаем.
- Гун, ты обещал вчера.
- Что обещал? - он вынырнул из воспоминаний.
- Рассказать про священную гору Хо!
- Раз обещал, тогда расскажу, - Созерцающий поправил кимоно и прежде чем начать говорить, немного помолчал, раздумывая с чего начать...

(продолжение следует)

В колонках играет - Нечётный воин

ГОра Хо находится высокого, так высокого, что когда стоишь на её вершине, кажется, что вытянешь руку и проведёшь пальцами по облакам. Она покрыта мхом, и часто на ней можно встретить кустарник или даже чахлое деревце.
Поскольку гора Хо священная, к ней приходят тысячи поломников, и, для их удобства, в горе были вырубленный ступени, по котрым можно легко подняться на самый верх. Но сейчас не месяц обрядов и торжеств, и гора Хо погружена в спокойствие и тишину, а сверху на неё смотрят ранние сумерки, мигая редкими пока ещё звёздами.



Одинокий путник медленно взбирался по ступеням, пока наконец не достиг площадки на вершине горы. Там он сел на заботливо поствленную кем-то лавочку и посмотрел на звёзды. В руке он держал длинную флейту, но не было у него желания играть на ней. Он закрыл глаза и наслаждался тишиной.



Так прошла ночь, день и ещё одна ночь. На второй день путник встал и пошёл вниз, как в старом рассказе Роджера Желязны, клянясь себе, "что никогда сюда не вернётся"

Десять шагов прямо перед собой - длинна. Десять шагов по левому плечу - ширина. Ширина не длиннее длинны, а длинна - не короче ширины. Квадрат. А это плохо. Хочу круг. Хочу круг! Хочу круг, суки, вы меня слышите? Слышите, я знаю, хоть и молчите. А ещё вы меня видите. Иначе бы не сидел тут, зачем я тут, предоставленный самому себе? Но я отвлёкся, прошу простить...
Итак, квадрат. Не самая лучшая фигура, но и далеко не худшая. Свет, немного тусклый, но это не страшно - старое солнце всегда горит в пол-силы. Скоро я его сменю. Теперь пол. Пол тут равен стенам. Такой же мягкий. А если пол не отличается от стен, то как доказать, что я хожу по полу? Может мои пятки касались только стен, а вы, твари, мне доказывали, что это пол? Эй вы, вы ведь для того и здесь, чтоб меня обманывать, верно? Но ничего, доберусь ещё до вас, станцую свой танец на ваших трупах! Ха-ха!
А пол и стены тут мягкие - они обиты мягкой тканью, хи, это они так говорят. Думают, я поверю, придурки! А я ведь знаю, что это глина. Та самая, которую Создатель использовал, вылепляя этот мир. Её немного осталось на стенах этой комнаты. Небольшой дар. От старого владельца. Так сказать передача эстафетной палочки. Когда-нибудь и я оставлю немного строительного материала для своего сменщика. Но они хитрые, гады! Они эту глину сильно охладили, она промёрзла. Стала мягкой, упругой, но неподатливой. Я могу нажать на неё, она прогнётся под моей рукой, но зачерпнуть её я не могу. А ещё, чтобы совсем меня запутать, они замаскировали её под материю, но я распутаю их колдовство, клянусь своими пятками. И тогда я слеплю новую твердь земную, окружу её твердью небесной, зажгу новое солнце, много ярче того, которое горит здесь над моей бритой головой большую часть суток. Я защищу этот мир от них, и в нём будет всё по другому: не будет квадратов со стороной в десять шагов, которые бы сковывали нас, не будет их. Будет только небо, в котором будем летать, как птицы и танцевать танцы. Будут песни и разговоры.
А ещё там не будет их таблеток...

Настроение сейчас - Спокойно... И тихо...

Наколдуйте мне море,
Я в нём искупаюсь.
Подарите мне звёзды,
Я к ним прикоснусь.
Нарисуйте мне горы,
Я в них пропаду.
Сочините мне город,
Я в нём проживу
Всю жизнь, а может
И дольше, если смысл
найду.
Расскажите любовь
И плесните мне водки.
Чтобы вспенилась вялая кровь,
Чтоб могучие пьяные глотки
Сотрясались от песен и слов.

И тогда я поверю, быть может,
Что есть жизнь, а где-то - и смерть.
Что любовь - это сотстояние души,
При котором начинаешь верить в Бога.
Что существование не сводится к бытию,
А становится много шире.
И в тот момент, сидя в выдуманном
Вами городе, чьё название мне даже не известно,
Смотря мутными от выпитого глазами на Вами подаренные
Звёзды, что согревают нарисованные Вами же
Горы, и слушая шум наколдованного Вами моря,
Я пойму нечто очень важное,
Что, протрезвев, скорее всего не буду помнить...

Рама Второй в Хартланд прибыл!
Виктор Пелевин, "Ампир В"

Пустота вязкая на вкус. Она пахнет темнотою и на ощупь выглядит отчуждённо. И в неё летит сейчас чьё-то сознание. Оно падает, свободно, без паники, но и без желания, размахивая конечностями, меняя положение тела под давлением встречного воздуха. Нет ни крика ужаса, ни сверкающих страхом глазами, ни потной кожи, ни остановленного в полёте сердца. Нет, это молчаливое погружение в глубины пусстоты. В "нижнее днище нижнего Ада", если вам нравится творчество БГ.
Душа сия одета в линялую клетчатую рубашку, рваные джинсы и чёрные носки. Может, потому что сопротвление воздуха столь велико, а может причина иная, но одежда рвётся на куски, стремительно уносясь ввысь. И лишь глаза их бывшего хозяина проважают их задумчивым взглядом.
Но что это? Душа медленно изворачивается в полёте. теперь она смотрит лицом вниз, туда, где ей суждено приземлиться, в кромешной темноте. Из одежды на ней лишь остатки джинсовой ткани на бёдрах.
Это моя душа. И всё, что творится с ней - моя история и мой удел. Я раскрываю рот, но ни звука не срывается с моих губ. Руки мои разведены в сторону, и оголившиеся теперь ноги согнулись в коленьях. Кожа зудит - она покрывается шерстью. Руки конвульсивно дёргуются, превращаясь в крылья, ноги укорачиваются, чтобы не мешать в полёте, а лицо похоже на смесь свиной и сабачьей морд. Острые зубы блестят жемчугом слюны, а огромные уши выполняют роль эхо-лакатора. Хотя толку от него никакого - ибо вокруг Пустота.
Взмах, другой - крылья резко прижимаются с хлопком к телу, образуя кожанный кокан, и я камнем падаю в тёмную бездну. Спустя вечность\миг я гулко ударяюсь лапами об каменный пол. МОя душа вновь человеческая, и я выпрямляюсь в олный рост.
- В чём смысл Жизни?
- Я не знаю, Рэндалл.
- Л'Гун. Знаешь.
- Нет.
- Ты парил в темноте, что чувствовал?
- Одиночество, холод, полёт, свободу.
- И ты не можешь ответить на мой вопрос после этого?
- Не могу.
- Л'Гун.
- Ты просишь то, чего нет.
- Значит, леди О'Гии бессмысленна.
- Да, хоть это и не так.
- И что ты будешь делать дальше? Ты даже уже плохо помнишь, почему решил сделать этот пост в дневнике.
- Потому что...
- Ну?
- Потому что усталость давит свинцовым шаром, плеч рядом нет. Лишь черепа призраков прошлого и ухабы на дороге в Будущее.
- И что ты хочешь найти тут?
- Себя.
- Но тут пусто.
- Я заполню пустоту внутри себя.
- Чем? ТЕбе нечем. Ты съел себя изнутри.
- Тогда заполнят другие?
- Кто? Ведь сказано: "В залах мертвецов царит тишина. В залах мертвецов всё забыто. Опасайся лестниц стоящих во тьме; опасайся комнат в руинах. Это залы мертвецов, в которых...
- Пауки ткут свою паутину, а сложные схемы перестают работать одна за другой." Я помню, я тоже читал Кинга. И не тебе, носящему имя одного из его героев, цитировать мне это. Ты призрак, а я... тот, кто их создаёт.
- Да, потому что только призраки могут наполнить твою сущность. Три года, три весны и три лета ты не знал женщины. А ведь это выматывает. И тыф придумываешь себе компанию. Таких, как я. Цирк уродов, театр демонов и хор голосов. Ты жаждешь отношений, но увы, тоска ест тебя всегда, когда ты видишь девушку, которая могла бы тебя заинтересовать. Что, некоторые раны даже за год затягиваются струдом?
Я показываю правую руку, на которой остался тонкий шрам.
- Некоторые раны оставляют после себя рубцы. А когда ты отрезаешь при этом шмат души, чтобы не болело сильней, процесс регенерации замедляется.
- Толк какой всю жизннь баюкать старые раны?
- Я подхожу к ларьку и смотрю на шоколадный батончик. Мне хочется его, но я представляю себе этот липкий шоколад на пальцах, лёгкую ноющую боль в зубах, липкую карамельна губах, чувство тяжести в желудке, и так мерзко становится. То же самое. Кто его знает...
- Ты богат. Подобно дракону, ты копил сокровища на протяжении лет. А теперь хочешь им поделиться, но к тебе никто не идёт за ним. Может, потому что твоя пещера далеко... Подумай над словами Рэндалла Флэгга, сожранного пауком Мордредом, последним из стрелков.
И вновь я один, лечу вверх, к свету, не зная, ждёт ли меня там кто, любит ли меня, и люблю ли я его... Пролетая над скалой уже ближе к выходу я оставляю, чиркнув когтями по камню, выжанное на холодной поверхности:
Галерея разбитых образов,
Где солнце печёт немилосердно,
а мёртвые деревья не сулят прибежища,
И сухой камень никогда не слышал звука воды. Есть
Только тень под красной скалой
(Войди в тень под этой красной скалой),
И я покажу тебе нечто, отличающееся
От твоей собственной тени утром,
вытянувшейся перед тобой,
Или твоей тени вечером,
поднимающейся тебе навстречу;
Я покажу тебе страх в пригорошне пыли.
Т. С. Элиот. "Пустоши"

Свет лишает человека зрения, выынернувшего на поверхность. Он\я жмурится\жмурюсь и нажимает на кнопку "Опубликовать"

Иди вечно, путник,
По тропе Совершенства -
Она бесконечна!

В колонках играет - содержимое папки с музыкой
Настроение сейчас - устал

Флэгг сидит перед телевизором, смотрит "The Wall" (ту сцену, где маршируют молотки) и краем глаза поглядывает в дешёвый порнографический роман. Судя по напрягшемуся бугорку на джинсах, который он поглаживает рассеянно рукой, Флэгг уделял внимание роману примерно такое же, как и фильму.
Когда я вошёл, на губах его блуждала мечтательная улыбка. Увидев меня, он отложил книгу и выключил телевизор.
- Как Жизнь?
- Нормально, встретил её, уходя сегодня из института. Она ведь на вечернем.
- Жизнь учится на вечернем отделении. Шикарно! - по лицу Флэгга полезла ящерецей ухмылка.
- Да, определённая пикантность в этой игре слов есть, - я сел на диван и вытянул ноги.
- Зачем пришёл?
- А куда ещё идти? Сегодня поймал себя на мысли, что идти больше не к кому.
И даже не потому, что меня не ждут. Просто... При мысли, что нужно идти к кому-то наполняет сердце тоской, что скорее поёдёшь в петлю, чем к ним.
А эти две? - Флэгг кидает мне фотку.
- Не думаю. Эта никогда мне не доверится - ведь я не хотел быть "просто другом". К тому же ей скучен "сумрачный немецкий гений".
- А вторая?
- А что вторая? На кой я ей болт? Она себе вот построила (я киваю на лежащую на полу полу коробку из-под "Стены"), и ей, что прискорбно, за ней комфортно. О чём она говорит? ТОЛЬКО о девушках. "Ах, какие волосы!" "Боже, какие штаны!", etc. Она всё время на что-то жалуется. Она медленно соображает и очень мнительная. Зачем ей я? Она меня обвиняет, что я от них ушёл. А что мне ещё было делать? Когда мы сидели в троём, я молчал, а говорила она. Но я молчал, не ожидая очериди для своей реплики в диалооге, а вступал с ней в монолог, причём с её стороны... Наша Хайфа теперь тоже осознал всю щекотливость ситуации, и сегодня мне пожаловался. Ну чтож, пусть потеет...(я хмыкаю). К ним возвращаться нельзя, а жаль. Первая ничего, она орткрывает двери для других, хотя при этом громко скрипит несмазаннными петлями, а вот эта... Да, она не делит друзей на первых и вторых. Они для неё все равны. Все должны одинакого фанатично удилять ей внимание!Эгоистка...
- А другие?
- А что другие? Многие из них придут на мои похороны? Если я исчезну, вряд ли поднимут много шума. Иногда мне кажется, что я выполняю роль добровольного шута по призванию. Талантливого, но шута. А кто воспринимает шута серьёзно?
- Флэгг встал и подошёл к дивану. ГЛядя на меня, его глаза (сегодня они были жёлтые) вспыхнули.
- Ах ты, дерьмо! Какой мы бедненькие! Нас никто не любит, всем на нас наплевать! Никто не вспомнит! Какого хера ты делаешь! Да, возможно, в чём-то ты прав, но какого Дьявола ты сам аебя окунаешь в это говно, за запах которого только что костерил эту гламурную дурочку! Да, она дура, не отрицаю, и Хайфа не отрицает, сам сегодня сказал. И не он один! Но какого ты до её уровня опускаешься? Может поноешь в телефон кому-нибудь? Радуйся, что с тобой вообще говорят! Говно ты!
Сказав всё это, Флэгг плюхнулся обратно в кресло и включил телик. Теперь вместо "Стены" на экране спаривались две юные красотки. Какое-то время мы молча смотели на них, потом я встал и направился к двери.
- И не бери в голову, что Она не пришла. Ещё не время. Цени свободу и наслаждайся... Жизнью! А тепрь иди на хуй с глаз моих долой!
Закрывая дверь, я услышал скрпи ширинки и прерывестое дыхание моего альтер-эго...

Посвящается леди Жизнь О'Гии


- Здравствуйте, миледи О'Гии! - мой поклон низок.
- Приветствую вас, мсье Л'Гун! - её реверанс изящен.
- Вы, как всегда, бессмысленны, но прекрасны!
- А вы, как всегда, хамло и лицедей!
- Я тронут!
- Я рада.
Я беру Жизнь под руку и веду её по длинному коридору. Я ухмыляюсь - мало кто может похвастаться, что ведёт Жизнь на прогулку. Тем более от собственного позвоночника до правого уха.
- Куда мы идём?
- Хотел вам показать мой новый зимний сад. я разбил его между стременем и наковаленкой. Попробовал обставить в японском стиле. Недавно, знаете ли, перечитывал "Хагакурэ".
- Как мило! Сад камней?
- Да, некоторые элементы...
- Мы разве одни? - миледи поёжилась и огляделась, - Кто ещё может тут быть кроме нас - это же ваша голова.
- А, вы его почувствовали. Это мой компаньон. Он будет здесь с минуты на минуту.
- Вы любовники?
- Можно сказать и так.
- Но разве это возможно?
- В ряде случаев. Вот, прошу! - я открыл дверь, и мы вошли в небольшой упрятанный под купол из стекла сад. Аккуратные дорожки шли в глубь, пересекая друг друга, а по их краям стояли небольшие скамеечки из чёрного дерева.
- Вот и сад камней, - я подвожу мою спутницу к скрытой в траве небольшой площадке, сделанной из песка, из которого торчали, на первый взгляд произвольно. пять камней. Жизнь задумалась.
- Вот, что вдохновило вас в "хагакурэ" на создание сада. Полное его название "Хагакурэ, сокрытое в листве. Кодекс Бусидо". Вы экранизировали название... А почему камней именно пять?
- Потому что так получилось, - голос был выше моего резче. Жизнь оглянулась и увидела мужчину лет тридцати в потёртой джинсовой куртке, тёмно-красной рубашкой с растёгнутым воротником и рваных джинсах. На армейских сапогах был толстый слой пыли и грязи.
- Меня зовут Флэгг. Точнее, он зовёт меня так! - Незнакоец кивнул на меня и мотнул головой в знак приветствия.
- Кто вы? -Жизнь удивлённо смотрела на него.
- Я ж сказал - Флэгг. Кинга почитайте. Там много про меня написано. А тут я олицетворяю его дух несогласия. Когда с его губ слетает сальное выражение или пошлость, считайте, что это я артикулирую. Вот сегодня его (кивок на меня) обвинили, что он легко доказывает две противоположные позиции. А всё просто. Это мы с ним спорим, пользуясь общим голосовым аппаратом.
- Это мой бунтарский дух, вмешался я в беседу. Мы шли втроём по саду. Я и Флэгг по бокам, держа Жизнь под руки. Потом Флэгг удалился.
- Он сегодня был весьма галантен.
- Он обычно бывает груб?
- Да, леди Жизнь. Обычно он груб...
- Что ж, если при мне он сдержался, значит он не так безнадёжен.
- Дорогая моя. Просто он ценит Жизнь. Как и все мы, хотя и тяготимся вами.
- Л 'Гун, Комплимент засчитан на ваш счет.
- Благодарю! Увы, я могу проводить вас до двери. Дальнейшую дорогу найдёте там. Двигайтесь вдоль вот этой вены. Она приведёт вас к пищеводу. Там есть указатель, разберётесь.
- Спасибо, Л 'Гун. Это был хороший вечер.
- Auf Wiedersehen!
- Wiedersehen!
Я проводил удаляющуюся фигуру глазами, развернулся и, насвистывая, пошёл в левое ухо, где обустроил библиотеку - от желания взяться за "Хагакурэ" зудели руки.

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ.
Случается так, что оглядываешься назад и понимаешь, что это отмерло. Пласт твоей души стал просто мёртвой коркой, которую надо срезать. И её уже не жалко отрезать. Так и сейчас...
... Я полюбил её где-то год назад. И между этим событием и пониманием, что я потерпел полный крах прошло примерно полгода. В этот промежуток времени попал и день святого Валентина. я всегда ненавидел этот праздник. По личным причинам. А в этот раз я написал ей валентинку. Это получился длинный рассказ-самоосмысление. Написал я его примерно за неделю. Помню, шёл на рынок за кортошкой и вдруг в голое родилась фраза "Однажды человека бросили в каменный мешок, в котором он просидел восемнадцать веков". САма по себе, без каких-либо привязок. Сама по себе. Я пришёл и записал фразу в блокнот. Именно это был крик новорожденного, который перерос в "песню каменного мешка".
Теперь я понимаю, что эта часть моей души мертва и может быть отделена от тела без боли, хоть и с лёгкой грустью. Всё-таки обидно, что ничего не вышло.
Я уже достаточно "отделился" от этого текста, чтобы отдать его на всеобщее обозрение. Но сразу предупреждаю, писал я его прежде всего для себя (поэтому он попадает в рубрики не только "Творчество", но ещё в "Жизнеописания" и "Мысли"), поэтому он получился весьма специфичным, но это, навверно, лучшая из моих вещей...

ПЕСНЯ КАМЕННОГО МЕШКА

«Один человек попал в угол. Вокруг были голые стены,
и он впал в отчаяние. Человек думал, что больше никогда
не увидит ничего другого. Тут он огляделся, поднял с земли
обломок кирпича и стал рисовать им на стенах. Раньше
он не занимался рисованием. Но это так захватило его, что голые стены превратились в полуобнажённые, затем – в полуодетые, а потом – в разодетые.
И он стал жить в другой реальности, а люди приходили смотреть на его мир».


Однажды человека бросили в каменный мешок, в котором он просидел восемнадцать веков. Это не значит, что зима сменила лето, а весна – осень, тысячу восемьсот раз. Это значит лишь то, что для этого человека прошло восемнадцать столетий.
В каменном мешке не было окон, через которые внутрь проникал бы свет, или иных источников освещения. Там царила тьма, и человек не видел даже кончика своего носа.
В каменном мешке было так тихо, что грохот двери, захлопнутой за узником, гулял по стенам эхом ещё четыре года.
Когда человека бросили в каменный мешок, он ринулся обратно, безумно желая рвать ногтями дверь, рвать её зубами, бить ногами, убить её и вырваться на свободу. Но в кромешной темноте налетел на холодную плоть камней. Позже, ощупывая стены своего нового жилища, он так и не нашёл двери, будто её и не было…
Вначале человек кричал от страха и отчаянья, выл от злобы, царапая камни, надеясь, что хоть кто-нибудь ответит на его крики, но отвечала лишь тишина. Успокоившись, человек стал пробираться на ощупь вдоль стен, намереваясь выяснить размеры своей темницы. Каменный мешок был двадцати шагов в ширину и десяти в длину. До потолка человек так и не смог дотянуться, а посему не знал, какова высота каменного мешка. В углу была прорублена выгребная яма, в которую человек чуть не упал. В противоположном углу лежала куча тряпья, заменяющая постель. Больше в каменном мешке ничего не было.
Человек считал, что такая жестокая кара может постичь лишь за самое страшное злодеяние. Но, увы, он не помнил, из-за чего он здесь. Человек вообще смутно помнил свою предыдущую жизнь, до заточения. Самое яркое воспоминание – его ведут после суда в каменный мешок. В полутёмном коридоре трещат смолой факелы. В сердце человека – страх, и полное непонимание ситуации, ужас охватил обручем его мозг. Вот его подводят к двери (лиц охранников он не может разглядеть), открывают дверь (над ней человек видит табличку: «Палата №6»), и каменный мешок поглотил его…
Чтобы скоротать время, человек начал придумывать Преступление, за которое он здесь. И не было более жестоких деяний, чем его: погибали народы, низвергались боги, разворачивались войны и цвели эпидемии. Но истину человек так не помнил…
Примерно через восемьдесят лет своего пребывания в каменном мешке человек познакомился с узником из соседней камеры. За восемьдесят лет человек научился слушать камни и то, что находится по ту от них сторону. Его новый знакомый был афинским философом, чьи идеи не разделяла власть, за что его сюда и бросила. К нему приходили гости, его ученики и вели философские беседы. Человек часто их слушал.
Однажды философ сказал: «Почему я здесь сижу? Потому, что моё тело так устроено, что я могу сидеть здесь или потому, что согласно приговору я должен тут сидеть?» Человек, услышав это, сказал: «Ты сидишь, потому что не стоишь и не лежишь. А сидишь ты здесь, старик, потому, что нигде больше тебя нет!» Человек знал, что камни пронесут его слова, и, умеющий их слушать, – внемлет. Но философ так и не ответил, может не услышал, может не счёл нужным отвечать.
А спустя некоторое время ему принесли чашу с цикутой, и он перестал сидеть в этой тюрьме. Так человек потерял своего собеседника, и на долгие столетия остался в одиночестве, пока не нашёл обломок кирпича.
У него было два занятия в этих стенах – размышлять, за что он здесь, и как отсюда выбраться.
Человек смутно помнил, что раньше, до заточения, он читал книгу «Граф Монте-Кристо». Из всей книги он хорошо помнил лишь то, что этот граф десять лет рыл подкоп из тюрьмы, а попал в соседнюю камеру. Но у него была ложка, чтобы копать, у человека же её не было. Не было у него и молотка для работы по камню, которым персонаж книги С. Кинга «Побег из Шоушенка», пробил за двадцать лет ход из тюрьмы. Подкоп пришлось отбросить, как и другие варианты побега, требующие специальных инструментов. Единственное, что было у человека – это время.
Оставив бесплотные попытки придумать план побега, человек решил ждать – вдруг произойдёт землетрясение, которое разрушит стену и позволит ему сбежать, или его освободят или…
Короче, человек ждал. Однажды в каменный мешок заполз жук. Не имея, возможности увидеть его, человек на ощупь искал его после того, как случайно задел его рукой. Два месяца шла эта погоня. В конце концов человек поймал его, схватив за усики, и, повинуясь внезапному порыву, раздавил его и слизал внутренности насекомого с пальцев. Это было первое мясное блюдо за время его пребывания в каменном мешке. Его кормили раз в день. Никто не приносил еду, она таинственным образом попадала сама в темницу. Человек не слышал ничего ( хотя его слух обострился настолько, что он слышал шевеление пылинок между камнями), ничего не чувствовал (хотя его кожа улавливала малейшее движение), просто он натыкался на свой обычный паёк – кружку ледяной воды и чёрствый, как камень, хлеб. Впрочем, человек не жаловался. Во-первых, жаловаться было некому, а во-вторых, он не видел причин для жалоб. Вода была настолько холодной, что перед тем, как выпить её, он около часа сжимал кружку ладонями и коленями, согревая воду теплом своего тела и дыханием. Но эта вода была вкусней всего, что человек пил когда-либо. Сколько в ней было свежести, чистоты и жизни! Позднее, слушая тихий ропот камней, он узнал, что в толще горы, в которой был прорублен каменный мешок, бежит пресный источник, берущий своё начало, по слухам, в самом Стиксе.
Чёрствость хлеба тоже не сильно беспокоила человека – он просто отмачивал сухари в воде.
Но, съев внутренности жука, человек понял, сколь много он был лишён. Пара граммов слизи кажутся ему экзотическим блюдом, съесть которое – большая удача и редкость. Как никогда прежде ему вновь захотелось на волю – человек ринулся на стену, желая смять её, смести с пути, прорваться… До голых костей содрал он руки, царапая камни, и сломал все зубы, грызя стену, а, лишившись сил, упал на пол и закричал.
Они своего добились! Они заставили его признать, что он пленник! Он жрал мёртвого жука с вожделением, признавая тем самым свою слабость, он капитулировал! Он понял – выхода нет!
От этих мыслей у человека рвалась от боли голова, и вдруг его осенило, он понял, что должен сделать. На кровавых культях, оставшихся от его рук, человек подполз к выгребной яме и, засунув в рот кусок рваного мяса, бывший раньше левым запястьем, опорожнил в зловонную глубину желудок. Отхаркав останки насекомого, человек закричал в темноту: «Я вернул вам ваши дары! Забирайте его себе! Я не буду играть по вашим правилам! Я не проиграл!» После этого человек уснул прямо возле выгребной ямы.
Проснувшись, он почувствовал невероятный голод, словно не ел многие месяцы. Поев, человек пошёл облегчиться, как вдруг его осенило: насекомое могло попасть в каменный мешок лишь через трещину в стене, если его найти и расковырять до подходящих размеров… Пусть на это уйдут столетия, человека не смущало время. Он не ощущал его здесь – иногда ему казалось, что времени вообще не существует, что оно иллюзия, глупость, что приснится ночью, а потом сидит в голове сутками, не давая покоя.
Несмотря на охватившее его волнение, человек всё-таки закончил начатое у выгребной ямы и дрожащими от возбуждения руками принялся ощупывать стены и пол каменного мешка, не пропуская ни один миллиметр поверхности. За века пребывания здесь он успел изучить каждую впадинку, каждый выступ, каждую шероховатость каменной плоти, окружившей его. Ткнув пальцем в стену, человек сразу узнавал, где находится и мог отличить одну точку стены от другой, даже если ними было всего несколько сантиметров расстояния.
Несколько недель человек прощупывал пол, потом принялся за стены. Мысль, что лазейка геройски павшего жука находится под потолком, куда человек не мог дотянуться, пугала, а посему, он быстро отбросил её и не давал ей прорваться в сознание.
Через три месяца поисков человек нашёл дырку в стене, откуда пришло насекомое. Она была примерно на уровне его пупка и находилась в пяти шагах слева от его спального места. То, что лазейка была в два пальца толщиной, человека не смущало – он был терпелив, а время не подгоняло его.
В ту ночь ему приснился сон, впервые за время его заточения.
Человеку снилось, что он идёт по цветущему зелёному лугу. Ровные серые, но отнюдь не дождевые, облака частично скрывали полуденное солнце. Было тепло, а с юга дул шелковистый ветерок, насвистывающий атональный мотив, немного игриво и настойчиво, то, покусывая, то, целуя человека. Там и сям сновали мелкие грызуны. Бесформенными островами на зелёном море луга торчали скопления цветов, вокруг которых роились насекомые. Будто пританцовывая, слабо качали ветками деревья.
Человек оглядел себя. Впервые за тысячу лет он видел своё тело глазами, не на ощупь, пусть и во сне. На нём была чёрная тога и сандали на босу ногу.
Человек двинулся по лугу, направляясь к огромному валуну, жемчужиной застывшему посреди зёлёного океана. Подойдя ближе человек прочёл надпись высеченную на каменном боку:
В СТЕНЕ КАЖДОЙ КРЕПОСТИ
ЕСТЬ КАЛИТКА,
КУДА ВОЙДЁТ ОСЁЛ,
ГРУЖЁННЫЙ ЗОЛОТОМ!
ФИЛИПП МАКЕДОНСКИЙ
Хмыкнув, человек пошёл дальше. Вдруг исчез луг, исчезло небо, исчезли насекомые, исчез валун. Человек стоял на плоской вершине горы, настолько ровной, что казалось, что некий великан огромным ножом срезал верхушку горы, оставив ровный срез в тридцать шагов в диаметре. Во все стороны. Куда хватало глаз шли горные хребты, словно дендриты аксоны гигантских нервных клеток, ветвясь и закручиваясь.
Внезапно человек понял: он стоит на вершине горы, в чреве которой находится его нынешняя обитель. «Почему я вижу сон, в котором я стою на вершине горы, которую я никогда не видел, и в которой пребывает в заточении моё тело? Потому, что я способен видеть подобные сны, или потому, что я сейчас сплю и вижу подобный сон?» - пробормотал человек, вспомнив соседа-философа, выпившего цикуты.
Человек было направился к краю, как вдруг…
- Стой, Козерог! – то был могущественный голос, но в тоже время – женственный и нежный. Человек резко развернулся и в нос ему ударил тот самый запах. Этот запах часто преследовал его, чаще всего – во сне. Человек не мог сказать, что это за запах, он часто его называл «запахом тёмно-светлой музыки». Просто он чувствовал, что именно это определение самое близкое к истине, что правильнее просто невозможно сказать.
Человек стоял, вдыхал этот полузабытый запах, а перед ним стояла она.
Немногим ниже его, облачённая в длинные серебристые, чуть светящиеся, одежды, она смотрела на него своими чёрными глазами, лишённых радужки и белков – просто две капли чёрной смолы на таком же чёрном лице. Будто высекли из чёрного мрамора статую женщины, которой можно было дать равно как тридцать лет, так и шестьдесят, и покрыли сверху одеждой. Из-под капюшона на грудь её падали длинные белые волосы, чуть-чуть загибающиеся на концах. В руках женщина держала длинный жезл, а у её ног лежали четыре пса, внимательно глядящих на человека.
С тех пор, как сгорели дома,
Легко и светло им на свете.
Случается, что иногда
Два Солнца им светят.

Они утоляют женьшенем
Жажду, не ведая сами,
Что любит их Чёрная Женщина
С серебряными волосами.

И эта Земля им завещана
Под рваными небесами,
И любит их Чёрная Женщина
С серебряными волосами.




Когда последняя строчка, сорвалась с губ человека, женщина улыбнулась: «Я знала, что сразу меня узнаешь!»
- Но это твоё обличие я вижу впервые, - человек не спускал напряжённого взгляда с фигуры, стоящей перед ним.
- Так лучше?
С этими словами женщина встряхнула головой, и взметнувшиеся волосы на миг закрыли её лицо. А когда человек увидел его снова, то вскрикнул от неожиданности.
Её кожа стала молочно белой, красивые синие глаза лукаво смотрели на него, тонкие черты лица вновь задели струны его души, о которых он и забыл. Капюшон скрывал голову, но человек знал, что если откинуть его, то его взору предстанут острые эльфийские ушки. Волосы тоже изменились – они стали гуще и приобрели соломенный оттенок. Кое-где из волос были видны серебряные листики, казалось, они растут прямо из волос. При покачивании головой листочки тихонько звенели.
Человек знал её имя. Она себя называла Серебряный лист. Он же дал ей другое, тайное, имя: Асхра, Купающаяся в Крови.
Женщина увидела шок на лице человека и засмеялась. Отсмеявшись, она насмешливо начала говорить, а её голос медленным, но сильным змеем полз по вздувшимся венам гор:

Она родилась и выросла в бескрайних лесах Китана, небольшого мира
напоённого магией. Её клан был одним из 13 правящих, клан Заклинателей. Многие
века изучали эльфы Китана законы сущего, постигали тайны стихий и силы Богов.
Они жили в мире.
Однажды, говоря с молодыми ветрами и слушая их рассказы о дальних краях,
Серебряный лист узнала вот такую историю...
В давние времена, когда многие из известных ныне миров ещё не родились, а
другие, ушедшие в забытьё, ещё были сильны, в те времена родился один маг. Он
был силён и стихии склонялись пред ним, духи подчинялись его слову. И вот,
однажды, изучая силу Тьмы, он соскользнул в неё. Может что-то пошло не так, а
может он возжелал слишком большего знания, сейчас уже неизвестно. Но в той ночи
он стал вампиром... Шло время, а маг не старел. Годы бежали пред ним не касаясь.
Он познал Жажду и заплатил за это знание. Он охотился и странствовал. Он был
одинок... Постепенно жизнь его менялась и вот, многие сонмы столетий спустя,
даже его имя потеряно...
Всё это время девушка, словно наяву видела и самого мага и его путь. Видела
его лицо испещрённое тенями безумия, видела его серые, как хмурое небо глаза...
- Элеазар... - голос её звучал приглушённо.
- Его зовут Элеазар... - повторила Серебряный лист глядя куда-то в даль.
Это имя... Словно она всегда знала его и... искала...
Ветер чуть слышно рассмеялся:
- Если ты знаешь имя потерянное, значит есть на то причина. Значит сердце
твоё помнит...
Ветер улетел, а история осталась, осталось и имя не дающее покоя сердцу
молодой чародейки.
Прошло около года, а Серебряный Лист так и не забыла тех серых глаз
вампира-волшебника. Она была смелой и решительной, и рассказав всё родным просто
ушла из мирных лесов Китана... Отпустили ли её с лёгким сердцем? А кто может
остановить ищущую душу? Так она и покинула свой мир.
Долго, очень долго эльфийка бродила по дорогам иных земель, много чудес
повстречалось ей на пути, но только остывшие следы Элеазара вели её вперёд. Она
повзрослела и, хотя для эльфа нет возраста, мудрость времени коснулась её глаз.
И вот, в одно утро, дорога её оборвалась под стенами Радограда. Величаво
возвышался стольный град, обширные земли его были гостеприимны, но она смотрела
мимо всего этого. Она смотрела на ставший вдруг таким отчётливым след. След
того, за кем много веков шло в даль её сердце.
- Он здесь...

Женщина закончила и вновь улыбнулась.
- Элеазар, Гун, Созерцающий, Козерог… Носящий столько имён, но не сросшийся ни с одним из них, веришь ли ты теперь в эти сказки?
- В них верил Элеазар, я же теперь – не он. То была всего лишь игра, в которую глупый ребёнок чересчур заигрался… Я придумал вампира-алхимика, она – девушку-эльфа с серебряными листами в волосах. Они встретились, полюбили друг друга, а мы, стуча по клавиатурам, следили за ними. Её любил Гун, а потом полюбил и я… Затем она исчезла. О, как я страдал! Места не находил! Даже письмо ей в Томск, где она жила, послал ( я у неё до этого адрес узнал – как чувствовал). Она прислала мне ответ. Я сохранил её письмо, сам не знаю зачем, оно до сих пор лежит у меня в столе. На следующие письма она мне не ответила. Хм, я даже не знаю, как она выглядит, знаю, что ей сейчас должно быть 24-25 лет… Она умерла в моём сердце, и её облик тебе не идёт.
- Ты говоришь: «оно до сих пор лежит у меня в столе». Хотя там, где ты сейчас нет ничего. Зачем говорить о прошлом в настоящем?
- И истинная любовь не умирает… - процитировал человек, хотя и не помнил, где он прочёл эти строки.
- А если так?
И вновь женщина встряхнула волосами, которые мгновенно почернели, а серебряные листья, жалобно звеня, осыпались с головы на землю. Теперь на человека смотрело круглое личико с азиатскими чертами. Большие карие глаза смотрели так, будто на их хозяйку сбросили все грехи мира. Такие глаза бывают у собак – грустные, печальные и с каким-то сочувствием, что ли… Глядя в такие глаза, начинаешь вспоминать всё плохое, что делал в жизни, и становиться явно не по себе. Тяжёлые глаза.
- Да, в игры ты теперь не играешь, а как тебе, Козерог, привет из реальной жизни? – она засмеялась. Человека передёрнуло. Может от отвращения, может от вины, может – от чего-то ещё, а может ему просто стало вдруг холодно.
- Убери! Она – не в счёт! Я не любил её! Никогда! Никогда! Всё в прошлом! Она лишь тень, ветер, пыль! Её никогда и не было! И какая разница, что она меня любила?! А если даже и до сих пор любит, какое мне до этого дело?! – человек кричал, махал руками, брызгал слюной. Псы у ног женщины насторожились, напряглись, но остались на месте.
- Если тебе нет дела, почему ты так кричишь?
- Потому что я не хочу любить её, она – не та, для кого предназначена моя любовь. Не знаю, может, она не достойна моей любви, может, моя любовь не достойна её, это всё равно. Но в ней никогда не было, никогда нет и никогда не будет того, что я мог бы полюбить.
- Но в ней было что-то, достаточное для того, чтобы ты дефлорировал её.
- То была похоть, только похоть… Если б не она, так другая….
- Знаешь, что означает её имя?
_ Да. Невинная. Можно сказать, что я похитил у неё имя. Ха-ха, даже Прометею не снилась такая кража! – Человек засмеялся, но вскоре успокоился и сказал женщине: « Убери ты её! Ей здесь не место!»
- Что тебя гнетёт в ней? И почему ты всё-таки не избегаешь её компании?
- Сам не знаю…. Может то, что она нашла своё место, а я – нет… И потом (человек осёкся, собираясь с мыслями), она меня простила, и это меня сбивает с толку, наверно, это зовётся совестью.. Если бы она меня ненавидела, я бы понял – это естественная реакция, но она… сохранила нашу дружбу.
Хм, мы все – ангелы, даже такая тварь, как ты. И она – ангел милосердия. Она прощает. Пусть ей весь мир отвесит пинка – она простит. Мне это непонятно. И это меня в ней раздражает, эта способность всё и вся прощать… А не избегаю я её, наверно потому, что с ней лучше, чем одному, но не более… Так что изыди!
- Как скажешь. Но, если тебя это утешит, она скоро попадёт в надёжные руки. Хозяина рук будут звать, хотя я ещё не до конца уверена, как-то на «А».И сним она будет счастлива, глупышка. Ей воздастся и за тебя, и за ту жабу, что была после тебя, Козерог.
И вновь перед человеком стояла женщина с чёрной кожей и белыми волосами.
- Первой ты подарил имя, у второй – отнял. Интересно, что ждёт третью.
- Не думаю, что там, где я сейчас, будет третья.
- Как знать… - Женщины прервал грохот, долетевший из-за гор. Подойдя к краю, человек увидел, что по на ближайшую гору закатывает валун огромный мужчина. Валун показался ему знакомым – это был тот самый камень, который лежал на лугу, на боку которого было высечено:

В СТЕНЕ КАЖДОЙ КРЕПОСТИ
ЕСТЬ КАЛИТКА,
КУДА ВОЙДЁТ ОСЁЛ,
ГРУЖЁННЫЙ ЗОЛОТОМ!
Отсюда человек не видел надпись, но знал, что шрамы на каменном боку теперь образуют другое:

ТАК ГОРДО И ТАК ОДИНОКО –
БЫТЬ ПИЯВКОЙ ИЗ НЕРЖАВЕЮЩЕЙ СТАЛИ!
РОЖДЕР ЖЕЛЯЗНЫ
Вначале человек, подумал, что ноги толкающего камень закованы в доспехи, но приглядевшись, он увидел, что ноги сами металлические. Он удивлённо посмотрел на женщину. Та ответила: « Сизив в прошлом году отдавил валуном себе ноги, и Аид разрешил ему протезацию».
- Но он – не я! Хотя и присутствует в моём сне.
- Да, ты, скорее, Тантал. Всё рядом с тобой – протяни руку и возьми, но ничего взять не можешь. А что можешь, то тебе даром не нужно. Почему ты Созерцающий? Ты всегда чуть в стороне, и всё течёт мимо тебя. Хотя…
- Что?
- Возможно, всё будет иным в этот раз. Видишь ли, назревает премьера новой пьесы, в ней тебе отведена главная роль, но тема всё та же.
- Она с хэппи-эндом?
- С каких пор ты веришь в хэппи-энды? Всё зависит только от тебя. Скажу только, пьесу местами пронзают нелепые ситуации, местами – арабские мотивы, а ты там будешь играть «маленькую храбрую африканскую мушку», которая полюбит одного кудрявого, но милого барашка. Барашек будет строптив, но очарователен. На твоём пути возникнет стена повыше той, над которой рвали зады китайцы! Но ты ведь не только Тантал, ты у нас горный козлик к тому же! – Женщина улыбнулась и указала вдаль. Там человек разглядел огромный козлиный силуэт, медленно, но упорно взбирающийся в гору. Под копытами его сыпались камни, но животное, угрюмо мекая, продолжало свой путь. Женщина сказала: Кто знает, дойдёт ли Козерог до вершины в этот раз?» Воцарилось молчанье. Потом человек высказал, то, что почему-то не давало ему покоя последнюю минуту.
- Если бы кто-нибудь записывал описание моего сна, он бы взял «маленькую храбрую африканскую мушку» в кавычки, будто это цитата. Почему?
- Это и есть цитата. Одного SMS, которое к тебе придёт от неё, от Барашка. Ну что ж, занавес поднимается, в зале гаснет свет, представление начинается!
Женщина вдруг оказалась рядом с ним и отвесила ему пощёчину. В тот момент, когда её чёрная ладонь коснулась его щеки, человек с криком проснулся, последнее, что он слышал, победное блеянье козла, одолевшего очередной подъём.
Стряхнув с себя шёлковые лохмотья сна, человек принялся ковырять найденную лазейку. За неимением инструмента, он пользовался собственным пальцем (он вспомнил, как лишил ту, Невинную, именно этим пальцем, которым ковырял теперь себе путь наружу). Много ли, мало ли прошло веков, но дыра медленно росла, и теперь он мог просунуть почти всю ладонь в щель.
А однажды человек выломал, правда случайно, обломок кирпича. В его мозгу что-то лопнуло. Человек забыл, что «рыл» подкоп, схватил кирпич и стал рисовать. Его сознание алчно жрала мысль, что есть возможность изменить его жилище. Провести здесь черту, там нарисовать кривую – внести хаос в эту каменную энтропию
Как бешеный, человек бегал по каменному мешку, тупо оставляя отметины на стенах в виде полосок, крестиков, кружков. Успокоившись, он стал рисовать нечто более осмысленное, хотя никогда не умел это делать. Н рисовал в слепую, на ощупь. Нарисует, проведёт ладонью и почувствует этот новый, микроскопический слой. Не понравится – сотрёт, и по новой.
Так рисовал он много лет, пока не обнаружил, что способен материализовывать свои рисунки. Как-то раз, закончив работу над старинным патефоном, человек протянул руку проверить последние штрихи и… коснулся настоящего патефона. Тот стоял на полу, настоящий, живой, во плоти и пел красивым голосом Светланы Сургановой:

Ко мне ангел седой приходил по утру,
Он был болен, метался в горячем бреду,
Звал меня то ли в Ад, то ли в Рай.
Всё твердил: «Выбирай!»
Он обжёг свои крылья в полёте ко мне,
Схоронил свою душу в священной золе.
Равнодушие встречных глаз
Принимал за отказ…
Он был добрым,
Он плакал, встречаясь со Злом.
Он хотел меня взять
И укутать теплом.
Я ж пред ним не открыла застывшую дверь
Я сказала ему: «Не теперь…»
Говорили потом,
Что он быстро старел,
Чёрным стал, позабыв,
Что когда-то был бел.
Что из дома,
Где жил ангел мой,
Вышел чёрт вчера
Дикий, хромой.
Он исчез, но твердила молва,
Что тащил по земле
Он два белых крыла,
И пред тем, как в ночи пропал –
Обернулся и захохотал!




Человек стал рисовать к нему пластинки, мечтая наполнить пустоту каменного желудка, переваривающего его больше тысячи лет. На пластинках были романсы Вертинского, Стинг, «Наутилус Помпилиус», Моцарт… Человек слушал всё это взахлёб, жадно, пожирая звуки, запихивая их в уши кусками, глотая и почти не жуя…
А потом, много лет спустя, человек решил нарисовать Её. Нет, человек не верил, что Она оживёт, сойдёт, согреет, ибо нарисованное на стене – лишь рисунок на стене. В тот момент, когда он решил начертать Её на стенах своей темницы, вспыхнул свет.
То зажглась свеча, возникшая в углу камеры. Её пламя было столь ярким, что человек (и так не видевший света ярче тьмы более полутора тысяч лет) завыл от страха и боли, проткнувшей его слепые глаза. От шока его кишечник отхаркнул своё содержимое на поло, но узник не заметил этого. Он забился в угол, где и просидел в шоке последующий месяц, пуская слюни и наблюдая цветные пятна, ползущие по стенам и скрывающимися в выгребной яме. По каменному мешку разносился его невнятный шёпот:



Зеленые глюки сползают по стенам,
Медленно-медленно, плавно-плавно
Потом проползают по коридору
И исчезают в ванной, ванной…
А вслед за ними синие глюки
Тоже медленно, тоже плавно
Сначала по стенам, потом в коридор
И исчезают в ванной, ванной…
Плавятся словно небо,
Плавятся словно небо,
Они умирают, все умирают
И исчезают в ванной
Медленно и плавно.
Они исчезают, все исчезают...
Красные глюки сползают по стенам
Медленно-медленно, плавно-плавно
Потом проползают по коридору
И исчезают в ванной, ванной…
Черные глюки сползают по стенам
Медленно-медленно, плавно-плавно
И тоже по стенам, потом в коридор
И исчезают в ванной, ванной...




Но вскоре человек привык к свету. Свеча никогда не гасла, и когда человек рискнул посмотреть прямо в огонь, чей-то голос пророкотал внутри него головы: «ТВОРИ!!!». И он стал творить. Медленно, год за годом вычерчивал он каждую деталь, каждый контур. Не знал человек, что должно получиться в итоге. Не мог он даже составить цельной картины того, что он уже нарисовал. Света было мало, чтобы рассмотреть будущие Её контуры (хотя другие рисунки человека были видны очень чётко – он сильно удивился, когда обнаружил, что все его рисунки были в цвете, хотя он всё рисовал только одним куском кирпича), а руки хорошо «видели», но плохо «запоминали» нарисованное. Но работу он продолжал. Обрёл человек смысл жизни, сбежал всё-таки из темницы, забыл, что его свобода измерена двадцатью шагами в ширину, десятью – в длину, да зловонным влагалищем выгребной ямы.
И вот однажды Она была закончена. Человек отошёл от Неё полюбоваться и сказал: « Вот и Ты, моя Изабелла!» После этого он подошёл и поцеловал Её. Вдруг пламя свечи вновь заполнило всю темницу, и снова голос ослепил его: «ОБРЁЛ СУТЬ!»
Когда человек пришёл в себя, он увидел Её. У него мелькнули первые две мысли: «Вот не думал, что Она с пирсингом!» (первая) и (вторая) «Может грудь у Неё чуть меньше, чем… Впрочем, какого чёрта?! Слишком в моей жизни было мало изящества, почему бы и нет?» Его обдало запахом туалетной воды «Clinique Happy», а в уши иголочками врезался Таркан, живущий в маленьком цифровом плеере, висящем на Её шее. Человек смотрел на гостью с удивлением. Никогда не мог он сформулировать даже для себя идеал женской красоты, но никогда он не думал, что Она будет выглядеть так: каштановые кудрявые волосы («Как у барашка прям!» - подумал он и вспомнил свой сон), яркие синие глаза, пирсинг в правой брови (хотя этот вид украшения никогда его не привлекал). Но именно это сочетание и создало то, что стояло перед ним.
- Кто ты? – спросила Она.
- Меня зовут Ц-Ц! (человек вспомнил про «маленькую храбрую африканскую мушку» и, подумав об арабских мотивах, добавил) Гюльчатай!
- Да, меня так зовут…
Они говорили много дней. Она пришла из местечка, о котором человек и не слышал раньше. Он говорил с Ней о своей жизни, слушал Её рассказы и, хотя он нарисовал Её, ему было интересно узнать и о маленьком городке на Волге и о многом другом. И скаждым мгновением он чувствовал всё чётче и чётче пустоту в груди, там, где раньше билось сердце. Ибо теперь сердце человека билось там, под полосатым свитером. Человек понял, что он can love (что так долго отрицалось и им самим и Невинной)… Голос был прав, он обрёл суть – он ПОЛЮБИЛ.
А ночью, когда Она уже спала ( снова став рисунком на стене) он понял, что Пьеса началась, и ничто не остановит её… Он подумал: «Если бы какой-нибудь чудак записал, то что здесь произошло, а кто-нибудь прочёл бы его записки и сказал, что он об этом думает, записал бы это в блокноте и дал прочесть, тогда бы…», но сон убил его и додумать он не успел, лишь музыка, дивная музыка пела в его тлеющем мозгу:

Одинокая птица, ты летишь высоко
В антрацитовом небе безлунных ночей,
Повергая в смятенье бродяг и собак
Красотой и размахом крылатых плечей.
У тебя нет птенцов, у тебя нет гнезда,
Тебя манит незримая миру звезда,
А в глазах у тебя неземная печаль.
Ты сильная птица, но мне тебя жаль
Одинокая птица, ты летаешь высоко,
И лишь безумец был способен так влюбиться,
За тобою вслед подняться, чтобы вместе с тобою
Разбиться…
Чёрный ангел печали, давай отдохнём,
Посидим на ветвях, помолчим в тишине.
Что на небе такого, что стоит того,
Чтобы рухнуть на камни тебе или мне?

У нас на двоих четыре ноги,
Два сердца, два мозга, четыре руки.
Ты такая, как я, я похож на тебя –
У меня тоже цветная душа.
Ты не веришь себе, ты не веришь и нам,
Ты не ходишь к гадалкам или в храм к богам.
Мы не любим друг друга – мы любим себя:
Лаская моё тело, ты ласкаешь себя.
Ты волчица без стаи, а я волк без волков.
Мы устали от холода наших клыков.
Мы забыли про тех, кто не помнит о нас,
Может, в нашем мире место только для нас?
Мы не любим друг друга – мы вместе спим:
А расставшись, оставим лишь дым
Но в сердце всегда будет след от когтей
Что оставила ты, уходя меж дверей…

В колонках играет - Rammstein - Ohne Dich
Настроение сейчас -

Я сейчас далеко, дальше вдоха, дальше крика, дальше мысли. Я в Германии, в её тихой хмельной частичке - Баварии. Я живу у своей тёти, уехавшей сюда около четырёх лет назад вместе со своим сыном. Сегодня она со своим мужем Вернером уехала на выходные, оставив нас с Ойгином (по-нашему, Женей), моим двоюродным братом одних. Он сейчас смотрит телевизор, я же, этажом выше, в кабинете Вернера, пишу эти строки. Расправив крылья, я лечу в бездну, что завётся моей душой.
Мне необходимо достичь дна, дабы понять, что там... Я ныряю в поток мыслеобразов и, влекомый им, несусь вдаль...

- Ты слышишь меня?



Сидя на чёрной скале, беспокойно поводя крыльями, я созерцаю звезду в глубине меня. В качестве платы за любопытство она созерцает меня.

- Посмотри глубже, чтобы увидеть!



Тут живёт очень много родни со стороны отца, Многих из них я видел до этого лишь несколько раз, много лет назад. Может, поэтому меня слегка выбила из колеи встреча с Викой, моей двоюродной сестрой, с которой мы виделись последний (и первый) раз десять лет назад. Она живёт в Барнауле, а в Германию приехала погостить. Она была со своим 3-летним сыном, я увидел его впервые...

- Оглянись, что ты видишь?


Пустыня вокруг, но это не мёртвая земля, но пустая. Она готова принять, заполнить себя, но чем? Я не знаю...

- Ближе, ты стал ближе!




Её зовут Яна, и её семья переехала в Германию около десяти лет назад.
Её зовут Яна, и она ещё учиться в школе, хотя я старше её всего на полмесяца - тут в школах двенадцать классов.
Её зовут Яна, и впервые мы встретились два года назад - во время моей первой поездки в Германию.

- Да, мальчик! Продолжай! Продерись сквозь сети к сути!




Её зовут Яна, и раньше она носила короткие волосы. Теперь же - длинные.
Её зовут Яна, и, кажется, я люблю её.
Её зовут Яна, и я хотел бы просыпаться с ней в одной постели...

- И что ж? Ты хочешь оставить своё сердце в Баварии? (слышен тихий смех)

- Why not? В России мою сердечность не приняли. Но ведь где-то оно должно биться!



- Твоя воля! А теперь изыди!
И я несусь, влекомый потоком, обратно, к жизни...



Я возвращаюсь туда, где жизнь, и где она ждёт...

Настроение сейчас - устал

- Пойми же ты! Это не значит конец всего! Это лишь ТВОИ внутренние барьеры! Ты должна перепрыгнуть через них! – Вик бежал за девушкой, которая хотела быть похожей на аравийку, но ни хрена не походила.
- Я не могу общаться с парнями, с которыми спала... Это как рубеж –
обратно ничего не вернешь… - девушка отвернулась от него.
- Рубеж, говоришь? – Вик, в этих мирах известный ещё как Гун, огляделся. Теперь они стояли на Стене перед хищными дёснами бойниц. Стена трещиной делила мир Порядка и мир Хаоса. Его спутница пришла из мира Порядка. То был мир Дружбы, Света. В нём всё было просто, а главное – комфортно. Именно из этого мира пришла и леди-дьявол, Кома… По другую сторону Стены лежала мрачная пустыня. Ещё в детстве Вик часто бродил по ней. Он обходил горы покорёженного металла, который был остатками великих машин не менее великого человечества. Он шёл мимо мутных отравленных озёр, в которых плавали остатки рыбных скелетов. Вик навсегда запомнил зловонье этой воды. Он шёл по разрушенным городам, заходя в дома, рассматривая остатки вещей некогда живущих здесь. Иногда он уходил дальше, дальше Руин, где не осталось даже памяти о людях. Там правил лишь ветер, бросая редкий песок о холодные скалы под вечными сумерками. Именно здесь энтропия была выше, чем где бы то ни было. Именно это место Стивен Кинг назвал Тандерклеп или Дискордией, и он был прав, ибо это было место, где ничто…
Гун смотрел на сотворённый им пейзаж, подставляя лицо ласкам похотливого ветерка, потом повернулся к той, которая упорно желала, чтобы её называли на арабский манер.
- Поиграй у черты, не шагай за край, но пройди по нему… - Вик протянул девушке руку, как протягивал когда-то, но теперь серые глаза его были спокойны, а в душе лёд.
- Есть барьеры, которые трудно перепрыгнуть, - с этими словами она исчезла.
Вик выругался и начал смотреть, как некий арабский город, раскинувшийся перед Стеной со стороны Порядка рушится в прах. Он щёлкал пальцами, а город от каждого щелчка содрогался, как мучимый поносом кишечник. Щёлк. Обрушилась мечеть. Щёлк. Рухнул дворец султана. Щёлк. Тадж-Махал стал пылью. Щёлк. Толпы смуглолицых людей с воем рухнули в пропасть, где им было самое место. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Целые кварталы уходили под землю, погребая жителей. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Город (назовём его Дамаск) перестал существовать. Гун облегчённо вздохнул и повернулся в сторону Дискордии.
- О, великая энтропия! Прими же это скромное подношение, ибо сие есть твоя истенная цена! – с этими словами Вик\Гун задрал длинную чёрную рубаху, расшитую серебром и тугая жёлтая струя полетела в вечную мглу Тандерклепа.
Злорадно глядя на журчащий ручеёк, он стал насвистывать какую-то мелодию. Это занятие не прервало даже появление хромого старого волка, шкура которого была покрыта белыми пятнами седины. Припадая на заднюю лапу, он подошёл к человеку и сел рядом, подняв лапу в приветствии.
- Здравствуй, о гунейший из гунейших!
- Здравствуй, старик. А хромой волк всегда остаётся хромым волком, вспомни леди Сальхес! – Гун\Вик вытер руки о штаны и повернулся к зверю. На миг рядом с ним возник силуэт красивой тёмноволосой девушки, за спиной которой трепетали два кожаных крыла. Когда видение тут же растаяло, волк засмеялся и чуть привстал на задних лапах. В следующее мгновение он начал превращаться. Тело стремительно меняло форму, лапы становились руками и ногами, хвост уменьшался, пока не пропал, а седые пятна начали двигаться к голове животного, покрывая волчью морду, напоминая больших белёсых медуз, ползущих за добычей. И вот перед Гуном (Виком) стоит на четвереньках высокий широкоплечий старик, белоснежная грива которого переходила в такую же белую густую окладистую бороду. Шкура зверя обернулась серым спортивным пиджаком, такого же цвета брюками и чёрной рубашкой с расстегнутым воротом. Старик встал и тоже направил взор на тёмную строну Стены.
- Всё пытаешься их научить? – в голосе насмешка.
- Да…
- Зачем? Какой смысл пытаться объяснить слепому, как выглядит Солнце? И зачем пытаться спасти утопающего, который ни хера не может понять, зачем ему спасаться и что делать…
-Не знаю. Возможно, это карма.
- Глупости! Ты никого не осчастливишь этим. Слепому проще в темноте придуманного ею мире, солнце опалит её голубые глаза, а что до второй – зачем ты пытаешься её проблемы взвалить на себя?
- Когда я пытаюсь показать им путь… словно что-то в моей жизни появляется то, чего раньше не было.
- Я не спорю, у этой (старик мотнул головой в строну дымящихся развалин арабского города) тараканы в голове крупней и интересней, но не до такой же степени. Хочешь отвести её туда (кивок в строну Руин)? А что она там забыла? Там нет шейхов, Алладинов и прочих прелестей жизни простых русских девушек. Там ты е не докажешь, что секс – слишком мелкая причина, чтобы менять отношения между людьми. А вторая… Помнишь, Шмель тебе сказала: «Да, девушка совсем выпадает из реальности, надо спасать!» А зачем ей это спасение – она инфантильна, и ей это комфортно. Она не знает, что хочет от жизни. Она – хомяк, потребитель. Ей важны этот сраный пень, чайнатаун, да позорный тёска гениального фильма. Ну ещё взаимоотношения с близкими друзьями. А всё остальное – да она даже не представляет, что там – в этом остальном! Ты подкалываешь её, стебёшься над ней, пытаешься расшевелить – а на кой хер?
- Я не хочу видеть её безропотной скотиной, которую перестанут ебать только когда отсохнет член… - Вик\Гун\я(?) облокотился о ближайшую бойницу. Старик с ухмылкой смотрел на него.
- Как литературно сказано! А почему она должна ею стать?
- Потому что она ни черта не способна к анализу, критике мира. Она сожрёт любую лапшу, которую ей захотят повесить на уши! ( Я (Вик, Гун) повернулся к старику, машу руками и почти кричу). Хотя нет, она скорее скажет, что ей это пох, что её это не интересует. Проблема третьего мира, к которому, кстати, принадлежит эта трахнутая страна, – а что это? Война в Ираке – Ирак далеко. Захват Америкой мировой экономики – насрать! Чтобы я не стебался, пусть идёт читает книги, пусть начнёт думать! – Вик тяжело дышит, а к концу тирады лицо его красно.
- Проще надуть губки и сказать, что хватит стебаться, что война кончилась, и поэтому всё равно, что было раньше – Отечественная или Гражданская, и что мы не говорим на темы коммунизма, чем начать работать над собой.
- В школе из неё сделали инвалида. Но самое страшное, что эта инвалидность скоро станет нормой. Хотелось бы спасти хотя бы её…
- Аминь нам! И вот ещё… подумай вот над чем: а может это тебе следует поучиться принимать людей такими, какие они есть, а не стораться сделать их лучше? Всё равно бесполезно…
Я, Гун, Вик и старик уходим со стены в Тандерклеп, подальше от порядка, устоев и норм, туда, где есть истинная свобода, свобода Понимания. Мы уходим, а на стене остаётся надпись: «Зачем стадам дары свободы? Их должно резать или стричь! И их наследство век от века – ярмо с бубенчиком и бич!», выведенная на камне куском угля.

В колонках играет - Агата Кристи
Настроение сейчас - Операбельное

Мне страшно никогда
Так не будет уже:
Я раненое сердце
На рваной душе,
Изломанная жизнь,
Бесполезный сюжет...
Я так хочу забыть свою смерть в парандже!
(с)

- Оно моё! Отдай мне его!
- Нет.
- Оно суждено мне! Я - судьба его!
- Да.
- Тогда почему ты не отдаёшь мне его?
Тишина...

Наладил себе таки Интернет и принялся отскребать засохшее дерьмо от стенок своего почтового ящика. Много я там интересного повидал: стихи ветра, что уныло дует в моё окно; волка, что увёл свою стаю в непонятную и далёкую жопу, где и помер; кадры из мультика про молодого бомжа из городка Мать-Её-В-Рот Аграбы, его сучку-принцессу, тупого джина и не менее тупую макаку; девушку, которая взяла в осаду ларёк с шаурмой, ибо у отброса этого мира (равно, как и всех прочих грёбаных миров), жарящего свиную или куриную шаурму из собак и кошек, видите ли, "глаза красивые". Брррр...

- Мне предначертано! Она - то королевство, что мне предначертано! Оно... Она - моя! Отдай её мне!
- Да, она предначертана тебе, но не твоя.
- Старик, ты врёшь!
- Нет, Гун. Король без королевства, имеющий право на трон, но не сидящий на нём, зачем мне лгать тебе? Я не лГУН...
- Не дерзи мне, старик!
Тишина...

"Не вздумай потерять все свои удачные мысли!" - так было написано у Стивена Короля в романе "Тёмная половина". Я постригся, а, как известно, все неудачные мысли живут на кончиках волос. Она не стрижётся, она отращивает свои волосы и ещё больше похожа на овечку. Брррр...

- Корона мне была обещана! Где она?
- Нельзя править тем, что бежит от своей природы. Нельзя воссоединиться с тем, кто хочет сменить голубые глаза на карие и сделать обрезание, будь у него... точнее, у неё, член. (Старик ухмыльнулся - трудная, почти не возможная задача для того, у кого нет рта)
- Но зачем? Кого она хочет обмануть?
- Себя. Скажи мне, о, Гундявый, зачем ты тогда обрил голову? Или это только совпадение, что у Гуна из твоих рассказов тоже лысая голова?
- Доиграешься, старче!
Тишина...

Смог всё-таки вдохнуть смрадное дыхание жизни в DVD "Покровские ворота" и посмотреть их уже в третий раз за прошедшую неделю. Сейчас завтракал и вспомнил, как та девушка пугала жреца культа шаурмы (того самого, с красивыми моргалками), что Нобель иметь-его-в-рот Альфред давно изобрёл динамит и теперь шаурмачный храм разлетится ко всем чертям, если Мистер Красивые Глазки не откроет. Спасибо за идею, теперь точно шаурме капут, только динамит (Спасибо, господин Нобель!) заложу лично я! А шаурма там - бррррр...

- Она нужна мне!
- Что? Она или образ её?
- И то и другое! Ибо сказано было: "Убивайте всех - Господь узнает своих!"
Тишина...

Мы все зачаты во грехе, рождены в боли, взросли в жестокости и одиночестве, а умрём - в старости! Аминь нам, детям кастратов! Мы влюбляемся, ненавидим, дружим и забываем, чтобы поднять свой курс акций на бирже жизни. Мы спим с фотомоделями с длинными ногами, потому что лучше вложить свой капитал в длинные ноги огромные сиськи, чем в плоскую грудь и кривые лапы. Играйте, господа, играйте на бирже! Да поможет вам Бог!

- Гун, подумай, что тебе нужно? Она сама или лишь шёлк её паранджи?
- Её лицо... Как можно хотеть того, чего не видел? А паранджу стоит лишь сорвать. Когда дверь не дверь?
- Когда открыта.
- Вот-вот. Когда паранжда - не паранджа?
- Когда сорвана.
- Аминь!
Тишина...

Выхожу из метро, двигаюсь на немецкий. Подбегает некий "лик кавказкой национальности" и предлагает такси. Медленно оборачиваюсь к нему и, медленно и чётко выговаривая каждый звук, щеголяю перед ним своими скромными знаниями идиша: "Гей кокниф ен йом!" Что в переводе с языка избранного Богом народа означает "Иди просрись в океан!", но служитель культа этого явно не знал и, уставившись на меня, спросил: "Нэ мэстный, да?" Вчера, в здании конотеатра мне сказала одна девушка, что в этом освещении у меня сумасшедшие глаза. Видать и теперь Бог не поленился и вкрутил где-то рядом такую же лампочку, потому что мой взгляд явно не понравился "мэстному, да", который быстро скрылся в неизвестном направлении. Господь, прими мой дар - ещё одну горсть глупости в этом мире: русский немец посылает на идише кавказца, Amen!

- Гун, можно вопрос, прежде чем мы приступим?
- Yes.
- Почему ты называешь меня стариком, ведь мне столькоже лет, сколько и тебе?
- Потому что вести такие беседы лучше с умудрённым опытом ветхим старцем, вот и накидал тебе пару сотен годков, старик.
- Да пошёл ты!
Тишина...

Город в красные пределы
Мёртвый лик свой обратил,
Серо-каменное тело
Кровью солнца окатил.
Стены фабрик, стёкла окон,
Грязно-рыжее пальто,
Развевающийся локон -
Всё закатом залито.
Блещут искристые гривы
Золотых, как жар, коней,
Мчатся бешеные дива
Жадных облачных грудей,
Красный дворник плещет вёдра
С пьяно-алою водой,
Пляшут огенные бёдра
Проститутки площадной,
И на башне колокольной
В гулкий пляс и медный зык
Кажет колокол раздольный
Окровавленный язык.
(с) Александр Блок

- Приступим!
- Опять? Не надоело, а?
- Слушай, дед, для внутреннего голоса ты очень болтлив. Да, мне нужна любовь, потому что я устал делить себя только с тобой и с остальными уродами вроде тебя, которые живут в моей душе. И правда, это не Коматозница должна была назвать свой дневник "Удел убогих" (она должна была назвать его "Удел слепых", оно ближе к истине), а я - свой разум! Да, мне хочется отдать часть себя и взять в обмен часть другого человека. Да, я выбрал её, а она отказалась "изменить этот мир, встать и выйти из ряда вон, сесть на электрический стул или трон". Жалко, конечно. Но, увы инжинер, собирающий Богу компьютер, был чертовски туп и забыл присабачть на клавиатуру кнопку delete. Я должен жить дальше, с паранждой или без, и сечас мне поможет только операбельное вмешательсьво. Старик, скальпель! "С этим чёртовым отростком пора кончать! Сбросим арабов с парохода истории и заживём по новому! И да поможет нам Бог!
- Ещё не поздно...
- Гей кокниф ен йом!
Раздаются крики, потом -
Тишина...

Так улетайте же,
Вы, одинокая!
Нам разговаривать
Не о чем больше!
Вернусь я туда,
Где кушают Смерть
И плещется Жизнь
Из хрустальных бокалов;
Где ничего невозможного нет!
Да, это не много,
Но это не мало!
Там декаданс,
Случайные встречи,
Солнышко тушит
Ненужные свечи.
На патефон поставлю пластинку
И застрелюсь под музыку Стинга!
(с)

Принц, Который Был Хирургом аккуратно разложил инструменты и спросил: "Кто первый?"
-ОН!
-ОНА!
-ОНО!
(с) Рождер Желязны "Создания Света и Создания Тьмы"

Открываю глаза и бреду к зеркалу. "И ведь правда отрезал!" - думаю я.

-Эй, старик! У нас получилось!... Старик?
И тишина...

А на меня таращится лишь половинка моего отражения

Настроение сейчас - Интересное

Недавно нарушил старую клятву не писать больше стихов, ибо нре умею. Даже эпиграммку сочинил:
"Прости, я не пишу стихов
И не слагаю рифмы.
И не под силу мне слова сложить
В красиво-правильные ритмы!
Увы..."

Но вот недавно меня, как сказал в своё время Солтыков-Щедрин, "стало тошнить стихами". Вот чем меня в итоге вытошнило:

Растопчу я себя сапогами,
И порву я себя на куски,
Раздеру себе горло зубами,
Разорву себе плоть на груди
Я под небо взлечу чёрным дымом,
И на землю рухну водой.
Будет смех мой злобно-уныло
Над моею смеяться судьбой,
Надо мною, кто так ждал, не дождался,
Кто поверил, но вскоре забыл,
Кто ни разу ещё не влюблялся,
А влюбившись, никого не любил.
И вода та впитается в землю,
Напоив сорняки и кусты.
Шелесту листьев их внемлю
На широких полях Пустоты…

В колонках играет - "Агата Кристи"
Настроение сейчас - хорошее

…И шел я по воде, аки посуху, и летел я по воздуху, аки птица, и ступал я по огню, аки по земле. И не было равного мне. И жег я земли сии, и всех тварей, что населяли их. И люди разных племен падали под ударами моими. И карал я, и судил я, и миловал я. И было имя мне Вражда.
…И бежал я по воде, аки по земле, и несся я по воздуху, аки облако, и летел я сквозь огонь, аки ветер. И не было равного мне. И боготворил я земли сии, и всех тварей, живущих на них, и спасал их от бед, и изливал на них нежность. И тянулось все живое ко мне, как к свету. И было имя мне Любовь.
…И скользил я по воде, аки тень облачная, и стлался по земле, аки туман, и сверкал огнем из грозовой тучи. И не было равного мне. И говорил я со всеми тварями, что населяют земли сии, и предрекал им, и пророчествовал. И склонялись все пред речами моими, и поникали, как травы под ветром. И было имя мне Ужас.
…И входил я в воду, аки невод, и пронзал я воздух, аки стрела, и ступал я в огонь, аки в пепел. И не было равного мне. И глаголил я людям племен всяких, и подчинял, и вразумлял их, и питал их гордыню. И воспевали они меня, и тщились познать непознаваемое, и с именем моим погрязали в разрушении и хаосе. И поклонялись мне, аки богу, и возносили моё величие под самое небо, и в упоении уничтожали данное им от века. И было имя мне Разум.
…И подчинил я воду, аки пламя, и покорил я воздух, аки крылья, и усмирил я пламя, аки ливень. И не было равного мне. И слеп становился всяк, узревший меня. И были ключи у меня от всякой двери, и копьё, пробивающее броню любую. И открывали города ворота свои, лишь услышав имя моё. И желали меня, и проклинали меня, и предавали и убивали близких своих во славу мою. И было имя мне Богатство.
… И осушаю я воду, и отравляю я воздух, и гашу я огонь. И равного мне нет. И ступаю я по всем землям сиим, и все твари живущие, все племена человеческие падают ниц предо мною. И верит всяк до поры, что уйдёт от меня. Но всех знаю и помню я, и тех, кто рождён когда-то, и тех, кто ещё родится под звёздами этими. И прекращаю я Вражду, и убиваю Любовь, и усыпляю Ужас, и притупляю Разум, и в прах обращаю Богатство. И есть имя моё – Смерть.

Это мои старые рассказ и стихи:
СТАТУЯ.

…Когда люди достроили Статую, они сказали, что это Статуя Богини, ибо только Богине может быть посвящена такая Статуя. Затем они подумали, что эта Богиня всемогуща и всесильна, ибо только всемогущей и всесильной Богине могли построить такую большую и прекрасную Статую. Позже люди сочли, что Богиня не существует, ибо если бы Она, всемогущая и всесильная, действительно существовала (что, конечно же, чушь), то сделала бы жизнь людей лучше. Тогда Статую сломали, ибо не может быть Статуя посвящена тому, чего нет. Потом люди решили построить другую Статую, ибо кому-то обязательно надо посвятить какую-нибудь Статую. Много поколений строили Статую, и забыли потомки, для чего начали строить Её их предки, но упорно продолжали работу, ибо всегда ведь надо что-нибудь строить.
Когда же Статую, наконец, достроили, люди сказали, что это Статуя Богини, ибо только Богине может быть посвящена такая Статуя…



СТАЛЬНОЙ СЛОН.
Слышишь крик во мраке леса?
То железный слон трубит.
От его безумной мессы
Небо плачет и дрожит
Он трубит о старых ранах
И о тех, кто лёг на щит.
Он трубит о мёртвых странах
И о Боге, что забыт.
А бока слона сверкают
Чёрной сталью под луной,
А глаза слона сияют,
Всё сражаются со мглой.
Древний слон, покрытй сталью,
Что ты ищешь на земле?
Может, Бога властной дланью
Ты начертан на песке?
И зачем трубишь ты вечно
О потерях, о войне?
Может звёздам будет тише
В громогласной тишине?
Ты сними свою кирасу,
Ты сточи свои клыки,
Ты надень монашью рясу,
И молись ты до зари.
А бока слона ржавеют
В тесной келье в духоте,
А глаза слона чуть тлеют
В непроглядной темноте.

Ничего не слышно в чаще леса:
Ведь железный слон теперь молчит.
Не услышать больше страшной мессы
О всех тех, кто лёг на ржавый щит...